Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Внешнеполитические программы восточноевропейских государств в XV — первой половине XVI в. и Люблинская уния

К концу XIV в. основная масса украинских и белорусских земель вошла в состав Великого княжества Литовского, превратившегося в самую крупную восточноевропейскую державу. Окружавшее великого князя Витовта литовское боярство выдвигало планы создания грандиозного государства, составными частями которого должны были стать, как вассальные политические образования, и княжества Северо-Восточной Руси, и татарские ханства[12]. Казалось, что именно деятельность литовского государственного центра в Вильно определит дальнейшие пути развития Восточной Европы. Однако последующие десятилетия не принесли осуществления этих замыслов литовского боярства. Так называемый «вечный мир» 1449 г., по которому большая часть земель Северо-Восточной и Северо-Западной Руси была отнесена к сфере политического влияния Великого княжества Московского, означал официальное признание литовской стороной того факта, что планы установления ее гегемонии в Восточной Европе потерпели неудачу. С ослаблением Великого княжества Литовского на первый план в борьбе за господство над Восточной Европой стало все более выдвигаться Польское королевство.

Свою программу политического переустройства Восточной Европы руководящий круг польских политиков четко сформулировал уже в конце XIV в. Хотя в то время польскими феодалами на территории Восточной Европы была занята сравнительно небольшая часть украинских земель, их политические планы заходили очень далеко. Уже принимая по акту Кревской унии 1387 г. великого князя литовского Ягайлу на польский трон, польские политики добились включения в акт унии обязательства Ягайлы «присоединить» (арріісаге) Великое княжество к Короне Польского королевства[13].

В основе этой попытки, как давно уже показано в историографии, лежали стремления польского господствующего класса (прежде всего малопольской группировки) открыть широкие просторы Восточной Европы для своей феодальной колонизации. При этом, чтобы склонить к такому решению литовское боярство, была предпринята попытка заинтересовать эту общественную силу в слиянии с Польшей, демонстрируя ему те сословные преимущества, которыми в XIV в. уже обладал господствующий класс Короны Польской. Привилей Ягайлы 1387 г., распространивший на католическое литовское боярство ряд прав и привилегий польских феодалов, положил начало длительному процессу сближения общественного строя Великого княжества и Польши[14], однако планы инкорпорации Великого княжества в состав Короны не удалось провести в жизнь. В середине XV в. отношения между обоими государствами носили характер персональной унии.

Однако неудачи не заставили польских политиков отказаться от своих планов. В этом убеждает и знакомство с отражением польских концепций восточной политики в трудах такого видного польского идеолога и политика второй половины XV в., как Ян Длугош. Следует отметить прежде всего настойчивые стремления обосновать право польских феодалов на те украинские земли, которые во второй половине XV в. входили в состав Польского королевства. Именно под его пером приобретает стройные очертания представление о том, что западная часть русских земель на протяжении XI в. была владением польских князей и только впоследствии, вследствие усобиц они отложились и их население изгнало польских наместников[15]. Попытки Длугоша определить границы этих территорий показывают, что речь шла при этом и об обосновании иных, гораздо более далеко идущих политических целей. Так, Длугош не только указывает, что завоеванные Болеславом Храбрым земли доходили почти до самого Киева[16], но и включает в состав своего труда специальный рассказ о том, как Болеслав, следуя примеру Геракла, поставил на месте впадения Сулы в Днепр железные столпы, «существующие и теперь», чтоб определить тем самым восточные границы Польского королевства[17]. Обозначая таким образом границы владений Болеслава, Длугош утверждал право польских феодалов и на те украинские земли, которые во второй половине XV в. входили в состав Великого княжества Литовского.

Обоснованию этих прав служила и картина древнейшей истории восточных славян во вступительной части его труда. Здесь мы находим утверждение, что Киев был основан «одним из польских языческих князей по имени Кий». К такому заключению Длугоша привело отождествление упомянутых в русской летописи киевских «полян» с польским племенем «полян», обитавшим в районе Гнезна. Однако в представлении Длугоша это было несомненным свидетельством того, что в древнейшие времена в Киеве правила польская княжеская династия. Для хода дальнейших рассуждений Длугоша весьма показательно категорическое утверждение, что Аскольд и Дир, правившие Киевом в середине IX в., — потомки Кия[18], хотя такого известия нельзя найти в использованных Длугошем русских источниках. Тем самым оказывалось, что польская княжеская династия правила в Киеве до самого прихода варягов. Тот факт, что законные правители были устранены с помощью вероломного убийства, Длугош специально подчеркивает, указывая, что возмездием за это убийство была казнь Игоря древлянами[19]. Очевидны полемическая направленность этого изображения древнейшей русской истории против тезиса о «Русской земле» как «извечной» вотчине рода Рюриковичей и вместе с тем стремление показать особую древность политических связей между русскими землями и Польшей.

