Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Перспективы политического развития Восточной Европы в концепциях польско-литовских политиков 1584–1586 гг.

Сопоставляя взгляды польско-литовских политиков времени правления С. Батория с высказываниями политиков и публицистов первой половины 70-х годов XVI в., можно отметить два новых момента, в которых нашли свое выражение итоги осмысления сложных событий последнего этапа Ливонской войны. Во-первых, под влиянием военных успехов Речи Посполитой в определенных кругах коронных политиков стало складываться пренебрежительное отношение к Русскому государству, возникать опасные иллюзии, что сложные восточноевропейские проблемы сможет легко и быстро решить сила польского оружия. Как иллюстрацию настроений такого рода можно привести высказывания коронного канцлера Я. Замойского, который в беседе с папским нунцием в июле 1581 г. заявил, что не только не считает Московита «столь могущественным, как об этом говорят… но что если его величество король Польши захочет дать ему половину [своего] войска… он надеется с божьей помощью за недолгое время довести Московита до крайности»[365].

Наряду с этим создавшаяся в России периода последних лет Ливонской войны обстановка брожения и недовольства провинциального дворянства политикой Ивана IV привела к новому оживлению тех концепций 60-х годов XVI в., которые определяли путь к реализации внешнеполитических целей Речи Посполитой на востоке на основе соглашения с оппозиционными силами в русском обществе. В 1579–1581 гг. польским правительством был предпринят целый ряд попыток побудить оппозицию открыто выступить против Ивана IV и перейти на сторону польского короля[366]. Хотя эти попытки и не привели к сколько-нибудь существенным результатам, расчеты на соглашение с оппозиционными по отношению к царской власти силами снова стали неотъемлемой частью политического багажа польско-литовских политиков.

Характерно, что первой реакцией сенаторов на сообщение о смерти Ивана IV было предложение направить в Москву посольство для выдвижения на русский трон кандидатуры С. Батория, который взял бы под свою опеку малолетних царевичей, — проект, в котором нельзя не видеть несомненного сходства с политическими комбинациями Сигизмунда II и М. Радзивилла Рыжего[367].

Как известно, смерть Ивана IV открыла собою полосу острой внутриполитической борьбы в Русском государстве. Эта борьба, которая уже на первом этапе привела к упразднению «опричных» порядков, как убедительно показано в работах советских исследователей, вышла за рамки узкого круга борющихся за власть дворцовых группировок. Уже в 1584 г. в столице страны имели место массовые выступления горожан и провинциальных дворян, требовавших упразднения злоупотреблений прежнего режима[368]. Для польско-литовских политиков, которые были довольно быстро информированы о происшедшем послом Речи Посполитой Львом Сапегой, оказавшимся в Москве в самый момент волнений[369], эти события были одновременно и свидетельством важного ослабления Русского государства, и сигналом для активизации своей внешней политики. Расходясь в представлениях о том, какую конкретную линию действий следует избрать, все группы польско-литовских политиков сходились на том, что следует использовать переживаемые Русским государством трудности для укрепления позиций Речи Посполитой в Восточной Европе. Первым конкретным шагом новой восточной политики, предпринятым по согласованному решению короля и сенаторов, было заявление Льва Сапеги, что польско-литовское правительство считает мирный договор между Россией и Речью Посполитой, заключенный в 1582 г. сроком на 10 лет, прекратившим свое действие со смертью Ивана IV[370]. Тем самым правительство Речи Посполитой приобретало на востоке свободу действий. С вопроса о том, как этой свободой следует воспользоваться, начинались разногласия.

