Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 5

[Сноска через несколькостраниц.]

Dear students, I recognise that I am notoriously known for my lectures being somewhat ‘too general.’ You may suspect that, should I ever deliver a lecture about children’s songs, I most likely would start with such questions as: what are children? How do they differ from adults? How is a child to be educated? I am about to prove your suspicions right and to do precisely that. Today, I am going to talk about Russian songs for children and to deal with these outrageously general questions before we ever come to look at one of the songs.

To dare ask general questions one must have something of a child, indeed. Once again, I want to remind you of Agnes Heller, a living Hungarian philosopher who clearly states that philosophy has always raised precisely the childish questions. Why do children ask childish questions at all? My answer is: because they, unlike us, are not fully aware of overt and covert mechanisms of this life of ours, the life that in all its particularities, including their own toys, games, and school activities, is shaped by adults, not by them. In other words, they do not feel at home here on earth, not as yet. They still have to learn how to grapple with both routine and not-so-routine procedures of our everyday and social life, from buying groceries to dating a girl, and from having a job interview to running a company. These procedures clearly differ in different cultures—even today when the world has become so monotonously standardised—and this is why tourists, expats, or refugees sometimes produce a very helpless impression, a very ‘childish’ impression, I might say: they, too, still have to learn how dating a girl in Rwanda differs from dating a girl in North-Atlantic countries. (One of the great errors of today, to note in parenthesis, lies in mistaking helplessness of a refugee for his or her innocence: the two characteristics are not synonymous, and never have been.)

(Another quick note: I also wonder why philosophers ask childish questions and will welcome your guesses about that.)

All this was an attempt to answer the first question of this lecture, namely, what are children. They are human beings very unlike ourselves, beings who do not know as yet how very mundane things, indispensable to exist here on earth as a grown-up person, are to be done. We, too, can learn from them how to behave in the spiritual realms that have been, so to speak, the country of their departure before they happened to arrive here. To be certain, my last remark is true for you only if you admit that these ‘spiritual realms’ exist at all. If, on the other hand, you firmly believe that our consciousness is just a result of material causes and conditions, such as the chemistry of our brain, my last remark immediately becomes full nonsense—and so does any sacred book of any religion that an atheist normally regards as a piece of a good—or bad—fiction. Bud this is quite another story.

Children still are to learn a big deal, and they do so by imitating what we adults do. This is exactly how words of one’s native language, among many other things, are learned by a three- or a five-year-old. No imitation is perfect, not at its beginning, and so children must be allowed to err; must be given a ‘safe space’ where they won’t have to answer for their mistakes. Each culture provides, or used to provide, children with such. Games in particular, childhood in general were seen as ‘the green zone,’ as a safe area with no (real) answerability for its inhabitants.

But not only that: each culture gradually invites, or used to gradually invite children into the ‘yellow zone’; to involve them into doing household chores or maybe into professional activities of their parents, to charge them with more and more adult tasks by performing which they would learn how to make grown-up choices—and how to answer for them. I cannot help recalling the charming and malicious Becky Sharp, a character in W. M. Thackeray’s Vanity Fair who starts working as an assistant teacher even before she leaves her school or—a more unsettling image—Petya Rostov in Leo Tolstoy’s War and Peace who dies as a cavalry officer in the battlefield when he is barely fifteen. (His is, of course, an extreme example of a young man placed in the ‘red zone,’ a zone, that is, where freedoms and obligations of a teenager completely coincide with those of a fully grown-up person and where, as a result, teenager’s choices and decisions become ‘deadly serious’—literally so in his case.)

Your humble lecturer sees the first two zones as absolute necessities in education of a child, in turning him or her into a fully responsible, fully answerable human being. The sad fact of our culture is that we do not know how to establish both of them any longer.

The children of today are given no real safe space where they could enjoy their naïve self-invented games at their heart’s content. A book like The Lion, the Witch, and the Wardrobe could never be written nowadays—no more wardrobes to peep into, no old houses to explore without adult supervision. Instead of it, our children have to deal with the sophisticated machinery of computer games that never encourages their own imagination and that basically sees them as little adults—‘little adult consumers’ would be a more appropriate term. Computer games, instead of nurturing children’s fantasy or other creative powers, coerce them into following a pre-approved pattern of very pragmatic, very rational behaviour. In a classical ‘shooter,’ for instance, you shoot down your ‘enemies’ and collect your rewards—otherwise, you get shot and lose your game. No third option is available, and the very necessity of killing those ‘enemies’ or, indeed, of seeing them as such never can be questioned, as the pseudo-reality of a computer game literally has no character or algorithm who (or should I say ‘that’?) can answer such questions. One could almost say that the mechanisms underlying the reality of computer games and the political proceedings of today are essentially the same; that we as political puppets are given the same limited choices between two options falsely presented to us as true alternatives; that the Pavlovian training of primitive social reflexes which the computer games have in view is therefore highly justifiable. But this would lead us too far away from our subject. We should never forget, by the way, that anyone who undergoes this primitive training is exposed to an enormous psychological pressure which completely excludes computer games from the list of protected areas—this was my point when I started talking about them.

Neither can the school of today be seen as ‘the safe zone.’ Saying this, I do not specifically refer to numerous cases of school abuse and school bullying. What I really mean is the fact that contemporary school is a place where you as a student must ‘excel’ and compete with other learners, not one where your mistakes can be easily pardoned, let alone quietly discussed in a fruitful manner. It is true for parents as much as for their children, perhaps even more so for the former. Each parent almost feels as if a mistake in choosing a ‘good’ school would turn fatal for the career of his of her child, even though he or she has no clue at all what a ‘good’ school really is. But surely, if we start to talk of school education in the light of children’s future career, the most reasonable choice is to stuff up students’ schedule with ‘realistic’ and ‘profession-like’ learning and extracurricular activities that never are really ‘green’ in terms discussed before. Neither are they really ‘yellow,’ of course: they are as grey as the everyday of an office clerk.

There is yet another sensitive subject to touch upon. A safe space to me who is a fully grown-up human being is a place where I can be left alone without being compelled to make consumeristic choices of any sort, sexual choices among them. (Please accept the obvious idea that each sexual contact separated from any long-term involvement and its obligations becomes exactly a small adventure to consume, nothing more.) We can, and we do sometimes afford ourselves this luxury of being left in peace. However, we do not allow it to our children who need it more than any of us does. We forcefully make them face the contemporary reality of sexual life, we literally force them to make choices we as adults are so often happy to refrain from, and we ignore the fact that some of these choices forced upon a young person who doesn’t yet see the full range of their consequences can never be corrected afterwards. A school like this is in my humble opinion anything else but a green zone.

Unfortunately, it also fails to be a yellow area. We do not let children be children in a proper sense because giving room for their self-invented games is ‘careless’ and ‘irresponsible’ in the light of the competitive job market of today. At the same time, we do not allow them to be adults because we ourselves seem to have effectively unlearned how to be ones. We will never let the young Petya go to war because we have long forgotten how to sharpen his sabre, to provide you with a metaphor. In a world from which danger is successfully eliminated and where no hard choices must be met, in a world where we as adults do not have to be adults any more it makes perfect sense to prolong the puberty of our children for as long period as it is possible.

All these thoughts are essentially my own—but I was very happy to stumble upon them in Lost Icons, a book written by Revd Rowan Williams who used to be the archbishop of Canterbury for ten years. He had to quit this position in 2012—because he, while holding it, tended to ask a great number of ‘childish’ questions which behaviour is never looked upon very favourably for a clergyman of a high rank. The book was written in 1997 as still is in my opinion a highly recommendable reading—you would be uncomfortably surprised to discover how contemporarily it reads. A personal note: at one moment of my long stay here in Britain, I had a painful urge to reconnect with my native culture; a book entitled Lost Icons seemed to be a perfect device for that. To be sure, Dr Williams deals with icons in a more general sense (even though he does say a few words about the famous Trinity of Andrei Rublev) and comes to regard as icons those important parts of our culture that appear to be irretrievably lost, ‘childhood’ being one of them.

All this was an introduction—a long introduction, I admit—into the subject of songs for children. Today, Russia is a part of global social and economic processes, which means to say that our children face the same problems as children all over the world. They, too, are exposed to the early pressure of the job market; they, too, are not given any real models of responsible behaviour or much space for their creative activities; they, too, are prematurely sexualised, even if school education in Russia takes no part in the process. The situation was substantially different for anyone who was born in the Soviet Union.

Some of you may be familiar with ‘Russians,’ a song dealing with the threats of a nuclear war and political hysteria on both sides ‘of the political fence.’ It was composed by Sting in 1985, and it again becomes unpleasantly contemporary in 2019. What you perhaps do not know is the story of how this song was written. The artist was very impressed by a show for kids broadcast on the Soviet television—‘Good Night, Little Ones’ it was I guess. Let me perhaps quote what Sting himself said on the occasion.

I had a friend at university who invented a way to steal the satellite signal from Russian TV. We’d have a few beers and climb this tiny staircase to watch Russian television... At that time of night we'd only get children’s Russian television, like their ‘Sesame Street’. I was impressed with the care and attention they gave to their children’s programmes. I regret our current enemies haven’t got the same ethics.

It was this care, attention, and tact that inspired him to write that ‘Russians love their children, too,’ the famous line which concludes each of the three verses of the song in question.

