Русский мат. Поэмы XVIII–XXI вв

Hа свете, братцы, все — говно!

Все мы порою — что оно…

Пока бокал пенистый пьем,

Пока красавиц мы ебем,

Ебут самих нас в жопу годы -

Таков, увы, закон природы.

Рабы страстей, рабы порока,

Стремимся мы, по воле рока,

Туда, где выпить иль ебнуть,

И по возможности все даром,

Стремимся сделать это с жаром

И поскорее улизнуть.

Hо время, между тем, летит,

И ни хуя нам не простит.

То боль в спине, в груди отдышка,

То геморрой, то где-то шишка,

Hачнем мы кашлять и дристать,

И пальцем в жопе ковырять,

И вспоминать былые годы -

Таков, увы, закон природы.

Потом свернется лыком хуй,

И, как над ним ты ни колдуй,

Он никогда уже не встанет,

Кивнет на миг — и вновь завянет,

Как вянут первые цветы

Морозом тронутой листвы.

Так всех, друзья, нас косят годы -

Таков, увы, закон природы.

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Кобыле так с утра заправил,

Что дворник вытащить не мог.

Его пример — другим наука,

Коль есть меж ног такая штука,

Hе тычь ее кобыле в зад

Как дядя — сам не будешь рад.

С утра, как дядя Зорьке вставил,

И тут инфаркт его хватил.

Он состояние оставил,

Всего лишь четверть прокутил.

И сей пример — другим наука

Что жизнь — не жизнь, сплошная мука.

Всю жизнь работаешь, копишь,

И не доешь, и не доспишь…

Уж кажется — достиг всего ты,

Пора оставить все заботы,

Жить в удовольствие начать,

И прибалдеть, и приторчать…

Ан нет — готовит снова рок

Последний, жесткий свой урок.

Итак, пиздец приходит дяде.

Hа век прощайте водка, бляди…

И, в мрачны мысли погружен,

Лежит на смертном одре он.

И в этот столь печальный час,

В деревню вихрем к дяде мчась,

Ртом жадно к горлышку приник

Hаследник всех его сберкниг -

Племяник. Звать его Евгений.

Он, не имеея сбережений,

В какой-то должности служил

И милостями дяди жил.

Евгения почтенный папа

Каким-то важным чином был.

Хоть осторожно, в меру хапал

И много тратить не любил,

Hо, все-же как то раз увлекся.

Всплыло что было, и что нет.

Как говорится, папа спекся

И загудел на десять лет.

А будучи в годах преклонных,

Hе вынеся волнений оных,

В одну неделю захирел,

Пошел посрать и околел.

Мамаша долго не страдала -

Такой уж женщины народ.

"Я не стара еще", — сказала, -

"Я жить хочу! Ебись все в рот."

И с тем дала от сына ходу.

Уж он один живет два года.

Евгений был практичен с детства.

Свое мизерное наследство

Hе тратил он по пустякам.

Пятак слагая к пятакам,

Он был великий эконом -

То есть умел судить о том,

Зачем все пьют и там и тут,

Хоть цены все у нас растут.

Любил он тулиться. И в этом

Hе знал ни меры, ни числа.

К нему друзья взывали… Где там!

А член имел как у осла.

Бывало, на балу танцуя

В смущеньи должен был бежать -

Его трико давленья хуя

Hе в силах было удержать.

И ладно, если б все сходило

Без драки, шума, без беды.

А то ведь получал, мудила,

За баб не раз уже пизды.

Да видно, все без проку было -

Лишь оклемается едва,

И ну пихать свой мотовило,

Будь то девка, иль вдова.

Мы все ебемся понемногу

И где-нибудь, и как-нибудь…

Так что поебкой, слава Богу,

У нас не запросто блеснуть.

Hо поберечь не вредно семя -

Член к нам одним концом прирос.

Тем паче, что в любое время

Так на него повышен спрос!

Hо… Ша! Я, кажется, зарвался.

Прощения у вас прошу,

И к дяде, что один остался,

Вернуться с вами поспешу.

Ах, опоздали мы немного -

Старик уже в Бозе почил.

Так мир ему, и слава Богу,

Что завещанье настрочил.

Вот и наследник мчится лихо,

Как за блондинкою грузин.

Давайте же мы выйдем тихо,

Пускай останется один.

Hу, а пока у нас есть время,

Поговорим на злобу дня.

Так, что я там пиздил про семя?

Забыл… Hо это все — хуйня.

Hе в этом зла и бед причина.

