Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Проекты политического переустройства Восточной Европы на рубеже 60-х —70-х годов XVI в.

Новые проекты были реакцией на перегруппировку политических сил в Восточной Европе, но в акте Люблинской унии эта перегруппировка получила лишь свое завершение. Перемены, ведущие к этому финалу, выступили, однако, достаточно ясно уже в начале 60-х годов и тогда же были четко отмечены всеми заинтересованными сторонами. К этому же времени относятся и первые упоминания о проектах перестройки политической структуры Восточной Европы, которые появились почти одновременно в России и в Великом княжестве.

Русские политики в значительной мере исходили из того, что Ягеллоны были не наследственными, а выборными монархами. Тем самым логически открывалась возможность объединения всей Восточной Европы под властью московского государя путем его «вынесения» на занимавшиеся Ягеллонами троны. Первые шаги в этом направлении были предприняты уже в начале XVI в., когда после смерти Александра Ягеллончика в 1506 г. Василий III обратился к виленскому епископу и панам-радам с предложением, «чтоб они похотели его на государство Литовское»[67]. Показательно, что речь шла об избрании Василия III лишь на великокняжеский литовский стол, хотя со смертью Александра стал вакантным также и польский трон. После «вынесения» Сигизмунда I на литовский и польский троны в том же 1506 г. этот вопрос отпал, а наследник Сигизмунда I — Сигизмунд-Август — был «вынесен» на литовский трон и затем коронован на Вавеле еще при жизни отца. Однако вопрос снова стал актуальным в середине XVI в., когда в Москву начали поступать известия о тяжелой болезни бездетного Сигизмунда II[68], а литовские послы во время переговоров (в 1560 г.) о браке между Иваном IV и сестрой Сигизмунда Екатериной позволили себе намекнуть, что благодаря этому браку царь может унаследовать литовский трон после смерти короля[69].

Первые практические шаги в поисках путей к литовскому трону были предприняты в 60-х годах, после начала войны между Россией и Литвой. С этой целью Иван IV воспользовался пребыванием в Москве одного из наиболее знатных литовских аристократов, «воеводича виленского» Яна Глебовича, попавшего в плен к русским войскам после взятия Полоцка в 1563 г. Отпуская в середине 60-х годов Яна Глебовича из плена, царь взял с него присягу помогать осуществлению его династических планов[70].

В мае 1566 г. в Москву прибыл «человек» Яна Глебовича Шиллинг с грамотой на имя кн. И. Ф. Мстиславского[71]. На обратном пути Шиллинг был арестован по приказу жмудского старосты Яна Ходкевича и подвергнут пыткам по обвинению в том, что он договаривался об «отъезде» Яна Глебовича в Москву. Арест и пытки угрожали также самому Яну Глебовичу, но за него вступился соперничавший с Яном Ходкевичем за власть в Великом княжестве виленский воевода Миколай Радзивилл Рыжий. Со своей стороны Ян Глебович поспешил информировать короля о тех обязательствах, которые он был вынужден взять на себя, выезжая из Москвы. Запись этих обязательств стала в дальнейшем одним из главных пунктов обвинений, выдвигавшихся Яном Ходкевичем против «воеводича». Конец разбирательству положил королевский «декрет», по которому было признано, что Ян Глебович является «добрым и верным подданным» Сигизмунда II[72]. Поскольку при этом подчеркивался вынужденный характер присяги, а содержание представленного Яном Ходкевичем документа не подвергалось сомнению, можно полагать, что сохранившаяся запись[73] довольно точно передает обязательства, которые взял на себя Ян Глебович.