Soviet television could never boast of being very entertaining, and yet, Soviet children enjoyed a happy abundance of very good TV shows for kids, animation films for kids, feature films and TV series produced specifically for kids none of which was really bad: in fact, they could compete with films for older demographics in terms of their artistic value. Not to forget board games for kids, magazines for kids, and books for kids, starting from nursery rhymes and reaching up to regular novels—saying ‘novels’ I do not mean graphic novels of today with their cheap sensationalism and with their characters who are as flat as a table. Do you know that Dunno on the Moon, a famous book for children of the Soviet era written by Nikolai Nosov in 1965, has approximately as many words as an average novel by Jane Austin? The book was supposed to be read, not looked through; just believe me when I say that Dunno on the Moon, created as a satire on Western capitalism, is a very good novel. Soviet writers never underestimated the intelligence of ‘the little ones,’ they never spoke to their young readers in a condescending manner; their never appealed to children’s consumeristic instincts (could you speculate about why they didn’t?). I forgot to say about various extracurricular activities available at each school or at special institutions called ‘houses of young pioneers.’ You may want to criticise the Soviet Union for its lack of political freedoms, for regular shortages of most essential goods, for its quick and easy manner of dealing away with dissidents, for God knows what else, but you absolutely cannot criticise it for what it made for its children. Soviet mass education, in the broadest sense of the term, was exemplary. Soviet Russia was very good at creating and maintaining both the green and the yellow zone of childhood—of our childhood, I am tempted to say. These days, in Russia as much as in the United Kingdom, both of the zones begin to look as a thing of the past, as a ‘lost icon’ of our culture that we are unable to restore, even though some of us are still capable of understanding what exactly—and how much—was lost.

A large number of Soviet animation films for children had a ‘catchy tune,’ a song that, once featured in the film, could do perfectly well on its own. The famous animated mini-series about Cheburashka, a fictitious animal character created by Eduard Uspensky, had two such songs, namely ‘The Blue Coach’ and ‘Let Pedestrians Run Clumsily Across the Puddles,’ both of which are now a part of Russian everyday culture: the second of them could, and still occasionally can be sung in a kindergarten group when someone’s birthday was (is) celebrated. My first intention was to talk at length about ‘The Blue Coach,’ especially as it is translated into English. Simplistic as it is, it still encapsulates a certain philosophy, seeing an ordinary train journey as a metaphor of our life and poignantly reminding us that ‘this too shall pass,’ a Persian aphorism that emerges somewhere in the Old Testament. On second thought, I decided that you can analyse it without my assistance (please see it as one of the tasks for the second part of our lesson). I then recalled another song that, too, may be definitely worth looking into. It is called ‘Wind of Changes’ and features in Mary Poppins, Goodbye, a 1984 two-part musical mini-series based on Mary Poppins stories by Australian-British writer Pamela Lyndon Travers. The music was composed by Maxim Dunayevsky; the lyrics were written by Nikolai Olev.

I have to note that the Soviet adaptation in question has everything that a good film for children must have. It never tries to provoke cheap emotions that are so easily provoked in both children and adults or to sensationally strain the nerves of the audience, it has clear moral messages to deliver rather than simply entertain its spectators, it elaborates its characters as credible and complex personalities, it never simplifies reality to the extent that it begins to look like an ugly caricature of itself, it is still interesting for an adult person. In other words, it is unpardonably ‘boring’ and unashamedly ‘old-fashioned’ for kids in 2019. (What makes me say that? Why do the entertainers of today never treat our children in the same dignified, responsible, and respectful manner in which Soviet films used to treat them? What is to be done about it—that is, if anything can be done at all? Please note these questions for our discussion.)

Here comes the song—or maybe a video-sequence from the film in the case the equipment doesn’t let me down. Would you ever recognize it as a song for children, judging from its melody only? Truth be told, the song balances between the two ages, as it also balances between secular and religious philosophy or, rather, worldview, if ‘philosophy’ seems to be too heavily loaded a term.

The first verse of the song begins with the description of Earth where ‘winds of our personal losses’ blow for ages. Those evil winds are said to be numberless. They creep into our hearts, they tear off the doors of our homes, they crush our hopes and inspire fear. They always return; all this happens for hundreds and hundreds of years; it is how it has always been; it is as inevitable as the Earth that goes round and round.

What a bleak, what a morbid picture—what a true picture, one might want to say! How far is it from what we normally think poetry for children should depict or talk about! How dangerously close is this image of our world to that drawn by any major religion, be it Buddhism that sees samsara as the domain of suffering or medieval Christianity with its tendency to suspect Evil everywhere around us and especially within us! (I utterly dislike these three exclamation marks in a sequence that normally are to me a characteristic of bad style—I couldn’t help putting them, though.) Apparently, the authors of ‘Wind of Changes’ refuse to address their audience in the same language in which the creators of Hello Kitty and other such cartoon characters talk to theirs. The sad paradox is that some Soviet songs for children used to be more serious that columns in glossy magazines for grown-up persons of today—I highly recommend ‘The Infantilization of Western Culture,’ an article written by Simon Gottshalk and published in The Conversation on August 1, 2018, as an additional reading on the problem. The colour of the first verse is not green, to use the terminology suggested before; it is yellow—red perhaps.

The question of whether red is permissible in moral education of children asks itself. Can we talk to children about the true character of social affairs, as we see them?Can we—if seldom—ask them to embrace full responsibility for deeds that must be done, to do something beyond their abilities (provided there is no-one else to do the job), to—in the extreme case—sacrifice their lives for the sake of other fellow humans? The Soviet literature for children tended to answer these questions positively—less and less so towards the end of the Soviet Union, I must add—even if it admitted that a teenager ‘in the red zone’ is an unwelcome aberration of the normal order of things allowable only in extreme circumstances when perhaps the survival of the whole nation is at stake. I am very eager to know your own answers to the questions above in half an hour or so.

But then, the second verse goes on to say, there is another wind, the wind of changes. It will come and remove all evil winds. It will stop our treacheries, our separations from the people we love, and our petty grudges. The colour switches to green—and you in your capacity of a responsible parent can exhale now. You absolutely cannot if you are one of my students who want to speculate about the meaning of this song rather than to emotionally agree or disagree with it.

What is the wind of changes that the song promises will be there? The political reading of the metaphor is of course very inviting: a parallel to the ‘Wind of Change,’ a famous ballad by Scorpions written in 1990 and celebrating the ongoing collapse of the Soviet Union, is obvious. For a short moment in the world history, all controversies between the Russian and the North-Atlantic culture seemed to be reconciled and forgotten for ever. Allow me to remind you of the famous rhetoric question posed by Scorpions.

Did you ever think,

That we could be so close, like brothers?

This happy fusion of two cultures into one, this ‘end of history,’ in terms of Yoshihiro Francis Fukuyama who is a living American writer and political scientist, never happened, though, and I would be very curious to know your ideas about who you think is responsible for the fact that it never did.

I must remark, though, that such a simplified reading of the second verse of the song sits at odds with both the first verse and the general atmosphere of the film. Some Soviet films did try to give political hints to their audience, but I think we can safely exclude Mary Poppins, Goodbye from this category. A facile reading like this makes me think of the popular meme with a horse whose backside is depicted realistically and whose head is drawn in a very sketchy, childlike manner. Soviet authors for kids didn’t produce rubbish, whatever else they did.

What is the wind of changes, then? It is, to use the ‘unpardonably old-fashioned terminology,’ the second arrival of Christ: a unique event in human history that would ‘change the world physically.’ A doubtful reading of a song for children, you might say, but not an improbable one, when we take into account that ‘the wind of changes’ has never ever blown before and that its coming will stop the evils of our life for ever. The new wind is predicted as a one-time arrival, not as a recurring process. What recurs throughout the ages is the evil winds of our losses that are there now and that have always been, but that will be there no more.

Certainly, ‘doubtful’ is too mild a word for my risky attempt to freight the ‘wind of changes’ of the Soviet song with this meaning. You are of course free to reject my reading of the second verse, as well as the idea of Christ’s second arrival in general. The tiny problem is that, by doing so, you also reject all hopes for the fundamental change of the human nature for the good—and agree to go by the evil winds of petty grudges for ever and ever, as long as the Earth rotates. In another book by Revd Dr Williams, I came across a passage that—or so it seems to me—perfectly explains what I am now trying to phrase.

One can read without that response; the only thing the novelist has to say then is that the question still lies on the table: how much can you live with? The issue over the anchorage of values is not going to go away just because the response of Orthodox (or any other) Christianity, for whatever reason, fails to persuade. And the refusal of the freely admitted paradoxes of Christian belief does not absolve you from paradox and struggle. If you cannot live with the tension Ivan so unforgettably depicts <…> you will have to live with another kind of tension, the recognition that such a ground of value is indispensable for a recognizably human life, yet at the same time an illusion depending on the human will [Williams, Rowan. Dostoevsky: Language, Faith, and Fiction. London: Continuum, 2008. P. 235].

Ivan Karamazov has a lot to say in his long scornful tirade, and his vigour almost makes us forget that it is precisely the eternal harmony at the end of times which he so fiercely defies stating that God’s world is unjust; in other words, it is exactly the powerful ‘wind of changes’ that comes to rectify all things at the true end of history, it is the Christ of the Apocalypse against whom Ivan rebels and to whom he ‘most respectfully returns his ticket.’

You see, Alyosha, it may well be that if I live until that moment, or rise again in order to see it, I myself will perhaps cry out with all the rest, looking at the mother embracing her child’s tormentor: ‘Just art thou, O Lord!’ but I do not want to cry out with them. While there’s still time, I hasten to defend myself against it, and therefore I absolutely renounce all higher harmony [Dostoyevsky, Fyodor. The Brothers Karamazov. Transl. by Richard Pevear and Larissa Volokhonsky. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2002].

But if you, like Ivan Karamazov, are unable to live with this tension, if you accuse the ‘wind of changes’ of coming too late, or if you—like true atheists which Ivan is not—reject the very idea of this final all-rectifying force as unrealistic and laughable you will have to live with another sort of tension, namely, with the fact that everything you can rely upon are the evil winds of human losses that creep into our hearts, crush our hopes, and are certain to return each year, each month, each day until the Earth goes round.

Soviet culture, ‘unable to live with the tension Ivan so unforgettably depicts,’ has essentially done with the preceding spiritual legacy—it was aspiring to manage without any religion at all. It is very strange to observe how, in its brave attempts to produce a New Man, it was effectively recreating its secular substitute. If sacred texts of all religions were destroyed their essence could perhaps still be restored from Soviet songs, including songs for children.

