Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Польско-литовские проекты восточноевропейской федерации конца XVI — начала XVII в. и Россия

Тексты проекта, врученного отправившимся в Москву «великим послам» Речи Посполитой, сохранились на редкость хорошо. Имеется не только копия, включенная в посольские книги Литовской Метрики[815] но и находившийся в распоряжении послов оригинал, скрепленный печатью и подписью литовского канцлера Л. Сапеги[816]. Не подлежит сомнению, что перед нами — не черновой текст, обсуждавшийся и не получивший санкции, а официальный документ, одобренный высшими государственными инстанциями. Несмотря на это, о происхождении документа нельзя сказать ничего определенного. Учитывая важность поднятых в нем вопросов, касавшихся целого ряда сторон жизни русского дворянства и господствующего класса Речи Посполитой, следовало бы предположить, что послам был передан проект, получивший одобрение высшего органа власти Речи Посполитой — сейма. Однако среди известных материалов о работе сейма 1590 г. нет никаких упоминаний о том, чтобы подобный проект обсуждался в посольской избе или в сенате. Очевидно, что в таких условиях нет оснований оценивать данный проект как выражение восточной программы господствующего класса Речи Посполитой в целом. Правильнее рассматривать его как результат деятельности группы находившихся при дворе сенаторов, которые сумели добиться у короля одобрения своих предложений. Однако и при этих оговорках данный документ следует оценить как весьма важный, поскольку он представляет собой первый известный сейчас официальный проект восточноевропейской федерации, разработанный польско-литовскими политиками.

Проект предусматривал заключение между государствами военно-политического союза, так что в случае конфликта одной из сторон с какой-либо третьей державой другая должна оказывать ей всевозможную помощь. Конкретно речь шла прежде всего о сотрудничестве против татар. Один из пунктов проекта предусматривал организацию совместной обороны южных границ обоих государств, с тем чтобы Россия, подобно Речи Посполитой, выделила на эту оборону определенный фонд средств (аналогичный польской кварте)[817]. Выдвижение на первый план этих вопросов объяснялось теми условиями, в которых данный проект возник, когда Речь Посполитая находилась в открытом конфликте и с Крымским ханством, и с Османской империей. Не случайно в заключительной части инструкции послам предписывалось просить у русского правительства, «чтобы против турок или татар оказали нам существенную помощь людьми или деньгами, ружьями, пушками, пулями или порохом или еще чем-либо, как можно скорее».

Ряд условий определял характер будущих отношений между подданными обоих государств. Одна из этих статей устанавливала свободу торговли для купцов России и Речи Посполитой на всей территории будущего объединения; две другие определяли отношения между русским дворянством и польско-литовской шляхтой. По первой из них устанавливалась свобода приобретения земли «как поляку и литвину в Москве, так москвитину в Польше и в Литве». Значение этого постановления, носящего формально равноправный характер, будет понятным, если принять во внимание представление польской шляхты, так ярко отразившееся в публицистике 70-х годов XVI в., о России как незаселенной и плодородной стране, где многие шляхетские семьи могут найти себе пропитание. Помимо укрепления материального положения отдельных слоев шляхты, это постановление имело для польско-литовских политиков большое значение и в ином плане: — приобретение польско-литовскими феодалами владений на русской территории привело бы к установлению родственных, имущественных и иных связей между польско-литовской шляхтой и русским дворянством, что в дальнейшем могло способствовать их интеграции в одном социальном организме.

Созданию условий для тесных контактов между этими социальными группами служило и другое постановление проекта, по которому предусматривалась возможность для шляхты и «детей боярских» свободно ездить из одной страны в другую «на службу и для обучения». Этому условию польско-литовские политики придавали особое значение. Уже во время переговоров на элекции 1587 г. с русскими послами, как отмечено в «статейном списке» посольства, «говорили о том паны рада много, чтобы вольность учинить людем ездити на обе стороны, как похотят»[818]. Во время переговоров в 1590 г. этот вопрос был поставлен послами Речи Посполитой перед русским правительством особо, еще до начала обсуждения возможных условий «вечного докончания»[819]. Упоминание в тексте проекта о поездках для «обучения» позволяет раскрыть мотивы, побуждавшие польско-литовских политиков настаивать на принятии этого положения. Убежденные в превосходстве не только общественной организации, но и культурного уровня польско-литовского общества над русским, они были уверены, что с установлением свободных сношений в университеты и коллегии Литвы и Короны направится поток русской дворянской молодежи. Ознакомясь с жизнью и духовными ценностями шляхетского общества, эта молодежь будет возвращаться домой как убежденная сторонница польско-литовской модели общественного устройства и, следовательно, объединения с Речью Посполитой, которое позволило бы и русскому дворянству усвоить себе все общественные завоевания шляхты. Эти расчеты, так же как и ряд построений польской публицистики 70-х годов XVI в., были результатом механического перенесения в иные условия опыта длительного исторического общения польских феодалов с литовской шляхтой.

Сопоставляя рассмотренные положения проекта с политическими концепциями предшествующих лет, следует констатировать, что направленность восточной политики Речи Посполитой в 1590 г. подверглась существенному пересмотру. Его суть заключалась в отказе от поисков немедленного решения восточной проблемы. Русско-польские контакты на элекции 1587 г. ясно показали, что путем переговоров нельзя склонить русское правительство к принятию польско-литовских условий унии. Путь войны также не сулил успехов, особенно после того как в ходе русско-шведской войны (1590–1593 гг.) выяснилось военное превосходство русской армии. В этой ситуации восточная политика Речи Посполитой стала все более ориентироваться на длительный период сосуществования, в ходе которого должны были постепенно возникнуть предпосылки для интеграции русского общества (прежде всего господствующего класса России) и государства с общественным и государственным строем Речи Посполитой. Деятельность польско-литовских политиков направлялась теперь на создание условий для такой эволюции.