Ян Глебович должен был «приводить» Троцкого воеводу М. Радзивилла Рыжего, подскарбия земского и маршалка надворного О. Воловича, а также старосту жмудского Яна Ходкевича к тому, «абы они служили великому князю московскому». «Служба» эта должна была состоять в том, чтобы указанные магнаты «ниоткуда пана себе достать не хотели, кроме его рода, то есть его самого и детей его» и после смерти Сигизмунда II «взяли сына его за пана». Для продолжения переговоров Иван IV намеревался направить к литовским вельможам своего тайного «посланца» и Ян Глебович должен был добиться от них гарантий, чтобы с этим посланцем «ничего не учинили никакой хитростью»[74]. Свидетельство присяги ясно показывает, что к середине 60-х годов в Москве уже сложился конкретный план действий на случай смерти Сигизмунда II. Он состоял в том, чтобы занять литовский великокняжеский стол по соглашению с группой ведущих литовских магнатов. Выдвижение такого плана в условиях, когда в Великом княжестве в 60-х годах XVI в. проходили реформы, значительно ограничивавшие привилегии аристократии в пользу широких слоев шляхты[75], может вызвать удивление. Объяснением этому, возможно, является тот факт, что происходившие изменения не нашли почти никакого отражения в сообщениях бывавших на Литве в эти годы русских дипломатов. Последние в своих отчетах согласно подчеркивали ничем не ограниченную огромную власть в стране магнатской олигархии. Уже И. М. Воронцов, побывавший на Литве в 1556 г., характеризуя власть, которой пользуется в стране виленский воевода и канцлер Миколай Радзивилл Черный, сообщал, что он «выправил лист у цесаря: не станет короля… быти ему на Виленском княженье на Литовском»[76]. В 1558 г. нового русского посланца Р. Олферьева даже посещали многие «дворяне», жалуясь, что «от воеводы виленского насилованье им… великое, и отнимает все себе»[77]. В отчетах, написанных после заключения Люблинской унии, ситуация в стране рисовалась аналогичным образом: «А вся земля Литовская, — докладывал в 1571 г. посланник Г. Ф. Мещерский, — у короля положена на виленском воеводе на Миколае Юрьевиче Радивиле и волен он во всем, кому что дати и у кого что взяти, и слушают его да старосту жемотского всею землею»[78]. С этими, по мнению русского дипломата, всемогущими на Литве магнатами, М. Радзивиллом Рыжим и Я. Ходкевичем, как раз и пытался договориться Иван IV о признании своих прав на литовский троп. Такие представления о политическом устройстве Великого княжества переносились затем русскими политиками на Речь Посполитую в целом. Наиболее характерным примером здесь может служить данная русскими дипломатами в 1571 г. характеристика Люблинской унии как военно-политическому союзу между радами Литвы и Короны[79], поскольку в их представлении лишь рада — собрание сенаторов-магнатов было органом, правомочным решать все основные внешние и внутренние проблемы государства. Эти оценки, как мы увидим далее, наложили существенный отпечаток на русскую внешнюю политику в период первого «бескоролевья».

Попытки соглашения с литовскими магнатами представляли собой лишь одну сторону в подготовке русского правительства к действиям в ситуации, которая возникнет после бездетного Сигизмунда II. По-видимому, под впечатлением известий о возможных притязаниях Радзивиллов в московской правящей среде стали подыскивать обоснования прав Ивана IV не только на русские земли, но и на литовский великокняжеский стол. В грамоте боярской думы литовской раде от ноября 1562 г. появляется новое для практики русско-литовских контактов утверждение, что, поскольку «гетманы литовские, Рогволодовичев, Давила и Мовколда на Литовское княжество взяли», а одновременно Литва уплачивала дани киевскому князю Мстиславу Владимировичу, то «не токмо, что Русская земля, но и Литовская земля вся вотчина государя нашего»[80].

В этом тексте акцент делается на зависимость Литвы от Киева и ничего не говорится о возможных связях Давила и Мовколда с родом Гедимина. Однако в 1567 г. в послании Сигизмунду II (написано Иваном IV от имени боярина М. И. Воротынского) Давил и Мовколд были прямо названы «прародителями» короля, а версия о происхождении Ягеллонов от «служебника» Витепя недвусмысленно охарактеризована как лживая («безлепичники врут»)[81]. Это официальное признание (в русско-литовской переписке) Сигизмунда II потомком полоцкой ветви Рюриковичей в условиях борьбы за Полоцк между Россией и Великим княжеством можно объяснить желанием царя и его советников создать себе основу для притязаний на наследие Сигизмунда II по праву кровного родства. Эта линия в русской политике, как мы увидим далее, получила дальнейшее развитие во время «бескоролевий» 70-х годов. Как и в начале столетия, русские планы в 60-х годах XVI в. распространялись только на Литву, хотя после смерти Сигизмунда II и польский трон должен был стать вакантным.