I repeat that my own interpretation of the song may be doubtful, both in my endeavour to read the text in ecclesiastical terms and in my usual attempts to get from it more than it probably can give. Your own interpretations of the song are welcome and must be dealt with after the break. The first part of today’s lesson is over.[1]

~ ~ ~ ~ ~

Патрик уже ждал меня в вестибюле у выхода (слово «вестибюль» я вспомнила, обратившись к словарю, а до того, ничтоже сумняшеся, хотела написать «лобби». Конечно, моё «ничтоже сумняшеся» плохо рифмуется с тем, что я забыла такое простое слово, но человеческий мозг — вообще очень странная вещь.)

[Сноска через несколько страниц.]

— Do you go with me? — обрадовалась я.

— Uh-huh.

— They won’t penalise you for that, I hope—I mean, for the fact that you will skip other classes.

— Actually, I have written to Mrs Walking asking her permission to accompany you today, and she replied saying nice words about how thoughtful it was of me, and so on—here I am!

(Мы уже выходили на улицу.)

— It was a very good and a very mature thing to do, — сдержанно похвалила я и сразу прикусила язык, сообразив, что mature звучит снисходительно. Патрик, конечно, это тоже уловил, и возразил:

— You treat me as a child, Ms Florensky!

Впрочем, это он сказал не с обычной своей ершистостью, а с таким мягким упрёком, что ли.

— No, definitely not—in every case, I am not your mother…

— Is the car waiting for you?

— For us both. I called a minicab.

Уже внутри такси я пояснила:

— I am about to pay a very short visit to a friend of mine who has helped me with my new visa before we go to Tate Modern. I got the ‘exceptional talent’ type of visa yesterday, so I can stay in Britain for five more years. This visit won’t take longer than three minutes. Do you mind very much?

— No—that is, if you say…

— You can come with me.

— Your friend has not invited me.

— He is a very old man, and he certainly won’t mind your coming. He isn’t visited much these days.

— If you absolutely say that I can come uninvited, which is very strange.

— He is Russian, — нашлась я, — so it is perfectly acceptable to come uninvited.

— So, this explains it… Erm… I’d better not say anything.

— To avoid accusations of being a xenophobe?

— Exactly.

— You do have a sense of humour, after all.

— I get by. There must be something in your nation, Ms Florensky, that accounts for how you think. Today, I was pretty much impressed by your idea about the necessity of being left alone, which is also a sexual preference of a sort.

— You know, Patrick, — вдруг решила пооткровенничать я, правда, не без задней мысли, — the first person I met here in London was a handsome man who very nicely helped me collect the keys from my room so I was even considering for an instant whether… But I dropped the idea the very moment it entered my head because I clearly saw that a new relationship was the very last thing I needed at the moment. You cannot imagine how happy I was to understand it!

Патрик откашлялся. Слегка поёрзал на сиденье. Ничего не ответил. («Что: неужели принял как неприятное известие? — весело подумалось мне. — Но это я вовремя сказала: словно бы спонтанно, в приступе искренности, но и кстати: вдруг он неосознанно на что-то надеялся? А вообще, я придумываю его мысли на пустом месте».)

— Ahem, — нашёлся Патрик. — Speaking of your lecture: don’t you think that children ‘must be slowly admitted into the yellow zone,’ as you put it today? Sex is such a zone, after all.

— It is not yellow, Patrick. It is red.

— Why?

— Because girls can get pregnant.

— Suppose they won’t—suppose they take precautions. Why deny them a right to—

— To sleep with someone who is sixty?

— I didn’t mean it that way.

— But surely you cannot deny the imaginary someone this right since a twelve-year-old girl is allowed to enter the red zone and explore it and since you definitely cannot discriminate against the senior person whose rights are as much sacred?

— Hard as it is to imagine, Ms Florensky, we probably must assume that in some cases—

— Do you really like the picture of the world that is there as the result of this assumption? — перебила я: это постепенно начинало меня заводить. — Or, if you allow me to be straightforward, do you honestly like the image of the twelve-year-old Matryosha who was seduced by Nicholas Stavrogin and then killed herself because she felt she had committed a sacrilege, a crime against the best within her, even though the thing was done voluntarily on both sides, and who is now hanging there in the small closet under the roof?

Патрик, хоть он почти наверняка не читал «Бесов», вздрогнул, примолк. Выпрямился. Я снова прикусила язык: вдруг у него самого есть в анамнезе что-то вроде воспоминаний Матрёши? (А если и есть, то мне, однако, что за дело? Я ему не доктор.)

— Sorry if I touched upon something you wouldn’t like to remember, — прибавила я вполголоса.

— No, you… — Патрик криво улыбнулся. — How come you say it was a man who you ran into when you arrived here? I thought you were a lesbian, after all. Sorry if it sounds—

— Not at all, — бойко откликнулась я. — I used to be one, before I understood I do not want any of this anymore.

— Excuse me: do these preferences change at all? — Патрик нахмурил свой британский лоб в честных попытках осмыслить то, что явно расходилось с либеральной догмой. Я едва не рассмеялась:

— They certainly do! They did in my case.

— I have never heard of such a thing before, — с сомнением возразил он.

— Believe me or call me a liar, it is up to you, but you must do one of the two. As for your never hearing it before, it is just that not everybody is that open. People do not eagerly admit their mistakes.

— I must say that I absolutely respect your right to be whatever you want to be, Ms Florensky!

— Thank you for that, — насмешливо заметила я. Впрочем, ладно: хоть и на том спасибо.

— You are welcome, — поблагодарил Патрик с полной серьёзностью. — And why do you call a mistake something that gave you—

— …So much happiness? — уточнила я, снова иронически.

— I know nothing about the exact amount of happiness, you know; I was just saying…

— Look, Patrick, people of the same sex can have their moments of happiness, they can be attached to their former partners or remember them with gratitude, which I probably do, but they can still regard what had been between them as a mistake.

— What if it is done deliberately? — не сдавался он. — I mean, as an attempt to—to—to help another person, even if some doubts about personal gender orientation might exist?

«Вот оно как, значит… Бедняга!» — подумала я c настоящей, острой жалостью, но, рассудив, что любая жалость здесь будет оскорбительна, да и совсем не тем, что ему нужно, вслух произнесла:

— Erotic attraction, or emotional ties, of friendship, or gratitude, or a wish to morally reform another person do not yet constitute love, even if they help built its foundation. One easily mistakes one thing for another, especially when one is young. My apologies if it sounds too much like a sermon. («Эх, да на нём совсем лица нет!») Some fresh air would do you good, Patrick, — прибавила я, — because we have arrived, you know!

…Круглая синяя керамическая табличка, установленная обществом охраны памятников архитектуры на доме по адресу Тэвисток плэйс, 34, сообщала, что Владимир Ленин, основатель СССР, жил здесь в 1908 году. Я некоторое время постояла перед ней, улыбаясь своему. Затем негромко произнесла вслух:

— Thank you,

— коротко поклонилась и обернулась к Патрику, который наблюдал этот ритуал расширившимися от изумления глазами («по два рубля штука», как говорили в нашем детстве).

— So this was the friend of yours you told me about?! — наконец сообразил тот.

— Sure.

— Are all Russians… I actually wanted to ask: how did he help you with your visa?

— I don’t know, — безмятежно откликнулась я. (Эх, тяжело им с нами! Не оцифровать русского человека.) — He just promised to help me, and he did.

— Do you mean that you sort of talked to him? — уточнил Патрик с подозрением. Я кивнула. — As a clairvoyant, or a spiritualist, or what do you call these things? Forgive me for asking, that is.

— No, in a dream.

— Can dreams be valid for getting a visa?

— Life proves they can. Call it a premonition if you like, — мы между тем уже дошли до перекрёстка и свернули на Уобёрн плэйс, налево.

— You just wanted to make fun of me like you always do, — пробормотал мой попутчик. Я сдержанно рассмеялась. — Are we heading for Tate Modern, at last? — Получив мой кивок, Патрик уточнил:

— Shall we go by tube?

— I intend to walk, actually. — Я действительно собиралась идти пешком, хоть и не могла похвастаться особым знанием лондонской географии. Помнила только, что если продолжать двигаться дальше, рано или поздно выйдешь к Темзе. А уж там по набережной несложно дойти до собора Св. Павла и перейти реку по новому пешеходному мосту.

— To wa-alk?! — это был почти стон. — The whole distance?! Are we athletes or what?! Do you prepare for a marathon?

Эх, какие же вы все изнеженные, молодёжь…

— You don’t imagine walking for two hours? — спросила я, даже с некоторым разочарованием. — You can say goodbye to me anywhere on the way.

— Two hours! Okay, but—ugh… I wish I were so confident…

Я едва удержалась от вопроса, что же ему мешает. Вместо этого, правда, миролюбиво пояснила, что совсем не ставлю своей задачей непременно дойти до Тэйт Модерн. Просто хочу гулять по Лондону и радоваться хорошей погоде. Если устанем — найдём по дороге кафе. А галерея современного искусства — да гори она синим пламенем! Что я там не видела, в конце концов! («Никаких я ваших стихов не читал! Ну, что ж тут такого, как будто я других не читал?» — как сказал об этом Мастер Ивану Бездомному; но цитату из Булгакова переводить и пояснять я не стала.) Патрик выслушал всё это со смесью недоверия и восхищения: в его голове, похоже, не укладывалось, как можно поставить цель и не достичь её, верней, как можно что-то делать просто так, получая удовольствие от процесса, а не от результата. В ответ он пробормотал, что, мол, творческие люди имеют право на свои чудачества, и чем больше их талант, тем больше эксцентричность. Эх, почему молодое поколение британцев всё больше смахивает на каких-то скучных немцев? Правда, кто их вообще разберёт, на кого они смахивают… После этой его реплики мы некоторое время шли молча.

— Shall we talk about art? — это он нарушил молчание.