Рассмотренные постановления построены на формально равноправной основе, в чем отражалось убеждение, что добиться соглашения с Россией можно, лишь трактуя ее как равноправного политического партнера. Вместе с тем при анализе некоторых других постановлений проекта мы сталкиваемся с существенно иным подходом к русской стороне. Это касается прежде всего трактовки вопроса о наследовании. Проект предусматривал, что если царь Федор умрет, не оставив потомков, то «народ московский» может избрать себе нового государя или признать над собой чью-либо власть лишь «с ведомостью и позволением нашим». Так, сформулированное условие интересно сопоставить с соглашениями о наследовании трона, имевшими место между Польшей и Литвой перед заключением Люблинской унии. Так называемый Городельский «привилей» 1413 г.[820], а затем соглашения 1499 г.[821] предусматривали, что выбор нового государя в Польше не должен производиться «без ведома и совета» (sine scitu et consilio) литовских панов, и, с другой стороны, выбор нового литовского великого князя не должен производиться «без ведомости и совета» польских Панов. Это сопоставление выявляет две особенности проекта 1590 г.: 1) его односторонний характер, когда обязательства налагаются лишь на русскую сторону и не ставится вопрос о возможном участии представителей русского общества в элекции преемника Сигизмунда Вазы, и 2) использование при формулировании текста таких определений («позволение» вместо «совета»), которые указывают на решающий, а не совещательный голос Речи Посполитой при выборах нового русского государя. Очевидна связь этого установления как с проектами, выдвигавшимися на элекции 1587 г., так и с внешнеполитической программой Я. Замойского в 1589 г. Хотелось бы также обратить внимание на другое — на попытку добиться от России крупной политической уступки, поставить русское дворянство в неравноправное положение, ничего не предлагая взаимен.

Аналогичные тенденции можно проследить и в вопросе о будущих границах обоих государств после «вечного соединения». В инструкции послам предписывалось добиваться, чтобы по мирному договору Речи Посполитой были переданы Новгород, Псков, Северская земля, Смоленск, Великие Луки. Лишь в крайнем случае, если бы русская сторона приняла все предложенные условия «соединения», можно было ограничиться приобретением Смоленска, Невеля и Себежа. Здесь также очевидна связь польско-литовских предложений с построениями предшествующих лет, в которых соглашение с Россией неизменно связывалось с теми или иными территориальными уступками с русской стороны. Вместе с тем налицо и попытка трактовать Россию в качестве неравноправного партнера, от которого можно добиться односторонних уступок. И это в условиях, когда Речи Посполитой грозила война с Османской империей, а польско-литовские послы должны были искать в Москве помощи против турок. Действительность быстро показала нереальность таких представлений. Русское правительство решительно отказалось ради заключения «вечного мира» уступить Смоленск. Тем самым вопрос о заключении «вечного соединения» на данном этапе отпал и до обсуждения других условий разработанного в Варшаве проекта дело так и не дошло[822].

Более реальным делом было заключение между государствами соглашения против турок. Уже в июне 1590 г. русское правительство отнеслось положительно к предложению сенаторов, переданному через гонца Я. Деветолского, выслать на Соверщину войска для возможных действий против татар. В Новгород-Северский была отправлена большая рать во главе с царевичем Арасланалеем Кайбуловичем и А. В. Трубецким[823]. На переговорах осенью 1590 г. русские представители также выразили согласие заключить с Речью Посполитой союз против «бесерменских» государств[824]. В этом, думается, еще раз проявилась наметившаяся в русской внешней политике после Ливонской войны тенденция искать решения внешнеполитических проблем в сотрудничестве с Речью Посполитой. Однако и на этот раз союз восточноевропейских держав против турок и татар заключен не был. Предлагая союз, русское правительство добивалось признания за собой свободы действий по отношению к Швеции, с которой Россия вела войну, но на это представители Речи Посполитой никак не хотели согласиться[825]. К тому же осенью 1590 г., с начала мирных переговоров с Турцией, заинтересованность польско-литовских феодалов в заключении такого союза сильно упала[826].

В результате переговоры завершились в январе 1591 г. подписанием договора о 12-летнем перемирии между государствами на обычных для соглашений такого рода условиях[827]. В его преамбуле, однако, указывалось, что во время действия договора стороны должны посылать друг к другу «великих» послов «о большом деле…, о вечном соединении». Тем самым обе стороны, констатировав, что в данный момент решить спорные вопросы им не удалось, заявляли о своей готовности в будущем продолжать переговоры о политическом устройстве Восточной Европы.

Неудачный результат первой попытки явился, по-видимому, причиной того, что в ближайшие годы после заключения перемирия вопрос о создании восточноевропейской федерации вышел из поля зрения польско-литовских политиков. К концу 90-х годов XVI в. положение, однако, изменилось. К этому времени серьезно осложнилась внутренняя ситуация в России. По мере того как становилось ясным, что приближается смерть бездетного царя Федора, последнего представителя династии Рюриковичей, судьба русского трона становилась предметом острой борьбы между соперничающими группировками феодальной знати[828]. Происшедшие перемены были сразу же замечены польско-литовскими политиками, которым казалось, что открываются новые возможности для заключения династической унии с Россией по соглашению с одной из группировок в русских правящих кругах.

Выступая на сейме в феврале 1597 г., виленский воевода К. Радзивилл призывал к возобновлению переговоров с Россией о союзе и «соединении». Переговоры нужны, указывал он, потому, что теперешний князь — последний из своей династии и после его смерти русские будут искать иного государя. Между тем в русской правящей верхушке налицо острые конфликты, которые уже привели к истреблению ряда знатных домов. Поэтому не исключено, что во избежание «большого кровопролития» в случае выдвижения местного кандидата русские могут согласиться «приступить под regimen» короля Сигизмунда. Почву для этого может подготовить направленное для мирных переговоров в Москву посольство[829]. Точка зрения К. Радзивилла, как отмечено в «диариуше» гданьских послов, была «также мнением всех литовских господ»[830]. К его мнению присоединился в своем «вотуме» коронный канцлер Я. Замойский[831]. После окончания работы сейма вопрос «de Mosco futuro foedere» (о будущем союзе с Москвой) был специально рассмотрен на заседании сената, где было решено направить боярской думе грамоту с предложением начать соответствующие переговоры[832].

