Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Польская шляхта и русская кандидатура в период первого «бескоролевья» (1572–1573 гг.)

Как показано выше, уже в первые месяцы после смерти Сигизмунда II кандидатура царя стала довольно популярной среди великопольской шляхты. О положении, сложившемся осенью 1572 г. в Великой Польше, дает представление свидетельство секретаря французского посольства Ж. Шуанена. Последний записал в своих мемуарах, что, по мнению польских политиков, выгоды, которые приносит шляхте московская кандидатура, «столь очевидны, что, кажется, от них невозможно отказаться». «И, если названного Московита, — заключал Шуанен свою запись, — будут правильно направлять в течение этого дела, можно сказать, что это будет партия, наиболее опасная для нас, так как нет человека, который не находил бы хорошим вечный мир и унию между этими двумя большими, сильными и могущественными нациями»[181].

Таким образом, осенью 1572 г. интерес великопольской шляхты к кандидатуре Ивана IV продолжал расти и в политических дискуссиях уже вошел в обиход ряд доводов, которыми сторонники царя доказывали полезность его избрания[182]. Появились и печатные памфлеты сторонников царя. Наиболее ранний из них, принадлежавший перу шляхтича Калишского воеводства Петра Мычельского, датирован 15 ноября 1572 г. Этот памфлет, введенный в научный оборот в середине XIX в.[183], использовался затем рядом исследователей для изучения взглядов «промосковской» группировки шляхты. 10 января 1573 г. датировано еще одно произведение Мычельского «Przestroga s pokazaniem niepożytków z wzjęcia pana s pośrodku siebie», в котором доказывалось преимущество кандидатуры царя перед выбором на трон кого-либо из уроженцев Речи Посполитой. Кроме Мычельского, кандидатуру царя поддерживали и другие публицисты, авторы памфлетов «Zdanie о obieraniu nowego króla» и «Sententia de eligendo novo rege ex duce Moschorum»[184].

Следует сразу же выделить один момент, общий всем указанным сочинениям. Избрание царя на польский трон принесет мир и прекращение войн на востоке, чего нельзя добиться иным образом[185]. Спорные вопросы были бы урегулированы благоприятно для Речи Посполитой, обновились бы с большой выгодой для страны ее экономические связи с Россией[186], а те силы и средства, которые оба государства тратили на борьбу между собой, могли быть обращены на достижение других важных для Речи Посполитой внешнеполитических целей.

В понимании необходимости мира для страны взгляды польских шляхетских политиков — авторов указанных памфлетов — и литовских магнатов совпадали.

Для Мычельского внешнеполитический аспект русско-польской личной унии связывался с целой программой возвращения потерянных Польшей земель на Западе. Ныне, констатировал он, «земли прусская, поморская и инфлянская» не выполняют своих обязательств перед Речью Посполитой и намереваются в благоприятный момент вообще отделиться от нее «по совету и с помощью императора», а такая польская земля, как Силезия, вообще находится под чужеземной властью. С избранием царя положение изменится. Если после этого немцы попытаются напасть на Речь Посполитую, их постигнет то, что и при Ягайле (намек на Грюнвальд). Прусские же и поморские князья должны будут подчиниться Речи Посполитой, «ленные присяги и другие повинности давать, как делали и давали при других королях»[187].

Современные польские исследователи правильно констатируют тот факт, что даже в период вступления Речи Посполитой на путь восточной экспансии и отказа от проведения активной политики на Западе, в польской политической мысли все же сохраняются представления о необходимости для национальных интересов страны активной борьбы за возвращение польских западных земель и прекращения в связи с этим военных конфликтов на востоке[188]. Думается, не случайно такие представления получили отражение в проекте, составленном жителем Великой Польши, т. е. той земли, где сама жизнь постоянно сталкивала шляхту со скрытым, но непрерывным наступлением немецких феодалов[189]. В других памфлетах на первом плане стоит иная внешнеполитическая проблема — борьба с татарскими набегами и турецкой угрозой. В сочинениях Мычельского этой теме также уделяется большое внимание.

От унии с Россией польские шляхтичи ожидали прежде всего организации надежной обороны южных границ Короны: создание для их защиты большой постоянной армии и проведения работ по укреплению подольских замков, что, как можно понять по отдельным намекам, царь должен был осуществить на собственные средства. Далее открывались перспективы изгнания турок за Дунай, восстановления польского влияния в Молдавии и подчинения татарских орд верховной власти Речи Посполитой[190].