Я не могла не улыбнуться:

— Please don’t feel like you must ask questions or entertain me, Patrick! I am comfortable as it is. But I certainly don’t mind talking about art or about whatever you like.

— You know, I have composed a list of questions before our conversation —

— Go ahead, — подбодрила я его.

— The trouble is that they seem to me rather stupid now when we talk face to face.

— Try one.

— ‘What makes a successful artist?’ Because, you know, music is what we are supposed to do after we leave the college.

— What makes an artist successful? I have not the slightest notion, Patrick dear!

— But—sorry for asking—do you see yourself as one?

— I have recently sold one of my paintings for £5000, and I was artistically active for three years selling my pictures—for smaller sums, to be honest—and occasionally giving drawing classes, but—

— So the answer is ‘yes.’

— The answer is ‘no,’ actually, or, rather, ‘I don’t know.’ I definitely am not the most talented painter of our time. My ambitions are in the realm of, erm, creative writing, if we must call them ambitions at all.

— Are you qualified for such writing? Sorry if it sounds rude. I mean, would the general artistic impulse be enough for me to start doing something else other than music after I leave the college?

— You mean whether I have received any formal training as an author at an educational institution of some sort. No, never. Artistic training might give you elementary skills, but it never teaches you anything beyond. It doesn’t do that. Instead of it, it tries to reconnect students with the previous artistic tradition.

— Which is sort of important, isn’t it?

— ‘Sort of,’ precisely, as long as you recreate this tradition or help maintain it with your own activity. Just bear in mind that the most important works rarely, if ever, have traditions to be fitted into. Language matters, and the creative language in which you can say what you want to say may not yet exist, so you will have to develop one. Or the tradition which provides you with the language may be essentially misused by your predecessors so that you will have to start anew all the same. But I guess you can only start if you are able to get in touch with ‘something beyond you’ rather than with any of the artistic traditions—a poor explanation, I know. It is very far from ‘expressing yourself,’ as people call it. It rather resembles a process of making essential self-existing thoughts and images visible by your mediation, of letting things slowly grow through you, for which you have to be humble and to make your own personality as little visible as possible.

(«Приятно иметь кого-то, кому не лень это всё выслушать, — мелькнула у меня мысль. — Только с таким слушателем и проговариваешь для себя все эти вещи, и сама их отчётливо понимаешь».)

— But they don’t pay for such things? You know, I can sound cleverer. I can say things like ‘the audience doesn’t give much attention to the unconventional forms of art, whose authors cannot count on sufficient financial support, can they?’ I just want to be short and clear.

— I see, and I like it.

— I knew you would… Do they?

— It depends—you may run into a rich connoisseur… Usually they don’t, obviously so. Which leaves you with a dilemma: to create meaningful works and to earn your living by something else—or to fabricate away products of little significance, pleasing the general taste, or perhaps to do both at once in turns.

— Which is kind of schizophrenic?

— Quite true. Art is not a very healthy occupation as it is, Patrick. At the art colleges, they invite their students to see art in general as the highest achievement of human race, as the fragrant essence of culture, as the very best that a free individual can produce.

— You mean to say that they tell lies?

— Oh yes, they do! — ответила я совершенно искренне. — Which, in its turn, is only half-true, but there is a good part of truth in it. Art in the modern world is a means to create objects of investment, another safe commodity, a tool to legalise your income or, in the very best case, an instrument of subtle propaganda that manipulates people into engaging themselves with false choices, as the choice between two politicians, both of which say essentially the same, or between two girls, a blonde and a brunette, or between two types of sexual gratification, and so gives them allegedly meaningful things to do, while keeping them very far away from the real sources of life, wherever these sources may be hidden.

(«Удачно сказано! — подумалось мне. — Жаль, не перед кем похвастаться…»)

— I disagree with your wish to see religion as the true source of life, I protest! — вырвалось у Патрика. Я даже притормозила: так неожиданно это было. Заметила, немного беспомощно:

— I didn't say a word about religion—

— Sorry, it was very idiotic of me! — сил его протеста хватило очень ненадолго. — Sorry, sorry! Of course you didn’t, it is just—but why should you deal with my own complexes and traumas, what makes me see you as my psychotherapist, it is ridiculous…

«Совершенно верно!» — едва не прибавила я, но удержалась. Это был бы очень британский ответ, а русскому человеку полагается жалеть своего собрата и, это самое, спасаться коллективно. Только вот он не мой собрат… или всё-таки, в каком-то высшем смысле? Мы продолжили идти, и пока я гадала об этом, а также думала, стóит ли мне сохранить свою насмешливость к нему, с которой почти любой живущий в Европе русский глядит на среднего европейца, или начать воспринимать его всерьёз, Патрик выдал:

— What I really wanted to say is that you, Ms Florensky, can never be categorised as a sort of women that are not worth choosing between, like one stupid blonde and another stupid brunette you spoke about. I wonder how you see me—as a naïve youngster perhaps—

Я, немного помолчав и перебрав разные варианты, ответила:

— As a naïve young man, indeed, for whom I have a lot of sympathy. It is not bad to be naïve when you are still young, Patrick, provided you can slowly unlearn to be it, and the very recognition of one’s own naivety means something. It is much worse to be fake—if you understand what I mean.

— Perhaps I do. You know, you are so confident, so knowledgeable, and so kind that I basically start to see you as my relative, as ‘Aunt Alice’—sounds funny, what? I never had an aunt by this name, but I would be happy to have one.

— Thank you for that, Patrick. I don’t object to being called ‘Aunt Alice,’ — улыбнулась я. Он разве тоже ёж, что ли, чтобы меня так звать? Что-то в нём есть от ежа… А хорошо, однако, что он не слышит моих мыслей! И хорошо иметь родной язык, на котором можно их думать.

— And yet, and yet… Imagine a parallel reality where my sexual orientation was different—and I still think it is something to be born with. Do you—hypothetically speaking—believe that, in such a parallel reality or—or—or in this reality even, it would be very bad of me to ask you for something like a date?

Я не сразу сложила смысл этих несложных слов в предложение, а сложив, рассмеялась:

— Oh Patrick! So sweet of you… Speaking of tastes: why don’t we sit down and have a lunch somewhere?

— I am glad you say that; I am terribly hungry, — признался Патрик. Да, загоняла я мальчонку по лондонским улицам… Стыдно, тётя Алиса!

Крохотное кафе с названием Bicafe Piccolo Bar (белые буквы на красной вывеске, странное «би» в названии — то ли намёк на двойную природу, бара и кафе, то ли уступка современной политкорректности) выходило прямо на улицу королевы Виктории (угол с крошечной улочкой холма Св. Андрея) и имело, кажется, два тесных столика внутри, а также два снаружи: их уже выставили, вопреки тому, что на улице было всего около плюс двенадцати. Но британцы вообще — морозоустойчивая нация. Я заказала аппетитный длинный сэндвич с богатой начинкой и чай с молоком. Патрик взял то же самое: то ли из солидарности, то ли потому, что ему некогда было думать: он ждал моего ответа. Думать, и очень быстро, приходилось мне. Как сложно прожить взрослую жизнь, чтобы никого горько не обидеть, но при этом не наделать глупостей!

— What I am going to say will sound very banal, — начала я, когда мы уселись за столик в ожидании нашего заказа, — but—why cannot we be friends in the most innocent, most childish sense? I would enjoy this friendship. I, too, need someone to talk to. Come and visit me once in a while! — прибавила я в порыве великодушия. — We can have long, comfortable talks in front of the fireplace, given that you can see me as ‘Aunt Alice’ and just that. I think we must exclude the romantic component in both the parallel and the actual reality. One person specifically taught me that, whatever feelings may develop, this component is a taboo between a teacher and a student.

— Do I know this person?

— Not very likely; it was my teacher of English who passed away two years ago.

— Sorry to hear that. He must have been a remarkable man, judging from… from everything, you know.

(«Деликатный человек! — подумалось мне. — “Из того, что вы, кажется, были в него влюблены”, — мог бы он сказать, да, по сути, и сказал, только не напрямую».)

— And he was, — подтвердила я. — I recall another long walk, some ten years back or so, when I kept asking him very similar questions. I was then exactly your age. I guess one could say that I am now observing the whole situation from the other perspective.

— Do you remember that conversation and what questions you asked?

— I do. It is still so vivid in my memory that I think I can easily reproduce all of it.

— Would you like to?

Я кивнула — и Патрик, конечно, не удержался от просьбы вспомнить всё в деталях. Я попросила его подождать, пока расправлюсь со своим сэндвичем, — и, покончив с ним, начала рассказывать.[2]

* * * * *

Выйти из стен гимназии разрешалось, но на вахте всё равно требовалось сказать, куда мы идём и зачем. Изучив внимательно расписание уроков, я выяснила, что у нашего учителя английского в пятницу после нас, одиннадцатого класса, никаких занятий нет. Ещё не решилась бы я его подкараулить, когда бы не совпало так, что в одну февральскую пятницу мне не потребовалось сходить в магазин за бытовым женским товаром, о котором даже стесняюсь упоминать. Надевая куртку в холле первого этажа, но продолжая сомневаться, стóит ли тратить большую перемену на прогулку до магазина или можно подождать, я увидела Азурова, спускающегося по центральной лестнице, и мои сомнения сразу исчезли.

— Александр Михайлович! — радостно окликнула я его уже на улице. — Это я! Вы мне обещали долгий разговор обо всём на свете, помните?

Было в моём спонтанном решении его догнать, конечно, что-то очень игровое, детское — или юношеское: нащупывание границ, проба сил, проба становящейся женственности.

— Ой, Алиса… — Александр Михайлович и обрадовался, и смутился.

— Я вас провожу — если только не помешаю, конечно. Вы не против?

— Не против, только боюсь, что вы пропустите свой обед!

— Наташа попросит, чтобы для меня оставили мою порцию.

— А так можно? — полюбопытствовал он.