В Восточной Европе, организованной под эгидой Польского королевства, польские политики готовы были отвести определенное место и литовским феодалам, но место все же подчиненное, второстепенное. Не случайно одним из главных лозунгов их восточной политики было требование «втеления» Литвы в состав Польского Королевства. Признавая сложившуюся в литовской правящей среде версию о происхождении литовцев от древних римлян[20], польский историк тем самым готов был отвести Литве почетное место в семье европейских народов. С другой стороны, несомненно, не было случайностью охотное подчеркивание хронистом факта прежней зависимости Литвы от русских князей, облагавших Литовскую землю данями[21].

При осуществлении своих планов польские политики XV в. не считали нужным принимать в расчет деятельность политических центров на территории Великороссии, упоминания о которых в хронике Длугоша случайны и отрывочны. Однако к концу 70-х годов XV в. отношение польских политиков стало меняться, о чем свидетельствует обширная запись (внесена Длугошем в 1479 г., незадолго перед его смертью[22]) об освобождении России от татарского ига. Особенно интересен заключительный раздел записи, где излагаются предостережения короля Казимира литовским панам, намеревавшимся начать войну с Россией: русский государь — противник сильный и могущественный, а в будущем конфликте на его стороне будет еще и поддержка «русского» населения Великого княжества, так что, начав войну с Россией, литовские паны добьются скорее своей гибели, чем победы. Эти предостережения, несомненно, — отголосок определенных дискуссий в кругах польских; политиков. Они неоднократно привлекали к себе внимание исследователей, анализировавших приведенный рассказ с разных точек зрения. Для нас он интересен как показатель того, что к концу 70-х годов XV в. польские политики не только зафиксировали сам факт появления на международной арене новой крупной политической силы, но и вынуждены были серьезно задуматься над тем, какие последствия может иметь, этот факт для господства польских и литовских феодалов над белорусскими и украинскими землями.

Вскоре конкретная деятельность великорусского политического центра дала вполне четкий и недвусмысленный ответ на вопросы, вставшие перед польскими политическими деятелями. Уже на исходе XV в. русское правительство выступило на международной арене с четкой, программой переустройства Восточной Европы.

Если выдвинутые польскими и литовскими феодалами: программы политического переустройства Восточной Европы складывались в обстановке польской и литовский феодальной экспансии на восток и в известной мере служили закреплению уже достигнутых результатов, то политическая программа великорусского политического) центра, с одной стороны, была целиком обращена в будущее, а с другой стороны, ее истоки были связаны с весьма древними слоями русской истории. Корни великорусской политической программы следует искать уже; в домонгольской владимирской традиции, где понятие О) этническом и культурном единстве древнерусской народности сочеталось с представлением о необходимости политического единства «Русской земли», что должны были; осуществить владимиро-суздальские князья[23].

Анализ летописных сводов, возникавших на территории Великороссии в XIV–XV вв., проделанный дореволюционными и советскими исследователями летописания[24], показывает, что на русском Северо-Востоке прочно сохранялось представление о единстве всей «Русской земли»[25], о главенствующей роли в ней Владимирского (затем Московского) центра и резко осуждались захваты отдельных русских княжеств иноземными правителями[26].

В условиях, когда сама Великороссия была политически раздробленной, не было возможности подкрепить это осуждение такими конкретными действиями, которые могли бы положить конец польской и литовской феодальной экспансии. Следует отметить, однако, что по мере того как объединение русских земель вокруг Москвы стало вступать в свою заключительную стадию, в русском обществе начал расти интерес к историческим судьбам тех частей «Русской земли», которые находились под иноземным господством. Резкое увеличение материала по истории южной Руси в составе древнерусских сводов второй половины XV в., как показал А. Н. Насонов, было связано «с новой политической ситуацией», складывавшейся после объединения Великороссии, «с открывавшимися перспективами борьбы за возвращение западных и юго-западных земель»[27].

