Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Русско-литовские переговоры 1572–1573 гг. и формирование русской и литовской программ политической перестройки Восточной Европы

Вопреки тому, что говорилось в донесениях русских дипломатов о столкновениях между литовскими сенаторами, нет оснований полагать, что литовские магнаты активно обсуждали проекты «вынесения» царя или его сына на трон Речи Посполитой. Их позицию по вопросу о наследнике Сигизмунда-Августа определили старые связи литовской аристократии с австрийскими Габсбургами[110]. С победой австрийского кандидата Ходкевичи и Радзивиллы связывали свои расчеты на упрочение позиций магнатской олигархии в Великом княжестве. Весной 1572 г., еще до смерти Сигизмунда II, литовские магнаты обязались осуществить сепаратную элекцию на литовский трон австрийского эрцгерцога Эрнеста (что предрешало его избрание и на трон польский), если претендент после своего избрания возвратит Великому княжеству отошедшие от него по Люблинской унии украинские земли[111]. Находившиеся в Кнышине литовские сенаторы и связанные с ними епископы ожидали известий из Вены и тайного приезда Эрнеста, который должен был обвенчаться с Анной Ягеллонкой и затем вступить на литовский трон. Однако император на такой шаг не решился, а по мере развития событий стала все более вырисовываться мощная оппозиция как шляхты, так и части магнатерии против избрания Габсбурга на троп Речи Посполитой[112].

В этих условиях активизировалась деятельность тех коронных сенаторов, которые еще при жизни короля склонялись к «вынесению» на польский трон «царевича». Глава этой группировки, куявский епископ С. Карнковский осенью 1572 г. предложил свой проект брака царевича с сестрой Сигизмунда II Анной на обсуждение как литовских политиков, так и собравшейся на сеймик в Коле великопольской шляхты[113]. Вместе с тем некоторые из коронных сенаторов — влоцлавский воевода Ян Кротоский и другие, выступая против австрийского кандидата, предложили избрать на польский трон самого Ивана IV[114]. Это предложение нашло в среде коронной шляхты самый широкий отклик[115]. Не довольствуясь агитацией в пользу своего кандидата на сеймиках, шляхетские политики, как стало известно об этом литовской раде, пытались вступить в непосредственное сношение с царем, посылая к нему своих гонцов через Литву[116].

Все это не могло не встревожить литовских политиков: в перспективе коронная шляхта могла посадить Ивана IV на польский трон, помимо и вопреки желанию литовских магнатов. Это заставило их попытаться самим вступить в контакт с Москвой, чтобы предложить царю собственные условия. Решение об этом было принято на совещании в Рудниках в конце сентября 1572 г. ряда наиболее влиятельных литовских магнатов во главе с воеводой виленским М. Радзивиллом Рыжим и старостой жмудским Я. Ходкевичем. Решения совещания были секретными: в них не были посвящены ни сенаторы и шляхтичи, съехавшиеся в Рудники на съезд шляхты Великого княжества, ни ведавший обычно сношениями с иностранными государствами подканцлер О. Волович[117]. Причины такой секретности раскрываются при ознакомлении с содержанием грамоты, которую в октябре 1572 г. повез в Москву гонец Степан Матвеев. Сенаторы сообщали царю, что все «станы и рыцарство» Великого княжества желают видеть на троне Речи Посполитой его младшего сына царевича Федора. Для достижения этой цели сенаторы предлагали «тепер заразом… обрати» Федора на литовский трон. Со своей стороны они просили, чтобы царь и его два сына дали присягу, что они не будут посягать на «свободы, права и вольности» литовской шляхты, и чтобы между Россией и Речью Посполитой был заключен договор о «вечном мире» и союзе. Если царь отнесется благоприятно к литовской инициативе, для выработки соглашения в Москву будет направлен посол М. Гарабурда[118].

Содержание этого документа позволяет точно определить, в чем заключалась реакция руководящей группы литовских магнатов на сдвиги в настроениях коронной шляхты, наступившие осенью 1572 г. Опасаясь, что дело может дойти до избрания на польский трон Ивана IV, чего литовские магнаты никак не желали допустить, они попытались, прежде чем в Москве узнают о таких настроениях шляхты, договориться с царем о выдвижении гораздо более приемлемой для них кандидатуры царевича Федора. Этого кандидата они рассчитывали навязать Речи Посполитой, используя старые методы, применявшиеся еще Ягеллонами: вынесение царевича на великокняжеский трон фактически предрешало и его избрание в, Польше. Поскольку актом Люблинской унии такая сепаратная элекция категорически запрещалась, неудивительно, что литовские сенаторы старались держать свое предложение в полной тайне.

Царь в осторожной форме, но определенно отклонил литовский проект. «На Великое княжество Литовское сести, с Корупой Польской не обослався» — это означает войну, а царь хочет избежать кровопролития[119]. Вместе с тем русское правительство подчеркнуло свою заинтересованность в продолжении переговоров, предлагая для решения всех поднятых «великих дел» «не мешкаючи» прислать в Москву М. Гарабурду.

Одновременно с неудачей, постигшей литовских политиков в Москве, изменилось в неблагоприятную для них сторону и положение в стране. Несмотря на все усилия, литовским магнатам не удалось сохранить свои намерения в тайне. Они стали известными и вызвали крайне резкую реакцию коронных сенаторов и шляхты[120]. Литовские политики группировки М. Радзивилла — Я. Ходкевича были вынуждены отказаться от своего плана, но это не привело к решению прекратить переговоры с Москвой. Поскольку к зиме 1572–1573 гг. расстановка сил в Речи Посполитой не изменилась, мотивы, побуждавшие литовских магнатов искать соглашения с царем, оставались в силе.