Группировавшиеся вокруг С. Батория политики сочли, что наступил удобный момент для военного захвата России. Уже на совещаниях с сенаторами в Гродне в мае 1584 г. король поставил вопрос о необходимости начать войну, средства на ведение которой должен дать ближайший сейм[371]. Еще более определенно был поставлен вопрос о войне на совещании сенаторов в Люблине в августе 1584 г., где в подтверждение правильности расчетов на легкую победу зачитывались донесения Л. Сапеги[372]. Однако на этих совещаниях предложения короля натолкнулись на сопротивление. В Гродне литовские сенаторы отказались обсуждать королевский проект, прямо ссылаясь на то, что не оправившееся от последствий Ливонской войны Великое княжество не может выдержать тяжести военных расходов[373]. Не дало желательных королю результатов и совещание в Люблине. Не веря в реальность королевского проекта, сенаторы добились принятия иного плана действий, преследовавшего достижение более реальных, как им казалось, целей. Отказываясь от планов завоевания России, они рассчитывали, угрожая войной, добиться у русского правительства территориальных уступок. Если русское правительство, — заявил Л. Сапега на июльских переговорах 1584 г., — хочет мира, оно должно прислать в Речь Посполитую своих «великих послов» для заключения нового мирного договора между государствами. Договор будет заключен, если русское правительство признает права Речи Посполитой на Северскую землю и Смоленск. Сапега соглашался заключить перемирие лишь до приезда послов[374], этим русской стороне давалось понять, что в случае отказа подписать мир ее ожидает война.

Принятие таких решений вовсе не означало, что король и стоявшие за ним круги готовы и дальше покорно одобрять действия иных политических группировок. Просто обсуждение планов войны на востоке перешло в узкий круг немногих, близко связанных с королем политиков, обсуждавших свои дела в тайне от «сословий»[375]. Чисто военная сторона дела их не беспокоила. В сообщениях русских дипломатов от 1585–1586 гг. неоднократно встречаем сообщения, что планы С. Батория поддерживают те шляхтичи, «у которых имений нет, и то их промысл и кормля, что наймуются на службу»[376]. Положение этих слоев шляхты, пытавшихся на королевской службе добытъ себе средства пропитания, с окончанием московской войны (1582 г.) снова ухудшилось[377]. Возобновление войны с Россией под руководством любимого вождя открывало для них хороший выход из создавшегося положения и неудивительно, что они были готовы поддержать все шаги короля в данном направлении. Это означало, что король может быстро получить в свое распоряжение значительные военные силы, которые в любой ситуации будут повиноваться его приказам при наличии достаточных средств для их содержания хотя бы на начальном этапе военных действий. Таких средств, однако, у короля не было и в условиях Речи Посполитой представить их могла только шляхта, «ухвалив» соответствующие налоги на сейме. Уверенности, что шляхта займет позицию, благоприятную военным планам, между тем у короля и его окружения также не было.

В этих условиях возник замысел получить необходимые средства от римской курии. Решение об этом сложилось, по-видимому, после окончания совещания в Люблине в августе 1584 г., когда С. Баторий обратился к папскому легату Антонио Поссевино с просьбой вести от его имени переговоры с Римом и итальянскими государствами о предоставлении субсидий для завоевания России. Завоевание России, — разъясняли папскому представителю король и Я. Замойский, — не только позволит предотвратить захват этой страны турками, но и откроет ее для пропаганды католицизма и даст возможность С. Баторию, объединив под своей властью всю восточную Европу, нанести решающий удар Османской империи[378]. Эти заявления как свидетельство беспокойства и заботы короля Стефана о судьбах «христианского мира» неоднократно разбирались и комментировались в буржуазной литературе[379], хотя ясно, что для получения денег необходимо было прибегать к аргументам такого рода, даже если бы их авторы вовсе не верили в успех «крестового похода» против турок.

Гораздо меньше акцентировалась другая сторона вопроса: субсидии нужны были С. Баторию для того, чтобы вести войну, не считаясь с решениями сейма. В ответ на недоуменный вопрос А. Поссевино, разве имеет право польский король вести войну без согласия государства, он весьма ясно заявил: «Это правда, если война ведется на средства поляков, но не иначе». Позднее король снова заверил легата, что поляки не смогут ему противодействовать, если война будет вестись не на их счет[380]. Подобные разъяснения могли удовлетворить папского представителя, но близкие к королю политики (прежде всего Я. Замойский), несомненно, знали, что 4-я статья «Генриховских артикулов» — главных государственных законов Речи Посполитой — ясно определяла как обязательство со стороны короля: «О войне или о посполитом рушении мы не должны ничего начинать без позволения всех сословий на сейме»[381]. Такие замыслы объединенной вокруг С. Батория группы политиков позволяют рассматривать ее как исторического предшественника «дворцовой партии» Сигизмунда III, которой в 1609 г. удалось вовлечь Речь Посполитую в войну с Россией, даже не обсуждая этого вопроса на сейме.