Объединение большей части великорусских земель вокруг Москвы дало возможность великорусскому государственному центру уже в начале 90-х годов XV в. поставить вопрос о воссоединении украинских и белорусских земель как конкретную политическую задачу. Об этом говорят такие факты, как принятие Иваном III официального титула великого князя «всея Руси»[28] и внесение в текст русско-австрийского договора 1490 г. обязательства австрийской стороны оказывать помощь Ивану III, когда он начнет борьбу за включение в состав Русского государства княжества Киевского, которое «за собою дръжит Казимир, король польский и его дети, нашего государства руских земль»[29]. В результате последовавших на рубеже XV–XVI вв. русско-литовских войн в состав Русского государства вошли значительная часть Смоленщины и большая часть Левобережной Украины. При этом в борьбе за воссоединение этих территорий русское правительство активно поддерживала значительная часть местных феодалов, не говоря уже о других группах населения.

По-видимому, под воздействием этих успехов русское правительство приняло решение публично заявить на международной арене, что главной задачей его политики в Восточной Европе является объединение под властью московских великих князей всей государственной территории древнерусской народности. На мирных переговорах 1503 и 1504 г. русские дипломаты заявили, что не может быть подписан «вечный мир» с Великим княжеством, пока под властью литовских князей остаются русские земли, «отчина» предков русского государя. «Ано не то одно наша отчина, — заявляли русские представители от имени Ивана III, — кои городы и волости ныне за нами: и вся Русская земля, Киев и Смоленеск и иные городы… з божьего волею, из старины, от наших прародителей наша отчина»[30]. В употребленное здесь понятие «отчины», как справедливо указывает К. В. Базилевич, вкладывается одновременно и «этнографический и историко-политический смысл». С историко-политической точки зрения «отчина» Ивана III — это земли, принадлежавшие его «прародителям». Это воззрение типично для средневековой патримониальной идеологии, не проводившей различия между родовой собственностью и государственной территорией.

Однако оно приобретало иное содержание, когда «вотчина» прародителей отождествлялась с этнографическим понятием «Русская земля», т. е. территорией, заселенной восточными славянами. Заявляя, что «вотчиной» Ивана III является Русская земля, «вотчиной» литовских князей — Литовская земля, а вотчиной польских королей — Польша, русские государственные деятели по существу ставили вопрос о необходимости привести в соответствие политические и этнографические границы в Восточной Европе[31]. То, что при этом на первый план выдвигались не этнографические, а политико-правовые моменты, следует объяснять как устойчивостью патримониальных представлений в русской сословной монархии, лишь вступавшей в процесс своего формирования, так и самим характером межгосударственных контактов, носивших в то время форму персональных отношений между государями и династиями. Не подлежит, однако, сомнению, что для русских политиков и идеологов XVI в. имели важное значение оба указанных фактора[32], разумеется, не противореча друг другу, а находясь между собой в полном соответствии. В первых десятилетиях XVI в. в русской правительственной среде появились сочинения, дававшие дополнительное обоснование русской внешнеполитической программе.

Здесь прежде всего следует назвать Сказание о великих князьях Владимирских — памятник, возникший, как показала Р. П. Дмитриева, в первые десятилетия XVI в.[33] Исходя из тезиса, что Русская земля — «извечная» вотчина Рюриковичей, авторы Сказания подчеркивали особую древность этой династии, восходящей к римскому императору Августу, который некогда «обладал» всей вселенной. Этим подчеркивались особые права на власть московского великокняжеского рода и его особо почетное положение среди европейских династий. Право на это особое положение давал русским монархам и их царский титул, унаследованный от византийских императоров вместе с некогда принадлежавшими Августу регалиями. Тем самым, утверждая особое положение русского государя как наследника древних империй и династий, составители легенды не только укрепляли внутри страны представление об особой древности и высоком престиже «царской» власти, но и пытались обосновать особое место России в системе европейских государств, что должно было облегчить борьбу за воссоединение утраченных территорий.

Если это произведение все же лишь опосредствованно связывалось с русской программой политического развития Восточной Европы, то ее непосредственному обоснованию было посвящено Родословие литовских князей, образовывавшее фактически одно целое со Сказанием о князьях Владимирских[34]. Согласно этому памятнику, род литовских князей вел свое происхождение от «служебника» одного из смоленских княжат Гедимина, который был послан великим князем Юрием Даниловичем за Днепр «имати дани дарения». Пользуясь обстановкой смуты, Гедимин присвоил себе собранные средства и, наняв на них «множество людей», сумел стать великим князем на Литве «русских князей несъгласьем и междуусобиыми браньми». Правда, дети Гедимина старались поддерживать хорошие отношения с московскими князьями, неоднократно получали от них помощь и приняли православие, но уже его внуки Витовт и Ягайло перешли в «римскую веру», стали водить дружбу с «безбожным Мамаем» и нападать на русские земли. В итоге Витовт «заруби Киев и Чернигов и взят Брянск и Смоленск и приступиша к нему всей князи пограничныя с вотчинами от Киева даже и до Фоминьского»[35].