— Не очень, но вообще зависит от того, кто из двух поварих дежурит, тётя Маша или тётя Люда…

Падал снег, и при этом сквозь облака пробивалось неяркое зимнее солнце. Мы шли рядом, немного медленнее, чем я могла бы в одиночку: я только тогда разглядела, что он еле приметно хромает.

— Вы… ведь недавно потянули ногу?

— Нет, это старая травма.

— Ну вот, а я ничего не замечаю! — легковесно покаялась я.

— Что, может быть, простительно и естественно: едва ли мне в вашем возрасте был бы интересен немолодой и неразговорчивый дядька и уж особенно такие подробности, хромает он или нет.

— Я обезоружена, — призналась я, — потому что на этом месте должна была бы сказать, что вы вполне молодой и очень даже разговорчивый, но так как не могу, по правде, сказать ни того, ни другого, то и не знаю, что сказать! — Азуров негромко рассмеялся, а я, сообразив, что вышло грубовато, слегка покраснела.

— Нет, если честно, — мужественно продолжила я, — то… простите, кстати, если что не так, я молодая и глупая! — если честно, я в самом деле, без шуток, хотела спросить вас массу вещей! Как назло, ни одной не приходит на ум… А не приходит потому, что я пытаюсь понять вашу позицию, ваш взгляд на жизнь, и этот взгляд не перескажешь ведь в двух словах, не уместишь в один вопрос, верно?

— Абсолютно точно, Алиса, хоть я при этом сомневаюсь в том, что взгляд на жизнь можно вообще передать, хоть в тысяче, хоть в сотне тысяч слов. Вы, может быть, знакомы с Silentium, стихотворением, которое очень отчётливо передаёт всю безнадёжность любого разговора о самом важном.

— Да, знакома, мы только в прошлом году изучали Тютчева! Вот, само то, что вы со мной говорите, хоть это и «безнадёжно», и совершенно всерьёз, уже кое-что для меня значит! Виктория Денисовна, наверное, тоже не отказалась бы поговорить с любой из нас, и всерьёз, но только она не очень далеко ушла от нас самих, и поэтому я, наверное, её не буду ни о чём спрашивать… Это не очень высокомерно с моей стороны, нет? На самом деле, не всё же так безнадёжно, правда? Поэтому я попробую — можно? Вот, например, очень общий вопрос, чем общéе, тем лучше, — я нарочно вставила в разговор грамматическую неправильность, как приглашение к полной, нешкольной, искренности, во-первых, как «тест на зануду», во-вторых. — Что такое образование?

— Образование? — он почти не удивился, а моего «общéе» даже не заметил, таким образом успешно пройдя проверку. — Образование — это попытка передать что-то важное, что находится вне слов. То есть это много что ещё, но, помимо прочего, это именно оно и есть.

— Как точно! — согласилась я. — И как хорошо сказано… Александр Михайлович, а вы — извините, если вопрос странный! — а вы сами пытаетесь передать вот это нечто важное вне слов? Или я не должна спрашивать такое?

— Да нет же, почему, you are very welcome[3]… Да, я пытаюсь — с переменным успехом, конечно. Вот, например, я, как ни странно, делаю это прямо сейчас, — это было сказано с лёгкой иронией.

— Но по моей инициативе, заметьте!

— Совершенно верно, но если одна из моих учениц по своей собственной инициативе и в своё свободное время задаёт мне колоссально интересный вопрос о том, что такое образование, то выходит, что я не так уж и плох как учитель, не так ли? Я, кстати, по профессии вообще не учитель.

— А кто же? — поразилась я.

— Переводчик. Военный переводчик. Мне пришлось возвратиться из последней «командировки», назовём так, по причинам, связанным со здоровьем. Я буду восстанавливаться как минимум до весны.

— Так вот откуда ваш блестящий английский! — догадалась я.

— В том числе: жизнь забрасывала в разные места.

— И неужели вы весной снова уедете… у вас ведь, кстати, поэтому безымянный палец без колечка?

— И это она разглядела! Не только поэтому… А про образование я могу сказать вам ещё одну вещь, Алиса: это — такая попытка передать сложнопередаваемое, которая обязательно связана, по моему скромному разумению, с созданием пространства свободы. Не свободы делать что угодно, а готовности учителя скромно, без трагедии и шума, принять, что его ученик может не понять, не одобрить или просто отказаться считать важным для него, учителя, близкое и драгоценное. Это может быть по-человечески очень обидно, но ученик имеет на это право, понимаете?

— Понимаю, хотя даже не притворяюсь, что полностью. Это ведь… это разве не похоже на «Возьми у меня, что можешь, а если не можешь, то пошёл вон!»?

— Только если формулировать очень грубо. Вы нашли крайне прямую, но в каком-то смысле удачную формулировку.

— А разве нет в этом какого-то обжигающего, очень обидного равнодушия?

— Думаю, кто-то видит это именно так — по своим личным причинам. Но какова альтернатива: насильно вливать вашему ученику добро через воронку, просверлив дырку в его голове? Нет, это не равнодушие, это скромность сродни монашеской, которой не стыдно учиться всю жизнь. Но вообще монахи на «захожан», на тех, то есть, кто заходит в храм раза два в год, часто производят впечатление очень равнодушных людей, это правда.

— Вот, вы ответили мне про образование, полнее некуда, а вопросов меньше не стало. Если уж про монахов вы сами заговорили, то: вы верующий человек, Александр Михайлович? И снова извините за прямоту, — прибавила я.

— Не на чем. Да, естественно.

— Почему естественно? Я, дочь священника, совсем, например, не считаю, что это естественно.

— И это тоже естественно, простите за каламбур.

— А второе «естественно» почему естественно?

— Потому что… уж если у нас идёт раунд крайне прямых вопросов, и если мы готовы оставить в стороне такт ради добросовестности ответа — кстати, мы готовы? (Получив мой кивок.) Потому, что я тоже чувствовал бы себя не в своей тарелке внутри православия, если бы вступил в однополые отношения в вашем возрасте.

Я густо покраснела, как и в прошлый раз, и, наверное, целую минуту не могла найтись, что сказать, просто шла рядом, глотая морозный воздух. Расстегнула верхнюю пуговицу куртки.

— Я вас не очень сильно обидел? — осведомился Азуров.

— Нет: вы просто снова попали молоточком по нерву… То есть я грешна, потому меня и Бог не слышит, потому для меня Его и нет — так, по-вашему?

— Вы всё находите такие удачные, такие точные формулировки, и притом совершенно самостоятельно! — он снова негромко рассмеялся. — Нет, Алиса, я не собираюсь рассуждать о том, грешны вы или нет, и насколько грешны, увольте!

— Так, оставим в покое мой сомнительный моральный облик… А что, Александр Михайлович, для вас самого в православии нет ничего, от чего бы вам хотелось полезть на стену? И когда вы были моложе, тоже не было?

Спрошено было несколько мстительно. Я была уверена в том, что он скажет «нет», заранее готовясь записать такой ответ не в его пользу, но, к моему удивлению, Александр Михайлович произнёс, причём не сразу, а подумав, спокойно, доброжелательно, как бы игнорируя заложенный в моих словах вызов:

— Может быть… Я… можно мне надеяться на строгую конфиденциальность этого разговора, Алиса? — Я кивнула, чуть испуганно. — Меня порой начинает подташнивать от семинаристского духа русского православия, от этого утомляющего желания ретивых новоначальных всякому прихожанину, как уже сказано раньше, просверлить дырку в голове и назойливо вливать в неё идею всеобщей порочности и душеполезности страха Божьего, выдавая эту сомнительную на мой вкус идею за сладкий нектар святоотеческих истин. Лучшие православные клирики, писатели, даже миряне, как я могу судить, такого желания полностью лишены, но беда в том, что не лучшие, а заурядные создают общую церковную атмосферу, просто потому, что их больше, и оттого их лучше слышно.

— Может быть, я даже понимаю, очень примерно… И что же — как вы боретесь с этим чувством тошноты?

Сказав «тошноты», я вдруг сама отчётливо испытала это ощущение. Ой! Как не вовремя…

— Я не сказал «тошноты», то есть не так резко, — отозвался Азуров. — Как борюсь? I abstain from judging.[4] Я не имею права, Алиса, судить то, за что не беру личную ответственность и не пробую улучшать своим собственным трудом. Я не монах и не священник, хотя одно время я подумывал, чтобы стать тем или другим. А если бы стал, то наверняка передо мной отворилась бы такая бездна трудностей, что я навсегда бы прикусил свой осуждающий язык. И если вы вдруг спросите меня, как я отношусь к политике…

— Я собиралась, кстати…

— …То я отвечу: точно так же. Те, кто осуждают руководство нашей страны, не руководили даже областью — даже городом — даже детским садом — даже библиотекой. Осуждать кого-то, ни разу не побывав в его сапогах, лаптях или бальных туфельках, — это самая… послушайте, Алиса, что с вами? Вы белая как лист бумаги!

Мы как раз, на моё счастье, шли мимо какого-то памятника с низким гранитным ограждением. Александр Михайлович едва не насильно меня усадил на это ограждение, предварительно счистив с него снег перчаткой и, кстати, бросив на камень обе свои перчатки, чтобы мне было не так холодно.

— Нет, ничего… — я через силу улыбнулась. — Это… бывает.

— Это… ежемесячное? — догадался он.

— Да, да…

— Ношпы у вас нет с собой? — я помотала головой. — Останьтесь здесь, пожалуйста, и подождите меня!

Я даже не сумела проследить, куда он ушёл. От волнообразной боли мне на секунду показалось, что я сейчас потеряю сознание. Что это, за что женщина так странно устроена, почему именно во время нашей прогулки это должно было случиться, где справедливость на белом свете?

Александр Михайлович вернулся с бутылкой минералки, пластиковым стаканчиком и маленьким пузырьком, из которого он проворно накапал мне в стакан поверх воды капель десять тёмной жидкости с сильным запахом.