Эти высказывания, несомненно, свидетельствуют о высокой оценке частью польской шляхты военно-политических возможностей Русского государства. Как правильно отметил С. Грушецкий, по убеждению этих публицистов выбор Габсбурга привел бы к разорению Речи Посполитой турками (как это, например, случилось с Венгрией), в то время как избрание царя открывало перспективу победы над Османской империей[191]. В своих прогнозах сторонники царя опирались на известные им факты из историй взаимоотношений России с татарскими ханствами. Так, Мычельский, ожидая от царя организации эффективной защиты Польши, ссылался на созданную в России разветвленную систему обороны страны от татар[192], а один из анонимных авторов упоминал о покорении Казани и Астрахани[193]. Таким образом, реальные успехи России в борьбе с татарской опасностью повышали в глазах шляхты престиж страны и ее монарха, давали возможности для противопоставления Габсбургам, терпевшим в борьбе с турками неудачи[194].

Успешное решение южной проблемы имело серьезное значение для шляхты. Так, Мычельский указывает, что после организации надежной обороны Подолии «подольские пустыни» превратятся в «освоенные земли», отчего у Речи Посполитой прибавилось бы людей и скарбов, а обедневшему и раздробившемуся рыцарству — «маетностей»[195]. Освоение Подолии должно было дать польским феодалам новый фонд земель, на которых смогли бы разместиться владения тех групп в составе господствующего класса, для которых на основных, давно освоенных землях в данных условиях уже не было места.

В этих рассуждениях выступает вполне отчетливо один из главных мотивов, склонявших шляхетских политиков к династической унии с Россией, — расчеты на то, что таким путем удастся остановить начинающийся процесс разорения широких слоев господствующего класса Речи Посполитой путем колонизации новых неосвоенных районов. При этом имелась в виду феодальная колонизация не только Подолии, но и земель, входивших в состав Русского государства.

В проектах унии с Россией, разработанных шляхетскими публицистами, заинтересованность в феодальной колонизации русских земель выступает столь четко, что это было отмечено даже некоторыми польскими буржуазными исследователями[196]. В советской историографии (прежде всего, в работе Л. А. Дербова) эти расчеты были выдвинуты на первый план; как главная, определяющая часть всей концепции польских шляхетских политиков раскрыта их связь с формами восточной экспансии (и соответствующих им идеологических построений) польских феодалов на земли Украины и Белоруссии в предшествующий период[197].

Наиболее четко проблема, решения которой пытался достичь господствующий класс Речи Посполитой, сформулирована в первом памфлете Мычельского. «Нам, станам рыцарским, — писал автор, — из-за нашего размножения и раздробления наших владений нужно подумать, чтобы не обратились в крестьянское состояние, что между рыцарскими людьми уже случается». Чтобы избежать такой судьбы, шляхта нуждается в новых землях, а из всех соседних государей такие земли может предоставить шляхте только русский царь. Во-первых, он вернет Речи Посполитой отобранные у Великого княжества земли[198], на которых «в соответствии с заслугами» будут получать владения неимущие шляхтичи. Во-вторых, царь сам будет давать шляхтичам земли в России. Наконец, с открытием русских границ для польской феодальной колонизации станут возможными и другие способы добывать в тех краях владения.

В других памфлетах нет столь четкой постановки вопроса, как у Мычельского, но очевидно, что их авторы вполне разделяли его представления о возможных результатах унии. С наступлением унии, указывал анонимный автор памфлета «Sententia de elegendo novo rege», «было бы так, как сперва поляки на Литве выслужили себе много, то же счастье могло бы быть поляку и литвину в Москве». По мнению другого публициста, дело может пойти в России еще лучше, чем в Литве. У царя «в Москве множество земли, он раздавал бы, а наши рады берут»[199].

Таким образом, для шляхетских публицистов самым существенным было проведение мер, направленных на укрепление разными путями экономического положения шляхетского сословия. В большинстве памфлетов даже не ставился вопрос о возможности установления между Речью Посполитой и Россией «реальной» унии. Лишь у Мычельского мы встречаем скупое указание, что царь когда-то в будущем («snccessu temporis») может привести Москву «ad unionem» с Польшей по примеру Ягайлы[200], но эта мысль далее никак не развивается.

Заканчивая анализ совокупности воззрений публицистов «промосковского» лагеря, следует рассмотреть их ответы на вопрос, поставленный перед ними их политическими оппонентами: как повлияет на судьбу шляхетских прав и вольностей вступление на польский трон монарха, выросшего в условиях неограниченной власти. Изучение сохранившихся вариантов таких ответов позволяет не только составить представление о ряде дополнительных причин тяготения шляхты к русской кандидатуре, но и понять некоторые общие моменты в отношении шляхетских политиков не только к русскому монарху, но и к русскому народу и государству, что очень существенно для общей оценки системы их взглядов.