Новый план действий, о котором речь пойдет ниже, на съезде шляхты Великого княжества в Вильне, созванном 20 декабря 1572 г., получил поддержку значительной части литовской магнатерии[121].

В грамоте, которую в декабре 1572 г. повез в Москву литовский посланец М. Гарабурда, уже ничего не говорилось о возможности сепаратной элекции[122]. В ней содержалось лишь обещание поддержать на выборах московского кандидата, если предложенные условия будут для литовской стороны подходящими.

Какое соглашение было для литовских магнатов желательным, позволяет установить запись переговоров М. Гарабурды с царем и его советниками в Новгороде в феврале-марте 1573 г.[123] Прежде всего посол стремился убедить царя в том, что тот в случае своего избрания не сможет управлять одновременно и Россией, и Речью Посполитой: длительное отсутствие царя в Речи Посполитой приведет к тому, что станет невозможной деятельность судов (по обычаю при выезде монарха из страны деятельность судов приостанавливалась), а длительное отсутствие ого в России может привести к отпадению дальних краев — Казани и Астрахани. К тому же, — указывал посол, — кандидат на польский трон может быть коронован лишь после его перехода в католицизм[124]. Из этого следовало, что единственным реальным кандидатом на трон может быть лишь младший сын царя. Перед выборами царь и царевичи Иван и Федор должны дать польско-литовским сословиям письменную присягу, что избранный на трон Речи Посполитой царевич сохранит в целости все права и вольности шляхты и, если потребуется, еще более их расширит. Наконец, в устных предложениях Гарабурды был раскрыт выдвинутый уже ранее в грамоте, привезенной С. Матвеевым, пункт о «вечном мире» как условии избрания царевича. При заключении «вечного мира» царь должен был отдать Великому княжеству Полоцк с пригородами, Усвят, Озершце и Смоленск. Кроме того, самому царевичу Федору «для учтивости» царь обязывался дать еще «и иные замки и волости», чтобы избравшие царевича «народы» Речи Посполитой «не имели никаких упреков от других государей и соседей»[125]. Эти высказывания литовского посла, раскрывая смысл сжатых формулировок более ранних документов, позволяют охарактеризовать в целом литовскую концепцию переустройства в Восточной Европе. Не подлежит сомнению, что литовские магнаты стремились избежать личной унии между Россией и Речью Посполитой и избрания Ивана IV на польский трон. Именно поэтому они добивались выбора Федора, младшего (и, следовательно, имеющего малые шансы унаследовать русский трон) сына царя. Молодой (в 1572 г. ему было 13 лет) правитель, который к тому же должен был перейти в Католицизм, мог стать послушным орудием в руках магнатов, можно было не опасаться попыток установления им режима сильной власти, подобного «опричнине». Представляется, что письменной присяги требовали не только от самого кандидата, но и оі его старшего брата и отца с той целью, чтобы предотвратить с их стороны какие-либо попытки вмешательства во внутреннюю жизнь Речи Посполитой. Одновременно территория Великого княжества должна была получить существенное приращение на востоке, что способствовало бы повышению его удельного веса в политической структуре Речи Посполитой[126].

Сопоставляя литовские условия с более ранним проектом Чешельского, нетрудно выделить такие общие моменты, как стремление обезопаситься от «тирании» будущего правителя или попытку добиться в обмен за выбор на престол территориальных уступок, но вместе с тем очевиден гораздо более умеренный характер литовских предложений: здесь не было речи ни о разделах русских земель, ни об их обращении в «феод» Речи Посполитой. Умеренность литовского проекта лишь отчасти можно объяснить тем обстоятельством, что его авторы знали о Русском государстве и правительстве гораздо больше, чем польские политики, и хорошо понимали, что Иван IV не примет условий, сформулированных Чешельским. Не меньшее значение имело, думается, стремление литовских магнатов не допустить возобновления Ливонской войны. В среде литовских феодалов к началу 70-х годов сложилось прочное убеждение, что дальнейший военный конфликт с Россией бесперспективен и ничего, кроме ущерба и разорения, Великому княжеству принести не может[127]. Более того, военные неудачи связывались у литовских магнатов с заключением Люблинской унии, которая привела к потере Великим княжеством целого ряда областей, его низведению на второстепенное место в сложившемся новом политическом организме и, наконец, к потере литовской магнатерией тех привилегий, которые ставили ее над всей остальной массой шляхты. Поэтому продолжение войны на Востоке (особенно когда не оправдались расчеты на раскол в русском обществе) угрожало, в их представлении, не только хозяйственным разорением, но и возможными новыми невыгодными для литовского магнатства переменами в политической структуре Речи Посполитой. Отсюда — готовность литовских магнатов пойти на установление длительного мира в Восточной Европе и даже военно-политическое сотрудничество с Россией на умеренных (в их понимании) условиях.