Таким образом, оказывалось, что на занятые ими русские земли литовские великие князья не имеют никаких прав, поскольку сама княжеская власть была приобретена их родоначальником на украденные у московских князей деньги, а их потомки воздали черной неблагодарностью за оказанные им благодеяния и изменили истинной вере. При этом история происхождения литовских князей составляла резкий контраст с рассказом о происхождении Гюриковичей. Одновременно сам захват русских земель литовскими князьями передвигался в эпоху как можно более позднюю — времена Витовта.

Сформулированная в Годословии версия происхождения литовских князей недолго сохраняла свой официальный характер. Она слишком чувствительно затрагивала интересы московских князей и бояр — потомков Гедимина — и поэтому в начале 40-х годов XVI в. была заменена иным рассказом, по которому Гедиминовичи признавались потомками полоцких князей. Однако и в этом рассказе в полной мере сохранялся тезис о незаконности власти Ягеллонов над белорусскими и украинскими землями, поскольку полоцкие князья — предки Гедимина — были, по новой версии, князьями-«изгоями», лишенными за измену своей доли в «Русской земле»[36]. Одновременно с еще большей силой стал звучать мотив о захвате русских земель Гедиминовичами с помощью «измены». В заявлениях русских дипломатов подчеркивалось, что «зашли… нашу отчину великие князья литовские неправдами», «израдою засел был Смоленск Витофт и Северу»[37]. Понятие «израды» было более детально раскрыто в специальном заявлении, где указывалось, что «предки государей наших, которых слуг своих жаловали городы, и они вь их государьские невзгоды изменным обычаем отъезжали и с теми городы ко государей ваших предком»[38].

Одновременно с поисками историко-правового обоснования уточнялись и границы той территории в Восточной Европе, которую русские правящие круги рассматривали как «отчину» династии Рюриковичей. До середины столетия русские политики предъявили свои права лишь на территории, входившие в состав Великого княжества (Киев, Волынь, Полоцк, Витебск), и, хотя при этом упоминались и «иные городы», их местоположение точно не определялось[39]. На мирных переговорах 1563–1564 гг. это понятие было конкретизировано[40]: в составленный русскими дипломатами список городов были включены все основные центры захваченной польскими феодалами Галицкой земли. Включение в список наиболее западного города этой земли — Перемышля ясно показывает, что русское правительство открыто объявило целью своей внешней политики возвращение всех занятых польскими феодалами западноукраинских земель.

Ликвидация феодальной раздробленности Великороссии и появление на международной арене новой мощной державы — Русского государства, способного померяться силами не только с Литвой, но и с Польшей, выдвижение русским правительством внешнеполитической программы, предусматривавшей полную ликвидацию политического господства польских и литовских феодалов на белорусских и украинских землях и его попытки проводить эту программу в жизнь — все это в корне изменило политическую ситуацию в Восточной Европе и наложило отпечаток на дальнейшую эволюцию польских и литовских концепций политического устройства данного региона. Сдвиги в политическом развитии Восточной Европы во второй половине XV — начале XVI в. означали крушение всей литовской внешнеполитической концепции. Сами литовские политики понимали ее нереальность в той обстановке, когда старая политическая структура Северо-Восточной Руси безвозвратно ушла в прошлое и вместо раздробленных княжеств Литве противостояло единое Русское государство. В этих условиях содержание литовских внешнеполитических планов изменилось: программой-минимум стало возвращение земель, потерянных в русско-литовских войнах конца XV — начала XVI в., а программой-максимум — ослабление Русского государства за счет отрыва от него ряда важнейших территорий. Характерно, что при заключении союза между Литвой и Крымом в 1506–1507 гг. хан Меняли-Гирей как наследник золотоордынских владык, следуя пожеланиям литовских политиков, «придал» «к Литовскому столцу» Новгород, Псков и Рязань[41]. Правда, в последующих документах Рязань как «литовская земля» не фигурирует, но притязания на Новгород и Псков стали с начала XVI в. постоянной частью литовской внешнеполитической программы[42].