Неудача миссии Яна Глебовича не привела к снятию задуманных планов с повестки дня. К 1567 г. в Москву стала поступать информация, что какая-то часть литовских феодалов готова «вынести» на литовский трон сына русского государя. В инструкциях посольству Ф. И. Умного-Колычева (февраль 1567 г.) предполагалось, что литовские феодалы могут обратиться к русским послам с просьбой, «чтоб царь и великий князь дал им на государство царевича Ивана»[82]. Однако после 1569 г. русское правительство оказалось перед необходимостью внести в свои планы существенные коррективы. Каким бы ограниченным ни было понимание русскими политиками содержания Люблинской унии, им, конечно, было ясно, что после ее заключения отношения между Литвой и Короной стали гораздо более тесными. С другой стороны, информация, поступавшая в Москву, показывала, что у русского кандидата есть серьезные шансы на успех в борьбе и за польский трон. Так, к 1569 г. в Москве уже знали, что «слово в Литве и Польше в людях носится, что хотят взяти на Великое Княжество и на Польшу царевича Ивана». Отправляя в Литву гонца Ф. Мясоедова, Иван IV специально поручил ему выяснить происхождение этих сообщений и «почему то слово делом не объявится, а в людех носится»[83].

В 1570 г., когда в Москву прибыли первые послы Речи Посполитой, вопрос о возможном выборе царя на польский трон стал уже предметом официальных дипломатических переговоров. На одном из приемов у царя польско-литовские послы заявили, что сенаторы Речи Посполитой «о том не мыслят, что им государя взяти от бесерменских или от инших земель… а жедают, что им государя себе избрати словенского роду» и поэтому «прихиляютца тебе, великому государю, и твоему потомству»[84]. Правда, как отметил уже В. Новодворский, этому выступлению не следует придавать буквального значения: польско-литовские дипломаты рассчитывали с помощью таких заверений добиться улучшения условий перемирия с Россией, намекая, что царю следует быть уступчивей, так как скоро ему может понадобиться «милость и зычливость народу польского и литовского»[85]. Именно так понял этот дипломатический шаг Иван IV: отсюда его демонстративное заявление, что польский трон его не интересует[86] и что сенат Речи Посполитой, если он заинтересован в его избрании, должен не раздражать царя неуступчивостью, а принять русские условия[87].

Это заявление было чисто дипломатическим ходом. Каковы бы ни были конкретные намерения послов, сам факт официальной постановки вопроса о возможности выбора Ивана IV на польский трон был для русского правительства серьезным подтверждением реальности доходивших до Москвы слухов о том, что возможность соглашения с Россией и «соединения» государств является предметом серьезного обсуждения в среде польско-литовских политиков.

О конкретном содержании этих слухов позволяют составить представление инструкции, данные посланным в Литву И. М. Капбарову и Г. Ф. Мещерскому (январь 1571 г.). Послы должны были установить, верны ли сообщения, что Сигизмунд II «королевство оставливает», и выяснить, по чьей инициативе принято такое решение: это собственное желание короля или он вынужден отречься по принуждению рады?[88] Снова предвиделась возможность переговоров о кандидатуре царевича Ивана[89], а также о «сватовстве»[90], т. е. браке между представителями домов Ягеллонов и Рюриковичей, — свидетельство того, что в слухах фигурировали разные варианты соглашения. Правда, царь не дал послам полномочий для обсуждения этих вопросов, но уже сами предписания собрать обстоятельную информацию о создавшемся положении говорят о его явной заинтересованности в судьбе польско-литовского трона.

Для формирования дальнейшей русской внешнеполитической линии важное значение имели сообщения Г. Ф. Мещерского, вернувшегося в Москву в июне 1571 г. Они полностью подтверждали правильность всех доходивших ранее слухов, пополняя их рядом новых деталей. Так, Г. Ф. Мещерский докладывал, что король действительно «хвор и бездетен» и намеревался отречься от престола. В связи с этим «рада польская и литовская» обсуждала вопрос о том, кто может бытъ его возможным преемником. Дискуссия привела сенаторов к убеждению, что выхода следует искать в соглашении с Иваном IV. Принимать кандидатов, предложенных султаном, нельзя, так как «будет от турок многое утеснение», а если выбрать австрийского «королевича», то не будет защиты от султана, так как Габсбурги «и за свое мало могут стояти». В отличие от австрийского императора Иван IV — «государь воинской и сильной, может от турского салтана и ото всех земель оборонъ дерщатщ и прибавленье государством своим чинити». В итоге рада приняла решение простъ, чтобы Иван IV «дал» на польско-литовский трон «царевича», а сам женился на сестре Сигизмунда II — Софии и заключил с Речью Посполитой союз против Турции и Крыма.