К принятию своей программы действий литовские магнаты рассчитывали в дальнейшем склонить феодалов Короны. Несомненным следом предпринимавшихся в этом плане акций следует считать написанный виленским войтом А. Ротундусом памфлет «Zdanie о obieraniu nowego króla», в котором доказывалась необходимость выборов царевича[128]. М. Гарабурда заверял Ивана IV, что, когда он доставит в Вильно информацию о царских предложениях, в Москву для выработки окончательного соглашения отправятся «великие послы» обеих частей Речи Посполитой[129]. Однако в Москве литовские политики снова потерпели неудачу. Условия, изложенные царем М. Гарабурде, оказались совершенно несовместимыми с литовскими предложениями.

Впервые свою официальную позицию по отношению к польскому «бескоролевью» русское правительство сформулировало в царском «ответе» посланцу Речи Посполитой Ф. Ворыпаю, который прибыл в Москву в сентябре 1572 г. с просьбой о продлении перемирия[130]. Именно в этом «ответе» — царской «речи» на отпуске посланца[131] — Иван ІV по собственной инициативе[132] впервые выразил желание вступить на польский трон и сам пытался рассеять невыгодное впечатление, которое его расправы с политическими противниками могли произвести на польско-литовских избирателей. В частности, он обещал, что не будет преследовать ни русских политических эмигрантов, ни последователей Лютера. Однако возможных условий унии царь не излагал, ограничившись лишь общим заверением, что он будет сохранять шляхетские «права и вольности».

Главное место в его «речи» занял вопрос о возможных условиях мира между Россией и Речью Посполитой. Если Речь Посполитая уступит России Ливонию до Западной Двины, то царь готов был отдать ей Полоцк с пригородками и даже добавить к этому что-либо из соседних московских земель. На основе этих предложений мог бы быть заключен «вечный мир» и союз между Россией и Речью Посполитой, независимо от того, будет или нет Иван IV избран на польский трон, но при условии, что выработанный договор будет обязательным для нового польского короля[133]. Если бы удалось заключить мир и союз между этими государствами, — говорил царь, — то я «татарскому [хану] показал бы дорогу за море». Эта часть царских предложений была повторена и в царской грамоте, врученной Ворыпаю; вопрос же о царской кандидатуре на польский трон в этом документе был, по-видимому, обойден молчанием[134]. Таким образом, в сентябре 1572 г. главной целью русской дипломатии было использовать создавшуюся ситуацию, чтобы склонить Речь Посполитую к заключению мира и союза с Россией. По мысли русских политиков, такое соглашение позволило бы не только найти приемлемое для России и Речи Посполитой решение балтийской проблемы, по и поставить надежный барьер на пути османской экспансии в Восточной Европе. Был поднят, правда, и вопрос о польской короне, но, судя по всему, это был пока лишь предварительный шаг, рассчитанный на то, чтобы выяснить реакцию польско-литовской стороны.

С этого момента до начала переговоров с Гарабурдой прошло почти полгода, и за это время позиция русского правительства изменилась. К сожалению, в пашем распоряжении почти пет материалов для того, чтобы судить, насколько полно и точно были информированы русские политики о внутреннем положении в Речи Посполитой[135]. Однако две вещи не подлежат сомнению. Во-первых, уже то обстоятельство, что в течение полугода после смерти Сигизмунда II дело так и не дошло до выборов, свидетельствовало о больших трудностях, с которыми столкнулись польско-литовские феодалы в поисках подходящего кандидата на опустевший троп. Во-вторых, появление в Москве одна за другой дипломатических миссий, поднимавших разговор о польской короне[136], как будто свидетельствовало о том, что выход из трудностей в Литве и в Польше видят в соглашении с царем.

В этих условиях царь и его советники, конечно, пс были склонны подчинять свою политику чужим советам. Напротив, они были намерены диктовать Речи Посполитой свои условия унии.

В своем «ответе» Гарабурде царь резко подчеркнул неприемлемость предложенных литовцами условий, в особенности того пункта, который предусматривал территориальные уступки Речи Посполитой со стороны России. Царь квалифицировал это предложение как «дело неслыханное». «И нам, — констатировал он, — сына нашего Федора для чего вам давать к убытку своего государства»[137]. Наоборот, если поляки и литовцы хотят избрать Федора, то они должны уступить его отцу Киев «для, — как говорил царь, — нашего царского именования»[138]. Хотя в этом и в ряде других мест своего «ответа» царь допускал формально возможность избрания царевича Федора на польский трон, по существу, как констатировал и литовский посол, на выбор царевича он не соглашался. Дело не только в том, что во время переговоров царь снова настойчиво выдвигал свою кандидатуру, а возражения, выставленные против нее Гарабурдой, отклонил как неосновательные. Не менее важно, что царь постоянно характеризовал своих сыновей как молодых людей, еще нуждающихся в его опеке и пока неспособных к самостоятельной деятельности[139]. «После меня, — указывал царь, — пусть паны — рада и шляхта изберут на польский троп кого-либо из моих сыновей», а теперь «мы их воле сына своего давать не хотим»[140]. Несомненно, в принятии такого решения проявилось стремление царя, деспотически управлявшего не только своим государством, но и семьей, удержать детей в полной зависимости от себя. Однако приведенные выше слова указывают как будто и на то, что царь разглядел в этом варианте скрытую опасность: молодой царевич может стать послушным орудием литовских и польских политиков. Наконец, немалую роль здесь сыграли, судя по царскому «ответу», сообщения, поступавшие к Ивану IV из Речи Посполитой: «хотят у нас сына нашего взять на государство хитростью и отдать его Турецкому, и тем хотят с Турком помириться»[141]. Такие сообщения, конечно, не могли склонить Ивана IV к тому, чтобы отпустить сына в Литву. Кроме того, как заявил царь Гарабурде, к весне 1573 г. ему уже стало известно, что «некоторые из поляков и ваших (т. е. литовцев. — В.Ф.) хотят иметь государем меня самого, а не сына моего»[142]. Наличие в самой Речи Посполитой симпатий к кандидатуре Ивана IV, вероятно, делало в его собственных глазах вариант с кандидатурой царевича уже и вовсе неоправданным.