В связи с подготовкой к посольству была возобновлена работа над проектом «унии». Летом 1597 г. Я. Замойский писал К. Радзивиллу, что он намеревается закончить свои заметки об унии, «какая должна быть с Москвой», чтобы они могли быть использованы при подготовке посольской инструкции[833]. В понимании целей посольства осенью 1597 г. обнаружились расхождения между королем и сенаторами. Если король предполагал послать миссию, носившую чисто разведывательный характер, то сенаторы настаивали на посылке «великого» посольства с условиями «вечного мира» между Россией и Речью Поено литой[834]. Цели, которые они при этом преследовали, совершенно очевидны, как и аналогичная инициатива на сейме 1585 г.: обнародование условий «соединения» незадолго перед тем моментом, когда будет решаться вопрос о судьбе русского трона, должно было побудить верхи русского господствующего класса принять польско-литовскую концепцию политического переустройства Восточной Европы. Сенаторам удалось настоять на своем, и вопрос о переговорах с Россией был поставлен на обсуждение шляхты в королевской инструкции на предсеймовые сеймики, разосланной в конце 1597 г.[835]

Соответствующий раздел инструкции открывался упоминанием о том, что король Стефан Баторий некогда вел переговоры о «вечном мире» и «соединении» между Россией и Речью Посполитой. Далее Сигизмунд III сообщал о своем намерении возобновить эти переговоры, так как «соединение» Речи Посполитой и России «было бы с великой славой для Короны и добром для обоих этих государств и народов и для всего христианства». Для этого он предлагал направить с сейма гонца с предложением от сенаторов боярской думе договориться о времени и месте встречи «комиссаров» обеих сторон для обсуждения этих вопросов.

На сеймиках, собравшихся в начале 1598 г., королевские предложения встретили полную поддержку как Великого княжества[836], так и значительной части коронных воеводств[837]. Отношение других воеводств, не выразивших определенно своего мнения, было равнодушным, но не враждебным[838]. Поскольку отклик шляхты оказался вполне благоприятным, следовало ожидать, что с началом работ сейма на ее обсуждение будет представлен и текст условий, которые следовало предложить русскому правительству. Однако еще до начала заседаний сейма в Варшаве стало известно о кончине царя Федора[839]. Смерть бездетного русского монарха заставила польско-литовских политиков изменить свой план действий. Если первоначально выдвижение проекта «соединения» должно было привлечь русских феодалов к кандидатуре Сигизмунда III, то теперь следовало прежде всего выставить кандидатуру короля на вакантный трон, а затем предлагать русским феодалам свой проект «соединения».

Поступавшие с границы донесения, казалось, подтверждали правильность расчетов польско-литовских политиков, что смерть последнего Рюриковича приведет к взрыву внутриполитической борьбы в России. Оршанский староста А. Сапега сообщал о столкновениях между главными претендентами на трон — Б. Ф. Годуновым, которого поддерживают дети боярские, стрельцы и простой люд, и Ф. Н. Романовым, которого поддерживают бояре[840]. Это давало польско-литовским политикам основание рассчитывать, что их дипломатическая инициатива может иметь успех в Москве. Уже через несколько дней после начала работы сейма, 6 марта, было принято решение официально выставить кандидатуру Сигизмунда III на русский трон. С сообщением об этом в Москву отправились представители Речи Посполитой[841]. Их миссия носила предварительный характер. Посланцы Речи Посполитой С. Радзейовский и Я. Корсак Голубицкий должны были просить «опасную грамоту» для «великих послов» Речи Посполитой и добиваться отсрочки выборов на царский трон до их прибытия. Одновременно им следовало начать агитацию в пользу Сигизмунда, особо указывая на шляхетские «вольности», которые в этом случае могло бы приобрести себе русское дворянство. Отдельный «лист» от короля был изготовлен для Б. Годунова, которому было обещано сохранить за ним его прежние должности, но если его положение пошатнулось, «лист» отдавать не следовало[842]. За этой миссией (в случае успеха посланцев) в Москву должно было направиться «великое посольство» во главе с литовским канцлером Л. Сапегой «для объединения обоих государств под общей властью»[843]. В связи с этим в программу работ сейма вошло и обсуждение проекта унии между Россией и Речью Посполитой[844]. К сожалению, о ходе обсуждения и его результатах ничего не известно.

Несмотря на проявленную оперативность, дипломатическая инициатива Речи Посполитой запоздала. Уже 3 марта (21 февраля ст. ст.) 1598 г. собравшийся в Москве земский собор «нарек» на царство фактического правителя России Б. Годунова. Хотя благодаря столь быстрому окончанию «междуцарствия» польско-литовским политикам не представился случай испытать на практике свои политические схемы, объективно события междуцарствия» в России были серьезным ударом по самой основе их концепции. Ведь в условиях, когда пресеклась династия, казалось, являвшаяся главным препятствием к унии, ни одна из борющихся за власть политических группировок не проявила желания интегрировать свою страну с государственным устройством Речи Посполитой[845]. Это ясно свидетельствовало, что восточная программа Речи Посполитой не имела поддержки в русском обществе[846]. Однако политическая элита Речи Посполитой не склонна была так воспринимать происшедшие события. Уже в 1600 г. она предприняла новую попытку убедить русских политиков принять выработанный в Варшаве еще один вариант условий «соединения» между Россией и Речью Посполитой.

Хотя в настоящее время хорошо известны как международные, так и внутриполитические условия, побудившие польско-литовское правительство в 1600 г. направить в Москву «великое посольство» во главе с Л. Сапегой[847], обстоятельства, при которых был составлен новый проект «соединения», привезенный в Москву польско-литовскими послами[848], остаются по-прежнему покрытыми тайной. Королевская инструкция на предсеймовые сеймики от ноября 1599 г. не предлагала шляхте заняться обсуждением подобного документа, а сам сейм, собравшийся в феврале, вообще не принял никаких постановлений, и вопрос о переговорах с Россией был решен, как и в 1590 г., в результате особого обращения литовских сенаторов и послов к Сигизмунду III. В таких условиях речь могла идти об одобрении проекта в лучшем случае сеймиком Великого княжества. Конечно, составители проекта могли основываться на проекте, представленном сейму 1598 г. (и, возможно, утвержденном сеймом), но этот проект никак нельзя было механически приспособить к новым условиям: в 1600 г. речь могла идти лишь о федерации, а не об унии (на русском троне сидел правитель, имевший наследника мужского пола). Однако текст проекта 1598 г. пока остается неизвестным, поэтому врученный Л. Сапеге текст можно сравнить лишь с более ранним проектом 1590 г.