Однако осуществление и этой гораздо более ограниченной, чем планы Витовта, программы было не по силам Великому княжеству. В войнах первых десятилетий XVI в. литовские феодалы не добились реальных успехов. Отражением военно-политической слабости Литвы были предложения литовских представителей на переговорах в середине XVI в. заключить «вечный мир» с Россией, если им будет возвращена хотя бы часть утраченных территорий[43].

Более того, даже сохранить свои прежние позиции Великому княжеству удавалось в значительной мере благодаря получению постоянной военной помощи из Польши. Это объективно усиливало зависимость Великого княжества от польских феодалов и побуждало последних к возобновлению попыток «инкорпорации» Великого княжества в состав Польской Короны. Эволюцию польских политических концепций в этих условиях можно проследить, сопоставляя хронику Я. Длугоша с сочинениями таких историков XVI в., как М. Меховский и М. Кромер.

Несомненно, при сравнении обнаруживается тесная текстуальная и идейная преемственность между сочинениями указанных авторов. Правда, представления Я. Длугоша о происхождении и родстве славянских народов, как не соответствующие более научным взглядам на происхождение народов, распространявшимся с быстрым развитием ренессансной науки в Европе вообще и в Польше в частности, были в основном оставлены[44]. Однако главный тезис о том, что украинские земли — старое владение польских королей эпохи Болеслава Храброго, полностью перешел на страницы последующих трудов. Дипломат и советник Сигизмунда II М. Кромер не только воспроизвел в своем сочинении рассказ Длугоша о строительстве пограничных столпов на Суле[45], но и нашел нужным отметить в повествовании о походе Казимира на. Галицкую землю в 1349 г., что речь шла о возвращении в состав Польского королевства его старых земель, потерянных в период феодальной раздробленности[46].

Но наряду с преемственностью следует выделить ряд новых моментов в общих исторических конструкциях польских историков. Это прежде всего резкое повышение удельного веса восточноевропейских проблем. Если у Длугоша «Московия» появилась на последних страницах его труда внезапно, вне связи с первоначальным замыслом автора, то в Хронике М. Кромера, изданной в 1557 г., уже во вступительной части труда особая глава посвящена истории возникновения Московского государства и характеристике соотношения между «Московским» народом и народом «Русским»[47]. При этом автор не пожалел усилий для доказательств, что возвышение Москвы относится к самому недавнему времени, а до этого она была одним из незначительных русских княжеств. Появление такой главы в Хронике ясно говорит о понимании ее автором того, что без каких-то сведений о «Московии» нельзя дать читателям полную картину современного развития. Это — показатель смещения сферы интересов польской правящей элиты на Восток. Новым является и еще более решительная, чем у Длугоша, солидаризация с литовской внешнеполитической программой, попытки ее историко-правового обоснования. Так, в своем Трактате о двух Сарматиях М. Меховский в полном противоречии с реальной действительностью поместил описание Новгорода и Пскова в том разделе, где описывались земли Великого княжества Литовского[48], а в перечень земель, утраченных Великим княжеством на рубеже XV–XVI вв., включил Можайск[49] — владение московских князей с XIII в. Претензии на этот город литовские дипломаты стали публично выдвигать через 40 лет после выхода труда Меховского[50] и едва ли не под влиянием знакомства с его сочинением.

Отмеченные положения позволяют утверждать, что на протяжении первой половины XVI в. происходит сближение польской и литовской внешнеполитических программ. Мощным фактором, ускорявшим это сближение, было сознание того, что политическая деятельность великорусского политического центра не только может привести к утрате тех украинских земель Великого княжества, которые в Кракове давно рассматривались как ближайший объект польской феодальной экспансии, но и ставит под угрозу господство польских феодалов на давно захваченных ими территориях западной Украины. Уже М. Кромер в 1557 г. сообщал своим читателям, что московские князья приняли титул «всея Руси»[51] и добиваются передачи им «всего панства русского по реку Березину»[52], а в 1564 г. Я. Кохановский упоминал в своем «Сатире» как об общеизвестном факте: «Moskiewski wziął Połocko i listy wywodzi. Ze prawem przyrodzonym Halicz nań przyhodzi»[53] («Московский взял Полоцк и доказывает в своих грамотах, что Галич принадлежит ему по наследству»).

Однако солидарность с Литвой по этим вопросам определяла лишь одну сторону польской позиции. Знакомство с рассказами хронистов о русско-литовских войнах конца XV — начала XVI в. позволяет выявить такую черту польской историографии первой половины XVI в., как стремление подчеркивать военные неудачи Великого княжества, его неспособность самому дать отпор могучему противнику[54]. Назначение этих высказываний раскрывается при обращении хронистов к рассказу о войнах Великого княжества в прошлом. Здесь мы читаем, что походы Витовта на Новгород и Псков закончились неудачно, когда он опирался лишь на собственные силы и, наоборот, он добился подчинения новгородцев и псковичей и обложил их тяжелыми данями, когда к нему пришла помощь из Польши[55].