Таким образом, развитая литовскими политиками концепция была отвергнута царем по всем основным пунктам; ей он противопоставил свою концепцию унии между Россией и Речью Посполитой, подробно изложенную в ответах Гарабурде. В основных чертах она была сформулирована, следовательно, к концу зимы 1573 г., но отдельные моменты продолжали обсуждаться и позднее. Так, в апреле 1573 г. вслед за уехавшим в Литву Гарабурдой, с гонцом Пешком Жуковым были посланы «Главизны» с изложением точки зрения по некоторым вопросам, которые, как представлялось царю, были недостаточно освещены в его «ответе»[143]. Русская программа предполагала создание на территории Восточной Европы своеобразного объединения трех государств — России, Польши и Великого княжества Литовского — под властью единого монарха. Его власть, независимо от того, будет им царь или царевич Федор, должна быть наследственной. Правда, известное право выбора допускалось, но оно четко ограничивалось кругом детей данного государя или — в случае пресечения данной ветви — кругом членов царского рода вообще, «чтобы Корона Польская и Великое княжество Литовское мимо детей наших и наш род иного государя себе не выбирали»[144].

Анализ этих установлений показывает, что по задуманному проекту Россию и Речь Посполитую должна была постоянно соединять друг с другом прочная династическая связь. Что именно это было для русского правительства наиболее существенной частью его программы, доказывается наличием определенной попытки историко-правового обоснования таких притязаний. На переговорах с Гарабурдой в 1573 г. эти историко-правовые аргументы не фигурировали, но мы узнаем о их существовании из несколько более поздних материалов: в 1578 г. они использовались для обоснования «незаконности» прав Стефана Батория на престол Речи Посполитой. Несомненна, однако, их тесная связь именно с условиями, впервые выдвинутыми царем в 1573 г. Действительно, историческое обоснование внешнеполитической программы Ивана IV требовало некоторых корректив к традиционным построениям. «Сказание о великих князьях Владимирских» обосновывало наследственные права русских государей XVI в. — потомков Святослава и Владимира — на всю территорию, некогда принадлежавшую этим древнерусским правителям. В этот комплекс, однако, по ясным утверждениям «Сказания», явно не входила «Литва» (земли за рекой Березиной), не говоря уже о Польше. Для обоснования прав Ивана IV и на эти земли была использована возникшая в середине XVI в. легенда о происхождении Гедиминовичей, согласно которой родоначальник Ягеллонов — Гедимин был не безвестным «слугой» московского князя, а литовским князем, происходивших от избранных на литовский трон полоцких князей — потомков Изяслава, сына Владимира. Следовательно, потомки Гедимина принадлежали к тому же роду потомков Рюрика, что и потомки Ивана Калиты. Из этого в свою очередь вытекало, что Ягеллоны «по коленству… братья» московских государей, а «Коруна Польская и Великое княжество Литовское, — как формулировал царь устами своих дипломатов, — наша вотчина, что того роду не осталось никого, а сестра королева государству не отчич». Единственный «отчич» Ягеллонского наследства — это Иван IV. Правда, если наследственные права Ягеллонов на Литву были общеизвестны, то с их правами на Польшу дело все же обстояло далеко не так хорошо. Поэтому генеалогические выкладки новой версии происхождения Гедиминовичей были подкреплены экскурсом в древнепольскую историю, из которого следовало, что первые польские князья (Болеслав Храбрый и его преемники) были «в равенстве и в дружбе» с галицкими князьями, «ас киевскими великими князьями и в послушенстве были»[145], т. е. подчинялись верховной власти киевских князей — предков московских государей.

Речь шла, таким образом, об осуществлений в несколько видоизмененных формах концепции, сформулированной московскими политиками еще в начале XVI в. Однако с расширением ее рамок за пределы территории древнерусской народности, на такие иноэтнические территории, как Польша и этнографическая Литва, нарушалось соответствие между объективным содержанием и внешней формой концепции за счет выдвижения на первый план патримониальной власти монарха как главного объединяющего ряд различных стран элемента. Хотя на переговорах 1573 г. указанная концепция и не выдвигалась, представляется, что именно в ее контексте становятся понятнее и некоторые другие условия, выдвигавшиеся царем. Это прежде всего требование передать в состав Русского государства Киев (хотя бы и без пригородков), как формулировалось в царском «ответе» «для нашего царского именованья»[146].

В свете изложенного выше именно передача Киева в руки царя окончательно превращала его в правопреемника старых киевских князей со всеми вытекавшими из этого историко-правовыми обоснованиями. Отражение этой же концепции обнаруживается и в предложенном царем проекте титулатуры будущего восточноевропейского монарха: «Божьей милостью государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, киевский, владимирский, московский, король польский и великий князь литовский»[147], где королевский титул поставлен не только после царского, по и после ряда территориальных эпитетов титулатуры. Это и понятно, если учесть, что польские короли были когда-то «в послушенстве» у великих князей киевских, т. е. стояли ниже их на иерархической лестнице.