Сопоставление показывает, что в проекте 1600 г. был поднят целый ряд новых вопросов, а намеченные в документе 1590 г. положения получили всестороннюю разработку. Так, краткое определение проекта 1590 г. о том, что стороны должны оказывать друг другу помощь в случае нападения неприятеля, в проекте 1600 г. было дополнено целым рядом новых установлений. Помимо указанного обязательства, проект предусматривал, что обе стороны не должны заключать каких-либо соглашений с другими государствами, не договорившись предварительно об этом со своим союзником[849]. Тем самым договор о военном союзе вырастал до рамок соглашения о ведении согласованной внешней политики вообще. Для проведения в жизнь этой политики следовало создать при дворах обоих государей постоянные дипломатические представительства союзника. При участии этих представителей другой державы каждый из дворов должен был решать стоящие перед ним внешнеполитические проблемы. Более того, послов в другие государства можно было отправлять лишь «по общему уведомлению… под общими обоих государств титулами и через общих послов»[850]. Таким образом, исключалось даже формально самостоятельное выступление одного из государств на международной арене и оба государства, следовательно, сохраняли за собой самостоятельность лишь в сфере внутренней политики.

По расчетам авторов проекта согласованные действия России и Речи Посполитой могли принести обоим государствам существенные выгоды. В проекте специально определялся порядок, согласно которому должны были распределяться между союзниками завоеванные земли: они отходили к тому из государств, которое ранее имело на них право, или (очевидно, в случае если ни одно из них таких прав не имело) делились пополам[851]. Как и в проекте 1590 г., в проекте 1600 г. намечались некоторые конкретные внешнеполитические вопросы, решения которых Россия и Речь Посполитая должны добиваться совместными усилиями. Одним из них была отнюдь не потерявшая актуальности задача совместной обороны южных границ от нападений татар. Соответствующий пункт полностью заимствован из предшествующего проекта, включая рекомендацию русскому правительству создать для этих целей особый фонд, аналогичный польский кварте. Нововведением 1600 г. было лишь указание, что средства на организацию обороны оба государства будут «складывать» в Киеве, который, очевидно, должен был стать своеобразным центром всей оборонительной системы восточноевропейской федерации[852]. Хотя, возможно, русские политики предложили бы иные способы организации обороны, не подлежит сомнению, что в решении данной проблемы были заинтересованы оба государства и что в данном случае проект исходил из равноправного участия обеих сторон.

Этого нельзя сказать о предложенном в проекте решении другой важной для обоих восточноевропейских государств проблемы — балтийской. В 1590 г. о поисках такого решения не могло быть и речи, так как на польском троне сидел шведский наследный принц. К 1600 г. положение изменилось. Сигизмунд Ваза был со шведского трона низложен, а между Швецией и Речью Посполитой началась война за Прибалтику. В этих условиях для польско-литовских политиков стал актуальным вопрос о возможных союзниках, одним из которых могла быть Россия. Кроме того, балтийская проблема в новой ситуации и не могла решаться без участия России, коль скоро оба государства должны были вести согласованную внешнюю политику. О намеченных путях решения вопроса позволяет догадываться установление проекта 1600 г., согласно которому Нарва и Ивангород превращались в общий порт обоих государств, а пошлины от торговли в нем обращались на общую оборону[853]. В таком контексте Нарва выступает явно как город, принадлежащий Речи Посполитой, а это значит, что польско-литовские политики рассматривали Прибалтику как территорию, находящуюся целиком в сфере их интересов[854]. В обмен за сотрудничество с Россией против шведов они были готовы допустить лишь устройство русского порта в Ивангороде. Здесь явно проступает тенденция при решении балтийской проблемы подчинить русскую внешнюю политику интересам Речи Посполитой. Эта тенденция проявляется и в другом постановлении проекта, которое также отсутствовало в более раннем проекте 1590 г.

Включая в свои планы завоевание господства на Балтийском море, польские политики на элекции 1587 г. рассчитывали, что выбор на польский трон шведского принца отдаст в распоряжение Речи Посполитой сильный шведский флот[855]. Однако эти расчеты не оправдались. Более того, в ходе внутренней борьбы в Швеции ее флот перешел на сторону противников Сигизмунда Вазы и с началом польско-шведской войны перед государственными деятелями Речи Посполитой встала задача создания собственного флота, который мог бы защитить балтийское побережье страны от шведских кораблей. Проект, привезенный в Москву Л. Сапегой, предусматривал, что будет создан «общий» флот обоих государств на Балтийском и Черном морях. Базой этого флота на Балтийском море определялся общий порт в Нарве — Ивангороде, а на Украине — район днепровских порогов. Русский царь должен был предоставить необходимые для строительства кораблей материалы (лес, смолу и др.). Снабжение кораблей снаряжением и продовольствием обоим государствам следовало осуществлять совместно. Что же касается набора моряков и «людей рыцарских» для службы на кораблях, то это польско-литовская сторона полностью брала на себя[856]. Нетрудно видеть, что в таких условиях флот, созданный в значительной мере на русские средства, оказался бы по существу под исключительным руководством польско-литовской администрации. Сопоставляя эти предложения с проектом решения балтийской проблемы, выдвинутым русским правительством в 1587 г., следует признать, что в отличие от русских политиков времени третьей элекции польско-литовское правительство лишь в минимальной степени учитывало в своих решениях русские интересы.

Наряду с установлением единой внешней политики проект 1600 г. предусматривал ряд мер, направленных на оживление экономического общения между государствами[857]. Купцы каждого из государств должны получить право свободно проезжать по территории другого и выбирать места для торговли. Эти положения, заимствованные из проекта 1590 г., дополнены в проекте 1600 г. рядом постановлений. В нем предусматривается, что размер проезжих пошлин должен быть зафиксирован и не повышаться. Еще более интересны два других постановления проекта, специально направленные на поощрение экономических контактов между Россией и Речью Посполитой. Одно из них предусматривало, что «монета в [обоих] государствах должна быть одинаковой и одной цены и веса». Другое постановление фиксировало право иностранных купцов на территории другого государства вступать в «товарищества», очевидно, с местным купечеством. В этом постановлений явно проявляется тенденция к созданию благоприятных условий для развития хозяйственных связей купечества обеих стран.