Эти оценки ясно показывают, что польские политики хорошо понимали тяжелое положение Великого княжества, необходимость для него польской помощи, и это заставляло их снова ставить вопрос о реализации намеченных еще в XIV в. планов. При этом они рассчитывали использовать притягательность для шляхты Великого княжества польской модели общественного устройства. Не случайно М. Кромер, говоря о походах Казимира Великого на Галицкую землю, специально отметил, что местным феодалам было дано польское право и после этого «русские края никогда… от поляков не отпадали»[56].

Если зарождение концепций политического переустройства Восточной Европы было связано с началом польской и литовской феодальной экспансии на восточно-славянские земли, если перестройка этих концепций была вызвана затем образованием Русского государства, то следующей важной вехой политического развития Восточной Европы оказалась Люблинская уния 1569 г.

Между польской и советской историографией нет серьезных разногласий в определении конкретных причин, которые привели к заключению унии, и ее значения в истории Восточной Европы[57]. Новые неудачи, постигшие Великое княжество в период Ливонской войны (утрата Полоцка в 1563 г. и др.), повысили его заинтересованность в поддержке Короны, еще раз наглядно показав всем слоям литовских феодалов, что без активной помощи со стороны Польши они не могут сохранить свои позиции в Восточной Европе. Одновременно усилившийся в Великом княжестве конфликт между магнатерией и шляхтой, добивавшейся своего уравнения в сословных правах со знатью, привел к тому, что широкие круги феодалов Великого княжества стали активно добиваться унии с Польшей также потому, что они рассчитывали приобрести те же сословные права, что и шляхта Короны, где уже давно было установлено сословное равенство всех представителей господствующего класса.

В этих условиях, используя невыгодное для Великого княжества международное положение и притягательность своей модели общественного устройства для литовских, белорусских и украинских феодалов, польские политики сумели реализовать свою концепцию унии Короны Польской и Великого княжества Литовского, целью которой было удовлетворение старых устремлений польского господствующего класса. Правда, полной «инкорпорации» Литвы не произошло и Великое княжество продолжало и далее существовать как особый политический организм, но самим актом унии польским феодалам было предоставлено право приобретать владения на его территории. Что касается украинских земель Великого княжества, давно привлекавших польских феодалов, то они при заключении унии были отделены от Великого княжества и включены непосредственно в состав Польского Королевства. Тем самым были устранены все ранее существовавшие барьеры на пути колонизации польскими феодалами белорусских и украинских земель. Вместе с тем, хотя уния была по форме равноправным соединением двух политических организмов, переход украинских земель в состав Короны фактически закрепил ее руководящую роль во всем политическом организме нового государства — Речи Посполитой, ее решающий перевес над сильно сократившимся по своей территории Великим княжеством.

Характерной чертой этого нового государства было минимальное число общегосударственных институтов. Обе его составные части — Литва и Корона — сохранили каждая особую систему должностей, особую армию и финансы. Единственными общегосударственными институтами были королевская власть и высший орган законодательной власти — сейм. Причина такой неразвитости общегосударственных институтов заключалась в том, что устойчивость всего государства в целом обеспечивалась иными средствами.

Здесь следует особенно подчеркнуть тот, в настоящее время общепринятый тезис, что объединение произошло на базе распространения на литовских, белорусских и украинских феодалов всех тех прав и привилегий, которыми пользовалась в Короне польская шляхта. Тем самым обеспечивалась руководящая роль в новом политическом организме польских феодалов, чьи модель общественного устройства, культура, язык становились образцом для подражания, создавались условия для полонизации и окатоличивания белорусских и украинских феодалов. Мощным катализатором этих процессов была польская феодальная колонизация. Одновременно, поскольку ни в одной из соседних стран господствующий класс не обладал такой суммой прав и привилегий ни по отношению к народным низам, ни по отношению к государственной власти, однородный юридический статус господствующего класса придал Речи Посполитой определенную прочность еще до того, как с завершением процессов полонизации и католизации белорусских и украинских феодалов в XVII в. единство этого политического организма было скреплено дополнительно общностью языка и этнического самосознания, веры подавляющей части его господствующего класса.