К главному положению о наследственной власти династии Рюриковичей в Речи Посполитой в царском «ответе» было добавлено еще одно условие принципиального характера. Царь специально подчеркивал свое право свободно «ставить» каменные и деревянные церкви в «замках и дворах», «митрополита и владык… чтить по нашему обычаю». Тем самым царь ясно давал понять, что не только не может быть речи о его переходе в католицизм, но и не должны ограничиваться его действия, направленные на укрепление православной церкви в Речи Посполитой. В других принципиальных аспектах взаимоотношений между монархом и подданными никаких существенных изменений царский проект не вносил. Наоборот, царь неоднократно заявлял, что он (или его сын) обязуется сохранять в неприкосновенности «права и вольности» польско-литовской шляхты, а также расширять их по соглашению с сенаторами и готов принести сословиям соответствующую письменную присягу[148].

Те конкретные условия, которые царь выдвигал, касались главным образом обеспечения за ним свободы действий в вопросах, связанных с личной жизнью царской семьи. Так, в «ответе» он подчеркивал право династии хоронить членов своего рода в России[149], а в «Главизнах» фиксировалось право царя и его сыновей выбирать себе жен из числа своих подданных[150]. Наконец, царь настаивал на том, чтобы на старости лет он имел возможность отойти от дел и постричься в монастырь[151]. Эта часть русских предложений не носила принципиального характера. Однако другие сформулированные царем условия, такие, как отмена свободной элекции, ослабление роли католической церкви, превращение России с передачей ей Киева в ведущую силу восточноевропейской федерации, в случае их проведения в жизнь привели бы к существенным изменениям в расстановке сил, существовавшей до этого в Восточной Европе, усилив позиции царской власти и тех социальных сил, на которые она опиралась. Вместе с тем существенно ослабли бы как международные, так и внутриполитические позиции прежде всего польских, но в значительной мере и литовских феодалов. Как сформулировал В. Д. Королюк, уния России с Речью Посполитой «по мысли царя должна была превратиться из орудия польско-литовской феодальной экспансии в орудие прекращения этой экспансии»[152].

Что же давало Ивану IV основание полагать, что ему удастся добиться принятия своих условий Речью Посполитой? К сожалению, в нашем распоряжении нет тех источников, из которых царь и его советники черпали информацию о внутреннем положении в Речи Посполитой и о пожеланиях польско-литовских феодалов, поэтому можно дать лишь предположительный ответ на этот вопрос. Представляется, что русский внешнеполитический курс сложился, по-видимому, под влиянием сообщений об отношении к кандидатуре царя литовской шляхты. О том, что в этой среде кандидатура Ивана IV пользовалась, по-видимому, симпатиями, позволяют догадываться уже краткие отзывы находившихся в Короне иностранных наблюдателей, которые согласно говорят о большом расположении к царю населения Великого княжества, в особенности той ого части, которая держится «греческой религии»[153]. Разумеется, иностранцы интересовались настроениями прежде всего тех социальных групп, которые могли как-то повлиять на исход «бескоролевья». Поэтому можно думать, что они имели в виду настроения именно православной шляхты Великого княжества. Эти сообщения, конечно, довольно общи, по они дополняются важной записью (от 8 мая) в «диариуше» элекционного сейма. В ней отмечается, что на выборах литовская шляхта в отличие от магнатов поддерживала кандидатуру царя. Лишь с большим трудом М. Радзивиллу и Я. Ходкевичу, ссылаясь на то, что, не прислав послов на сейм, Иван IV показал, что он на деле не стремится к польской короне, удалось сломить сопротивление шляхты и добиться согласия на выбор Генриха Анжуйского[154]. Эта запись интересна для нас тем, что к моменту начала голосования участникам сейма были хорошо известны условия унии, предложенные Гарабурде царем[155]. Знакомство с этими условиями, как видим, не заставило литовских шляхтичей отказаться от поддержки русского кандидата, из Чего можно заключить, что русские условия были для них приемлемыми. Действительно, вопрос о свободной элекции для литовской шляхты не мог иметь глубоко принципиального значения: вплоть до Люблинской унии 1569 г. литовский трон был не элекционным, а «дедичным» — наследственным. Известная возможность выбора существовала, но сам выбор ограничивался кругом лиц, принадлежавших к роду потомков Ягайлы. Формулируя свои династические притязания сходным образом, Иван IV лишь приспосабливался к старой литовской традиции, и поэтому, думается, подобное условие не могло вызывать сильных возражений литовской шляхты. Вопрос о правовом положении и привилегиях католической церкви также не мог иметь особого значения для литовских феодалов, большая часть которых в начале 70-х годов XVI в. держалась либо протестантского, либо православного вероисповедания. Вместе с тем есть основания полагать, что с избранием царя литовская шляхта связывала серьезные надежды на улучшение своего положения и ослабление позиций магнатерии, которая и после реформ 60-х годов XVI в. по существу продолжала олигархически управлять Великим княжеством.