Особенно много места в проекте 1600 г. было уделено условиям жизни феодалов из одного государства на территории другого. Вслед за документом 1590 г. проект предусматривал для них возможность свободного передвижения по территории другого члена федерации и право посылать детей для обучения в иноземные школы[858]. Далее им предоставлялась возможность вступать в брак («свататься и жениться»,), поступать на службу в войске и при дворе, а также свободно покидать эту службу и удаляться на родину с нажитым во время службы имуществом. И, наконец, самое существенное из прав — право на приобретение недвижимости. На признании его за иноземцами настаивали уже составители проекта 1590 г., авторы нового документа последовали за ними в этом отношении, развернув краткое определение предшествующего документа в перечень всех возможных форм приобретения недвижимости: купля-продажа, вознаграждение за службу, получение в приданое и т. д. Проведение в жизнь всего этого комплекса предписаний означало по существу предоставление пришельцам всех тех прав, которыми обладают «туземцы». Ориентация на создание условии для постепенного слияния польско-литовской шляхты и русского дворянства в одну социальную группу, тесно связанную общностью кровных и имущественных интересов, выступает в этих текстах еще более ярко, чем в проекте 1590 г.

К разобранной серии постановлений, предусматривавших существенную перестройку ряда сторон во взаимоотношениях как между обоими государствами, так и между отдельными социальными группами польско-литовского и русского общества, естественно, примыкает один из заключительных разделов проекта. В нем идет речь о тех символических атрибутах, в которых должен был найти внешнее выражение новый порядок отношений между Россией и Речью Посполитой. Предполагалось, что будут изготовлены две одинаковые короны и одна из них должна храниться в России, а другая — в Речи Посполитой. При коронации одного из монархов хранящаяся в другой стране корона должна была возлагаться на его голову послами государства-союзника как знак подтверждения и сохранения установленного единства[859].

Такова в общих чертах совокупность норм, регулировавших отношениях между государствами в рамках будущей восточноевропейской федерации. Наличие в нашем распоряжении на этот раз вместо кратких определений проекта 1590 г. довольно обширного комплекса норм, затрагивающих широкий круг вопросов, позволяет выявить источники, к которым могут восходить все эти предписания (формально и по содержанию). Источники ряда интересующих нас норм обнаруживаются прежде всего в актах Люблинской унии 1569 г. Здесь мы находим почти идентичную формулировку условий военно-политического союза[860], установление о введении единой монеты[861] и, что особенно важно, постановление о ничем не ограниченных возможностях «доставать имения» литовцам в Польше, а полякам — в Литве[862]. Описанные в проекте 1600 г. символические атрибуты единства также находят себе параллели в созданном после Люблинской унии государственном гербе Речи Посполитой и в других изображениях такого рода, сама конструкция которых подчеркивала единство федерации и равноправность входящих в нее частей. Можно констатировать, что составители проекта 1600 г. извлекли из акта унии 1569 г. почти все положения, которые можно было провести в жизнь, не создавая таких общих для всей конфедерации институций, как единая особа монарха и общий сейм (как высшая государственная инстанция).

Вместе с тем обращает на себя внимание, что среди условий Люблинской унии почти отсутствуют постановления об улучшении экономических контактов между странами, аналогичные тем, которые имеются в проекте 1600 г. Подобные постановления, однако, можно обнаружить в проекте условий унии, подготовленном в 1563 г. представителями Великого княжества[863]. В этой своей части предложения литовской рады не были приняты Короной, и в тексте условий Люблинской унии они заменены статьей, по которой имущество шляхты и ее подданных освобождалось от всяких пошлин, а относительно купцов все должно было остаться по-старому[864]. Использование в нашем проекте текстов, восходящих к одному из литовских документов, указывает на возможное участие в его подготовке канцелярии Великого княжества. Участие это, впрочем, не привело к существенным переменам концепционного порядка. В своих основных моментах, восходящих к акту Люблинской унии, концепция, лежащая в основе проекта 1600 г., как и акт унии, соответствовали наиболее общим интересам всего господствующего класса Речи Посполитой. Вместе с тем в некоторых, весьма существенных чертах концепция проекта 1600 г. отличалась от концепции Люблинской унии. В проекте налицо ряд постановлений, которые не имеют аналогий ни в актах Люблинской унии, ни в тексте документа 1590 г. и посвящены вопросу, ранее в истории взаимоотношений между Россией и Речью Посполитой не поднимавшемуся, — вопросу вероисповедному[865].

Проект предусматривал, что для поляков и литовцев, которые поступят на царскую службу, а также для постоянных представителей Речи Посполитой при царском дворе в Москве и других русских городах должны быть построены «костелы» для удовлетворения их духовных нужд. Вместе с тем польско-литовская сторона должна была настаивать на том, чтобы за феодалами, которые тем или иным способом приобретут земли в России, было признано право строить на этих землях церкви «Римской» или «Русской» религии, т. е. католические и униатские. Не ограничиваясь обеспечением духовных нужд польско-литовских подданных, проживающих в России, составители проекта предлагали, чтобы при костелах были созданы школы и «основаны коллегии, чтобы люди Московского народа учились латинскому языку, так как это может быть для них очень нужно и полезно»[866]. Если учесть, что все эти коллегии, как ясно видно из контекста, должны были быть католическими, а в Речи Посполитой главными организаторами таких коллегий в последней четверти XVI в. выступали, как известно, иезуиты (они уже к исходу столетия могли похвалиться заметными успехами по обращению в католицизм обучавшейся в их учебных заведениях дворянской молодежи разных вероисповеданий), то будет ясно, что речь шла о создании сети учебных заведений для распространения католической веры среди молодого поколения русского дворянства. С этими замыслами была связана, несомненно, и просьба польско-литовской стороны разрешить русским молодым дворянам поступать в школы на территории Речи Посполитой[867].

