Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Второе «бескоролевье» в Речи Посполитой и кандидатура Ивана ІV на польский трон (1574–1576 гг.)

Правление Генриха Анжуйского вопреки ожиданиям оказалось непродолжительным. В июне 1574 г., узнав о смерти своего брата Карла IX, он тайно бежал в Париж, и польский троп стал вакантным. Расчеты польско-литовских феодалов решить свои проблемы с помощью Франции рухнули. Господствующему классу Речи Посполитой предстояло искать нового кандидата на польский трон, выбор которого помог бы укрепить международное положение государства и удовлетворить социальные требования борющихся за власть феодальных группировок. Благодаря работам ряда исследователей (прежде всего В. Закшевского, Ф. Вержбовского, И. Мацурека), достаточно хорошо известна общая расстановка сил в господствующем классе Речи Посполитой во время второго «бескоролевья».

Из государей и вельмож, стремившихся занять опустевший трон, далеко не все сумели обеспечить себе поддержку сильных группировок польско-литовских феодалов.

Несмотря на большие усилия, затраченные шведским послом А. Лорихсом, так и не сложилось «прошведской» группировки ни в Короне, ни в Литве. Новые неудачи в войне с Россией способствовали дальнейшему падению в глазах магнатерии и шляхты политического авторитета и шведского правителя, и шведского королевства. На элекционном сейме осенью 1575 г. лишь 5–6 второстепенных политиков отдали свои голоса за Юхана III[259]. Небольшая, но политически активная группировка протестантской малопольской шляхты, объединявшаяся вокруг краковского воеводы П. Зборовского, поддерживала кандидатуру крупнейшего чешского магната Вилема из Рожмберка. С его избранием связывались проекты создания в Центральной Европе польско-чешского политического блока, который должен был стать базой для ведения войны с Россией (сам претендент обязывался пожертвовать на войну 2 млн. золотых). Однако связанная с реализацией этого проекта перспектива усиления протестантизма в стране оттолкнула от него католическую шляхту, а сам В. Рожмберк — подданный Максимилиана II — не решился пойти на открытое единоборство с претендовавшими на польский трон Габсбургами[260]. Ряд влиятельных коронных политиков поддерживали кандидатуру феррарского герцога Альфонсо д'Эсте, но этот владелец маленького итальянского княжества также не посмел открыто противостоять Габсбургам[261]. Не выдвигал открыто свою кандидатуру на первых этапах политической борьбы и семиградский воевода Стефан Баторий, не имевший ни в Литве, ни в Короне своей сильной «партии»[262].

Такая нерешительность претендентов лишь отчасти объяснялась опасениями столкнуться со всем могуществом Австрийского дома. Не меньшее значение имело то обстоятельство, что в Речи Посполитой на протяжении 1574–1575 гг. сложилась влиятельная политическая группировка, готовая посадить на польский трон австрийского кандидата[263]. В Короне к числу его приверженцев принадлежал целый ряд представителей высшего католического клира, которым после долгих усилий удалось привлечь на свою сторону самого главу католической церкви архиепископа Я. Уханьского, а также многих светских сенаторов. Еще более сильными были позиции этой группировки в Великом княжестве, где подавляющая часть литовских магнатов последовательно поддерживала Габсбургов на протяжений всего второго «бескоролевья»[264]. Несомненно, как и в предшествующие годы, светские и духовные магнаты обеих частей Речи Посполитой связывали с победой австрийского кандидата планы установления магнатской олигархии в стране[265]. Наряду с этим следует выделить и некоторые мотивы, характерные именно для позиции литовцев. В соглашении литовских магнатов от 1 ноября 1574 г. необходимость выбора австрийского кандидата аргументировалась следующим образом: «С таким государем может быть [установлен] не только мир границам нашим… но и соглашение между главными христианскими государями против всех поганых врагов Креста Святого. И великий князь Московский еще на прошлой элекции через пана Гарабурду сообщал, что он желает этого»[266]. Ссылка на М. Гарабурду ясно показывает, что решение о поддержке австрийского кандидата сложилось у литовских магнатов под воздействием результатов русско-литовских переговоров. Не веря в успех войны против России и понимая невозможность подчинить русское правительство своим расчетам, литовские политики искали возможность выхода в предложенном Иваном IV проекте антитурецкой коалиции. Совместная война России, Речи Посполитой и империи Габсбургов против Турции (как следствие выбора австрийского кандидата) способствовала бы, согласно их расчетам, установлению длительного мира между Россией и Речью Посполитой и сохранению господства литовских феодалов над белорусскими землями. Принять это решение было тем легче, что с началом войны против Турции земли Великого княжества наверняка оказались бы вне сферы военных действий.

Кандидатура Ивана IV, как отметил уже В. Закшевский[267], в рядах сената не имела почти никакой поддержки: на собравшемся осенью 1575 г. элекционном сейме лишь двое сенаторов в своих выступлениях упомянули о возможности выбора царя. Вместе с тем уже на первых этапах политической борьбы Иван IV без всяких усилий с его стороны стал главным кандидатом литовской[268] и польской[269] шляхты на польский трон. Одной из главных причин нового обращения шляхты к кандидатуре русского царя было, как отметил уже В. Закшевский[270], наступившее в 1574–1575 гг. обострение отношений между магнатерией и шляхтой. Из компромисса феодальных группировок, который привел к избранию Генриха Анжуйского, всю выгоду извлекли магнаты. Пользуясь неопытностью молодого короля, они за краткий период его правления сумели завладеть значительной частью королевских имений, а теперь вынашивали планы установления магнатской олигархии. В ответ на эти действия в шляхетской среде получила популярность идея новой «экзекуции добр», более строгой чем первая, «если только не московской», т. е. проведенной путем расправы с магнатами[271]. В этих условиях взгляды шляхтичей обращались к Ивану IV как правителю, который решительными действиями мог бы сломить власть магнатов[272]. Разумеется, при этом речь не шла о каких-то уступках русскому монарху. Иван IV по-прежнему оставался для его сторонников «вторым Ягайлой» — орудием для осуществления внутри- и внешнеполитических концепций шляхты.