Наиболее полный и аргументированный ответ дал на поставленный вопрос Мычельский. Прежде всего он указывал, что «тирания» Ивана IV (под этим, как мы увидим далее, имелась в виду прежде всего его неограниченная власть) является не порождением его дурных качеств как личности, а результатом примитивного состояния русского общества. Иван IV «должен показывать над ними такую тиранию, так как он не может иным образом привести их к исполнению своих приказаний и сохранению веры»[201]. Царя Мычельский характеризовал самым лестным образом — как храброго, мудрого и справедливого правителя, который «не имеет себе равного среди всех христианских монархов и королей». Действуя не по совету комнатных прихлебателей, но лишь по указаниям собственного разума, он и приумножил свое государство, и содержит его в добром порядке[202]. «Тирании же своей он не обращает против добрых своих подданных…, но только против изменников своих и своего государства»[203]. Затем Мычельский обращается к перспективам, которые откроются после установления постоянных контактов русского монарха с польским обществом. Столкнувшись с высокоорганизованной польской средой, царь проникнется отвращением к «непристойным» русским обычаям и полюбит польские порядки и польский народ[204]. Угрозы польским «вольностям» от него ждать нечего, так как в русском обществе, из которого он происходит, нет писаных законов, и поэтому Иван IV должен подпасть под влияние развитого польского права[205]. К тому же ему придется считаться с реальным положением в стране, где он «за несоблюдение прав наших всегда может быть низложен». С другой стороны, то обстоятельство, что царь — правитель, привыкший к самостоятельным и решительным действиям, может иметь благодетельные следствия. Царь не станет подчиняться интригам придворных клик и будет решать дела публично при участии всех «станов»[206]. Кроме того, суровыми мерами добиваясь от своих подданных соблюдения порядка, Иван IV сумеет и в Польше добиться «быстрого и неотложного оказания справедливости» и прекращения насилий, наездов и убийств и других зол[207].

С. Грушецкий, обративший особое внимание на эти высказывания Мычельского, справедливо видит в них отражение устремлений антимагнатски настроенной части шляхты, искавшей себе сильного монарха, который сумел бы сломить могущество аристократии[208]. Однако эти соображения характерны лишь для сочинения Мычельского и не встречаются в других памфлетах, где отсутствует и свойственная Мычельскому высокая оценка Ивана IV как государственного деятеля. Что же касается веры в неотразимость воздействия польской культуры на русского монарха, то ее разделяли все авторы, выступавшие за избрание Ивана IV. «Московит, — вторил один из них Мычельскому, — почитал бы все обычаи наши, так как по сравнению с московской грубостью все бы ему казалось наилучшим, и народ наш, и людей наших он без сомнения предпочитал бы своим»[209]; другой подтверждал эту точку зрения сравнением из мира природы: лев, когда живет в лесу, становится жестоким, а в городе, среди людей, он меняется[210]. Примеру монарха последовал бы затем и весь русский народ, который бы поляки «легко покорили своей человечностью и обычаями», тем более, что они обыкновенно бывают рады чужеземцам и охотно дают им пропитание[211].

Можно отметить определенную противоречивость отношения шляхетских публицистов к русскому народу: признание его добрых качеств (например, гостеприимства) соседствует с явно пренебрежительной оценкой. Эта противоречивость станет еще более ясной, если принять во внимание специальную полемику этих публицистов против, по-видимому, распространенного среди части польской шляхты отрицательного отношения к русским. Так, один из анонимных публицистов писал: «А что говорят — Московский народ грубый — не видели его, а судят»[212]. Мычельский также находит нужным возражать против утверждения — «что это за люд Московский? Боязливый в бою», доказывая, что русские превосходят его соотечественников мужеством и сноровкой[213].