Вместе с тем появление такого плана ясно свидетельствует о том, что у короля и его окружения было мало надежд добиться своих целей легальным путем при поддержке «сословий». Действительность скоро подтвердила основательность этих опасений. Хотя в королевской инструкции на предсеймовые сеймики осени 1584 г. лишь констатировалась выгодность сложившейся ситуации для Речи Посполитой и не делалось никаких определенных указаний относительно направления ее будущей политики[382], вопрос о том, следует или нет вести войну с Россией, занял в постановлениях сеймиков центральное место.

При всей отрывочности материалов можно констатировать, что планы С. Батория получили определенную поддержку на землях юго-запада Короны, где шляхта давно была сторонницей активной восточной политики. Однако эта поддержка была весьма далека от того, чего желали в королевском окружении. Так, сеймики Белзского и Подольского воеводств, одобрив планы войны с Россией, вместе с тем рекомендовали вести войну «без привлечения и угнетения подданных наших», т. е. фактически отказались вотировать поборы[383]. Таким образом, даже в Белзе, где старостой был сам соавтор военных планов Я. Замойский, королевской партии не удалось добиться своего. На других землях было еще хуже. Так, в проекте постановлений Краковского воеводства послам прямо рекомендовалось «не скоро приступать к этой войне, с которой должны прийти новые тяготы»[384]. Такой же была позиция мазовецких сеймиков[385].

Наконец, совершенно враждебным было отношение к военным планам Великого княжества. На этих землях, разоренных долгой войной и только что переживших тяжелый неурожай[386], намерения короля вызвали настоящую панику. «И земля о том необышно тужит, только война будет», — сообщал побывавший на Литве осенью 1584 г. русский гонец Прокофий Толстой[387]. Неудивительно, что сеймик Великого княжества в Волковыске резко отклонил королевские планы[388]. Сообщения русских дипломатов, что на сейме 1585 г. особенно резко против предложений С. Батория выступали «Волынцы»[389], позволяют предполагать, что и у украинских феодалов инициатива двора не нашла поддержки.

В широких кругах шляхты уроки войны с Россией, как мы увидим далее, оценивались совсем иначе, чем в королевском окружении. Неуспеху агитации двора способствовала также политика русского правительства, которое не только заявило сразу по вступлении Федора на престол о своем намерении подтвердить мирный договор, но и распорядилось 31 мая 1584 г. по случаю его венчания на царство освободить без выкупа всех находившихся в России польско-литовских пленных[390]. Сыграли, возможно, свою роль и опасения перед возможным покушением короля на свободу элекции, что как-то связывалось в сознании шляхты с его военными замыслами[391]. Шляхта скорее отдавала предпочтение плану действий, предложенному сенаторами. «Мир с Московским, если о нем просить будет, принять, сначала что-либо на нем выторговав», — указывалось в решениях сеймика Полоцкого воеводства[392].

Неуспех королевской программы у шляхты немедленно сказался на переговорах С. Батория в Риме. Сами по себе планы Батория, конечно, не вызывали возражений Ватикана, но затея вести войну с Россией, игнорируя позицию «сословий», не без оснований представлялась курии сомнительной. Поэтому, получив сведения о решениях сеймиков, курия постаралась отмежеваться от короля Стефана.

В феврале 1585 г. А. Поссевино получил приказ покинуть польский двор и отправиться преподавать в иезуитскую коллегию в Вармии[393].

Однако неудачи не остановили С. Батория. С открытием сейма в феврале 1585 г. «королевская» партия пошла буквально напролом, стремясь подчинить своей воле сенат и посольскую избу. В королевской «пропозиции», зачитанной на открытии сейма Я. Замойским, вопрос о войне с Россией был поставлен совершенно открыто.

Пустив в ход уже известные аргументы о необходимости «спасти» Россию от турок, коронный канцлер одновременно пытался убедить шляхту, что завоевание России не потребует от нее больших усилий[394]. В подтверждение правильности своих слов Я. Замойский ссылался на показания знатного русского перебежчика М. Роловина, утверждавшего, что в России «для розни и построенья служити и битися никто не хочет» и если король выступит, хотя бы с небольшим войском, то «где… ни придет, тут все ево будет, нигде против его руки поднять некому». Более того, часть дворян, недовольных теперешним правлением, может перейти на сторону короля[395]. Во время «вотованья» Я. Замойский в большой речи снова повторял и развивал эти аргументы[396]. Наконец, на заключительном этапе работы сейма 25 февраля люблинский каштелян выступил перед посольской избой, снова призывая от имени Короля дать средства на московский поход[397].