Главную силу этого лагеря составляли «рутены». Уже Ф. Коммендоне в 1573 г. констатировал, что именно они отстаивали кандидатуру царя[273]. О том, что почти «вся Русь» поддерживает кандидатуру Ивана IV, писали во время второго «бескоролевья» и папский нунций в Рим, и литовские сенаторы в Вену[274]. Из содержания их сообщений видно, что указанный термин охватывал и православных украинских феодалов Волыни и Киевщины, и польских шляхтичей юго-западных земель Короны («Русского» воеводства). При этом именно вторая из указанных групп отличалась наибольшей активностью. Нунций специально отмечал деятельность «русских» родственников примаса[275], членов семьи Уханьских, — шляхтичей Белзского воеводства. На элекционном сейме осенью 1575 г. Павел Уханьский был главным оратором «промосковского» лагеря. Известно также об общем решении польской шляхты Белзского, Русского и Подольского воеводств на предэлекционном сеймике поддержать на выборах кандидатуру Ивана IV[276]. То, что наибольшую политическую активность проявляла именно эта группировка шляхты, представляется глубоко закономерным. Осуществление «соединения» с Россией максимально соответствовало интересам этой группировки господствующего класса Речи Посполитой — главной силе польской феодальной колонизации на Востоке. «Соединение» должно было открыть для нее необъятные просторы «Московского царства» и одновременно обеспечить надежную защиту ее украинских имений от турецких и татарских набегов.

Правда, условия, предложенные Иваном IV через М. Гарабурду, были неприемлемы, но, по свидетельству М. Бельского, уже во время элекции часть шляхты сочла эти условия вымыслом враждебных царю литовских магнатов[277]. По мере обострения отношений с магнатерией эта версия стихийно получала в шляхетской среде все большее распространение. Однако намерения царя оставались неясными и неудивительно, что с самого начала «промосковский лагерь» стал энергично искать контактов со своим кандидатом. Дело было нелегким, так как М. Радзивилл и Я. Ходкевич поставили дозоры на литовско-русской границе, чтобы воспрепятствовать сношениям между русским правительством и польской шляхтой[278]. Все же сторонникам Ивана IV удалось найти путь к нему через литовского магната Яна Глебовича, зятя Яна с Кротошина.

В своих письмах к Ивану IV, написанных летом — осенью 1574 г., литовский вельможа информировал царя о плане созыва в Стенжице в мае 1575 г. сейма для решения вопроса о судьбе польского трона и от имени сторонников Ивана IV в Литве и Короне настоятельно советовал выслать на проектируемый съезд русских послов. «А не пошлешь никого, — писал Я. Глебович, — не начаися (стать польским королем. — Б.Ф.), бо цесарь крестьянский и много иных государей послы готовят». Послы Ивана IV, указывал он далее, должны прежде всего сообщить, что царь намерен дать присягу соблюдать шляхетские права и вольности. К письму был приложен текст «Генриховских артикулов» и других обязательств Генриха Валуа и Карла IX[279], что, очевидно, должно было, по мысли Я. Глебовича, помочь русским политикам подготовить текст соответствующих обязательств от имени царя. Без таких обязательств царь не может рассчитывать на успех, «не будучи дедичом пашей земли»[280].

Так Иван IV был поставлен в известность о положении в Речи Посполитой и о том, что ждут от него его сторонники. Он, однако, отказался следовать их рекомендациям и не отправил в Стенжицу своих послов. Одной из причин такой сдержанности было, несомненно, то обстоятельство, что судьба польского трона оставалась неясной с правовой точки зрения. Несмотря на бегство Генриха Анжуйского из Польши, он не был низложен «станами» и юридически оставался польским королем. На эту сторону дела царь не преминул указать Я. Глебовичу в своем ответе, отклоняя его предложение. «Тому как возможно сстатися, — писал он, — что украсти государство и украдом на государство приехати и послов своих; послати, а король неведомо будет, неведомо не будет». Такое посольство будет для царя лишь «за поспешно я собе в укоризну»[281]. Сдержанность Ивана IV была результатом понесенной им незадолго до этого неудачи: когда уже после избрания Генриха Анжуйского в Москву прибыл польский гонец А. Тарановский для переговоров о продлении перемирия, он уверил царя, что Генрих Анжуйский в Польшу не приедет. Положившись на эти заверения, Иван IV обратился к польской и литовской «радам» с просьбой об опасной грамоте для «великих послов», которых он был намерен отправить в Польшу для переговоров об условиях «соединения»[282]. Когда Генрих Анжуйский все же прибыл в Польшу, царь и его советники оказались в неудобном положении. Поэтому в Москве были твердо намерены на этот раз не повторять подобной ошибки. Учитывая, однако, всю важность дела, можно все же думать, что русское правительство решилось бы пренебречь этими моментами, если бы оно могло быть уверено в конечном успехе своей акции. Но оснований для такой уверенности у царя и его советников не было. В возникновении сомнений относительно возможности выбора Ивана IV на польский трон не последнюю роль сыграл тот же А. Тарановский.