Разумеется, эти сдвиги, означавшие серьезное ухудшение и социального положения, и условий национального развития белорусских и украинских народных масс, в дальнейшем привели к возникновению мощного народно-освободительного движения, потрясшего все государственное здание Речи Посполитой и открывшего дорогу к воссоединению Украины с Россией. Однако полное развитие это движение получило лишь через много десятилетий после заключения Люблинской унии. Во второй половине XVI в. оно лишь зарождалось и пока не принималось во внимание феодальными политиками восточноевропейских стран как первостепенный политический фактор. В этот период единственной силой, решавшей вопрос о будущем Речи Посполитой, был ее господствующий класс.

Для судеб русской внешнеполитической программы заключение унии имело большое значение. Серьезные трудности на пути к осуществлению этой программы наметились уже в первых десятилетиях XVI в. Исход восстания М. Глинского (1508 г.), а затем борьбы за Смоленск (1512–1514 гг.) ясно показали, что в отличие от ситуации рубежа XV–XVI вв. лишь незначительная часть господствующего класса Великого княжества проявила стремление к политическому сотрудничеству с Россией. Причины такой позиции основной массы господствующего класса белорусских и украинских земель Великого княжества до сих пор недостаточно выяснены: думается, тут сказалась и готовность литовского правительства нарушить монополию собственно литовских феодалов на «уряды», привлекая на важнейшие государственные посты представителей «русских» православных родов (Острожских, Ходкевичей и др.), и далеко зашедшее в первой половине XVI в. сближение государственного строя Великого княжества с моделью польского общественного устройства, что, несомненно, вызывало у белорусских и украинских феодалов опасения за судьбу своих сословных прав, в Московском государстве, где эти права были гораздо более скромными.

Правда, в широких народных массах стремление к воссоединению с Россией сохранялось, что нашло свое выражение, например, в действиях смоленского «мещанства», активно способствовавшего сдаче Смоленска войскам Василия III. Однако в феодальном обществе решающее значение имела позиция господствующего класса, и его отрицательное отношение к идее «соединения» с Россией бесспорно снижало шансы на практическое осуществление русской внешнеполитической программы в XVI в. После происшедшего в 60-х годах XVI в. нового сближения модели общественного устройства Великого княжества с моделью общественного устройства Польши еще более уменьшались возможности осуществления «соединения» с Россией на основе принятия украинскими и белорусскими феодалами русской программы «соединения». Действия украинских феодалов, не оказавших никакого сопротивления включению украинских земель в состав Польского королевства, ясно показывают, как это давно отмечалось в историографии, что они решительно отдали предпочтение своим сословным и классовый интересам перед национальными.

В исторической перспективе именно эту сторону унии следует расценить как наиболее существенную для последующих судеб русской внешнеполитической программы. Однако этот аспект унии стал ясен для русских политиков лишь со временем. В момент же заключения унии и первые последующие за этим годы русское правительство расценивало ее прежде всего под углом конкретного соотношения сил в Восточной Европе.

Следует отметить, что отход феодалов Великого княжества с начала XVI в. от активной борьбы за воссоединение не заставил русское правительство отказаться от своих планов, о чем свидетельствуют и его упорный отказ заключить с Великим княжеством «вечный мир», и дальнейшая конкретизация к середине XVI в. русской внешнеполитической программы отнюдь не в духе ее ограничения какими-то минимальными уступками, и, наконец, Полоцкий поход Ивана IV в 1563 г. И это понятно. Если на быстрое воссоединение всех белорусских и украинских земель нельзя было рассчитывать, то все же, как показывал опыт, можно было, ведя планомерную и упорную борьбу, постепенно отвоевывать у Великого княжества одну территорию за другой — Смоленск в 1514 г. при Василии III, Полоцк при Иване IV в 1563 г. По мнению В. Д. Королюка, «в лице Литвы Русское государство имело сильного противника… однако до тех пор, пока налицо были польско-литовские разногласия… успех был возможен»[58].

Но положение могло радикально измениться, если бы к Великому княжеству присоединилось и стало гарантом сложившейся системы отношений Польское королевство. Русское правительство стремилось избежать такого развития событий. С этой точки зрения весьма характерно поведение Ивана IV при взятии Полоцка, когда, отправив в московский плен литовских вельмож, царь любезно приказал отпустить находившиеся в городе отряды поляков, одарив их шубами[59]. Как справедливо отметил В. Д. Королюк, данный политический акт свидетельствовал о стремлении «предотвратить вмешательство Польши в русско-литовский конфликт или, во всяком случае, отсрочить его»[60].