На этот раз инициатива короля встретила поддержку сенаторов, которые во время «вотования» уклонялись от рекомендаций по вопросам восточной политики[398]. Изменение их позиции было связано с тем, что задуманный сенаторами план при попытках его осуществления натолкнулся также на серьезные трудности. Правда, к 20 февраля 1585 г. в Варшаву прибыли для переговоров о мире русские «великие послы» Ф. М. Троекуров и М. А. Безнин, но принудить их к условиям мира, выработанным в Варшаве, сенаторы не смогли. Предлагая заключить с Речью Посполитой «вечный мир» и даже союз против турок и татар, послы, однако, решительно отклонили требования территориальных уступок[399]. Представляется, что в этих условиях сенаторы были не прочь инсценировать демонстрацию готовности сейма к войне, что могло бы заставить послов пойти на уступки.

Однако попытки воздействовать на посольскую избу оказались безрезультатными. В ответ на апелляцию к сообщениям М. Головина, шляхтичи, как сообщали русские послы, припомнили относящиеся к 1580 г. высказывания другого знатного русского эмигранта Д. Бельского: «Людей во Пскове нет и наряд вывезен и здадут тебе Псков тотчас», а в результате королевской армии после долгой и тяжелой осады пришлось отступить от города, не добившись успеха[400]. Так и теперь придется нести расходы, а результаты представляются весьма сомнительными «хоти-деи король землю свою опустошит, воеватца з государем московским станет, а тово еще не ведомо, доступи ли городов или потеряет свои»[401]. Таким образом, королевские планы завоевания России представлялись шляхетским послам явно нереальными. Неудивительно, что посольская изба решительно отклонила план войны[402]. На приеме у короля 26 февраля послы рекомендовали требовать уступки Северской земли, но если бы русские — «и этого не уступили, мир [все же] заключить, и для непокоя причины не давать»[403]. На той же аудиенции королю были изложены причины, побудившие послов принять данное решение: отсутствие прочного мира с соседями, неурожай на Литве, разорение «людей рыцерских», которым необходимо время, чтобы оправиться, и, следовательно, отсутствие средств на войну[404].

Такая позиция посольской избы не давала возможностей ни королю, ни сенату осуществить свои планы. В итоге русскими послами и польско-литовским правительством было заключено двухлетнее перемирие между государствами, повторявшее условия мирного договора 1582 г. Выбор такого срока, как отмечалось уже составителем одного из «дневников» сейма, объяснялся тем, что король рассчитывал добиться согласия на войну с Россией у следующего сейма[405].

В условиях, когда оказывалось невозможным ни идти войной на Россию, ни принудить русское правительство к выгодному для Речи Посполитой миру, на первый план в польско-литовской восточной политике выдвинулся еще один вариант решения восточноевропейских проблем. Речь шла о том, чтобы путем переговоров склонить верхушку русского дворянства к соединению с Речью Посполитой в одном государственном организме. Сообщения о том, что среди русских вельмож есть сторонники польского короля, стали приходить в Варшаву уже в первые месяцы после смерти Ивана IV[406]. Хотя эти сообщения первоначально, по-видимому, не вызвали к себе большого доверия[407], их все же оказалось достаточно, чтобы предпринять попытку зондирования позиции русской стороны в этом отношении. Проект соответствующего заявления стал подготавливаться еще в начале осени 1584 г.[408], а само заявление было оглашено от имени сената Я. Замойским перед русскими «великими» послами в феврале 1585 г.[409] Канцлер предложил, если царь Федор умрет без наследников, объединить обе державы в единый политический организм по образцу уже существующей унии между Польшей и Великим княжеством Литовским. Для создания подобного государства существуют такие естественные предпосылки, как Соседство, общность языка и происхождение от братьев Леха и Руса, а также единство веры — православный обряд распространен в Речи Посполитой, где отправляется свободно и беспрепятственно. Уния с Речью Посполитой защитила бы Россию от угрозы нашествия турок и татар и позволила бы соединенным державам нанести решительный удар мусульманам. Конкретные условия унии в заявлении коронного канцлера не излагались, думается, прежде всего потому, что в Варшаве не ждали от этого шага немедленных практических результатов. Здесь не сомневались, что русские послы, как это и произошло в действительности, откажутся обсуждать предложенный проект. Как отметил составитель «дневника» сейма, такой шаг был важен на будущее, чтобы русские вспомнили о сделанном им предложении, если царь умрет бездетным[410].