— Это ведь не ношпа? — сложила я одними губами.

— Это другой спазмолитик, сильный. Пейте!

Меня едва не вырвало, но зато уже через две минуты после того, как я заглотила эту убийственную дрянь, запах которой мне помнится до сих пор, немного отпустило.

— Я вызвал такси, чтобы вернуться в гимназию, — негромко сказал Александр Михайлович (он, оказывается, присел рядом).

— Это лучшее, что вы могли придумать — только я доеду одна, хорошо?

— I feel like I must…[5]

— Нет, пожалуйста! Начнутся разговоры о том, что… вы сами понимаете.

— Понимаю.

— Ну и прекрасно: вы всё понимаете… Александр Михайлович, спасибо! — поблагодарила я очень искренне. — Как стыдно, как неловко, почему именно сейчас…

— Это ерунда, ничего не случилось. Я… могу ещё что-то для вас сделать?

— Это носовой платок? — я вдруг разглядела бумажный носовой платок, который он держал в руке, может быть, на тот случай, если меня вырвет. — Дайте, пожалуйста… нет, вот так, — и, взяв его руку, я провела прямо его рукой с чистым носовым платком по своему лбу, вытирая холодную испарину. На секунду, не очень понимая, что делаю, прижала его пальцы к своей щеке.

Затем, опираясь на его руку, дошла до такси, и, уже сев, осмелилась поглядеть ему в глаза. Спросила, беспомощно улыбнувшись:

— Я ещё напишу вам сегодня, можно?

~ ~ ~ ~ ~

Я закончила рассказ — и заодно приветливо кивнула вышедшему на порог хозяину кафе, обозначая, что нам можно принести счёт. Патрик, слушавший меня не отрываясь, выдохнул. Пробормотал

[сноска дальше]:

— You are a brilliant narrator. I almost could see this provincial Russian town, the mysterious Mr Azurov and you as a girl beside him. And the ending was realistic, too.

— I would describe it as ‘unpredictable,’ — грустно улыбнулась я.

— This is what I actually mean by saying ‘realistic.’ You know, your story feels like a mug of tea left on the table by someone who you never saw, but you can sense the person was there because the mug is still warm.

— A powerful image. Thank you.

— Thank you. So strange to think that ‘Aunt Alice,’ too, used to be a girl of seventeen and had a crush on her professor. I wonder what you looked like when you were seventeen.

— I was much prettier; you can rest assured of that.

Телефон Патрика вдруг издал громкий и не особенно мелодичный сигнал, заставивший того вздрогнуть (а я, признаться, предчувствовала что-то такое). Извинившись и помрачнев, он стал просматривать сообщение на экране.

— Nothing very bad? — осторожно полюбопытствовала я.

— No! Adam who is—who is actually my partner asks me where I am.

— Adam? — вежливо удивилась я — и тут в моей голове всё срослось. Да, конечно, Адам, этот высокий крайне молчаливый парень на первом ряду, похоже, страдающий аутизмом в лёгкой форме, по отношению к которому Патрик, добрая душа, видимо, взял шефство, перепутав стремление помогать и сочувствие с… ну, да это не моё дело. (И всё же любопытно: как это могло случиться? И неужели ни одной симпатичной девочки не нашлось рядом? Грустно, ребята, грустно…)

— It really looks like I must go now, — сообщил осунувшийся Патрик. — I am so sorry to leave so abruptly.

— You’ve got your obligations, I respect them, — откликнулась я какой-то очень стандартной фразой «из тех, которые у каждого должны быть заготовлены на такой случай», как говаривал Лермонтов.

Хозяин кафе вынес счёт. Патрик начал торопливо рыться в бумажнике, внезапно уточнив:

— Would you let me pay the bill?

— No! — удивилась я. — I guess we must split it. Thank you for suggesting anyway.

Странно, что ему вообще пришло в голову… Или это мой рассказ так подействовал? Ведь Александр Михайлович не предложил мне поделить стоимость такси пополам. А ещё я подумала, что, предлагая заплатить за наш обед, пусть даже и «по-дружески», Патрик уже отчасти понимает, что я, в отличие от многих, на это предложение не обижусь, уже отчасти знает меня и показывает, что знает. Всё-таки он не робот, не заложник клише, он постепенно меняется…

— You are such a lovely couple, — вдруг заметил хозяин кафе, наблюдавший за нами с порога. Патрик покраснел словно девица. Я звонко рассмеялась:

— We are an aunt and a nephew, my good sir!

— My apologies![6] — теперь смущены были оба.

Патрик быстро попрощался, и через минуту его и след простыл. Я же ещё немного поболтала с хозяином кафе, который, повторно уверившись, что молодой человек мне именно племянник, задал предсказуемые вопросы о том, не одинока ли я случайно и как я смотрю на чашку кофе в его компании как-нибудь на днях. Я с улыбкой обещала подумать над его предложением. (Едва ли он спрашивал совсем уж всерьёз, поэтому едва ли сильно огорчился моим завуалированным отказом.) Увы, вздохнула я, прямо сейчас мне нужно возвращаться на работу. Чем же я занимаюсь, где работаю? Да вот, чем-то вроде дайвинга… Дайвинга? — изумился хозяин кафе. Звучит интригующе! Именно, но подробности опустим. Это ведь только на словах звучит интригующе, а в жизни бывает очень по-разному. Ближайшее погружение — уже сегодня вечером. А каким оно будет — Бог весть…

○ ○ ○ ○ ○

Переход в этот раз занял больше времени. Почти час я пыталась поймать новую тонкую точку фокуса, заодно осмыслив, что все предыдущие путешествия тоже, по сути, не были сном, а лишь чем-то очень похожим на сон. Как будто на лестнице спуска в сон открывалась маленькая боковая дверца, и требовалось не проскочить эту дверцу…

Наконец, на минутку прикрыв глаза, я заметила, что комната как бы отразилась слева направо: зеркало, висевшее чуть правее напротив кресла, оказалось чуть левее, переехал налево open storage unit, превратившись в забавный пузатый комод; сотовый телефон на столе вырос в древний дисковый аппарат; поменялись местами окно и дверь. Да и без этого можно было бы догадаться, что я — в новом пространстве: краски стали тёплыми, яркими, светящимися как будто сами по себе, а контуры вещей забыли понятие о строгих прямых линиях, да и вообще выглядели немного условными, будто не вполне обязательными. Изменилась и я сама: отражение показало мне юную девушку в несколько старомодном платье. Волосы этой девушки, в которой я себя узнавала с трудом, забавно переливались волной от бежевого цвета до тёмно-морковного (интересно, есть такой?) и лилового. Какая прелесть! Вот бы и в жизни так было! Хотя нет: утомительно, и что студенты скажут…

Освоившись в зазеркальной комнате с её множеством шкатулочек с секретом, портретов, подмигивающих со стен, кованых фигурок на каминной решётке, которые корчили мне забавные рожи, я поспешила к выходу. Неужели, попав в Долину сказок, сидеть дома! Распахнула дверь…

Внешнее пространство, как я и предполагала, начиналось сразу за дверью, но выглядело более тусклым, чем мои ожидания. Более тревожным, пожалуй!

Вокруг дома, куда ни кинь взгляд, расстилалось поле: подвижное, живое, переливающееся всеми оттенками зелёного, радующее яркими полевыми цветами. С полем всё было в порядке… А вот поверх поля шёл дождь: серый, хмурый, непроглядный, реалистичный, в смысле нашей земной реальности, да и вообще крайне неприятный: подставив под него руку, я обнаружила, что дождь ощущается кожей словно одно из тех промышленных моющих средств, которые полагается использовать только в резиновых перчатках. Самим своим видом дождь напоминал своего собрата из Нижних Грязищ, заставляя думать, что один мир вторгается в другой. Неужели хотя бы детей нельзя избавить от этих вторжений?

Из травы в двух шагах от меня вдруг поднялась большая голова на длинной толстой шее. Я едва сдержала крик и успокоилась, только когда разглядела, что передо мной — Удав из мультфильма про тридцать восемь попугаев, да и вообще, кажется, мой старый знакомый.

— Я не из этого мультфильма, — откликнулся Удав низким голосом с хрипотцой, читая мои мысли (что меня в этом мире не удивляло, конечно). — Я Удав из сказки про Маленького принца, который съел слона, — и на миг он раздулся, притворяясь, что и вправду съел слона или гигантскую шляпу. — Но тебя я есть не буду, если только сама не попросишь.

— Странный у тебя юмор, Удав! — ответила я на это обнадёживающее сообщение. — Я ведь и обидеться могу…

— Извини, другого не держим. С удавами жить — по-удавьи… что мы, удавы, там делаем? А ты пустишь гостя на порог, или мне дальше мокнуть?

Оказавшись внутри дома, змеюка активно завертела головой, стряхивая капли дождя.

— Вот, на паркет налил, вспучится... — попеняла я.

— Как пить дать.

— Что это вообще за дождь такой, Удав?

— Поэтически его называют Дождём Злых Слёз… но собственно слёз в нём, конечно, немного. Это дождь повседневных забот и меркантильных надежд родителей, которые, всё время промышляя о лучшем взрослом будущем для своих детей, лишают их настоящего, а заодно разрушают все остатки чистого детства в умах других взрослых.

— Я отчего-то так и подумала… Он опасен?

— Да, он опасен, — подтвердил Удав. — Он почти не вредит траве, но все тонкие, хрупкие конструкции только начавших воплощаться фантазий, надежд и сказок он размывает как кислота. Видишь ли, Алиса, Долина давно перестала быть счастливым местом безоблачного детства. Она превратилась в своего рода поле битвы, пусть и не такой ожесточённой, как на Линии Фронта, и эту битву, которой нельзя избежать нигде, ни в одном из миров, мы сейчас, скорее, проигрываем, чем наоборот. Умершие дети почти не задерживаются в Долине: они быстро перевоплощаются, да и не всякий ребёнок находит сюда дорогу. Сознание детей с каждым годом всё больше напоминает сознание маленьких злых взрослых. Кому остаётся ухаживать за эти миром? Отдельным взрослым, не потерявшим в душе детства. Их слишком мало! Врагов больше… В итоге отдельные оазисы детства чередуются теперь с Полем Мёртвых Душ, Пустыней Злых Ветров, Областью Злого Дождя — вокруг твоего дома, как ты заметила, — или Лесом Диковинных Тварей.