Не посвященный в махинации литовских политиков, посланец невольно выдал Ивану IV их игру, рассказав, как собравшаяся на элекции шляхта долго и безрезультатно ждала русских послов, а затем решила, что видно царь не хочет стать польским королем[283]. В гневе царь отправил к литовским сенаторам послание, в котором перечислял «все збродни, чим его отселе з Литвы сводили»[284]. Разумеется, после этого доверие в Москве к исходящим из Литвы предложениям сильно упало. Во-первых, не могла внушать большого доверия и личность Я. Глебовича, от которого, как ясно видно из царского ответа на письмо последнего, с момента его выезда из России не поступало никаких известий. Во-вторых, А. Тарановский сообщил царю, что присланные на элекционный сейм М. Гарабурдой царские «кондиции» включали в себя такие пункты (например, отмена вольной элекции), которые «были против вольностям и правам нашим» и «оскорбили панов Короны Польской и Великого княжества Литовского»[285]. Ознакомившись затем с «Генриховскими артикулами», царь и его советники могли уже составить себе полное и всестороннее представление о глубоких различиях между тем объемом власти, которого добивался для себя Иван IV как король польский, и тем, который готов был предоставить своему монарху господствующий класс Речи Посполитой. При учете всех этих обстоятельств отказ русского правительства от официальной дипломатической акции становится вполне понятным.

Однако это не означало, что оно было готово ограничиться ролью пассивного наблюдателя событий. Царь и его советники Афанасий Нагой и дьяк Ерш Михайлов воспользовались приездом в Москву по торговым делам польского шляхтича К. Граевского[286], чтобы через него неофициально передать литовской и польской шляхте новый вариант русских условий унии между Россией и Речью Посполитой. Известное представление об этих условиях дают записанные в литовской канцелярии со слов неудачливого посланца «Артикулы от князя великого московского через Криштофа Граевского сказаны»[287]. Так, Иван IV добивался, чтобы его коронация была проведена «не через арцыбискупа, але через митрополита», и настаивал, чтобы за ним был признан царский титул, который начинался бы с Киева, а лишь за ним шла Польша, доказывая «стародавность народов цесарства русского, который… с давне пред нашими монархи было». Одновременно в связи с этим был поднят и вопрос о передаче России Киева[288]. Первым пунктом в «Артикулах» зафиксировано требование, чтобы объединенные восточноевропейские державы «все посполом волное и едностайное обирание пана мели одного з народу его покол дом его ставати будет», т. е. речь шла об установлении наследственной власти царского рода в будущей восточноевропейской федерации. Все эти условия были без существенных изменений почерпнуты из царского «ответа» (март 1573 г.) М. Гарабурде, в котором они составляли самую существенную часть. Наряду с этим в «Артикулах» можно отметить и новые моменты. Это прежде всего описание состава будущей «рады» нового государственного образования: первое место в ней должен был занять (очевидно, в соответствии с разработанными в Москве историко-правовыми конструкциями) воевода киевский, а «потом рада московская так переплетаючи, як литовскую с корунною». Так, в московских проектах наряду с наследственной властью царского рода появляется еще один связующий элемент: общий сенат, объединяющий в своем составе вельмож всех трех частей будущего государственного объединения. Кроме того, царь выражал согласие по избрании на польский трон созвать специальное собрание для «разезнанья и померкованья веры», с тем чтобы Иван IV имел возможность окончательно решить, какой религии ему следует держаться. Такое обещание, по существу мало к чему обязывавшее Ивана IV, было явно направлено на то, чтобы смягчить возражения тех групп господствующего класса Речи Посполитой (прежде всего, католического духовенства), которые выступали против кандидатуры царя по вероисповедным мотивам.

Для установления социальной среды, которой был адресован новый русский проект, интерес представляет выдвинутое Иваном IV в «Артикулах» условие «абы ему вольно было давати оселости звлаща в пустых краях, которых есть в Москве немало, людем тым, котори бы того годне заслуговали». Несомненно, этим Иван IV делал шаг навстречу тем слоям шляхты, которые выступали за избрание царя, рассчитывая с его помощью получить новые возможности для феодальной колонизации и тем улучшить свое материальное положение. Однако Иван IV при этом проявил сдержанность (в «Артикулах» говорится прямо лишь о «пустых», т. е. незаселенных землях), а форма, в которую он данное условие облек (требование ничем не ограничивать монарха при раздаче данных земель), говорит за то, что в планах русских правителей подобные раздачи выступали, по-видимому, как одна из мер, направленных на укрепление власти царя над своими новыми подданными.

Таким образом, вразрез с рекомендациями его сторонников царь не пожелал стать правителем Речи Посполитой на условиях «Генриховских артикулов» и признать за шляхтой право на свободную элекцию. Наоборот, идя на ряд мелких уступок шляхте, он пытался добиться принятия с ее стороны главных положений разработанного в Москве государственно-правового устройства.

Думается, что обнародование этих условий могло явиться новым тяжелым ударом по планам польских шляхетских политиков. Однако К. Граевский не смог выполнить своей миссии, так как на обратном пути был арестован литовскими сенаторами. По-видимому, сидя в тюрьме, он, чтобы добиться вмешательства шляхты и освобождения, подверг царские условия существенным изменениям. В его письме брату Петру[289], распространявшемся среди съезжавшейся в Стенжицу шляхты, при изложении предложений царя отсутствовали все неприемлемые для польской шляхты условия, а на первом месте фигурировало заявление, что Иван IV «хочет соединить свои народы с Полыней такими узами, как некогда Ягайло соединил [с Польшей] Литву». «Письмо Граевского», несомненно, немало способствовало тому, что среди собравшейся в Стенжице польской шляхты сторонники московского кандидата решительно преобладали[290]. К ним хотели присоединиться и литовские шляхтичи, отправившие к полякам посла городенского повета К. Кунсовича с предложением «цысаря крестьянского на государство не взять и иных, только бы… нам видеть у нас на государстве Московского государя». Лишь поспешно арестовав Кунсовича и оказав прямое давление на шляхту Великого княжества, литовские сенаторы сумели предотвратить ее соединение с польскими сторонниками кандидатуры царя[291].