Новый, более серьезный шаг в этом направлении был предпринят в декабре 1585 г., когда король и сенат отправили с особой миссией в Москву каштеляна минского М. Гарабурду[411]. Поводом к отправке посольства явились распространявшиеся по Европе (не имевшие объективных оснований) слухи о тайном соглашении царя с Габсбургами, по которому один из братьев императора Рудольфа II должен был унаследовать русский престол после смерти Федора Ивановича[412]. Эти слухи вызвали серьезное беспокойство польско-литовских политиков, опасавшихся окружения Речи Посполитой с двух сторон владениями Австрийского дома[413]. Поскольку в Варшаве располагали сведениями, что переговоры с Габсбургами вела лишь часть боярской думы, «не ставя в известность других», то М. Гарабурда должен был информировать о переговорах «всю московскую раду» и тем способствовать провалу русско-австрийского соглашения[414]. Но этим цели его миссии не ограничивались. Слухи о переговорах вызвали у сенаторов надежды, что если русские ищут себе иноземного правителя, то, может быть, удастся добиться, чтобы они признали своим будущим государем польского короля[415]. В своей грамоте боярской думе, порицая поиски «дружбы с чюжими и от вас далекими народы», сенаторы выражали пожелание, чтобы Россия и Речь Посполитая «в вечную и нераздельную приязнь и единство сошли и случилися», повторяя аргументы в пользу такого соединения, содержавшиеся в изложенном выше заявлении Я. Замойского[416].

Конкретные условия соглашения, предложенные М. Гарабурдой в Москве, заключались в следующем: Речь Посполитая выражала готовность заключить «вечный мир», не требуя территориальных уступок, но при условии, что русская сторона даст письменное обязательство в случае смерти бездетного царя Федора возвести на русский трон С. Батория[417]. В то же время «станы» Речи Посполитой сохраняли за собой свободу действий в случае, если бы Баторий скончался раньше Федора Ивановича[418]. Тем самым становится ясным один из главных пунктов польско-литовского проекта «унии»: речь шла о создании такого двуединого организма, в котором лишь господствующий класс Речи Посполитой обладал правом решать вопрос о выборе будущего монарха, в то время как русское дворянство таким правом бы не располагало.

Переговоры, которые вел М. Гарабурда в Москве (в апреле 1586 г.), начались с требования посла дать ему возможность вести переговоры с боярской думой и митрополитом, но это требование было отклонено[419]. Лишь накануне отъезда Гарабурда был допущен на заседание боярской думы, однако не для дискуссии по возможным условиям мира, а для манифестации перед иностранным дипломатом[420] единства действий русской правящей верхушки. Из предложений сената Речи Посполитой лишь одно получило одобрение русского правительства: царь и боярская дума еще раз подтвердили свое желание заключить «вечный мир» с Речью Посполитой, но без уступок и обязательств с русской стороны. Что касается проекта династической унии, то его боярская дума вообще отказалась обсуждать[421]. Единственным, хотя и сомнительным по своей ценности, официальным результатом миссии М. Гарабурды было письменное заявление бояр, что все сведения о переговорах с Австрией являются чьим-то злостным вымыслом[422], а также обещание прислать в Речь Посполитую послов для дальнейших переговоров.