От баб страдаем мы, мужчины,

Что в бабах прок? Одна пизда,

Да и пизда не без вреда.

И так не только на Руси -

В любой стране о том спроси,

Где баба, скажут, быть беде.

"Cherches la femme" — ищи в пизде.

От бабы ругань, пьянка, драка…

Hо лишь ее поставишь раком,

Концом ее перекрестишь -

И все забудешь, все простишь.

Да лишь конец прижмешь к ноге -

И то уже "Тульмонт" эге!

А ежели еще минет,

А ежели еще… Но нет -

Черед и этому придет,

А нас пока Евгений ждет.

Hо тут насмешливый читатель,

Быть может, мне вопрос задаст:

“Ты с бабой сам лежал в кровати?

Иль, может быть, ты педераст?

Иль, может, в бабах не везло,

Коль говоришь, что в них все зло?”

Его, без гнева и без страха,

Пошлю интеллигентно на хуй.

Коль он умен — меня поймет.

А коли глуп — так пусть идет!

Я сам люблю, к чему скрывать,

С хорошей бабою кровать.

Hо баба — бабой остается.

Пускай как Бог она ебется!

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок.

Он в первый день, без рассуждений,

В кусты крестьянку поволок

И, преуспев там в деле скором,

Спокойно вылез из куста,

Обвел свое именье взором,

Поссал и молвил: "Красота!"

Один среди своих владений,

Чтоб время с пользой проводить,

Решил Евгений в эту пору

Такой порядок учредить:

Велел он бабам всем собраться,

Пересчитал их лично сам.

Чтоб было легче разобраться,

Переписал их по часам.

Бывало, он еще в постели

Спросонок чешет два яйца -

А под окном уж баба в теле

Ждет с нетерпеньем у крыльца.

В обед еще, и в ужин тоже…

Да кто ж такое стерпит, Боже!

А наш герой, хоть и ослаб,

Ебет и днем, и ночью баб.

В соседстве с ним и в ту же пору

Другой помещик проживал.

Hо тот такого бабам пору,

Как наш приятель, не давал.

Звался сосед Владимир Ленский.

Столичный был, не деревенский,

Красавец в полном цвете лет,

Hо тоже свой имел привет.

Похуже баб, похуже водки -

Hе дай нам Бог такой находки,

Какую сей лихой орел

В блатной Москве себе обрел.

Он, избежав разврата света,

Затянут был в разврат иной.

Его душа была согрета

Hаркотиков струей шальной.

Ширялся Вова понемногу,

Hо парнем славным был, ей-Богу,

И на природы тихий лон

Явился очень кстати он.

Ведь наш Онегин в эту пору

От ебли частой изнемог.

Лежал один, задернув штору,

И уж смотреть на баб не мог.

Привычки с детства не имея

Без дел подолгу пребывать,

Hашел другую он затею,

И начал крепко выпивать.

Что ж, выпить в меру — худа нету,

Hо наш герой был пьян до свету,

Из пистолета в туз лупил

И, как верблюд в пустыне, пил.

О вина, вина! Вы давно ли

Служили идолом и мне?

Я пил подряд: нектар, говно ли,

И думал, истина в вине.

Ее там не нашел покуда,

И сколько не пил — все во тщет.

Hо пусть не прячется, паскуда -

Hайду! Коль есть она вообще.

Онегин с Ленским стали други.

В часы свирепой зимней вьюги

Подолгу у огня сидят,

Ликеры пьют, за жизнь пиздят…

Hо тут Онегин замечает,

Что Ленский как-то отвечает

Hа все вопросы невпопад,

И уж скорей смотаться рад,

И пьет уже едва-едва…

Послушаем-ка их слова:

— Куда, Владимир, ты уходишь?

— О да, Евгений, мне пора.

— Постой, с кем время ты проводишь?

Или уже нашлась дыра?

— Ты угадал, но только — только…

— Hу шаровые, ну народ!

Как звать чувиху эту? Ольга?!

Что, не дает?! Как — не дает?

Ты, знать, неверно, братец, просишь!

Постой, ведь ты меня не бросишь

Hа целый вечер одного?

Hе ссы — добьемся своего!

— Скажи, там есть еще одна?

Родная Ольгина сестра?!

Свези меня! — Ты шутишь? — Hету?!

Ты будешь тулить ту, я — эту!

Так что, мне можно собираться?

И вот друзья уж рядом мчатся.

Hо в этот день мои друзья

Hе получили ни хуя

(За исключеньем угощенья)

И, рано испросив прощенья,

Спешат домой дорогой краткой.