Некоторые общие указания на антимагнатский характер устремлений поддерживавшей кандидатуру царя литовской шляхты можно обнаружить уже в материалах магнатской переписки времен второго «бескоролевья». Более конкретные свидетельства имеются среди русских дипломатических материалов конца XVI в. Хотя от событий 70-х годов их отделяет почти 30-летний промежуток, думается, все же в данной связи их можно привлечь, поскольку характер взаимоотношений между магнатами и шляхтой за этот период принципиально не изменился. Беседовавший в 1592 г. с русским гонцом А. Резановым «служебник» Л. Сапеги Невежа Коведяев объяснял русскому дипломату, что литовские магнаты никогда не согласятся на избрание царя, так как тот у них «все городы королевские повыкупит», а «шляхта великих народов», которая ныне вынуждена находиться в услужении у магнатов, — «те все будут служити государю»[156]. Несмотря на краткость этих высказываний, ясно, что еще в конце XVI в. отдельные группы шляхты связывали с выбором царя на польский троп освобождение из-под власти магнатов (вероятно, на средства из царской казны) заложенных им королями династии Ягеллонов владений королевского домена. Аналогичная реформа, на время серьезно ослабившая магнатерию, т. н. «экзекуция добр», была проведена в Короне в 60-х годах XVI в. Ставился вопрос о проведении ее в Великом княжестве, но это требование натолкнулось на упорное сопротивление магнатов, добившихся того, что на землях Великого княжества «экзекуция добр» не была проведена. Литовская магнатерия сохранила свои огромные латифундии, а следовательно, и решающие позиции в политической жизни страны, возможность ставить от себя в зависимость определенные круги шляхты. По мысли литовских шляхтичей, очевидно, именно русский монарх с его огромными политическими и финансовыми возможностями мог бы довести проводившиеся в 60-х годах в Великом княжестве реформы до конца, сломив земельное могущество магнатов. По-видимому, именно к этим слоям, искавшим поддержки царя и одновременно предполагавшим, что магнаты будут сопротивляться его выбору, принадлежали те «многие» люди, которые, как говорил Иван IV М. Гарабурде, в период «бескоролевья» призывали его идти «с войском» в Польшу[157]. Смысл этого обращения позволяет раскрыть более поздняя аналогия. Во время третьего «бескоролевья» (1587 г.) желавшие вернуться на родину русские политические эмигранты Агиш Сарыхозин и Тимофей Тетерин, которые хорошо знали настроения мелкой литовской шляхты, настоятельно советовали русским послам, чтобы «рать государева в Смоленску была наготове, а сам бы государь хотя в Можаеск вышел со своим двором». По их словам, эта военная демонстрация была нужна для того, чтобы литовским магнатам «страшно было». В противном случае трудно ждать успеха, поскольку «паны королевские городы и села по себе розымали» и боятся их потерять в случае избрания царя[158].

Несмотря на отрывочность имеющихся данных, думается, все же можно поставить вопрос о наличии в господствующем классе Речи Посполитой определенных социальных групп, заинтересованных в «вынесении» на трон Ивана IV как представителя сильной власти, и о воздействии их настроений на выработку русской внешнеполитической концепции. Разумеется, при этом следует учитывать, что о полном взаимопонимании между сторонами здесь говорить не приходится. Полученным рекомендациям Иван IV не последовал и в Полоцк не отправился. Хорошо зная влияние и силу магнатов в Великом княжестве, царь и его советники скорее всего не рассчитывали добиться успеха вопреки их желаниям. Настроения шляхты более использовались ими как важный козырь в переговорах с литовскими сенаторами. Излагая в 1573 г. М. Гарабурде полученные им предложения и рекомендуя сообщить о них панам-радам, царь давал понять, что если литовские магнаты окажутся несговорчивыми, он может пойти навстречу этим предложениям. Таким образом, для проведения избранного Иваном IV внешнеполитического курса имелись определенные основания, и если он все же в конечном итоге оказался нереальным, то это объяснялось ориентацией на настроения социальной группы, которая занимала второстепенное положение в общественной жизни Речи Посполитой и не могла существенно повлиять на исход борьбы за польскую корону.

Допустив в этом отношении определенный просчет, в других вопросах Иван IV и его советники проявили способности к трезвой оценке положения. Прежде всего это касается известного понимания тех объективных сложностей, которые могут возникнуть в отношениях между русским монархом и польско-литовским обществом после выбора царя на польский трон. Не случайно в своем «ответе» царь добивался от сословий Речи Посполитой торжественной присяги «над нами и нашими детьми никакого лиха не учинить, не подносить никоторого иного государя никоторыми обычаями, ни в иное государство не выдать, никакой хитрости не сделать»[159]. В «Главизнах», посланных в Литву через несколько месяцев по окончании переговоров с М. Гарабурдой, он нашел нужным еще раз вернуться к этому вопросу: на сенаторов и шляхту Речи Посполитой налагалось обязательство, если «по грехом для которого случая учинится какой мятеж промеж государем и землею и вражда, а будет по грехом то уставитися на смиренье не возможет», отпустить царя и его детей «на Московское государство без всякое зачепки и израды»[160]. Эти тексты показывают, как велики были опасения перед новыми проблемами, которые несла с собой уния. Неудивительно поэтому, что наряду с проектом возможных условий унии, в царском «ответе» Гарабурде были сформулированы и другие приемлемые для русского правительства варианты политического развития Восточной Европы в будущем, не предусматривавшие слияния восточноевропейских государств в один политический организм. Литовскому послу снова предлагался проект «вечного мира» и военного союза между Россией и Речью Посполитой. Однако если в сентябре 1572 г. вопрос ставился в общей форме, то на новом этапе русское правительство связывало и реализацию этого проекта, и возможность сохранения дружественных отношений между Россией и Речью Посполитой с определенным ис ходом элекции. Иван IV прямо рекомендовал не выбирать французского кандидата Генриха Анжуйского. «А возьмете ли Французского, — продолжал он далее, — и вы, Литва, ведайте, что мне над вами промышлять»[161]. Если же, — указывал Иван IV, — будет избран сын австрийского императора, то он готов заключить с Речью Посполитой вечный мир и союз и поддерживать с ним такие же отношения, как если бы на польский трон был избран его собственный сын[162]. Это была прямая попытка повлиять на исход элекции в пользу австрийского и против французского кандидата. На первый взгляд такая определенная позиция русского правительства может вызвать удивление. Ведь по крайней мере с 1560 г. между русским и австрийским дворами, как отмечал известный исследователь русско-австрийских отношений ІО. Юберсбергер, не было дипломатических контактов[163].