Осуществление этого решения сорвал Остафий Волович, действовавший по наущению короля, заинтересованного в передаче трона своему племяннику, семиградскому воеводе Яну-Сигизмунду. Это, по словам Г. Ф. Мещерского, вызвало такое возмущение сенаторов, что Волович, получивший «уряд» каштеляна Троцкого, «в Троки ехати не смеет, боитца от панов убийства»[91]. Сообщения аналогичного характера находим и в другом месте его отчета: «А говорят в Варшаве: нехай не вдолзе Полша и Литва поспол будет: король стар и хвор и бездетен, а опричь московского государя иного государя не искати»[92]. Ясно, что такие сообщения, рисовавшие положение в Речи Посполитой как очень благоприятное для русского кандидата, могли побудить русское правительство только к дальнейшему усилению своей активности в поисках возможных контактов с различными группировками польско-литовских феодалов, тем более, что наиболее опасный соперник царевича Ян-Сигизмунд Заполья скончался в том же 1571 г.

Хотя, как увидим далее, в сообщениях русских послов было много неточностей и преувеличений, их главное утверждение, что в Речи Посполитой многие думают о выборе царя или его сына на польский трон, полностью соответствовало действительности. О его точности свидетельствуют не только сообщения иностранных послов, но и письма польских протестантов своим единоверцам. Первое, что следует в них отметить — констатацию (в целом ряде текстов) того факта, что основная масса сторонников Московского кандидата — это «русские» (ruthenes) и «литовцы»[93], т. е. население белорусских и украинских земель Речи Посполитой. К сожалению, кроме упоминания об общности религии, авторы дошедших до нас сообщений ничего не говорят о мотивах, которые побуждали разные слои белорусского и украинского общества желать выбора царя на польский трон. Гораздо подробнее они описывают настроения польской феодальной среды, где с начала 60-х годов начинают распространяться различные проекты соглашения с царем относительно польского трона. Суть их заключалась прежде всего в том, чтобы, предоставив царской семье определенные шансы наследования после смерти Сигизмунда-Августа, добиться от Ивана IV таких уступок, которые бы обеспечили Речи Посполитой руководящее положение в Восточной Европе.

Один из таких вариантов предусматривал, как и отмечалось в донесениях Г. Ф. Мещерского, возможность брака между Иваном IV и сестрой Сигизмунда II, но при условии, что он вернет отнятые у Великого княжества земли[94].

Хотя этот вариант всплывал неоднократно, открывавшаяся возможность вступления Ивана IV на польский трон не устраивала весьма значительные круги польских феодалов. Стремление царя к самодержавному правлению, его суровые расправы со своими политическими противниками вызывали у них серьезные опасения за судьбу шляхетских вольностей. Австрийские послы, побывавшие на Люблинском сейме 1569 г., сообщали в Вену, что из-за своей жестокости царь не может надеяться быть избранным на польский трон[95].

Поэтому среди части польских феодалов возник другой проект — усыновление царевича Сигизмундом II и передача его на воспитание польскому королю[96]. Какие цели преследовали авторы такого проекта, позволяет судить сочинение польского шляхетского политика и публициста Анджея Чешельского, изданное в виде речи к послам на Варшавский сейм 1572 г.[97] В нем указывалось, что речь может идти о кандидатуре лишь младшего сына Ивана IV — Федора, который не похож на своего отца и старшего брата, настоящих «тиранов». Чтобы и он не стал «тираном», царевич по усыновлении должен был находиться в Речи Посполитой на воспитании у польских советников и не вмешиваться в управление государством до смерти Сигизмунда II. За допущение царевича к наследованию польского тропа Иван IV уступал Речи Посполитой Новгород, Псков и Смоленск. Проект также предусматривал, что царевич, объявленный наследником Сигизмунда II, должен быть еще при жизни отца коронован на царский трон. Ему также завещалась половина всех русских земель, которые затем, после смерти Ивана IV, вошли бы в состав Речи Посполитой; другую половину мог получить старший сын, но лишь как лен Речи Посполитой, подобно Прусскому герцогству. После пресечения мужской линии последнего и эти земли вошли бы в состав Речи Посполитой. Таким образом, в случае успеха план должен был привести к расчленению и упразднению Русского государства как особой политической единицы, а русские земли становились объектом обогащения польских феодалов. Не случайно в проекте отмечалось, что уступленные Иваном IV земли следует отдать в управление знатным людям из Польши.