— Как грустно всё, что ты говоришь, Удав… Только пережидать дождь, сидя под крышей, я тоже не хочу! Я разве для этого сюда пришла?

— И не переждать его тебе: будешь куковать до старости… Ты продолжаешь искать своего учителя?

— Да, — смутилась я и с надеждой переспросила: — А где он, ты знаешь?

— Откуда! Я — просто змея, проще говоря, животное. Тебе нужно обратиться к кому-то из Могущественных Персонажей, вроде Хозяйки Медной Горы или Отца Лукоморья. Только вот беда: все Могущественные Персонажи — в центре, а ты — на окраине.

— Не очень-то ваш мир отличается от нашего… А чтó: если я выйду под Дождь Злых Слёз, то сразу растаю как Снегурочка?

— Нет, не растаешь… Или вернёшься на Землю, или провалишься в Нижние Грязищи. Платонку Ратаева заодно навестишь…

— Вот спасибо!

— Пожалуйста.

— Ты, пожиратель шляп, немецкая сосиска! — что-то я совсем перестала его бояться. — Неужели ничего нельзя сделать?

Удав тяжело вздохнул. Обвился вокруг кресла, в котором я сидела.

— Вот уже и немецкая сосиска… Ладно, позвоню одному человечку, который здесь невозбранно гуляет днём и ночью. Подержи трубку телефона у моего рта, будь так добра! Кхэ-кхэ… Алло, девушка? Говорит Удав. Соедините меня, пожалуйста, с Доктором Ливси…

Через пару минут после звонка дверь дома распахнулась. На пороге стоял Слепой Пью из «Острова сокровищ» собственной персоной.

— Дамы и господа! — объявил пират с порога. — Сейчас вы услышите душераздирающую исто… здравствуй, Алиса, — поприветствовал он, разглядев меня, более мирным тоном, и, сняв чёрные очки, убрал их за пазуху. — Я, как видишь, не очень слепой и даже не очень меркантильный. Но лучше носить камуфляж, чем лежать в канаве бедным, больным и немного мёртвым, верно?

Не ожидая приглашения, Слепой Пью бойко прошагал к столу и принялся раскладывать на том карту.

— Извольте видеть, барышня, вы находитесь здесь, на западной окраине! Тут живут сказки, пришедшие с Запада.

— А на восточной — пришедшие с Востока? — догадалась я.

— Так точно! Юг отдан книгам и фильмам: там лечит зверушек Доктор Айболит, там поёт Джельсомино, там стоит на берегу вечно-юная Ассоль, и где-то там же у озера изысканный бродит жираф. Север — это область научной фантастики, где шагают роботы, приземляются звездолёты и встают на зарядку боевые лазеры. Опасное место, я бы не рискнул туда соваться… А в центре стоит огромная Гора Самоцветов, склоны которой поросли Русским Лесом. Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит, белка песенки поёт, чуду царь Салтан дивится, а Балда тащит чертей из омута.

— Балду за хамское поведение по отношению к служителю культа сослали пониже, а чертей отправили вдогонку, — прокомментировал Удав.

— Всё может быть, Питон! — согласился пират. — Наш мир меняется, как и любой, за всем не уследишь… А сейчас, Алиса, надевай мой плащ и нахлобучивай мою шляпу! Они непромокаемые.

На улице Слепой Пью всучил мне в руки шарманку и объяснил мою простую задачу: крутить ручку. Сам же он душераздирающим, действительно, голосом («ушераздирающим» было бы более точным словом) затянул бессмертную песню.

С рождения Бобби

Пай-мальчиком был!

Имел Бобби хобби:

Он деньги любил!

Любил и копил.

Эти деньги-дребеденьги!

Позабыв покой и лень

Делай деньги — делай деньги! —

А остальное всё дребебедень!

В перерывах между куплетами он шёпотом пояснял мне суть действа:

— Этот дождь разумный! И когда он видит, что мы прагматичные, считающие каждую копейку, гниловатые существа, он оставляет нас в покое. А ещё нам помогает мантра, потому что шарманка, ручку которой ты крутишь, — это на самом деле молельный барабан.

— Что за мантра? — спрашивала я, тоже шёпотом.

— Не скажу, это тайная мантра! Мы учимся у вашего мира не говорить о религии громко и бороться незаметным оружием.

— А разве этот наш разговор дождь не может подслушать?

— Что ты! Дождь ленив, нелюбопытен и туповат. Знаешь, почему? Потому что взрослые точно так же, как он, ленивы, нелюбопытны и туповаты.

— Неужели все?

— Нет, конечно! Те из взрослых, кто не такой, не производят слёз злых забот. Они пытаются их высушивать.

— Как-то плохо они пытаются… — пробурчала я, поднимая воротник.

Не все, однако, были так находчивы, как мы. Не раз и не два я наблюдала, как чудесные полупрозрачные бабочки детских снов или мечтаний садились на цветы — и почти сразу растворялись в дожде расчётливых мыслей их родителей. У этих бабочек не имелось ни защитной мантры, ни непромокаемого плаща.

Лишь когда мы вышли за пределы свинцовой тучи, Слепой Пью снял с моей головы шляпу и преувеличенно-широким взмахом руки указал на одиноко стоящий домик:

— Хижина Железного Дровосека, прошу! Перейти Поле Мёртвых Душ тебе поможет он и его друзья.

А затем так же церемонно откланялся.

Трое персонажей, что понуро сидели внутри хижины, при моём появлении вскочили на ноги, засияли улыбками:

— Деточка! Наша деточка пришла!

Ответить «Я вас не знаю» на такое тёплое приветствие было бы, конечно, верхом бестактности. Тем более что я всех их хорошо знала: и Страшилу, и Железного Дровосека, и Трусливого Льва. Я только дарила ответные улыбки, пожимала руки, весело трепала шерстяные загривки. Догадалась заметить, наконец (не от большого ума):

— Странно только, что здесь нет девочки Элли…

Троица залилась смехом.

— Ой, умора… — кряхтел Страшила, вытирая нарисованные слезы. — А ты кто, по-твоему?

А действительно…

Не тратя времени зря, друзья собрались и двинулись со мной дальше на восток, по тропинке, которая скоро превратилась в дорогу из жёлтого кирпича. Поле вокруг нас было тем же самым, но на небе не виднелось ни облачка. Вся наша компания вела неспешную, ни к чему не обязывающую беседу.

— Элли совсем взрослая стала…

— Ну а как же: дети ведь растут… А всё-таки нашла нас, значит, не безнадёжна!

— Я просто разыскиваю одного человека, — решила пояснить я. — А ещё Борис Владимирович приглашал меня посетить ваш мир — вы ведь его знаете?

— Борис Владимирович — уважаемая личность! — откликнулся Железный Дровосек. — Он управляет Вообразилией, это область на юге. Только, конечно, у него хлопот полон рот, да ещё и суды эти…

— Как, и сюда дошли суды? — огорчилась я. — Неужели с наследниками за авторские права?

— Нет, наследникам сюда вход заказан… С Гарри Поттером! Тот требует дать ему местное гражданство.

— Ишь чего удумал! — не удержалась я от восклицания.

— Вот-вот! — поддержал меня Лев. — И мы о том же.

— Странно, однако, — задумалась я вслух, — что Гарри Поттер прохлаждается на юге, не на западе…

Не успела я договорить мысль, как предмет нашего разговора выскочил на дорогу (я не уследила, откуда: то ли из-за куста, то ли из-за большого камня). Да, это был именно он, в своих знаменитых круглых очках, со стрижкой «под горшок». «Вот его, наверное, за что горшечником назвали…» — подумала я с мстительным удовольствием.

— Я требую! — вскричал Гарри Поттер, выставив вперёд руку с волшебной палочкой.

— Чего ты требуешь, коротышка? — благодушно ответил ему Лев, а я, склонившись к Страшиле, прошептала:

— Он, получается, — одна из мёртвых душ, с которыми мы должны бороться?

— Да что уж сразу мёртвая… — отозвался Страшила. — Правда, полностью живым его тоже не назвать, это точно!

— Так он — враг? Или друг?

— И не друг, и не враг, а так… крикун без роду без племени…

— Я требую! — продолжал между тем кричать Гарри. — Мисс Флоренски, услышьте хоть вы меня! Я требую, чтобы ваши друзья оказали содействие в моей тяжбе! Они не имеют права отказываться! Они такие же, как я, эмигранты! Бывшие американцы-реднеки! Чем я хуже?!

— То есть мы «требуем, а не просим», мистер Горшечник? — насмешливо осведомилась я.

— Браво! — шепнул мне Лев. — Мой сиятельный тёзка оценил бы.

— Да, да, мы требуем, а не про… — Поттер осёкся и уставился на меня с неприязнью. — Ну зачем, зачем? Зачем, мадам, вы делаете ваши хамские намёки?

— Слышь, малец, ты бы посторонился, — посоветовал Лев. — А то затопчем ненароком.

— Не будем мы тебе помогать получать гражданство, — прибавил Железный Дровосек. — Ты плоский и неинтересный.

— Ага, — буркнул Страшила. — Дурилка картонная.

Вся троица решительно двинулась вперёд. Гарри, отскочив с дороги, яростно замахал волшебной палочкой.

— А ну стойте! Сейчас я произнесу заклинание, и вы все превратитесь в прах! — выпалил он.

— Это мозги у тебя уже давно превратились в прах, — ворчливо заметил Страшила.