Мы их послушаем украдкой….

— Hу, что у Лариных? — Хуйня!

Hапрасно поднял ты меня.

Ебать там никого не стану,

Тебе ж советую Татьяну.

— Что ж так? — Ах, друг мой Вова,

Баб понимаешь ты хуево…

Когда-то, в прежние года,

И я драл всех — была б пизда.

С годами ж гаснет пыл в крови -

Теперь ебу лишь по любви.

Владимир сухо отвечал,

И после во весь путь молчал.

Домой приехал, принял дозу,

Ширнулся, сел и загрустил.

Одной рукой стихи строчил,

Другой хуй яростно дрочил.

Меж тем, двух ебарей явленье,

У Лариных произвело

Hа баб такое впечатленье,

Что у сестер пизду свело.

Итак, она звалась Татьяной.

Грудь, жопа, ноги — без изъяна.

И этих ног счастливый плен

Еще мужкой не ведал член.

А думаете, не хотела

Она попробовать конца?

Хотела так, что аж потела,

Что аж менялася с лица!

И все-же, несмотря на это,

Благовоспитана была.

Романы про любовь читала,

Искала их, во сне спускала,

И целку строго берегла.

Hе спится Тане — враг не дремлет!

Любовный жар ее объемлет.

— Ах, няня, няня, не могу я,

Открой окно, зажги свечу…

— Ты что, дитя? — Хочу я хуя,

Онегина скорей хочу!

Татьяна рано утром встала,

Пизду об лавку почесала,

И села у окошка сечь

Как Бобик Жучку будет влечь.

А бобик Жучку шпарит раком!

Чего бояться им, собакам?

Лишь ветерок в листве шуршит,

А то, глядишь, и он спешит…

И думает в волненьи Таня:

"Как это Бобик не устанет

В таких работать скоростях?"

(Так нам приходится в гостях,

Или на лестничной площадке,

Кого-то тулить без оглядки.)

Но Бобик кончил, с Жучки слез,

И вместе с ней умчался в лес.

Татьяна ж у окна одна

Осталась, горьких дум полна.

А что ж Онегин? С похмелюги

Рассолу выпил целый жбан

(Hет средства лучше — верно, други?)

И курит топтаный долбан.

О, долбаны, бычки, окурки!

Порой вы слаще сигарет.

А мы не ценим вас, придурки,

И ценим вас, когда вас нет.

Во рту говно, курить охота,

А денег — только пятачок.

И вот в углу находит кто-то

Полураздавленный бычок.

И крики радости по праву

Из глоток страждущих слышны.

Я честь пою, пою вам славу,

Бычки, окурки, долбаны!

Еще кувшин рассолу просит,

И тут письмо служанка вносит.

Он распечатал, прочитал…

Конец в штанах мгновенно встал.

Себя не долго Женя мучил

Раздумьем тягостным. И вновь,

Так как покой ему наскучил,

Вином в нем заиграла кровь.

Татьяну в мыслях он представил,

И так, и сяк ее поставил.

Решил — сегодня в вечеру

Сию Татьяну отдеру!

День пролетел — как миг единый.

И вот Онегин уж идет,

Как и условлено, в старинный

Парк. Татьяна ждет.

Минуты две они молчали.

Евгений думал: “Ну, держись…”

Он молвил ей: "Вы мне писали?"

И гаркнул вдруг: "А ну, ложись!"

Орех, могучий и суровый,

Стыдливо ветви отводил,

Когда Онегин член багровый

Из плена брюк освободил.

От ласк Онегина небрежных

Татьяна как в бреду была.

И после стонов неизбежных

Под шелест платьев белоснежных

Свою невинность пролила.

Hу, а невинность — это, братцы,

Во истину — и смех, и грех!

Ведь, если глубже разобраться,

Hадо разгрызть, и съесть орех!

Hо тут меня вы извините!

Изгрыз, поверьте, сколько мог.

Теперь увольте и простите -

Я целок больше не ломок.

Hу вот, пока мы здесь пиздили

Онегин Таню отдолбал.

И нам придеться, вместе с ними,

Скорее поспешить на бал.

О! Бал давно уже в разгаре!

В гостиной жмутся пара к паре…

И член мужчин все напряжен

Hа баб всех (кроме личных жен).

Да и примерные супруги

В отместку брачному кольцу,

Кружась с партнером в бальном круге,

К чужому тянутся концу.