Добиваясь построения костелов для духовных нужд католиков, составители проекта, однако, не проявили никакой заботы об аналогичных нуждах протестантских подданных Речи Посполитой. Более того, в тексте проекта 1600 г. содержится просьба, чтобы «великий князь Московский не допускал в своей земле еретичества»[868]. Таким образом, составители проекта, добиваясь создания благоприятных возможностей для осуществления католической миссии на территории России, одновременно призывали русское правительство принять меры против попыток пропаганды своей веры со стороны польско-литовских феодалов-протестантов. Такая демонстрация враждебного отношения правительства к своим подданным иного вероисповедания дает материал для суждений о среде, в которой проект создавался. Если какой-то проект «соединения» и был представлен Сигизмунду III представителями Великого княжества, то он никак не мог включать в себя формулировок, ставивших в неравноправное положение протестантских магнатов Литвы, таких, например, как кальвинист К. Радзивилл, гетман и воевода виленский. Очевидно, окончательный свой вид проект «вечного соединения» получил на совещаниях в узком кругу между королем и его ближайшим окружением и руководителями великокняжеской канцелярии — такими ревностными католиками, как канцлер Л. Сапега и братья Войны (подканцлер Габриель и писарь Матвей).

Появление в проекте «соединения» подобных определений и формулировок ясно говорит о существенном видоизменении концепции восточной политики Речи Посполитой под влиянием контрреформационной идеологии. Еще в 80-х годах XVI столетия официальным лозунгом восточной политики Речи Посполитой было заключение между государствами унии по образцу Люблинской. Между тем суть Люблинской унии заключалась в уравнении социально-политического положения отдельных групп феодалов в рамках сложного организма Речи Посполитой путем предоставления всем им, независимо от национальности или вероисповедания, одинаковых прав и привилегий, которые ограждали феодалов и их собственность от возможных посягательств со стороны государственной власти и одновременно укрепляли их классовое господство над горожанами и крестьянством. В соответствии с этим в процессе подготовки к унии были, как известно, ликвидированы те правовые нормы, которые ставили православных феодалов Великого княжества в юридически неравноправное положение по отношению к их католическим собратьям[869]. Поэтому ни в проектах 80-х годов, ни в проекте 1590 г. вопрос о распространении католической религии в России не фигурировал. К началу XVII в. положение изменилось. Новое поколение польско-литовских политиков, формирование взглядов которого происходило в условиях роста контрреформации, отошло от политических построений предшествующего периода, склоняясь к тому, чтобы считать важнейшей гарантией государственного единства, в соответствии с высказываниями П. Скарги, не только единство социально-политических институтов, но в не меньшей мере единство вероисповедания. Из этой новой ориентации вытекали попытки принудить православное население Речи Посполитой признать власть римского папы, что нашло свое отражение и в провозглашении Брестской унии 1596 г., и в последовавших за ней гонениях на православных, не признававших унии. Для этих политиков восточноевропейская федерация была немыслима без возникновения перспектив на достижение такого религиозного единства хотя бы в будущем. Не случайно вместе с посольством в Москву выехал проповедник-иезуит, подготовивший для послов специальное рассуждение об унии церквей, которое было затем зачитано на переговорах[870].

Несмотря на существенность корректив, внесенных правительством Речи Посполитой к началу XVII в. в свой внешнеполитический курс, оценивая концепцию проекта 1600 г. в целом, следует признать, что ее основная линия, намеченная в проекте 1590 г., осталась прежней и лишь приобрела после внесенных поправок и уточнении большую четкость и последовательность. Это была линия на создание условий для польско-литовской феодальной колонизации русской территории и для всестороннего воздействия на русское общество со стороны господствующего класса Речи Посполитой. Тем самым были бы заложены основы для последующего объединения России и Речи Посполитой в едином государственном организме при определяющем влиянии польско-литовских феодалов.

Как же представляли себе авторы проекта такое слияние? Ответ на этот вопрос дают установления, помещенные в заключительной части проекта. В них рассматриваются как формально равнозначные две возможности: будущим государем России и Речи Посполитой может стать и царь, и король. С формальной точки зрения второй вариант было, несомненно, легче осуществить: в Речи Посполитой трон был выборным и достаточно было дождаться лишь смерти царствующего монарха, чтобы осуществить унию, в то время как в России власть монарха была наследственной и следовало бы ждать пресечения династии, что могло отодвинуть момент слияния государств в неопределенно далекое время. Однако составители проекта поставили вопрос иначе. Правда, после смерти короля царю предоставлялось право «договариваться» с сенаторами и шляхтой относительно возможного кандидата на трон. При этом, однако, подчеркивалось, что царь не должен преграждать дороги к трону королевскому сыну и вообще ничем не ограничивать вольной элекции. Лишь в случае, если бы у покойного короля не осталось потомства, «станы Короны Польской и Великого княжества Литовского», как дипломатично сказано в проекте, «не исключают (nie zagrazaią) для себя выбрать (своим) паном господаря Русского»[871]. Следовательно, и после возможного пресечения династии Ваза Речь Посполитая не принимала на себя никаких определенных обязательств по отношению к царю. Совершенно иную ситуацию создавала бы смерть бездетного русского монарха. В этом случае, указывалось в проекте, «король его милость польский… должен быть господарем русским» 58. Можно отметить ряд обстоятельств, определивших фактический отказ польско-литовских политиков от заключения династической унии с Россией путем выбора царя на польский трон. Здесь, несомненно, не последнюю роль сыграла позиция самого короля Сигизмунда, стремившегося сохранить польский трон для своих потомков (без его согласия нельзя было внести соответствующие клаузулы в этот проект, не имевший даже санкции сейма), и стремление польско-литовских феодалов ни в чем не нарушить вольность элекции, которая в Речи Поено литой XVI–XVII вв. считалась основой шляхетских «свобод». Вместе с тем, стремясь сохранить за собой ничем не ограниченную свободу выборов, польско-литовская шляхта продолжала отказывать русскому дворянству в праве выбирать себе государя. Эта линия была прямым продолжением соответствующих постановлений в проектах 80-х годов XVI в. Такой курс был в прямом противоречии с фактами русской действительности начала XVII в., когда русское дворянство (вместе с представителями городского сословия) уже фактически пользовалось таким правом, избрав в 1598 г. на русский трон по пресечении династии Рюриковичей Б. Годунова. Перемены в русской жизни косвенно отразились и на построениях самих польско-литовских политиков, которые при рассмотрении ряда вопросов сами предполагали активное участие представителей русских сословий в решении важнейших вопросов межгосударственных отношений: так, в том же проекте 1600 г. послам предписывалось добиваться, чтобы при заключении договора о «вечном соединении» царь приносил присягу «с боярами думными и со всеми станами»[872]. Выбор такой конструкции унии, когда один и тот же правитель был выборным государем в одной части федерации и независимым от общества правителем в другой, явно сближает проект 1600 г. (в его заключительной части) с построениями польско-литовских политиков во время «бескоролевья» 1587 г. С этими построениями сближают проект 1600 г. и те его нормы, в которых определялись будущие взаимоотношения обоих государств после их соединения под властью единого монарха. И после унии оба государства должны были оставаться отдельными политическими организмами, их объединяла бы лишь личность общего монарха, который два года из трех должен проводить в Речи Посполитой и один год — в России[873]. Создание такой общей институции, как сейм, проект 1600 г. даже после установления унии не предусматривал.