Разумеется, эти проекты не были предметом официального обсуждения в сенате, но к ним проявляли интерес видные политики короны. В июне 1572 г. осведомленный секретарь папского легата сообщал в Рим, что некоторые сенаторы, группирующиеся вокруг куявского епископа С. Карнковского, обсуждают возможность выбора на польский трон второго сына Ивана IV[98].

Расчеты на соглашение такого рода с Иваном IV ясно свидетельствуют о том, что польские политики не имели ясного представления о внешнеполитических целях русского правительства. В свою очередь и донесения русских дипломатов не раскрывали царю тех целей, к которым стремились в Речи Посполитой сторонники его избрания на польский трон. «Соединение» между Россией и Речью Посполитой обе стороны понимали совершенно по-разному, но в одном важном аспекте их представления совпадали: они вполне отдавали себе отчет в том, что, пока продолжается конфликт между ними, третьи государства используют его, чтобы укрепить свои позиции за счет восточноевропейских держав. Уже в 1950-х годах В. Д. Королюк обращал внимание на то, какие удобные условия для турецко-татарской агрессии создались в результате восточной экспансии польских и литовских феодалов на русские земли[99]. Правильность этого тезиса была затем на обширном материале показана И. Б. Грековым[100]. Татарские набеги постоянно и жестоко разоряли не только украинские, но и польские земли, часто нанося тяжелый ущерб имущественному благосостоянию польско-литовских феодалов, не позволяя им в полной мере использовать все выгоды польской феодальной колонизации плодородных земель Юга. Неудивительно поэтому, что в складывавшихся в польско-литовской среде проектах «соединения», наряду с надеждой на возвращение Смоленска и Северской земли и отказ русского правительства от своей объединительной программы большое место занимали расчеты на использование сил и ресурсов «Московии» для защиты южных границ Речи Посполитой от турок и татар (именно так надо понимать упоминавшиеся выше заявления, что Иван IV защитит Речь Посполитую от турецкого султана).

Хотя прямых свидетельств на этот счет и нет, но для Русского государства, которое уже в середине XVI в, выступало с проектом антитурецкой коалиции восточноевропейских государств, а на рубеже 60–70-х годов одно вело тяжелую борьбу с турецко-татарской агрессией, вопрос о «соединении» против Турции и Крыма имел не меньшее значение.

В другом районе Европы — в Прибалтике — за счет России и Речи Посполитой стремилось расширить свои владения Шведское королевство, в ходе Ливонской войны овладевшее северной Эстонией. Уже в 60-х годах XVI в. усиление Швеции стало вызывать беспокойство и русских, и польско-литовских политиков. Не случайно на русско-литовских мирных переговорах 1566 г. литовские послы предлагали «доставати с одного и поделити и вперед от неприятелей оберегати заодин» земли в Ливонии, захваченные шведами[101], а Иван IV в 1567 г., уже заключив союзный договор со Швецией, продолжал поиски соглашения о Прибалтике с Речью Посполитой[102]. Можно допустить поэтому, что русские и польско-литовские проекты «соединения» предусматривали также и определенное, продиктованное интересами соответствующих держав, решение балтийского вопроса. Судя по всему, уже на стадии их формирования первые проекты «соединения» представляли собой весьма сложные по содержанию построения, в которых планы перестройки политического устройства Восточной Европы сочетались с предложениями по решению целого ряда внешнеполитических проблем. Общей чертой обоих вариантов было то, что они исходили из идеи соглашения между русской династией и господствующим классом Речи Посполитой, хотя в русском и польско-литовском понимании это соглашение должно было привести к совершенно разным последствиям. Но такими вариантами проекты переустройства не исчерпывались.