При таком соотношении сил «проавстрийская» партия не решилась поставить на съезде вопрос о выборе Габсбурга на польский трон, ограничившись лишь детронизацией Генриха. Однако и шляхетский лагерь не выдвинул прямо своего кандидата: доставленный в Степжицу по требованию шляхты русский гонец Ф. Ельчанинов, направленный царем еще к Генриху Анжуйскому, лишь передал сенаторам царскую грамоту, из которой шляхтичи не могли заключить, намерен Иван IV добиваться польского трона или нет. Кроме того среди «промосковской» шляхты не было единства относительно личности самого кандидата. Если одна часть шляхты желала выбора Ивана IV как сильного правителя, то другая — отдавала предпочтение кандидатуре Федора. Так, иа поле Степжицкого съезда был поставлен крест с надписью: «Кtо cesarza mianuie Ten śmierć sobie gotuje By chciał byc Fiedor jak Jagiełło Dobrre by nam z nim belo» («Кто избирает императора, готовит себе смерть. Если бы был Федор, как Ягайло, хорошо бы нам с ним было»)[292]. В итоге вопрос о судьбе польской короны остался открытым[293].

Соперничающие группировки старались создать себе благоприятные условия для продолжения борьбы за польскую корону. Усилия литовских сенаторов были направлены на то, чтобы не допустить установ л енпя контактов между польской шляхтой и Иваном IV. Я. Ходкевич на обратном пути из Стенжицы тайно посетил русского гонца в Бресте и убеждал его, что лишь с помощью Литвы царь сможет добиться польского трона, так как «ляхове, как первее приятеля цысаря турецкого хотели, так и теперь таково же ищут». Пусть царь присылает послов со своей «тайной думой» именно к литовским магнатам, а они не только сумеют добиться для него короны, но и обеспечат при формальной свободе элекции сохранение этой короны в руках потомков Ивана IV, как это было ранее с Ягеллонами[294]. Как видим, литовский магнат прибег к самым чувствительным для Ивана IV доводам, чтобы добиться своей цели.

В Стенжице по приказу Я. Ходкевича русского гонца держали в 7 верстах от города, пристав не пускал к нему «никакова человека»[295]. Все же к гонцу, «утаясь пристава», сумели проникнуть посланцы «рыцарства» Якуб Лашковский и Войтех Закревский. Они вручили Ф. Ельчанинову тексты грамот, которые Ивану IV, если он хочет достичь польского трона, следовало еще перед выборами прислать Якубу Уханьскому, сенаторам (в том числе ряду политиков персонально) и шляхте[296]. Эти «образцы», по словам посланцев, направлял к царю глава польской католической церкви архиепископ Гнезненский Я. Уханьский, но анализ их содержания вызывает сомнения в истинности этого утверждения. Так, грамота самому примасу была посвящена доказательству гибельности раздоров между православными и католиками, так как тех «дву сторон незгодою уросл Махумет», и того, что царя нельзя считать еретиком, так как он «хрещон во имя отца и сына его и духа святого». Письмо завершалось предложением Ивана IV как христианского государя «таково ж ведаючи народ ваш весь сарматцкии или словенский», «чтоб для добра крестьянского и вашие для обороны крепкие мне за пана и короля польского обрали»[297]. Как видим, в этом проекте грамоты нет ни обещания перехода в католическую веру, ни заверения, что права «костела римского» будут сохраняться нерушимыми, что, как представляется, должно было прежде всего интересовать главу польской церкви. Наоборот, почти все письмо заполняет аргументация о необходимости союза между православными и католиками против мусульман, типичная для воззрений господствующего класса южных районов Речи Посполитой, жестоко страдавших от татарских набегов[298].

Другим важным документом в группе «образцов» следует считать текст обращения к шляхте. Устами составителей грамоты царь заявлял, что «вас в Коруне польской людей мудрых много есть», которых он «рад имети больших в товарищех» и вообще желает быть «не так паном, али рыцерским людем как братом»[299]. Далее следовали обещания более конкретные: уплата долгов Сигизмунда-Августа «желнырем и дворяном», амнистия для русских политических эмигрантов в Речи Посполитой и, наконец, заверение — «толко меня королем оберете, о том стану думать, чтоб вас с людьми своими содиначить». Если первое из этих условий отражало конкретные интересы определенной части шляхты, а исполнение второго было как бы залогом того, что как король Речи Посполитой Иван IV изменит свои традиционные методы правления, то последнее носило общеполитический характер. Примечательно, что о смене религии в этих документах вопрос не поднимался, но по вопросу об установлении «реальной» унии между Россией и Речью Посполитой их составители проявили большую настойчивость, добиваясь хотя бы предварительного заявления, что в будущем царь предпримет шаги для ее заключения.

С этим документом резко контрастирует «образец». грамоты, которую следовало послать каждому из воевод[300]. Здесь нет ни конкретных обещаний, ни заверений, высказывания носят предельно общий характер. Такое сопоставление, думается, вполне определенно указывает, в какой среде интересующие нас документы возникли. Наконец, следует отметить рекомендации посланцев направить особые грамоты серадзскому воеводе Ольбрахту Ласскому, каштеляну бецкому Станиславу Шафранцу и старосте радзейовекому Рафалу Лещинскому; последнему нужно было обещать пост «скарбного»[301]. Всех этих политиков, расходившихся между собой и по вероисповеданию, и по политической ориентации, объединял в период второго «бескоролевья»[302]. лить один признак — популярность в шляхетской среде. Все это позволяет рассматривать миссию Я. Лашковского и В. Закревского как попытку сторонников царя среди польской шляхты вступить в непосредственные контакты со своим кандидатом, предложив ему конкретный план действий в борьбе за польскую корону. Таким образом, события Стенжицкого съезда завершились попыткой представителей двух совершенно разных политических групп навязать русскому правительству угодную им линию поведения в предвыборной борьбе. Хотя мотивы их действий, как показано выше, были весьма различными, советы совпадали в одном: русское правительство должно активизировать свою внешнюю политику, направив в Речь Посполитую своих представителей для переговоров об условиях унии.