Сопоставление между собой столь разных отзывов, встречающихся в сочинениях одних и тех же авторов, явно указывает на то, что мы имеем дело не с типичными для средневековья определенными однозначными (позитивными или негативными) оценками соседних народов, а с явлениями иного порядка. Сложность оценки в данном случае проистекает из того, что рассмотренные высказывания представляют собой попытку обобщить и одновременно перенести на Россию результаты длительного исторического общения между польской шляхтой и господствующим классом Великого княжества в ХІV–XVI вв. Действительно, здесь — на территории Литвы, Белоруссии и Украины — польские шляхтичи сталкивались с обществом иным, чем в Польше, поскольку на этих территориях, претерпевших ужасы татарского нашествия, еще сохранялись те формы общественной жизни, характерные для раннего феодализма, которые в Польше отходили уже в прошлое, а в культурной жизни господствовал иной — восточно-христианский тип культуры. Как известно, процесс исторического общения завершился тем, что господствующий класс, а отчасти и городское население Великого княжества стало активно осваивать присущие Польше эпохи Возрождения формы общественной жизни и культуры, включая и связанный с этими формами польский язык. Это обстоятельство не могло не укреплять у польских феодалов чувство особого превосходства своей общественной организации и культуры над аналогичными явлениями в жизни обитателей Восточной Европы — восточных славян и литовцев — и сознание ее особой ценности. Вместе с тем развертывавшийся на Украине и в Белоруссии процесс быстрого освоения этих форм не оставлял места для утверждений о каких-либо естественных, природных недостатках восточных славян по сравнению с поляками, но, наоборот, показывал способность местных феодалов (с точки зрения польского шляхтича) к переходу от несовершенного, «варварского» состояния к совершенному устройству шляхетской «золотой вольности». Поскольку русский народ составлял в представлении польских публицистов одно целое с другими народами Восточной Европы, то ясно, что и ему такая способность также присуща по природе[214] и нужно лишь ознакомить русских феодалов с развитыми формами польской жизни, чтобы снова повторился процесс, проходивший в более ранний период на территории Литвы, Белоруссии и Украины. По характерному утверждению одного из публицистов «как мы потянули за собой литовские державы к нашему языку и к обычаям своим, и к строю, то можно быть уверенным, что если бы мы (к себе на трон. — Б.Ф.) Московского взяли, то без сомнения, все тамошнее варварство с течением времени было бы нами реформировано»[215].

В таком механическом переносе известных явлений с одного объекта на другой заключался крупный политический просчет шляхетских политиков. Они не замечали качественных различий между монархией Ягайлы и Россией XVI в., где именно в это время на смену патримониальному княжеству Рюриковичей пришел возникший на самобытной основе русский вариант сословной монархии со своей сложной общественной структурой, своеобразными историко-правовыми и политическими доктринами. Внешние проявления действий этого нового общественного организма (например, организация сложной системы обороны южных границ) не прошли мимо внимания шляхетских политиков, но никаких выводов из этого не последовало. В целом, Русское государство, в котором, по свидетельству Мычельского, нет даже писаных законов[216], представлялось шляхетским идеологам как примитивное общество, развитие которого им легко удастся направить в нужном направлении. Эта концепция основывалась на предпосылках, не вытекавших из изучения действительности; поэтому и неудивительно, что она оказалась нереальной и практически неосуществимой.

Рассмотренные выше памфлеты составляли лишь небольшую часть появившихся в период первого «бескоролевья» публицистических произведений. Подавляющая их часть была написана людьми, враждебными кандидатуре царя и стремившимися опровергнуть аргументацию его сторонников.

Обращаясь к рассмотрению доводов противников кандидатуры Ивана IV, следует сразу же констатировать отсутствие у подавляющей части авторов каких-либо сомнений, что условия, которые ставят в своих памфлетах польские сторонники царя своему кандидату, будут им приняты и исполнены. Лишь один анонимный публицист — сторонник Габсбургов — полагал, что царь «для нас не оголодил бы в панстве своем собственных сынов, да и они бы того не терпели, чтобы он вотчину у них стал брать и нам давать»[217]. Другие таких сомнений не испытывали и были уверены, что трон Речи Посполитой представляет для правителей соседних стран столь большую ценность, что они примут любые предложенные польско-литовскими феодалами условия. Поэтому их аргументация была направлена прежде всего на доказательство того, что Ивана IV не следует выбирать, даже если он пойдет навстречу польско-литовским предложениям.