Иначе выглядела закулисная сторона переговоров[423]. Так, хотя посол не был допущен на заседания боярской думы, а переговоры с ним вели люди, несомненно, подобранные фактическим правителем при неспособном царе — его шурином Борисом Годуновым[424], посол сумел разослать членам боярской думы копии грамоты сенаторов. В результате князья Ф. И. Мстиславский, И. П. Шуйский, а также «иные бояре» потребовали объяснений по поводу тайных переговоров с Габсбургами у Б. Годунова и его ближайшего сподвижника — думного дьяка А. Щелкалова, стоявшего во главе Посольского приказа. В боярской думе начался «мятеж» (tumult), правитель и думный дьяк «складывали вину с себя на приставов». Одобренный успехом, посол затем разослал боярам текст своего предложения прислать летом 1586 г. в Речь Посполитую своих великих послов с неограниченными полномочиями вести переговоры и решать обо всем, что относится к «вечному миру» и объединению Москвы с Польшей. Результат этих действий, по словам посла, превзошел все ожидания. «И уже, — сообщал он, — даже дворяне великого князя отступили от Годунова и Щелкалова», возражавших против предложений Гарабурды, «и к другой стороне пристали, открыто заявляя, что сабли против польского короля не поднимут, а вместе с другими боярами хотят согласия и соединения». «И почти вся земля, — заверял далее посол, — расположена к королю его милости», кроме упомянутых выше правителей — Б. Годунова и А. Щелкалова.

Сообщения М. Гарабурды становятся понятнее при их сопоставлении с тем, что нам известно, по русским источникам, о внутреннем положении в стране. Уже в 1585 г. в русских правящих верхах сложились две боровшиеся за власть группировки, во главе которых стояли с одной стороны — Б. Годунов, с другой — князья Шуйские. Хотя группировка Годунова обладала большей долей власти (в ее ведении были, в частности, сношения с иностранными государствами), группировка Шуйских также имела сильные позиции в правительстве, опираясь, кроме того, на поддержку ряда церковных иерархов и верхушки московского посада. Несмотря на столь неоднородный характер поддерживающих ее сил, группировка эта в своем руководстве отражала стремления крупной боярской знати, оттесненной от власти при Иване IV, а теперь стремившейся восстановить прежнее положение[425]. Отчет М. Гарабурды вносит в эту картину новый штрих — готовность боярской группировки, чтобы отстранить Б. Годунова от власти, пойти на контакты с польско-литовским правительством. Об этих контактах, завязавшихся, по-видимому, в конце 1585 — начале 1586 г., сохранились упоминания и в других источниках[426]. Уже в марте 1586 г. А. Поссевино сообщал в Рим: «великий князь глуп и не имеет разума, а многие бояре не могут терпеть правления одного из родственников этого князя и нескольких других вельмож и потому просят, чтобы король как можно скорее вступил со своим войском в Московию»[427]. Утверждение, что бояре добивались военной интервенции С. Батория, является, возможно, вымыслом А. Поссевино (или его информаторов), но все же представляется бесспорным, что часть русского боярства обещала правительству Речи Посполитой способствовать «унии» между государствами, чтобы обеспечить себе успех в борьбе за власть[428]. Появление у польско-литовских планов «унии» влиятельной поддержки внутри России открывало перед восточной политикой Речи Посполитой новые перспективы. Неудивительно, что итоги миссии М. Гарабурды были восприняты с восторгом находившимися в Гродне (постоянной резиденции С. Батория в 1585–1586 гг.) коронными политиками. «Очень много этим посольством пана Минского сделано, — сообщал А. Опалиньскому коронный подканцлер, — Пан Бог, право, подает [нам] в руки то, чего предки самыми большими и сильными стараниями добиться не смогли»[429]. Здесь с нетерпением ждали обещанного русского посольства, рассчитывая на соглашение с устранившими Б. Годунова боярскими правителями. Эти расчеты, однако, не оправдались. Шуйским не удалось свергнуть Бориса или ослабить позиций его группировки в правительстве. На переговоры с польско-литовскими сенаторами в июне 1586 г. были направлены лица, связанные с правителем, — боярин Ф. М. Троекуров и дворянин Ф. А. Писемский, а врученные им инструкции даже не предусматривали возможности обсуждения каких-либо проектов «унии»[430].

Между тем на переговорах в Гродне в августе 1586 г. сенаторы, основываясь на сообщениях М. Гарабурды, снова выступили с предложением о заключении «унии» между Россией и Речью Посполитой после смерти царя Федора[431], так чтобы, как разъясняли сенаторы, «над всеми этими народами правил один государь, а каждый народ имел бы всякие свои права и обычаи». Такое соединение только усилило бы международные позиции обоих государств, а русские, кроме того, «легче могли бы дойти до свобод и вольностей». Последнее замечание явно адресовалось представителям боярской оппозиции, которых ожидали увидеть в составе русского посольства. Вместе с тем эта формулировка позволяет выявить еще один важный момент задуманного в Варшаве плана: именно обещание «свобод и вольностей» должно было привлечь к польско-литовскому проекту русское дворянство. Наряду с этим были пущены в ход угрозы. Заключение «унии» выдвигалось теперь как одно из условий жесткой альтернативы: либо уступка спорных территорий (в случае отказа — война по истечении срока перемирия), либо заключение после смерти Федора договора о «реальной» унии между государствами.