Иван IV, однако, не последовал этим советам и избрал совсем иное решение. Вместо «великих послов» с чрезвычайными полномочиями в Литву был отправлен обычный гонец Семен Янглыч Бастанов[303]. Вся его миссия должна была ограничиться передачей литовской и польской раде царских грамот[304], в которых царь сообщал лишь о своем намерении направить в Речь Посполитую посланника, «а с ним хотим приказати к вам о своих делах»[305]. В грамотах никак не затрагивался вопрос о польском троне; в случае благоприятного ответа на них в Речь Посполитую должен был выехать посланник — Лука Новосильцев[306], чтобы передать отдельным сенаторам, а также «нанятом, княжатом и всему рыцарству» царские грамоты с просьбой поддержать кандидатуру Ивана IV на выборах[307]. Однако Л. Новосильцев тоже не получил полномочий для переговоров об условиях избрания. Он должен был лишь добиваться «опасной» грамоты для «великих» послов[308], которым царь обещал дать все необходимые указания, «как меж нас и государством Коруны Польской и Великого княжества Литовского, тое доброе дело совершить и постановить»[309]. «Великие» же послы, насколько можно судить по имеющимся материалам, вообще не были назначены и тем более не были подготовлены для них инструкции.

Избранный царем образ действий, направленный на явное затягивание переговоров, вызвал к жизни несколько комментариев исследователей, приходивших к разному мнению о причинах выбора именно такой линии поведения. Некоторые исследователи пришли даже к выводу, что в действительности Иван IV не добивался польской короны и стремился лишь затянуть избирательную борьбу в Речи Посполитой, чтобы создать выгодные условия для своих операций в Прибалтике[310]. Более обоснованной представляется точка зрения, выдвинутая Л. Л. Дербовым: не желая принять корону на условиях, предложенных польско-литовскими феодалами, царь затягивал переговоры, стремясь поставить польско-литовских партнеров в такое положение, когда он мог бы «сам продиктовать полякам свои условия»[311].

Действительно, сообщения, привезенные Ф. Ельчаииновым, свидетельствовали о серьезном политическом кризисе в Речи Посполитой, открытом противоборстве шляхты и магнатов, которые не могут найти кандидата, удовлетворявшего бы обе стороны[312]. Но одновременно снова явственно выступили различия между пониманием «унии», русским правительством и польско-литовскими феодалами. Так, Я. Ходкевич в упомянутой выше беседе с гонцом заявил о том, что для литовцев, а еще более для поляков неприемлемы такие условия, как отмена свободной элекции, коронация по православному обряду, уступка России Киева[313], посланцы же шляхты предлагали, чтобы царь признал себя «братом» и «товарищем» польских и литовских шляхтичей. Этого царь, конечно, делать не желал[314].

В этих условиях могло представляться правильным подождать, пока, запутавшись в своем конфликте вокруг австрийской кандидатуры, польско-литовские феодалы будут вынуждены сами обратиться к Ивану IV, который смог бы навязать им свою концепцию власти. К этому следует добавить, что, поступая так, Иван IV, по его представлениям, ничем особенно не рисковал. Ведь в Речи Посполитой был лишь один (как следовало из сообщений Ф. Ельчанинова) кандидат на трон — сын императора, а Габсбурги после бегства Генриха Анжуйского предлагали Ивану IV «заодин стояти против всех недругов» и действовать согласованно в борьбе за польский трон, поддерживая того из кандидатов (русского или австрийского), у кого будет больше шансов[315]. Царь, ответивший на это предложение согласием[316], мог рассчитывать, что новый польский король из династии Габсбургов пойдет с ним на компромисс в Ливонии и одобрит его планы большой антитурецкой коалиции[317]. Не случайно в это время резко активизировалась русская политика на юге[318].

При этом, конечно, не было намерения буквально тянуть до бесконечности и быть лишь пассивным свидетелем выборов. Характерно, что когда в августе 1575 г. oт С. Бастанова пришли сообщения, что «шляхта и земля и мещане… хотят, сказывают, бити челом, тебе, государю»[319], царь немедленно приказал «отпустити в Литву часа того» Луку Новосильцева[320]. Тогда же Новосильцев выехал в Смоленск, чтобы сразу по получении опасной грамоты ехать в Речь Посполитую[321]. Однако приезд русского посольства, которое выдвинуло официально кандидатуру Ивана IV, не соответствовал планам литовских и польских магнатов, которые продержали С. Бастанова до самой элекции, не давая ему опасной грамоты. В результате вопрос о судьбе польской короны на элекционном сейме в ноябре 1575 г. снова решался без участия русских дипломатов.

Накануне наступления элекции шляхетские политики так и не знали точно, что им следует ожидать от московского кандидата. Два известных им русских проекта унии — «Письмо Граевского» и «ответ» Ивана IV М. Гарабурде — резко расходились между собой по содержанию, и было неясно, какой из них является аутентичным выражением воли русского царя. О сумятице, возникавшей в этой ситуации в умах шляхетских идеологов, дает понятие написанный в октябре 1575 г.[322] памфлет Я. Д. Соликовского «Коморник и бурмистр», в котором оба означенных в заглавии персонажа ведут между собою спор о разных претендентах на польскую корону. «Коморник» отстаивал ту точку зрения, что Иван IV мог бы стать для Польши вторым Ягайло, «который и мир Короне принес и Литву присоединил». Правда, он — тиран, но тираном был сначала и Ягайло, который, однако, потом переменился, «и больше всего свобод и вольностей мы имеем от него и от его потомков, так бы и теперь было». «Бурмистр» возражал на это, что предложенные Иваном IV условия унии неприемлемы. Не годится, что Иван IV добивается, чтобы его короновал собственный митрополит, неприемлемо, что он желает сделать своей столицей Киев, но, главное, царь хочет «не Москву к королевству, но королевство к царству русскому присоединить»[323]. Эти рассуждения ясно показывают: первые контакты между сторонами наложили отпечаток не только на политику Ивана IV, но и на воззрения шляхетских политиков. Часть из них уже начала отдавать себе отчет в том, что она имеет дело с крупной самостоятельной политической силой, которая вовсе не намерена подчинять свои действия интересам Речи Посполитой. Отсюда — раскол в среде самой шляхты по вопросу об отношении к московскому кандидату. Не случайно значительная часть шляхетского лагеря во главе с М. Сеницким объединилась под лозунгом выбора «Пяста» — местного уроженца, который будет править в соответствии с интересами шляхты, отвергая всех иностранных кандидатов на трон (а в их числе и Ивана IV)[324].