При таком подходе на первый план выдвигался, естественно, вопрос о «тирании» Ивана IV. Если публицисты, настроенные дружественно по отношению к Ивану IV, рассматривали его «тиранию» как продукт не личных свойств, а тех условий, в которых ему приходится действовать, то их противники, напротив, настаивали на том, что речь идет о «прирожденно» присущем Ивану IV стремлении к жестокости, «так как его мать — татарка», как отмечал один из публицистов[218]. Кроме того: все равно «злой и застарелый дурной обычай превращается в прирождение, а прирождения не выбьешь и палкой»[219]. Поскольку же царь по прирождению — жестокий «тиран», то нечего ждать, что после выбора на польский трон он станет считаться с шляхетскими «вольностями». Поэтому, — заключал один из авторов, — «боже избави нас от Москвы, если мы хотим быть вольной шляхтой польской»[220]. В подтверждение своих суждений об Иване IV ряд публицистов поместили в своих сочинениях описания устраивавшихся царем публичных казней и расправ[221], а один из них указывал, что Иван IV окружен ненавистью и русского общества: «Москва подданным своим так ненавистен, что убегают от него, как могут: сыновья также рады бы от него поскорей избавиться и собственная жена, как говорят по правде, хотела его убить в постели»[222]. Такого рода общей оценкой «тирании» Ивана IV и возможных последствий его вступления на польский трон большая часть публицистов и ограничилась. Более глубоко подошел к вопросу лишь анонимный публицист, автор рифмованной «Беседы Леха с Пястом», который подверг критике тезис Мычельского о том, что польская шляхта достаточно сильна, чтобы положить конец возможным посягательствам на свои «вольности». По его мнению, исход такого конфликта мог оказаться совсем иным, ведь Иван IV «имеет в Польше и Литве больше (народа. — В.Ф.) своего языка и веры, чем ляшского». Между тем, продолжает он, обращаясь к своим собеседникам, «ваше панование Руси надоело, и она может встряхнуть рогами, надеясь на государя своей веры, своего языка и своего народа». Если в конфликте со шляхтой, помимо населения его собственных земель, Иван IV получит поддержку «русского поспольства», польским «станам» будет трудно овладеть ситуацией[223]. Приведенное рассуждение, хотя и одинокое в обширной публицистике периода первого «бескоролевья», показывает, что некоторые из шляхетских политиков учитывали в своих построениях этническую и конфессиональную неоднородность Речи Посполитой (в случае избрания Ивана IV это могло быть использовано русским монархом для реализации его абсолютистских устремлений). Опасения возможного союза между царем и белорусским и украинским населением страны являются косвенным свидетельством того, что тяготение этого населения к великорусскому политическому центру, вероятно, проявилось в этот момент достаточно отчетливо.

Хотя изложенные выше доводы занимали в аргументации антимосковских публицистов центральное место, в их сочинениях имеются и другие доводы против избрания Ивана IV. Это прежде всего соображения о внешнеполитических осложнениях, которые выбор царя может навлечь на Речь Посполитую. Так, для них было несомненно, что начнется война с Турцией, наступит конфликт с немецкими князьями и Габсбургами, наконец, Речи Посполитой придется и далее участвовать в Ливонской войне[224]. Менаду тем, рассуждали они, Россия — это не тот сильный союзник, который поможет Речи Посполитой преодолеть столь значительные затруднения. Речь Посполитая (и прежде всего Польша) — вообще более сильное государство, чем Россия, хотя она и меньше размером, но гораздо более населена и богата[225], а теперь Россия — совсем обеднела из-за частых поражений, угона массы населения в полон татарами и непрерывных расправ царя над своими подданными[226]. Такие оценки антирусскими публицистами военных возможностей России не только должны были подорвать доверие к доводам сторонников царя, но и дать обоснование для их собственной внешнеполитической программы. Не соглашаясь почти ни в чем со своими оппонентами из промосковского лагеря, публицисты других направлений молчаливо сходились с ними в одном: лишь выбор русского кандидата на польский трон мог привести к мирному разрешению противоречий между двумя восточноевропейскими державами. Отказ от выбора царя означал войну. В такой ситуации для противников царя приобретал значение вопрос, кто из возможных кандидатов на польский трон смог бы успешно вести борьбу с Иваном IV.

Теоретически, вероятно, наибольшее внимание с этой точки зрения могли привлечь к себе Габсбурги — правители наиболее крупной из соседствующих с Речью Посполитой держав. Кандидатура эрцгерцога Эрнеста, сына императора Максимилиана II, пользовалась поддержкой целого ряда влиятельных магнатов и представителей духовенства, но широкие круги шляхты почти с самого начала «бескоролевья» проявляли глубокую враждебность к австрийскому кандидату. Основные причины этой враждебности достаточно выявлены польскими исследователями. Во-первых, австрийский эрцгерцог был представителем германской княжеской династии, немцем, а представление о извечной непримиримости интересов польского и немецкого народов было к этому времени прочно усвоено польской шляхтой[227]. Во-вторых, Габсбурги имели среди шляхты прочную репутацию правителей, которые на подчиненных им территориях пытаются ограничить привилегии сословий и подчинить их своему централизованному аппарату с его бесчисленными поборами. Наконец, шляхта опасалась, что с выбором Габсбурга Речь Посполитая окажется вовлеченной в долгую войну с Турцией, которая разорит страну, а император не сможет оказать полякам реальной помощи (об этом выразительно говорил пример разоренной турками Венгрии)[228]. Такая позиция едва ли не подавляющей части коронной шляхты уже осенью 1572 г. заставила, как это уже отмечалось, более реалистических польских политиков искать других кандидатов на польский трон.