Доводы польско-литовской стороны не оказали никакого воздействия на русских послов, отказавшихся обсуждать польско-литовский проект. Решение всех спорных вопросов было отложено до пограничного съезда боярской думы и сената Речи Посполитой, который должен был состояться в июне 1587 г. При этом русские послы упорно возражали против включения вопроса о «соединении» в повестку дня съезда и согласились на это лишь после угрозы немедленного «отпуска» и полного разрыва отношений[432] между Россией и Речью Посполитой. Хотя в итоге вопрос о «соединении» в повестке дня съезда остался, русские послы не замедлили разъяснить Л. Санеге, что под словом «соединение» они понимают отнюдь не слияние двух государств в единый организм, а лишь военно-политический союз между ними[433]. И все эти длительные и ожесточенные споры шли лишь вокруг возможного перечня обсуждаемых вопросов, в котором никак не предопределялись результаты будущей дискуссии[434].

В этих условиях собравшимся в Гродне сенаторам стало ясно, что нет оснований ждать обнадеживающих результатов от съезда, если дипломатические демарши не будут подкреплены иными формами давления. «Каждый из нас легко мог увидать, что эти переговоры иначе нам не дадутся, как, если бы одной рукой к нужным условиям их приводить, а другой рукой — докучать им железом, а иначе слабая надежда [на успех]», — писал 6 сентября подканцлер коронный коронному маршалку А. Опалиньскому[435]. Не случайно, срок перемирия между Россией и Речью Посполитой истекал вскоре после начала работы намеченного съезда. К этому времени на границе должна была стать серьезная военная сила, присутствие которой заставило бы русских пойти на уступки. Средства для снаряжения такой армии должен был дать сейм. Такой поворот в настроениях сенаторов совпал по времени с новой активизацией «королевской» партии. Хорошо известно, что уже осенью 1585 г., получив известия об избрании нового папы — Сикста V, С. Баторий возобновил переговоры с курией о предоставлении ему субсидий на московскую войну. В апреле 1586 г. для личных переговоров с папой в Италию выехал племянник короля Андрей Баторий[436]. При этом и С. Баторий и действовавший в тесном контакте с ним А. Поссевино широко использовали сведения о контактах короля с боярской оппозицией, чтобы склонить курию на сторону королевских планов[437]. Возможно, благодаря этому обстоятельству королевская дипломатия на сей раз добилась определенного успеха. Правда, Сикст V заявил, что он желал бы выступить как посредник в урегулировании отношений между Россией и Речью Посполитой, но обещал выплачивать С. Баторию субсидии в случае неудачи посредничества. Более того, не дожидаясь реакции русского двора на свои предложения, папа уже в ноябре 1586 г. отправил в Польшу свой первый взнос — 25 тыс. дукатов[438]. Однако субсидии были предоставлены далеко не в том объеме, как просил С. Баторий (800 тыс. дукатов в год в течение 3 лет), и их было, безусловно, недостаточно для ведения большой войны. В этих условиях для короля оказывалось весьма выгодным присоединиться к разработанному сенаторами плану действий, поскольку его осуществление так или иначе давало королю средства для набора армии. Средства же у шляхты было легче извлечь, когда речь шла не о войне, а лишь об угрозе войны[439].

В результате в королевской инструкции на предсеймовые сеймики, разосланной в октябре 1586 г., именно этот план был предложен на рассмотрение шляхты. В инструкции говорилось, что на намеченном польско-литовском съезде нечего ждать уступок от русских, «если не будут видеть какой-либо грозы и что ваши милости взялись серьезно и со всеми силами за это дело». В противном случае посылка сенаторов на съезд принесла бы только вред государству: они стали бы посмешищем для русских политиков, которые бы еще более укрепились в своем отрицательном отношении к польским предложениям.