Несмотря на это, позиции «промосковской» группировки среди шляхты накануне элекции продолжали оставаться весьма сильными. Правда, сторонников царя в Великом княжестве литовским сенаторам удалось устранить. Опасаясь их выступления, магнаты просто скрыли от литовской шляхты срок начала работы сейма, чтобы «выбрать короля, не уведомив их и без их желания»[325]. Однако приверженцев царя было много и среди польской шляхты, которая сумела прибыть на сейм. Его кандидатуру поддерживала шляхта на большей части южных территорий Польского королевства (Русское, Подольское, Белзское воеводства, Волынь, Киевщина)[326]. В северной части страны, по отрывочным сведениям С. Ожельского, на предэлекционных сеймиках приняла решение избрать царя шляхта Ленчицкого воеводства и Подляшья[327]. Об этом же свидетельствовал и торжественный прием, устроенный шляхтой русскому гонцу С. Бастанову, несмотря на противодействие сенаторов[328]. Как известно, приезд С. Бастанова не разъяснил положения. Отсутствие у него условий унии оживило страх перед «тиранией» и вызвало переход части сторонников царя во главе с Я. Замойским в лагеръ сторонников Пяста[329]. На этом, однако, дело не закончилось. Среди шляхты все еще оставалось много сторонников Ивана IV. Хотя сенаторы пытались убедить их, что Иван IV «не ищет короны»[330], шляхтичи знали, что русские послы «едут в Польшу, чтобы стараться о Короне и уже находятся в Смоленске»[331], и прямо обвиняли литовских магнатов в задержке этих послов[332].

Дальнейший ход событий во многом определило резкое обострение отношений между магнатами и шляхтой, вызванное стремлением сенаторов, не считаясь с волей шляхты, возвести на польский трон императора Максимилиана II. Когда конфликт между враждующими группировками стал явным, но инициативе одного из наиболее горячих сторонников царя Павла Уханьского, Познанское, Калишское, Краковское и Белзское воеводства обратились к сторонникам М. Сепицкого и к сенаторам с предложением оставить своих кандидатов — императора и Пяста — и согласиться на избрание Йвана IV[333]. Ответом на это предложение со стороны сенаторов было провозглашение Максимилиана II польским королем. Это решение в корне изменило ситуацию. Теперь всему шляхетскому лагерю, ущемленному олигархией в его важнейшей прерогативе — праве выбора монарха, был срочно необходим свой кандидат, готовый принять корону и выступить вместе с шляхтой против Габсбургов и сената. Иван IV не соответствовал этим требованиям. Его намерения не были известны, для завершения переговоров с ним нужно было время, которым шляхетский лагерь в данных условиях не располагал. Кроме того, шляхетские политики считали царя союзником Габсбургов[334]. В этом сложном положении внимание польской шляхты привлекла ранее не игравшая роли в политической борьбе кандидатура семиградского воеводы Стефана Батория. Этот правитель, которого Габсбурги незадолго до элекции пытались свергнуть с семиградского трона, как раз поэтому был готов принять польскую корону и вступить из-за нее в открытую борьбу с Максимилианом II[335]. В результате шляхетский лагерь[336] провозгласил Батория польским королем.

Разбирая причины, склонившие шляхту к такому решению, следует отметить одно важное обстоятельство: ее убеждение, что Иван IV — союзник Габсбургов, сложилось под влиянием соответствующих выступлений литовских сенаторов. Литовские магнаты, составлявшие главную силу сенаторского лагеря, в своей политической стратегии исходили из того, что на данном этапе господствующему классу Речи Посполитой необходимы прежде всего прекращение войны и мир с Россией. Поэтому на протяжении всего второго «бескоролевья» литовские магнаты настоятельно советовали императору добиться от Ивана IV заявления, что он сохранит мир с Речью Посполитой лишь в случае избрания Габсбурга на польский трон[337]. Утверждение, что только выбор австрийского кандидата дает Речи Посполитой мир на востоке, так как «на основе старых союзов… император держит царя в своих руках», было одним из главных доводов «проавстрийского» лагеря и на элекционном сейме[338]. Однако то, что казалось совершенно очевидным в разоренной войной Литве, получало совершенно другой отзвук в кругах коронной шляхты. «Говорят, что с Москвой будет мир, — заявлял Я. Замойский, — но этот неприятель много забрал у нас земли и добровольно ее не отдаст»[339]. «Не надеюсь, чтобы в правление императора в Польше можно было рассчитывать на мир с Москвой, — вторил ему С. Ожельский, — возвращение Северы, Смоленска, Полоцка и Ливонии требует немалых трудов»[340]. Таким образом, в отличие от литовцев коронная шляхта была согласна лишь на такой мир, который бы обеспечил руководящее положение Речи Посполитой в Восточной Европе. Разумеется, шляхетские политики предпочитали добиться этого мира путем соглашения с русским монархом. В случае если бы такое оказалось невозможным, они были готовы продвинуть границы своего государства на Восток и с помощью оружия.