Часть протестантской магнатерии (сенаторы Королевской Пруссии, некоторые предводители малопольских протестантов) и шляхты склонна была поддержать кандидатуру шведского короля Юхана III[229]. Уже осенью 1572 г. появились первые памфлеты, рекомендовавшие его шляхте[230]. Наряду с другими аргументами определенная роль была отведена в них и ссылкам на успехи Юхана III в войне с Россией, которую он уже с 1569 г. вел в Ливонии[231]. Назначение этих ссылок раскрывается в одном из сочинений, написанных для пропаганды шведского кандидата: «С этим соединением (Речи Посполитой со Швецией. — В.Ф.) шведское королевство, как могучая башня, всегда может быть нам полезно против Московского, так что если где-нибудь началась война, татары за деньги готовы, с другой стороны — шведы. С божьей помощью могли бы мы тогда у этого неприятеля не только свое назад отобрать, но и его собственное себе присвоить»[232]. Это рассуждение должно было убедить читателей в том, что именно выбор шведского короля на польский трон и военно-политический союз со Швецией обеспечат Речи Посполитой победоносное окончание восточной войны. Однако успехи Юхана III в войне с Россией далеко не были столь очевидными, как казалось некоторым публицистам прошведского лагеря. Характерно, что утверждения одного из анонимных публицистов о «счастьи» Юхана III в этой войне вызвало насмешливую реплику Я. Д. Соликовского: «С Московским счастливый, а что у него взял?»[233] Даже среди самих сторонников этого кандидата были известные сомнения на тот счет, сможет ли шведский король успешно справиться со стоящими перед Речью Посполитой трудностями[234]. Во враждебных шведской кандидатуре сочинениях эти сомнения выражались в несравненно более сильной форме: Юхан III «не может защититься ни от датского короля, ни от Московского, а как бы он нас защитил от неприятелей коронных»[235].

Ненадежность Швеции как союзника, недоверие к военно-политическим возможностям Шведского королевства обращали внимание шляхты к кандидатуре Генриха Анжуйского, представлявшего на выборах Францию, хотя и ослабленную религиозными войнами, но все же остававшуюся крупнейшей европейской державой того времени. О планах, связывавшихся господствующим классом Речи Посполитой с французской кандидатурой, позволяют судить обещания французских послов на элекции[236], несомненно подсказанные им польскими сторонниками Генриха Анжуйского. Послы обещали, что будет заключен «вечный союз» между Францией и Речью Посполитой и что Франция добьется прочного мира между Речью Посполитой и Турцией. Послы предложили также, чтобы французское правительство «на свои средства» (suis sumptibus) вело войну с Россией за возвращение земель, некогда входивших в состав Великого княжества. Помимо денежных субсидий, французский король должен был прислать для участия в будущих военных действиях 4-тысячный корпус гасконцев. Содержание изложенных обязательств ясно говорит о том, что польские феодалы, поддерживавшие французского кандидата, определенно брали курс на возобновление войны с Россией, которую они рассчитывали выиграть при поддержке Франции.

Таким образом, перед средним шляхтичем — читателем рассмотренных нами ранее произведений — обрисовывались две перспективы дальнейшего развития Восточной Европы. Одна обещала мир на востоке, но угрожала опасностью шляхетским вольностям. Другая же вела к возобновлению долгой и разорительной войны. Обе эти перспективы не могли полностью удовлетворить шляхту, отдельные группы которой пытались найти третье решение, при котором отпали бы отрицательные стороны обоих обрисованных выше вариантов.

Попытка такого решения дана в памфлете «De electione novi regis». В заключительном разделе этого сочинения анонимный автор специально рассматривает возможности избрания на польский трон русского кандидата. Свой разбор он начинает со следующей дилеммы: выгоды от мира с Россией неоспоримы, но вместе с тем Иван IV «с большой свирепостью действовал против нас, а над подданными своими и теперь чинит зверства»[237]. Поэтому царя можно бы избрать лишь на определенных условиях, при которых бы он «жестоким тираном быть не мог». Условия эти следующие: царь должен вместе со своей землей принять «христианскую веру и религию» (т. е., очевидно, католицизм), взять в жены польскую принцессу, передать свою казну в коронный скарб и, наконец, «на вечные времена» присоединить к Короне своих сыновей и всю свою землю «как была присоединена прусская земля»[238]. Содержание кратких высказываний автора памфлета позволяет раскрыть сопоставление его проекта с более подробным проектом (1572 г.) А. Чешельского, близким рассуждениям нашего памфлетиста не только своей основной идеей, по и рядом конкретных решений.