В инструкции, однако, был добавлен еще один важный довод в пользу предложенного плана, который позволяет раскрыть дополнительные мотивы действий его создателей. Автор инструкции обращал внимание шляхты на то, что и в России есть люди, «которые имеют немалую надежду, чтобы могли сами когда-нибудь прийти к этому» (к унии с Речью Посполитой. — Б.Ф.), но если они не увидят «силы отсюда», им не удастся осуществить своих намерений[440]. Таким образом, неудачный исход русско-польских переговоров не заставил сенаторов отказаться от своих расчетов на сотрудничество с боярской оппозицией. С этими расчетами, думается, и была связана вся идея добиться с помощью военной демонстрации «соединения» государств.

В декабре 1586 г. начали собираться предсеймовые сеймики. Хронисты единодушно сообщают, что настроение собиравшейся на сеймики шляхты было благоприятным для королевских планов и, выражаясь словами М. Бельского, «едва ли не все рыцарство к тому склонялось, чтобы короля на эту войну отправить и хорошо снарядить»[441]. Вслед за хронистами это повторяют и исследователи[442]. Однако можно думать, что хронисты обрисовывали положение в «розовых красках». Так, в письмах магнатов того времени встречается ряд сведений о проходивших летом 1586 г. совещаниях оппозиционных С. Баторию польских политиков (где ставился вопрос о низложении короля с трона), о направленных против него памфлетах, распространявшихся перед сеймом среди шляхты[443]. Очевидно, что полного единства в польском господствующем классе не было. Сложным было и положение в Великом княжестве. Коронный подканцлер, который лето 1586 г. провел в Гродне, сообщал, что Литва горит желанием воевать[444]. Однако русские дипломаты, также находившиеся в Гродне в августе 1586 г., передавали в своем отчете иные отзывы шляхтичей: следует помириться с Россией, так как «воеватца… не за что, только лише-деи воеватца королю для своей чести», и что «те-деи поветы, которые от государевы украины, грошей ему не поступятца и на войну думати не почнут»[445]. В письмах М. Радзивилла Сиротки также можно обнаружить целый ряд язвительных выпадов по адресу королевских планов и весьма пессимистические оценки возможных результатов, которые война принесет Великому княжеству[446].

В этих сложных условиях на исход работы сеймиков и на решения сейма могли решающим образом повлиять события, происходившие в это время в России. Осенью 1586 г. борьба политических группировок в России снова обострилась. Шуйские, стараясь лишить правителя опоры в царской семье, пытались организовать коллективное «челобитье» митрополита, бояр и «купецких людей» о разводе царя Федора со своей женой[447]. Годунов же обвинил своих противников в тайных контактах с польским королем. Отправленные в Литву летом 1586 г. послы пытались собрать сведения, нет ли у Шуйских каких-либо сношений с М. Головиным[448]. Зимой 1586/87 г. в пограничные города Великого княжества Литовского пришли известия, что Годунов обвинил перед думой «младшего Шуйского» в тайных контактах с литовскими сенаторами, для чего тот якобы выезжал на рубеж под видом охоты[449]. Наконец, австрийский посол Н. Варкоч, посетивший Москву в конце 80-х годов, записал в своем отчете, что назначенные Иваном IV правители «стали тайно сноситься с Польшей и хотели присоединить к ней (incorporiren) страну, как утверждал Борис», и «имелись явные доказательства того, что это не сочинено»[450]. Свидетельства этих независимых друг от друга сообщений позволяют понять, что стоит за лаконичным показанием источника 20-х годов XVII в. — «Нового летописца»: Борис в борьбе с Шуйскими «научи на них доводити людей их Федора Старова с товарищи и возложи на них измену»[451]. «Измена» — это были сношения Шуйских с польским королем.

Как бы то ни было, осенью 1586 г. оппозиция была разгромлена. Тем самым пропадала (пусть даже проблематичная) возможность сотрудничества с внутренними силами в России и задуманный сенаторами план становился полностью нереальным. Однако сообщения об этих событиях еще не стали известными шляхте, когда 13 декабря 1586 г. в разгар приготовлений к созыву сейма и будущей военной кампании С. Баторий неожиданно скончался; сеймики разошлись, не приняв никаких решений[452]. Ситуация изменилась, а это требовало от обеих сторон поисков новых конкретных путей, которые вели бы к осуществлению их целей.