14 января 1576 г. вернувшийся в Москву С. Бастанов вручил царю свой статейный список, а также «списки посольства турских и цесаревых и седмиградского воеводы послов», т. е. речи этих послов на элекционном сейме[341]. «Выслушав» эти материалы, царь приказал Л. Новосильцеву немедленно ехать в Речь Посполитую, т. е. принял решение официально выставить свою кандидатуру на польский трон[342]. Однако прошло совсем немного времени, и у русского правительства сложился иной план действий. 30 января 1576 г. в Литву была отправлена царская грамота с предложением о сепаратном «вынесении» на литовский великокняжеский стол либо самого Ивана IV, либо царевича Федора. Царь предлагал литовским сенаторам выслать к нему послов, «наказав и списав подлинно о всяких ваших повольностях и справах» для заключения соответствующего договора[343]. Думается, принятие такого решения было плодом более внимательного знакомства с сообщениями С. Бастанова. Помещенное в его статейном списке описание вооруженного «рокоша» шляхтичей, которые на самом элекционном поле «учали из луков и из самопалов стрелять и копьи шюрмовать»[344], могло только усилить сомнения в возможности управлять столь буйными подданными. Иван IV не желал уподобиться Сигизмунду II, которого он в своем послании А. Курбскому презрительно именовал «худейша худейших рабов суща, понеже от всех повелеваем»[345]. Представляется, что именно эти соображения определили решение царя не принимать короны из рук мятежной польской шляхты, а, воспользовавшись конфликтом между ней и литовской радой, попытаться посадить на литовский трон одного из членов царской семьи. Были предприняты и определенные шаги, чтобы заинтересовать русским проектом литовских магнатов. Уже само выдвижение кандидатуры Федора шло навстречу их пожеланиям. К этому добавлялся другой довод, пущенный в ход уже во время переговоров зимой 1573 г., — возможность возвращения Великому княжеству потерянных в 1569 г. украинских земель. Не случайно, отправленные к австрийскому двору в начале 1576 г. русские послы должны были заявить от имени Ивана IV: «А ныне наше хотенье то, чтоб Литовское Великое княжество и с Киевом и что к нему городы были к нашему государству к Московскому»[346]. Тем самым было бы осуществлено объединение большей части восточнославянских земель под властью династии Рюриковичей, хотя, конечно, не в той форме, как это предполагали первоначально Иван IV и его советники.

При условии, что Габсбурги согласятся на такие изменения и заключат с Иваном IV союз против турок, русское правительство было готово поддержать австрийского кандидата на польский трон в борьбе с непокорной польской шляхтой, «войною промышлять, как бы себе тех государств доступати»[347]. Успех задуманного плана зависел от позиции литовских магнатов. Они, правда, заверяли Ивана IV в своем расположении, но царь располагал сведениями о том, что на деле они ему враждебны[348]. Неудивительно поэтому, что с планом сепаратной элекции царь все же не связывал больших надежд. Не случайно в грамоте литовским сенаторам содержался совет выбрать австрийского кандидата, если их не устроит кандидатура царя или царевича. Неудача русского проекта выяснилась очень скоро. Несмотря на все различия политической ориентации, ни одна из группировок в Великом княжестве не была заинтересована в разрыве унии с Короной, к чему привело бы осуществление русских предложений.

Однако в ходе переговоров Л. Новосильцева с литовскими, а затем и коронными сенаторами открылись другие возможности. Уже на переговорах с Л. Новосильцевым в Вильно (февраль 1576 г.) виленский воевода М. Радзивилл Рыжий, отметив с сожалением, что вплоть до приезда посланника Иван IV «о царевиче Федоре к нам не писывал», заверил, что на повой элекціш он «всем своим сердцем и всею своею душою» будет добиваться выбора царевича[349]. Еще более определенно вопрос о выборе царевича на трои Речи Посполитой был поставлен в марте 1576 г. во время пребывания Л. Новосильцева в Ловиче — резиденции примаса Я. Уханьского. Беседовавший с посланцем по поручению примаса С. Уханьский сообщил, что на 8 апреля 1576 г. архиепископ гнезненский созывает в Варшаве съезд всех сенаторов и шляхты Речи Посполитой, на котором он намерен предложить сторонникам и Габсбургов, и Батория, оставив своих кандидатов, «бити челом» Ивану IV, чтобы тот «дал сына своего царевича Федора на государство»[350]. 11 марта Я. Уханьский вручил Л. Новосильцеву «опасную» грамоту для русских великих послов, которых он просил прислать как можно скорее[351].

На первый взгляд такие заявления выглядят странно, если учесть, что и Я. Уханьский и М. Радзивилл Рыжий были «столпами» «проавстрийской» партии и сыграли огромную роль в выборах Максимилиана II на польский трон. Однако следует учитывать, что по окончании элекции сторонники императора оказались в весьма неблагоприятном положении. Коронная шляхта в феврале 1576 г. заняла столицу страны — Краков, овладев находившимися на Вавеле королевскими регалиями, а император, вместо того чтобы направиться с войском на помощь своим сторонникам, затеял долгую и бесплодную дискуссию с польско-литовскими послами, отказываясь принять предложенные ему «pacta conventa»[352]. В условиях, когда в Речь Посполитую вот-вот должен был прибыть Стефан Баторий, перед сторонниками Габсбургов в Короне возникла неприятная перспектива не только политического поражения, но и судебного преследования: одним из главных требований шляхетского лагеря был суд над инициаторами выборов Максимилиана II как государственными изменниками[353]. В Великом княжестве позиции магнатской олигархии были гораздо более прочными, но и литовским сторонникам императора победа коронной шляхты грозила серьезными неприятностями, тем более что поведение магнатов, которые брали «посулы» у разных правителей и довели страну до гражданской войны, вызывало сильное недовольство и у шляхты Великого княжества[354]. Неудивительно поэтому, что, получив известие о приезде русского посланника, Я. Уханьский «поднял руки к небу, говоря, что это ниспослано святым духом»[355]. Дипломатическая инициатива Ивана IV давала той части коронной магнатерии, которая во время элекции неудачно сделала свою ставку на Габсбургов, возможность найти приемлемый выход из создавшегося положения. Поставив вопрос о выборе русского кандидата, недавно столь популярного в шляхетской среде, группа сенаторов, объединившаяся вокруг примаса, рассчитывала привлечь на свою сторону значительную часть коронной шляхты, что позволило бы, имея поддержку литовских магнатов, добиться избрания царевича и провала кандидатуры С. Батория. Тем самым не только открывалась возможность получения щедрых пожалований, но не могло быть и речи о наложении на примаса и других сенаторов каких-либо наказаний за их деятельность во время элекции. Разумеется, устраивал магнатерию обеих частей Речи Посполитой и сам кандидат, молодой и неопытный в политике, которым, как казалось магнатской олигархии, легко будет управлять.