Казалось бы, наличие в России института наследственной царской власти исключало возможность развития таких концепций, которые связывали бы политическое объединение Восточной Европы с вступлением короля польского и великого князя литовского на русский трон. На деле, однако, мы можем констатировать появление таких концепций уже в середине XVI столетия не только как некой политической идеи, рассчитанной на возможное претворение в далеком будущем, но даже скорее как цели уже сегодняшней конкретной политики. Появление этих концепций было тесно связано с обострением отношений между государственной властью и отдельными слоями господствующего класса России в процессе формирования русской модификации сословной монархии. Одним из проявлений возникшего конфликта стали уже с начала 60-х годов XVI в. «отъезды» дворовых детей боярских, недовольных стремлением царя Ивана к неограниченной власти, в Литву. Их рассказы, по-видимому, довольно скоро стали создавать у польских и литовских политиков впечатление о наличии в среде русского дворянства массового недовольства царем, его стремлением избавить свои отношения с подданными от ограничений традиционного феодального обычая. Отсюда — появление у польско-литовских политиков расчетов на то, что это недовольное дворянство можно будет убедить низложить Ивана ІV и возвести на русский трон Сигизмунда II, известного своим внимательным отношением к пожеланиям дворянства[103]. Отражение таких расчетов можно обнаружить в «пропозиции», зачитанной от имени короля участникам польского сейма 1563 г. Король, говорилось в ней, «надеется на то, что, если бы только войско его королевской милости показалось на русской территории (дословно — na Moskwie), много бояр московских, много благородных воевод, притесненных тиранством. этого изверга, добровольно будут приставать к ого королевской милости и переходить в его подданство со всеми своими владениями»[104]. В начале 60-х годов речь шла об использовании такой ситуации для изменения хода начавшейся в конце 1562 г. русско-литовской войны и расширения границ Ягеллонских государств на востоке[105]. С аналогичными расчетами на то, что дворянская оппозиция поможет отпадению пограничных владений на сторону Литвы, был связан позднее так называемый поход Сигизмунда-Августа к Радошковичам в 1567 г.[106] К началу 70-х годов на этой основе складывается, однако, уже определенная политическая концепция объединения Восточной Европы под эгидой Сигизмунда II, основные контуры которой прослеживаются в ряде писем короля (конца 1570–1571 гг.) к виленскому воеводе Миколаю Радзивиллу Рыжему.

Поводом для этих писем явились дошедшие осенью 1570 г. до короля и литовских магнатов слухи о смерти Ивана IV. Узнав об этом, Сигизмунд II предписывал воеводе воспрепятствовать тому, чтобы на русский трон вступил кто-либо из сыновей царя. С этой целью воеводе следовало тайно отправить своего посланца в Москву «к тем, расположенным к нам, о которых сообщал нам твоя милость в Коиданове[107] и в других местах, чтобы убеждать главных людей к вольности и свободе вместо неволи и господства тиранов, панов их, которые не захотят иным способом ими управлять»[108]. В дальнейшем король снова рекомендовал воеводе вступить в контакты с теми, которые «послам нашим сообщали (odkazywali), что они желают прийти под нашу власть», и указал на Курбского как «человека, принадлежащего к этому народу», который мог бы убедить москвичей призвать Сигизмунда II на польский трон[109]. Таким образом, налицо явная ориентация на то, чтобы опираясь на контакты с враждебными Ивану IV группами знати, добиться отстранения от власти старой династии и возведения на русский троп Сигизмунда II, как государя, который гарантировал бы прекращение прежнего внутриполитического курса. Существенную роль при этом должны были играть обещания предоставить русскому дворянству те же «права» и «вольности», которыми обладала шляхта в Речи Посполитой.

Вопреки слухам Иван IV остался в живых, а в июле 1572 г. скончался Сигизмунд II, на котором пресеклась династия Ягеллонов, и польско-литовский трон стал вакантным. Тем самым наступил момент для практической проверки тех проектов политического переустройства Восточной Европы, которые основывались на идее соглашения между династией Рюриковичей и польско-литовским дворянством.