Ясно, что выбор Ивана IV должен был привести прежде всего к ликвидации Русского государства как самостоятельной державы и его превращению в зависимое от Речи Посполитой образование — «лен», подобный Прусскому герцогству. Тем самым Иван IV утрачивал положение самостоятельного правителя и оказывался в определенной зависимости от польских феодалов. Эта зависимость усугублялась «присоединением» его сыновей к Речи Посполитой, т. е. их передачей на воспитание и под опеку польско-литовских сенаторов, которые, очевидно, решали бы в будущем, кто из них унаследует по смерти Ивана IV польский трон, а кто будет «ленником» Речи Посполитой на московском троне… К этим заимствованным у Чешельского положениям аноним добавил еще один пункт, который должен был усилить эту зависимость: передача царского «скарба» в польско-литовскую казну не позволила бы Ивану IV использовать эти средства для создания собственной «партии» в Речи Посполитой. Проведение в жизнь этих условий должно было передать распоряжение будущими судьбами утратившей самостоятельность России в руки польско-литовских феодалов и поставить бывшего русского монарха в полную от них зависимость. При этом, по-видимому, не должны были затрагиваться сословные права русских феодалов, как не были ограничены сословные права прусских феодалов с превращением княжеской Пруссии в польский лен.

Высказывания памфлетиста показывают, что в отдельных вопросах он был способен мыслить более реалистично, чем Чешельский. Так, если Чешельский думал, что Иван IV согласится на подобные условия в обмен лишь за возможность видеть в будущем своего сына на польском троне, то анонимный автор предлагал в обмен за уступки польский трон самому Ивану IV. Вместе с тем он в отличие от Чешельского не ставил вопроса о раздроблении Русского государства, которое, как польский «лен», должно было сохранить свое единство. Этих уступок реализму было, однако, недостаточно для того, чтобы обрисованная в памфлете программа могла быть принята какой-либо влиятельной группировкой польской шляхты. Никаких откликов на нее в богатой публицистике 1572–1573 гг. не обнаруживается. Судя по всему главные группировки шляхетских политиков при всех различиях во взглядах хорошо понимали, что нет никаких оснований ожидать, чтобы Иван IV согласился на подобные условия.

В январе 1573 г. был созван конвокационный сейм. Французский посол Ж. Монлюк сообщал в Париж, что на сейме слушали московского посланца, объяснявшего, что действия Ивана IV в Ливонии направлены только против шведов и просившего «опасной грамоты» для царских послов. Влоцлавский воевода Ян с Кротошина предложил обсудить с посланцем и другие вопросы, но остальные участники сейма резко выступили против этого[239]. Отчет Ж. Монлюка дополняет донесение неизвестного лица, где указывается, что, по мнению участников сейма, царь «последний кандидат, о котором следовало бы говорить»; при этом упоминалось о его «бесконечных жестокостях»[240]. Хотя упоминание о московском посланце на конвокации не подтверждается данными других источников[241], все же представляется вероятным, что на конвокации произошло столкновение, закончившееся неблагоприятно для сторонников царя. На участников сейма, очевидно, уже успели оказать влияние многочисленные брошюры, авторы которых ярко описывали «тиранство» Ивана IV. Это, однако, еще не означало полного отхода шляхты от русского кандидата. Характерно, что французские дипломаты и после января 1573 г. продолжали выражать свою озабоченность развитием событий в Речи Посполитой[242]. Еще более показательно, что уже после конвокации появился ряд новых памфлетов, направленных против кандидатуры царя, в том числе знаменитая «Крушвицкая беседа» Я. Д. Соликовского, датированная 10 февраля 1573 г. В этом сочинении главный публицист «французской» партии пытался подкрепить доводы антирусских политиков ссылками на экономическое соперничество России и Речи Посполитой на европейском рынке, что не позволит царю проводить такую политику, которая соответствовала бы интересам обоих государств одновременно[243].

Выпуск новых памфлетов не привел к серьезному ослаблению позиций «промосковской» группировки коронной шляхты. 5 апреля папский легат сообщал в Рим, что кандидатура царя встречает полное одобрение (grandissimo applauso) дворян, особенно «еретиков»[244]. Хронист Р. Гейденштейн также констатировал, что «большая часть шляхты склонялась к царю»[245]. Однако когда 19 апреля М. Гарабурда зачитал в сенате «ответ» царя на литовские предложения[246], позиция шляхты резко изменилась. Царский «ответ» был жестоким ударом по планам «промосковской» группировки шляхетских политиков. Царь не только не был намерен отдать пограничные области для поселения беднейшей шляхты, но требовал передать ему Киев. Более того, вырисовывавшийся из царского «ответа» замысел Ивана ІV разорвать Люблинскую унию и добиться сепаратного избрания на литовский трон ставил под угрозу и результаты польской феодальной колонизации на землях Украины и Белоруссии. Требование же наследственной власти в Речи Посполитой было явным покушением на одну из главных шляхетских вольностей — свободу элекции.