Можно отметить существенную разницу мотивов, склонявших к сходным решениям ораторов на третьей элекции и составителей проекта 1600 г. Если для первых отсутствие общегосударственных институций было важно потому, что тем самым Речь Посполитая избавлялась бы от участия в войнах между Россией и ее соседями и не должна была бы нести расходов на оборону союзника, то для составителей проекта 1600 г., исходивших из того, что у обоих государств будет с самого начала единая внешняя политика, такой мотив явно не мог иметь значения. Для них главным был другой довод, выдвигавшийся в 1587 г.: невозможность сотрудничества по внутриполитическим вопросам с не обладающим навыками и традициями собственного парламентаризма русским дворянством. Однако если в этом плане польско-литовские политики склонны были смотреть сверху вниз на своих русских коллег, то совсем иным было их отношение к Русскому государству как политическому партнеру.

Показательно, что по проекту 1600 г. все взаимоотношения между государствами должны были строиться на строго равноправной основе, при одинаковых обязательствах сторон. Разумеется, за равноправными формулами проекта скрывались расчеты польско-литовских феодалов на то, что при формально равных условиях их общество как, по их представлению, более культурное и политически развитое, сумеет добиться больших результатов, чем русское общество. Однако эта черта проекта свидетельствует и о понимании польско-литовскими политиками начала XVII в., что, лишь обращаясь с Русским государством как с полностью равноправным политическим партнером, можно рассчитывать на соглашение с ним. Такое заключение можно подкрепить еще одним наблюдением. Составители проекта исходили из того, что при заключении «вечного соединения» границы государств останутся неизменными[874]. Тем самым польско-литовская сторона молчаливо отказывалась от требования вернуть ей хотя бы часть территорий Смоленщины и Левобережной Украины, которое в 70—90-х годах XVI в. было непременным условием «вечного докончания» с Россией. Отказ от этого требования дался польско-литовским политикам, конечно, нелегко. Еще в 1599 г. в польских политических кругах выдвигался проект возвращения «спорных провинций» с помощью брака овдовевшего Сигизмунда III с дочерью царя[875]. Однако правительство Речи Посполитой пошло на такой шаг, а это показывает, что оно правильно восприняло опыт переговоров 1590 г., свидетельствовавший о том, что выдвижение подобных требований сделает соглашение между государствами невозможным. Поскольку правительство Речи Посполитой временно сняло аннексионистские требования из своей программы, в 1600 г., в отличие от 1590 г., предложенные условия «соединения» смогли стать предметом дискуссии между сторонами. Материалы этой дискуссии, показывая отношение русского правительства к польско-литовскому проекту, вместе с тем могут служить источником для выявления собственных взглядов русских политиков на «соединение» между Россией и Речью Посполитой в сложной международной ситуации начала XVII в.[876]

Полное одобрение русского правительства получили те части проекта, в которых излагались основные условия военно-политического союза между государствами. Русские дипломаты одобрили предложение о совместных действиях против татар и лишь по вопросу о создании «общего» флота запросили у польско-литовской стороны более подробных объяснений. Русские политики обошли молчанием предложение высылать все посольства в соседние страны лишь от имени и с участием представителей обоих государств. Одобряя общие принципы предложенного союза, русское правительство не было намерено доводить дело до ликвидации самостоятельной внешней политики России и Речи Посполитой. Аналогичные расхождения наметились и по вопросу об экономических отношениях между государствами. Полностью одобрив предложения о свободе торговых поездок и о фиксации размеров торговых пошлин, русское правительство отклонило предложение о введении в обоих государствах одинаковой монеты. Поскольку такая мера не могла нанести одной из стран экономического ущерба, ясно, что мотивы решения русских политиков следует искать в другой плоскости. Соглашаясь на развитие торговых контактов между сторонами, русское правительство стремилось избегать таких шагов, которые могли бы ограничить его суверенитет.

По другим вопросам различия точек зрения оказались еще более существенными. Так, русское правительство категорически отклонило те условия, которые предусматривали построение в русских городах и во владениях отдельных феодалов «костелов» с их последующим превращением в центры католической пропаганды. Оно лишь заверило, что приезжающим в Россию католикам не будут препятствовать исповедовать свою веру в частном порядке. Серьезные расхождения наметились и при подходе к наиболее существенной, с точки зрения польско-литовских политиков, части проекта — комплексу статей, определявших рамки возможных отношений между феодалами России и Речи Посполитой, а также условия жизни дворян одной страны на территории другой. Правда, ряд предложений польско-литовской стороны русское правительство одобрило. Так, оно было не против того, чтобы подданные одного государства ездили в другое и поступали там на службу при дворе и в войске. Русское правительство также согласилось разрешить своим подданным посылать детей «в службу и в науку» в Речь Посполитую[877]. Однако одновременно русское правительство заявило, что браки между подданными обоих государств невозможны из-за различия вероисповедания и заняло отрицательную позицию по наиболее существенному для господствующего класса Речи Посполитой вопросу, отказав польско-литовским феодалам в праве приобретать имения на русской территории. Одновременно было разъяснено, что русская сторона не согласна и на то, чтобы «вотчины на обе стороны в приданое давати». Правда, к этому было добавлено, что царь, конечно, будет давать земли тем папам и шляхтичам, которые поступят к нему на службу, но лишь в условное владение, так что, оставив службу, они утратили бы и права на эти земли. Такое решение вопроса, разумеется, открывало возможность для материального преуспеяния части малоимущей шляхты, но, конечно, не давало никакой основы для польско-литовской феодальной колонизации русских земель. Кроме того, русское правительство категорически отклонило предложения о создании символических атрибутов «соединения» и отказалось обсуждать вопрос об условиях наследования русского трона. Единственное, что нашли нужным сказать русские представители, было обещание, что царь, если его выберут на польский трон по пресечении династии Ваза, даст присягу соблюдать все шляхетские «вольности».