Приступая к осуществлению своих планов, примас 5 марта 1576 г. обратился к собравшимся в Кракове сенаторам и шляхте с предложением созвать 8 апреля в Варшаве съезд всех «частей» королевства, включая Литву и Пруссию. Одновременно были предприняты шаги для избавления от обязательств перед Максимилианом II. В своем послании (от 11 марта) императору сенаторы — сторонники Габсбургов — указывали, что, не выполнив своего обещания прибыть в Польшу через месяц после выборов, император поставил их в тяжелое положение, так что они могут быть вынуждены принять новые решения для спасения Речи Посполитой[356]. На сеймике Великого княжества, созванном М. Радзивиллом Рыжим в Геранонах в конце февраля 1576 г., литовские феодалы постановили назначить императору определенный срок для приезда в Речь Посполитую, «а не будет он к нам на тот срок, и ему-де у нас на государстве не быти»[357]. Из Литвы в Краков были также отправлены послы с предложением созвать съезд для выборов будущего монарха[358]. Литовские магнаты стремились согласовать свои действия с украинскими феодалами. Не случайно К. Радзивилл, отпуская Л. Новосильцева в Москву, просил, чтобы царь на будущих выборах обещал «обороняти… Волынь и Подолье от татар… и воинских людей своих давати… на помочь»[359]. 11 марта В. Лаурео писал, что наряду с литовцами кандидатуру царевича поддерживает «почти вся Волынь»[360].

Как с беспокойством сообщал папский нунций в Рим, Я. Уханьский и его сторонники были даже готовы не требовать перехода царевича в католицизм, ограничившись его согласием короноваться и причаститься по латинскому обряду с разрешения московского митрополита[361]. Это обстоятельство ясно свидетельствует о том, что в субъективном желании осуществить свой план у сторонников царевича недостатка не было. Гораздо хуже обстояло дело с необходимыми для этого реальными силами. Правда, в Великом княжестве весной 1576 г. позиции этой группировки оказались довольно сильными: на сеймике Великого княжества в Гродно в апреле 1576 г. сторонники царевича Федора явно преобладали[362]. Однако совершенно иным было положение на главных землях Короны. Здесь положение полностью контролировалось сторонниками С. Батория, позиции которых были настолько сильны, что они не чувствовали никакой необходимости искать компромисса с кучкой сенаторов, собравшихся в Ловиче вокруг примаса, тем более что к весне 1576 г. соглашения с С. Баторием стала энергично искать и целая группа литовских сенаторов во главе с Я. Ходкевичем.

Явная слабость позиций группировки примаса в Короне не укрылась и от внимания Л. Новосильцева, вернувшегося в Москву 20 апреля 1576 г. В своем статейном списке он сообщал и о занятии сторонниками С. Батория Кракова, и о переходе на их сторону виднейших коронных сенаторов, а сторонники примаса были выразительно обозначены термином «панове — рада Мазовецкого княжества» — по единственной территории, подчинявшейся руководству примаса[363]. По-видимому, именно сознавая всю ненадежность задуманной политической комбинации, царь и его советники не нашли нужным дать ответ на предложения М. Радзивилла и Я. Уханьского. Развитие событий в ближайшее же время полностью оправдало такую сдержанность. Когда С. Ваторий прибыл в Краков и дал понять, что он готов амнистировать организаторов, элекции императора[364], в лагере оппозиции наступил полный развал. Период, второго «бескоролевья» закончился.

Русское правительство за эти годы пришло к пониманию того, что его программа политического переустройства Восточной Европы неприемлема для господствующего класса Речи Посполитой. «Колебания» и «нерешительность» царя и его советников в отстаивании своего плана довольно точно отражали постепенное осознание этого факта русскими политиками. В дальнейшем мы увидим, на каких путях они пробовали искать выхода из создавшегося положения. Менее значительными были сдвиги во взглядах идеологов различных течений польско-литовских феодалов. Правда, польско-литовская магнатерия решительно исключила московскую кандидатуру из числа приемлемых претендентов на польский трон, но прежде всего из-за отрицательного отношения лично к Ивану IV, о чем говорит тот явный интерес, который в этой среде продолжали проявлять к проектам выбора «царевича». Что касается шляхетских политиков, то их воззрения мало изменились по сравнению с началом 70-х годов XVI в. Слабо наметившаяся тенденция к пересмотру первоначальных построений не получила развития главным образом потому, что так и не состоялись переговоры об условиях «соединения» между шляхтой и официальными русскими представителями.

Но если представления и цели шляхты остались прежними, то конкретные пути достижения этих целей, намеченные публицистами начала 70-х годов XVI в., не годились в новой ситуации, когда на польском тропе сел трансильванский воевода и на трон уже нельзя было посадить Ивана IV. Нужно было искать новые пути. Направление поисков определилось тогда, когда после военных побед С. Батория на востоке в 1579–1580 гг. многим политическим деятелям Речи Посполитой стало казаться, что в Восточной Европе складывается новое соотношение сил.