Материал для объяснения такого шага дает текст царского «ответа» М. Гарабурде. Обращает на себе внимание следующее: свое отрицательное отношение к французскому кандидату царь обосновывал тем, что Генрих Анжуйский «будет другом турецкого султана», в то время как избрание сына императора привело бы к заключению союза против всех поганских государей»[164]. Необходимость и желательность такого союза подчеркивались и в грамоте Ивана IV, посланной раде Речи Посполитой с М. Гарабурдой, — царь выражал свое желание «чтоб бог дал покой християнству навеки» и чтобы «божьей помочью християнство обронено было и высвобождено от рук бусурманских»[165]. Конечно, в период борьбы за польский, трон такие заявления часто были лишь средством воздействия на религиозные чувства избирателей. Для русского же правительства в конкретной ситуации конца 60-х — начала 70-х годов вопрос об антитурецкой коалиции был важной проблемой внешней политики. Поэтому нет оснований сомневаться, что надежды на заключение такого союза были той действительной причиной, которая побуждала Ивана IV и его советников к поддержке австрийской кандидатуры на польский трон. Известные основания для таких надежд могла дать русскому правительству та информация об отношениях между державой Габсбургов и Турцией, которая поступала в Москву накануне элекции. Так, в «вестовом списке» Г. Ф. Мещерского, вернувшегося из Польши в июне 1571 г., австрийские Габсбурги изображались как главная сила в войне с Турцией за Кипр: «Цесарь, сослався с ишпанским Филипом королем и с чешским и с иными государи и турских людей до ста тысяч убили». Одновременно Г. Ф. Мещерский сообщал, что прибывший зимой 1571 г. к Сигизмунду II австрийский посол порицал короля за то, что тот пропустил через свою землю турецкие войска, идущие на Астрахань и призывал последнего Ягеллона, чтобы он «вперед с Московским и со всеми крестьянскими государи на проклятых на всех мусульман был заодин»[166]. На основании таких информаций в Москве вполне могло сложиться представление о том, что австрийские Габсбурги являются главной силой в антитурецкой борьбе и что они заинтересованы в прекращении русско-польского конфликта и присоединении России к антитурецкому союзу.

Остается неизвестным, приходили ли в Москву уже после наступления «бескоролевья» сообщения о предвыборных обещаниях Габсбургов, их внешнеполитических планах. Правда, официальных контактов между русским и австрийским дворами до весны 1573 г. не было, но подобные информации могли доставить в Москву ориентирующиеся на победу Габсбургов магнаты. В этой связи представляется не случайным, что лица, снабжавшие сведениями Г. Ф. Мещерского, явно преувеличили степень участия Австрии в антитурецкой борьбе: в годы войны за Кипр (1570–1571 гг.) австрийские Габсбурги, как известно, сохраняли мир с Турцией. Очевидно, в Речи Посполитой имелись определенные круги, заинтересованные в том, чтобы убедить Ивана IV и его советников, хотя бы и в противоречии с действительностью, в наличии (открытого конфликта между державой австрийских Габсбургов и Турцией. Действия этих кругов могли продолжаться и позднее, что сделало бы понятнее и позицию русского правительства на переговорах[167]. Отсутствие источников не позволяет пойти далее этих самых общих предположений. В заключение остается констатировать, что в начале 1573 г. русское правительство придерживалось уже ранее сформулированной им программы урегулирования отношений между Россией и Речью Посполитой на основе приемлемого для русского правительства размежевания сфер в Прибалтике и заключения антитурецкого союза. Эту программу оно рассчитывало реализовать в сотрудничестве с Габсбургами как активными противниками турок, заинтересованными в создании широкой антитурецкой коалиции.