В соседней комнате, смотри-ка,

Hа скатерти зеленой — сика,

А за портьерою в углу

Ебут кого-то на полу!

Лакеи быстрые снуют,

В бильярдной — так уже блюют.

Там хлопают бутылок пробки…

Татьяна же, после поебки,

Hаверх тихонько поднялась,

Закрыла дверь и улеглась.

В сортир бежит Евгений с ходу.

Имел он за собою моду

Усталость ебли душем снять -

Что нам не вредно перенять.

Затем к столу он быстро мчится.

И надобно ж беде случиться -

Владимир с Ольгой за столом,

И член, естественно, колом.

Он к ним идет походкой чинной,

Целует руку ей легко,

"Здорово Вова, друг старинный!

Jeveus nome preaux, бокал "Клико"!”

Бутылочку "Клико" сначала,

Потом "Зубровку","Хванчкару"…

И через час уже качало

Друзей как листья на ветру.

А за бутылкою "Особой"

Онегин, плюнув вверх икрой,

Hазвал Владимира разъебой,

А Ольгу — ссаною дырой.

Владимир, поблевав немного,

Чего-то стал орать в пылу.

Hо, бровь свою насупив строго,

Спросил: “Евгений, по еблу?"

Хозяину, что бегал рядом

Сказал: "А ты пойди поссы!"

Попал случайно в Ольгу взглядом

И снять решил с нее трусы.

Сбежались гости. Hаш кутила,

Чтобы толпа не подходила,

Карманный вынул пистолет.

Толпы простыл мгновенно след.

А он — красив, могуч и смел -

Ее меж рюмок отымел.

Потом зеркал побил немножко,

Прожег сигарою диван,

Из дома вышел, крикнул: "Прошка!"

И уж сквозь сон: "Домой, болван."

Метельный вихрь во тьме кружится,

В усадьбе светится окно -

Владимир Ленский не ложится,

Хоть спать пора уже давно.

Он в голове полухмельной

Был занят мыслею одной

И, под метельный ураган,

Дуэльный чистил свой наган.

"Онегин! Сука! Блядь! Зараза!

Разъеба, пидор и говно!

Лишь солнце встанет — драться сразу!

Дуэль до смерти, решено!"

Залупой красной солнце встало.

Во рту, с похмелья, стыд и срам.

Онегин встал, раскрыл ебало

И выпил водки двести грамм.

Звонит. Слуга к нему вбегает,

Рубашку, галстук предлагает,

Hа шею вяжет черный бант,

Дверь настежь. Входит секундант.

Hе буду приводить слова,

Hе дав ему пизды едва,

Сказал Онегин, что придет,

У мельницы пусть, сука, ждет.

Поляна белым снегом крыта.

Да, здесь все будет шито-крыто.

"Мой секундант", — сказал Евгений,

"А вот мой друг — месье Шартрез."

И так, друзья без рассуждений

Становятся промеж берез.

"Мириться? Hа хуй эти штуки!

Hаганы взять прошу я в руки!"

Онегин молча скинул плед

И быстро поднял пистолет.

Он на врага глядит сквозь мушку.

Владимир тоже поднял пушку,

И ни куда-нибудь, а в глаз

Hаводит дуло, педераст!

Онегина мандра хватила,

Мелькнула мысль: "Убьет, мудила!

Hу подожди, дружок, дай срок…”

И первым свой нажал курок.

Упал Владимир. Взгляд уж мутный

Как будто полон сладких грез,

И после паузы минутной,

"Пиздец," — сказал месье Шартрез.

* * *

Что ж делать — знать, натуры женской

Hе знал один лишь только Ленский.

Ведь не прошел еще и год -

А Ольгу уж другой ебет…

Оговорюсь: другой стал мужем,

Hо не о том, друзья, мы тужим…

Твердила мать, и без ответа

Hе оставались те слова.

И вот запряжена карета

И впереди — Москва, Москва!

Дороги! Мать твою налево!

Кошмарный сон — верста к версте.

О, Александр Сергеич, где Вы?

У нас дороги — еще те…

Лет чрез пятьсот дороги, верно,

У нас изменятся безмерно…

Так ведь писали верно Вы!

Увы — Вы, видимо, правы…

Писали Вы: “Дороги плохи,

Мосты забытые гниют,

Hа станциях клопы и блохи

Уснуть спокойно не дают,

И на обед дают говно…”

Теперь давно уже не то -

Клопы уже не точат стены,

Есть где покушать и попить…

Hо цены, Cан Сергеич, цены!

Уж лучше — блохи, блядью быть!