И позднее вопрос о позиции Польши по отношению к русско-литовскому конфликту продолжал волновать русских политиков. В инструкциях ездивших в Литву русских дипломатов на всем протяжении 60-х годов постоянно предписывалось выяснить, «польские люди с литовскими людьми в единачество посмолвилися ли» и «заодин ли им королевы земли оберегати»[61]. Правда, когда уния стала фактом и в Москву прибыло первое польско-литовское посольство, царь демонстративно заявил послам, что он не придает никакого значения этому событию: ведь владения Сигизмунда II — Корона и Литва «как преж сего были за предки его от короля Ягайла, так и ныне за ним, а новины тут никакие нет»[62]. Отчасти это заявление было правдой: царю, в воззрениях которого господствовали патримониальные представления о взаимоотношениях подданных и монарха, был, вероятно, во многом непонятен смысл происшедших событий, тем более что и поступавшие в Москву информации[63] никак не отражали публично-правового характера унии. Однако эти сообщения весьма точно информировали о том аспекте унии, который был для русского правительства наиболее существенным: Литва и Корона договорились «на том, что им стояти ото всех украин заодин: Ляхом Литве пособляти, а Ляхам Литве пособляти без пенезей»[64]. Из этого следовало, что в случае возобновления войны на стороне Великого княжества выступят не только отдельные наемные отряды поляков, но и все военные силы Польского королевства. Этого русское правительство при дальнейшем планировании своего внешнеполитического курса никак не могло игнорировать. В условиях, когда России, которая вела уже к этому времени войну со Швецией в Прибалтике и отражала агрессию Османской империи, противостояли соединенные силы Короны и Литвы, путь вооруженной борьбы не мог принести значительных успехов. Новая обстановка, сложившаяся после Люблинской унии, ставила ее перед необходимостью искать иных, прежде всего политических решений проблемы воссоединения украинских и белорусских земель.

Наметившиеся после Люблинской унии изменения в соотношении сил в Восточной Европе не остались, конечно, незамеченными и польско-литовскими политиками. Не случайно уже на самом Люблинском сейме 1569 г. некоторые члены литовской рады, такие, как Ян Ходкевич и князь Роман Сангушко, призывали разорвать мирные переговоры с Россией, доказывая, что «никогда не будет лучшего времени [чтобы идти] на Московского»[65], однако большинство участников сейма не одобрило этих предложений.

У литовских сенаторов были серьезные причины для того, чтобы уклоняться от возобновления военных действий. Даже для блока Литвы и Короны Русское государство было сильным противником, успех в войне с которым потребовал бы от обоих государств большого напряжения сил. Как показывал опыт, в этом случае главной ареной военных действий стали бы белорусские земли Великого княжества, уже и без того опустошенные идущей с 1562 г. войной. Подвергать свои владения риску нового разорения литовские магнаты не хотели. Кроме того, потерпев серьезное политическое поражение при заключении унии, они имели основания для опасений, что возобновление войны может быть использовано для дальнейшего ограничения территории Великого княжества и ослабления позиций магнатерии. Ведь на самом Люблинском сейме часть шляхетских послов из Литвы под лозунгом успешного продолжения войны выставила требование вернуть в казну заложенные магнатам имения и обратить поступающие с них доходы на оборону государства[66]. Неудивительно, что в этих условиях литовские политики склонялись к тому, чтобы добиваться достижения своих целей на востоке с помощью политических средств, тем более что уния с Короной давала им на будущих переговорах существенные преимущества.

По иным мотивам склонялись к аналогичному решению польские политики. Своего опыта политических контактов с Россией у них не было, и проблема отношений с ней реально встала перед ними лишь после заключения унии и включения украинских земель в состав Польского королевства, что сделало Корону непосредственным соседом Русского государства. Неудивительно поэтому, что эту новую проблему они склонны были рассматривать через призму всей обширной традиции польско-литовских политических контактов. Люблинская уния была ярким свидетельством того, какие значительные результаты может приносить политика «мирной» экспансии на Восток путем династических соглашений, уний и постепенной колонизации. После Люблинской унии у польских политиков появились надежды на то, что и отношения с Россией можно будет в будущем урегулировать теми же методами, что и отношения с Великим княжеством. Сообщения о внутриполитических осложнениях в России, как увидим далее, служили основанием для расчетов на то, что удастся использовать особенности польской модели общественного устройства, чтобы привлечь к польским концепциям унии русское дворянство.

В этих условиях возникли новые проекты политического переустройства Восточной Европы.