Этими двумя вариантами (династическая уния или антитурецкий союз с проавстрийской Речью Посполитой) на переговорах с М. Гарабурдой дело не ограничилось… В царском «ответе» был сформулирован еще один вариант возможного соглашения: династическая уния между Россией и Великим княжеством Литовским с одновременным разрывом последним Люблинской унии. Хотя во время первой встречи царя с М. Гарабурдой этот вариант в беседе не фигурировал и литовский посланник не выдвигал никаких предложений в этом плане, в ходе второй беседы Иван IV счел нужным дважды заявить, что если бы. Великое княжество «захотело нашего панования одно, без Короны Польской», то с его стороны это не встретило бы никаких возражений[168]. 3 марта 1573 г., отпуская М. Гарабурду из Москвы, В. И. Умной-Колычев и А. Я. Щелкалов еще раз напомнили посланнику об этом[169]. Таким образом, отвергнув подобный вариант решения вопроса в октябре 1572 г., русское правительство в начале 1573 г. само стало настойчиво предлагать его литовским политикам. Что же послужило поводом для такой смены курса? За отсутствием материалов и здесь приходится ограничиться предположениями. Так, обращают на себя внимание обещания царя, если его «вынесут» на великокняжеский литовский стол, вернуть Великому княжеству украинские земли, отошедшие к Короне после Люблинской унии[170]. Поскольку условия унии в этом случае, по представлениям Ивана IV, должны были остаться такими же, как при заключении унии между Россией и Речью Посполитой (т. е. какие-либо дополнительные уступки литовским магнатам в этом плане не предусматривались), то ясно, что именно перспектива возвращения утраченных земель должна была склонить Великое княжество к принятию русского проекта. Представляется не случайным, что русское правительство выдвинуло свое предложение именно в то время, когда резко обострились отношения между Короной и Литвой по вопросу о государственно-правовой принадлежности Киевского, Брацлавского, Волынского воеводств и Подляшья. Уже на Кнышинском съезде в августе 1572 г. представители Великого княжества заявили, что на элекционном сейме Литва будет добиваться общего пересмотра условий унии и прежде всего возвращения отнятых у нее земель[171]. На съездах в начале декабря 1572 г. в Мстибогове[172] и в начале января 1573 г. в Вильне[173] магнаты и шляхта Великого княжества конкретизировали свою позицию: Литва не будет «ни государя выбирать, ни элекции начинать», пока не будет отменено решение о передаче украинских земель Короне. Свои притязания литовская рада попыталась подкрепить конкретными действиями: уже осенью 1572 г. канцелярия Великого княжества начала рассылать по спорным территориям «листы» с предписаниями уплачивать налоги в литовскую казну[174], что, по-видимому, было весьма благожелательно встречено украинскими магнатами, в руках которых сосредоточивалась административная власть на этих землях[175]. Несмотря на неоднократные протесты коронных сенаторов, эти действия продолжались и зимой 1572–1573 гг.[176] Разумеется, с материалами польско-литовской переписки конца 1572 — начала 1573 г. Иван IV и его советники не могли быть знакомы, однако трудно сомневаться в том, что решения литовских съездов, а тем более действия великокняжеской канцелярии довольно быстро стали известны русскому правительству.

Очевидно, именно эти события, свидетельствовавшие о резком обострении польско-литовских противоречий, и послужили побудительным толчком для попытки русских политиков разорвать Люблинскую унию и добиться осуществления династической унии между Россией и Великим княжеством Литовским, восстановленным в его первоначальных границах.

Уже исследователи XIX в. выделили целый ряд моментов, которые делали данный вариант политического развития Восточной Европы более предпочтительным для русских политиков, чем уния между Россией и Речью Посполитой[177]. Уния России и Великого княжества и позволяла решить в основном задачу воссоединения белорусских и украинских земель с Россией, и давала возможность обеспечить руководящее положение Русского государства в восточноевропейских делах, в то время как уния с Речью Посполитой скрывала в себе опасность подчинения России польско-литовскому блоку.

При этом, несомненно, принималось во внимание, что подавляющую часть населения Великого княжества составляют белорусы и украинцы, которых тесно связывало с великороссами сознание общности происхождения от совсем недавно разделившейся древнерусской народности, а также единство вероисповедания. Уния же между Россией и Речью Посполитой сразу же ставила русское правительство перед сложными проблемами согласования этнических и религиозных различий начиная с решения вопроса о том, кто будет производить коронацию будущего монарха — архиепископ гнезненский или русский митрополит. Наконец, к выбору такой альтернативы склоняли и определенные социальные мотивы. В представлении Ивана IV и его советников именно Польша была той частью Речи Посполитой, откуда распространялись опасные для существующего общественного устройства протестантские учения и где особенно укоренились традиции разговора с монархом с «позиции силы»: еще в конце 50-х годов русские дипломаты сообщали царю о самочинных съездах польской шляхты, с которых посылали королю «грамоты, чтоб к ним поехал, а не поедет, и они хотят иного государя добывати»[178]. Именно контакты с польской шляхтой скорее всего могли привести к тем «мятежам», которых так опасались царь и его окружение. Хотя между двумя вариантами унии, предложенными русским правительством, был ряд серьезных различий, оба они были совершенно неприемлемы для литовских магнатов, не желавших видеть на троне такого самовластного правителя, как Иван IV, да еще и не как выборного, а как наследственного монарха. Стремясь не допустить его избрания, литовские магнаты скрыли от русского правительства решение о созыве в начале апреля 1573 г. элекционного сейма. Разыгравшаяся на нем борьба за польский трон протекала без всякого участия русских представителей[179].

Приемлемой для литовской стороны могла быть лишь та часть русских предложений, которая связывалась с выбором Габсбурга на польский трон. Весной 1573 г. сношения между литовскими магнатами и Габсбургами снова оживились[180]. Однако судьба польско-литовского трона весной 1573 г. не определялась позицией литовских магнатов. Главной решающей силой на выборах была польская шляхта, от которой зависела в конечном итоге судьба и австрийской, и русской кандидатуры. Чтобы выяснить ее ориентацию, необходимо рассмотреть, как определялись дальнейшие пути политического развития Восточной Европы в появлявшихся в период «бескоролевья» многочисленных рукописных и печатных сочинениях, авторы которых стремились повлиять именно на ориентацию польской шляхты — политической силы, находившейся в тот момент в зените своего могущества.