Если выбрать из польско-литовского проекта те условия, которые русское правительство соглашалось принять, то обрисуются контуры концепции, согласно которой «вечное соединение» — это прежде всего «вечный» военно-политический союз с одновременным сближением обоих государств по линии торговли и межгосударственного общения, но с максимально широким в данных условиях объемом самостоятельности обоих вступивших в «соединение» государственных организмов. Нетрудно видеть, что перед нами не что иное, как внешнеполитическая концепция, сформулированная русскими политиками во время «бескоролевья» 1587 г. Почти все условия, на которые согласилось русское правительство, находят точные аналогии в подготовленных тогда проектах договоров. Различие заключалось лишь в том, что к 1600 г. позиция русского правительства по некоторым вопросам стала более жесткой. Так, проект договора 1587 г. предусматривал, что царь будет раздавать польско-литовским феодалам в собственность земли «в новых городах на Диком поле»[878]. В 1600 г. об этом вообще не было речи. Очевидно, смена позиции в этом вопросе была вызвана наблюдениями над бурным ростом польско-литовской феодальной колонизации восточных территорий Речи Посполитой на границе с Северской землей, когда польско-литовские феодалы пытались расширить свои владения за счет русской территории. В этих условиях раздача подданным Речи Посполитой земель «на Диком поле» могла бы привести к дальнейшему развитию подобных тенденций и поставить под угрозу русский суверенитет на территории пограничных областей[879]. Изменилась позиция русского правительства и по вопросу о возможности браков между подданными России и Речи Посполитой. Если проект договора 1587 г. предоставлял подданным обоих государств право «свататися и племянство чинити»[880], то в 1600 г. такую возможность русские политики исключали, указывая на различие вероисповедания. В этом изменении линии нашли определенное отражение успехи контрреформации в Речи Посполитой. Если еще в 1587 г. Великое княжество Литовское, например, воспринималось русским правительством как страна, в которой «римская вера» была вероисповеданием меньшей части населения, то к началу XVII в. Речь Посполитая в их понимании была уже преимущественно католической страной.

Наблюдения по частным вопросам приводят к заключению общего порядка: по мере дальнейшего развития восточной экспансии Речи Посполитой как в форме шляхетской колонизации восточных областей, так и в форме подчинения православного населения католической церкви объективно сужалась база для возможного сотрудничества обеих восточноевропейских держав.

Все же запятая русским правительством позиция открывала определенные возможности для политического сотрудничества между восточноевропейскими державами. Однако они не были использованы, поскольку во время дальнейших переговоров[881] польско-литовская сторона четко поставила само заключение соглашения о союзе в зависимость от того, разрешит ли русское правительство польско-литовским феодалам заключать браки и приобретать недвижимость в России. Необходимость именно такого решения аргументировалась тем, что лишь кровные и имущественные связи между дворянством обоих государств могут быть гарантией прочности заключенного договора. Обоснованность этих суждений вызывает, однако, серьезные сомнения. История отношений между Литвой и Короной в десятилетия, предшествовавшие Люблинской унии, убедительно показывает, что приобретение польскими феодалами имений на пограничных территориях Великого княжества (с помощью браков, покупкой и т. д.), которое вело затем к фактическому включению этих земель в состав Короны, не только не укрепляло взаимоотношения, но, напротив, было источником постоянной напряженности в отношениях между этими государствами[882]. Так, например, на литовском сейме 1554 г. стоял вопрос о том, «абы на Подляшье и на Волыню именей не куповали чужеземцы, ани жадными причинами не поседали, кгды ж тым не мало паньства Великого Князъства убываетъ»[883]. Тогда же волынская шляхта обратилась к господарю с просьбой о принудительном выкупе всех земель, приобретенных поляками на Волыни[884]. На сейме 1559 г. встал вопрос о принудительном выкупе польских имений в Жемайтии[885] и т. д. Разумеется, все эти факты польско-литовским политикам были известны, но они обошли молчанием эту сторону проблемы, поскольку их усилия были направлены прежде всего на то, чтобы снять барьеры на пути польско-литовской феодальной экспансии на Восток.

Для официального курса польско-литовской восточной политики начала XVII в. следует признать весьма показательным, что вторым непременным условием соглашения, по мнению послов, должна была стать свобода католической проповеди в России. При этом настойчиво ставился вопрос о необходимости для москвичей ближе ознакомиться с «латинской» верой и обсудить с польско-литовской стороной вопрос об унии церквей под главенством папы[886]. Русское правительство снова отклонило эти предложения, но вместе с тем русские дипломаты подчеркивали желательность политического сотрудничества между обоими государствами и, в частности, ставили перед польско-литовскими представителями вопрос о согласованных действиях России и Речи Посполитой в Прибалтике[887]. Однако в этих условиях польско-литовские послы не проявили желания продолжать переговоры о «соединении». Занятая ими позиция ясно показывает, что господствующий класс Речи Посполитой был заинтересован лишь в таком соглашении с Россией, которое открывало бы возможности для дальнейшего развития восточной экспансии, и отвергал те варианты урегулирования отношений, которые таких возможностей не предусматривали.

На этом переговоры о проекте «унии» закончились. Однако с приездом в Вильно зимой 1601–1602 гг. для ратификации договора о перемирии русских послов литовские сенаторы в беседах с русскими представителями снова подняли вопрос о «соединении», говоря с ними, как сообщал нунций в Рим, о «польской свободе» (della liberia polacca)[888]. Эта инициатива ясно свидетельствует, что л после неудачного окончания переговоров вопрос о «соединении» продолжал быть актуальным для руководящего круга польско-литовских политиков. Вместе с тем избранный ими способ действий показывает, что с межправительственных контактов центр их интересов стал перемещаться на контакты межсословные, на первый план стали выдвигаться расчеты на привлечение русского дворянства к идее «унии» обещанием шляхетских «вольностей» по польскому образцу. Критическое испытание основательности этих расчетов, определившее в конечном итоге всю судьбу восточных концепций Речи Посполитой, произошло в бурные годы «Смуты».