Неудивительно, что после зачтения царского «ответа», как отметил М. Бельский, «когда это услышали, отпало у всех сердце от московского»[247]. И это свидетельство не единично. «Московит, — вспоминал в своих мемуарах Ж. Шуанен, — внушал нам страх, но письмо, которое он написал, сделало его столь одиозным, что не было никого, кто хотел бы сказать о нем одобрительно»[248]. 1 мая, еще до вступления выборов в заключительную стадию, австрийские послы могли сообщить Максимилиану II, что победы царя на выборах можно не опасаться[249].

Стоит отметить, что при этом шляхта отнеслась отрицательно и к той части русских предложений, которые касались заключения «вечного мира» и союза против турок между Москвой и Речью Посполитой, что со всей определенностью вытекает из хода дискуссий на элекционном сейме. Показательно, — когда сторонники императора, используя царский ответ в своих целях, пытались привлечь шляхту на сторону эрцгерцога и указывали, что выбор этого кандидата позволит сохранить мир на Востоке и даст возможность европейским державам совместно действовать против турок[250], их попытки оказались безрезультатными. Еще более важно, что на завершающем этапе дискуссии, когда, как заметил С. Ожельский, были важны те доводы, которые говорили в пользу Генриха Валуа или шведского короля[251], заметное место занял вопрос об оценке военно-политических возможностей кандидатов с точки зрения их способности вести войну с Россией. Шведские дипломаты приложили значительные усилия, чтобы убедить сенаторов и шляхту избрать Юхана III на польский трон и заключить военно-политический союз со Швецией. Идея такого союза, выдвинутая первоначально в речи шведских послов от 16 апреля[252], была затем облачена в более четкие формы в их обращении от 5 мая 1573 г. к шляхте[253]. Они заверяли, что Речь Посполитая и Швеция, объединив свои войска, легко изгонят Ивана IV из Ливонии, вернут назад земли, некогда «коварно» отнятые у Великого княжества московскими князьями, и вообще смогут расширить границы Литвы и Короны на Востоке за счет «враждебных земель». Эти предложения полностью одобрил и развил в большой речи один из ведущих коронных политиков краковский воевода Ян Фирлей. Восхваляя военные достоинства шведских войск, которые «в совершенстве знают, как вести войну в московском крае», оратор убеждал слушателей, что после соединения военных сил Речи Посполитой и Швеции «государство Московское несомненно рухнет»[254]. Речь Фирлея следует оценить, как принципиально новое явление в истории польской политической мысли. Весьма влиятельная группировка феодалов Короны устами одного из своих ведущих представителей не только одобрила программу военных действий против России в союзе со Швецией (что не было новостью), но и сформулировала конечную цель войны как полное поражение Русского государства.

Однако убедить господствующий класс Речи Посполитой в реальности своей внешнеполитической программы «прашведской» группировке не удалось. Решительным оппонентом Фирлея выступил один из ведущих литовских политиков староста жмудский Ян Ходкевич. Подвергнув критике и личность Юхана III, и его методы правления (по мнению Ходкевича деспотические), он недвусмысленно указал на ту основную причину, которая побуждала шведского короля добиваться польской короны: «Если поляки не возьмут его к себе королем, то Москва у него заберет все будущей зимой»[255]. Как указывает С. Ожельский, это выступление Я. Ходкевича сыграло решающую роль в провале шведской кандидатуры. Несомненно, высказывания наместника Сигизмунда II в Ливонии, признанного знатока балтийских дел, были достаточно авторитетными для собравшейся на сейм шляхты. Но немалое значение имел, вероятно, и тот факт, что развитие событий в Ливонии зимой — весной 1573 г. наглядно подтверждало правильность его прогнозов. Уже зимой 1573 г. русская армия взяла штурмом Пайде — один из главных шведских опорных пунктов в Эстонии[256]. Военный перевес России был очевидным. Это делало доводы Яна Ходкевича особенно убедительными и заставляло шляхетских политиков соглашаться с той оценкой, которую дал возможным последствиям унии со Швецией Я. Д. Соликовский: «Тягот бы нам прибыло, так как мы должны были бы защищать их (шведов. — Б.Ф.) от Москвы»[257]. После того как шляхта отвергла и австрийского, и шведского кандидата, «на поле битвы» остался один Генрих Анжуйский, который в мае 1573 г. и был провозглашен королем польским и великим князем литовским.

Таким образом, когда выяснилось, что программу мирной экспансии польско-литовских феодалов на Восток русское правительство принять не желает, господствующий класс Речи Посполитой склонился к решению возобновить вооруженную борьбу за господство в Восточной Европе, используя при этом войска и финансы Франции. Правда, за время короткого правления Генриха Валуа до войны между Россией и Речью Посполитой дело не дошло, однако принятые сразу по приезде Генриха в Польшу меры по усилению блокады Нарвы[258] — русского порта на Балтике — ясно показывают, в каком направлении должна была развиваться в ближайшее время внешняя политика страны.