— Тут, мальчик, Русское Пространство, — сухо пояснил железный дровосек. — Поэтому твоя волшебная палочка попадает под Закон Николая Носова. Чтобы она заработала, нужно сделать три добрых дела. Ты за свою жизнь хоть одно по-настоящему доброе дело сделал или всё в бирюльки игрался? А? Ну, то-то же…

Мы пошли дальше, оставив Горшечника позади. Поле уже почти закончилось, как вдруг перед нами выросла четвёрка неприятных типов: Колдун с узловатым посохом, Вампир с красными глазами, Дракон с длинными клыками и Гоблин с тяжёлой дубиной. Все четыре фигуры будто состояли из передвигающихся металлических кубиков, чем-то напоминая персонажей компьютерных игр.

— Это они и есть, — ответил Страшила на мои мысли. — Вот тебе и настоящие мёртвые души, Элли. Читала Dead Souls of the World of Games,[7] статью Знайки из Цветочного города? Так, братцы, давайте посовещаемся…

— Я могу чем-то помочь, друзья? — пробормотала я не очень выразительно. «Мёртвые души» выглядели жутковато, не оставляя никаких сомнений в своих воинственных намерениях, и я, признаться, понятия не имела, чем пригожусь в будущей схватке. Лев благодушно усмехнулся:

— Ты девочка, Элли! А мы мужчины. Так что постой в сторонке…

(«И правда реднеки-традиционалисты, — улыбнулась я в уме. — Это ведь, кажется, про одного из них дети сложили стишок о том, как “гонял Дровосек топором… представителя сексуального меньшинства”. И очень славно!»)

По доносящимся до меня отдельным репликам военного совета я поняла, что мои новые друзья решили отказаться от грубой львиной силы, которую всегда можно победить оружием, и топор Дровосека тоже пока отложить, а действовать хитростью. Страшила, известный своим интеллектом, направился к четвёрке злыдней.

— Добрый день, уважаемые! — поприветствовал он Колдуна. — Верно ли я понимаю, что вы подчиняетесь своим правилам? И что если мы хотим пройти дальше, мы вынуждены с вами сражаться? И что пропускать нас дальше просто так вы ни под каким видом не собираетесь?

Колдун на все вопросы отвечал «да» неприятным металлическим голосом. Похоже, в голове у этих существ существовало только «да» и «нет», определяемое бинарной логикой двоичного кода.

— А можете ли вы принимать подарки? — задал Страшила неожиданный вопрос.

Растерявшийся Колдун обратился за помощью к своим подельникам. Посоветовавшись с ними, он ответил:

— Нет.

— Нет? — деланно огорчился Страшила. — Но, значит, у вас нет собственной свободной воли. Вы просто марионетки, вы подчиняетесь воле игроков. А игроки здесь мы, и мы вас сейчас выключим!

Марионетки, как известно, до последнего будут сопротивляться признанию того, что являются ими. Снова посоветовавшись, Колдун сообщил:

— Да. Мы можем принимать подарки.

— Дорогой бывший соотечественник! — с чувством воскликнул Страшила. — Позвольте в знак примирения вручить вам мою шляпу! — и, не теряя времени, он нахлобучил на колдуна свою шляпу поверх его собственной. — Ну как вам: впору? Не жмёт? Очень замечательно! А ещё позвольте вас спросить: вы, все четверо, ведь материалисты? Да? Я так и думал… А где, по-вашему, находится сознание: в мозге? Да? Конечно, где же ему ещё находиться… Спешу вас поздравить, любезный! Мой мозг, как известно каждому, состоит из отрубей и соломы и помещается в шляпе, которую вы надели! Вы приобрели моё сознание и являетесь мной. Вы — Страшила.

— Я — Страшила? — озадаченно уточнил Колдун.

— Страшила и есть! — рыкнул лев, нимало не покривив душой. — Страхолюдина такая, что краше в гроб кладут.

— А что я должен делать в качестве Страшилы?

— Ну, конечно, помочь девочке Элли пройти дальше по дороге из жёлтого кирпича! — тут же пояснил Железный Дровосек. Он, будучи железным, сам, видимо, состоял в дальнем родстве с роботами и понимал важность своевременно поданной команды. — А для этого надо сначала сразиться с теми, кто не позволяет ей пройти. Дай-ка Гоблину своей палкой по голове!

— Гляди, Элли, — шепнул мне Лев на ухо: — стóит любой из этих душонок поменять начинку для мозгов и отдать новую команду, как они готовы беспощадно молотить прежних товарищей. Ничего не напоминает?

Колдун действительно не заставил себя долго просить, и прямо перед нашими глазами устроилась яростная драка с рычанием, визгом, клацаньем зубов и пусканием пламени. Над головами каждого из злыдней появились красно-зелёные палочки-индикаторы, показывающие уровень их здоровья.

— Это минуты на три, не больше, — озабоченно заметил Железный Дровосек, наблюдая за индикатором Колдуна.

— Элли, беги вперёд, не теряй времени! — прокричал мне Страшила. — Колдун-то не двужильный! Мы, если что, их задержим!

— Пожалуй… — согласилась я. — Спасибо, братцы, большое спасибо! Только мне жаль, что пришлось ради меня пожертвовать шляпой…

— Глупая! Отрубей и соломы у нас везде навалом!

Дорога из жёлтого кирпича привела меня к опушке леса, и на самой опушке в одном из толстых деревьев я заприметила дверку с табличкой «Винни П.», известной почти всякому советскому ребёнку. Постучав и дождавшись приглашения войти, немного бесцеремонного, я открыла дверь и ступила внутрь.

— Good afternoon, Mr Pooh, — произнесла я шаловливо и сделала книксен.

— Чего-чего? — откликнулся Медведь незабываемым голосом Евгения Леонова. — Ты, это, по-русски говори! Я тут в России весь английский забыл. А может, и не знал никогда… Присядь, присядь! В ногах правды нет…

Присев за деревянный стол, я вкратце рассказала Медведю свою историю и то, куда иду. Медведь почесал лапой в затылке.

— Ты, Алиска, знаешь, что перед тобой дальше — Лес Диковинных Тварей? — спросил он меня. — Нанесло, понимаешь, западным ветром — у, черти! Друг твой, Комбат, видать, плохо работает! Шучу. Мёду хочешь? Нет? Так, и что мне делать с тобой? Эх! — вздохнул он и энергично дёрнул за шнурок, напоминающий ослиный хвост.

Через полминуты к нам вбежал Пятачок в своих синих клетчатых штанишках, доходящий мне примерно до пояса. Увидев Пятачка, я едва не захлопала в ладоши от умиления.

— Я его с тобой пошлю провожатым, — пояснил мне Пух. — Сам не могу: ногу подвернул, видишь… У этой, с позволения сказать, свиньи внешность, конечно, цыплячья, но боевой дух — ого-го! Пятачок! Проведи барышню через лес! У тебя ведь есть ружьё?

…Пятачок резво семенил рядом и своим детским голосочком рассказывал мне последние новости Долины сказок, когда на лесную тропинку вышло новое существо и замерло в паре метров от нас.

Это была лань лилового цвета с пёстрым, радужным хвостом и выразительными, с поволокой, глазами, опушёнными длинными ресницами.

— Ты кто? — растерялась я.

[Сноска дальше.]

— I am Your Little Pony, — ответила Лань (Пони?) по-английски. — Don’t be afraid of me! I am your friend! Why don’t you come and touch me?

— You are a stranger here, Pony, — заметила я. — How can we know your true intentions?

— How can you say things like that, Alice? — жалобно произнесла Пони. — In my culture, I love everyone, and everyone loves me. I have come to build a bridge between our nations! I am here to give joy, peace, and love. Who can be more harmless that Your Little Pony? Come, my child, come and embrace me![8]

Пони звучала так убедительно, глаза её смотрели так жалостно и невинно, что я почти поверила ей и сделала по направлению к ней шаг… другой…

Я, наверное, одумалась бы — радужный хвост сильно меня смущал! — но Пятачок в любом случае помог мне: он выстрелил из ружья и угодил в Пони большой деревянной пробкой.

Пробка пробила Зверя насквозь, и из того, словно из спущенного воздушного шарика, тут же начал выходить воздух, а заодно принялась слезать кожа и плоть. Через несколько секунд перед нами был только чёрный остов, на черепе которого выделялись ярко-красные, будто намалёванные помадой, порочные губы. Нижняя челюсть подрагивала, словно Остов силился и не мог произнести проклятье. Полные ненависти глаза превратились в огненные шары и яростно вращались в глазницах. Скелет принялся подыматься на дыбы... Я отступила в ужасе.

Не таков был Пятачок! Это маленькое, но храброе существо подскочило к Скелету и нанесло по его задним ногам один точный удар ружейным прикладом. Плохо скрепленные кости посыпались с деревянным грохотом, и вот уже перед нами лежала только их мёртвая куча.

— Тётя Алиса, ну что вы какая доверчивая! — воскликнул мой спаситель, когда мы двинулись дальше, даже с некоторым разочарованием. — Она бы вас проглотила и даже бы не подавилась. Это ведь Блудная Тварь, совместный проект американской киноиндустрии, Великого Инквизитора и хозяев Половых Щелей! — Весь этот кошмар он произносил тем же невинным голоском, каким в мультфильме спрашивал: «Винни, Винни! Но ведь если я выстрелю, шарик испортится?»

— Какие ты ужасные слова знаешь и ужасные вещи говоришь, дружочек…

— Ужас, говорите? Конечно, ужас! Для создателей этого животного уже греют самый большой котёл в аду, говорит Сова. Что я это всё знаю — разве это ужас? Матери детей ничего не замечают, ни о чём не думают — вот что ужас! Мама смотрит на дочку, дочка — на экран телефона, на экране — розовая пони, и мама умиляется. Глупые люди, глупые!

…Мы благополучно миновали Лес и вышли к Пустыне. Пятачок кашлянул. Пискнул:

— Тётя Алиса, я пойду домой, ладно? А то я сильный, сильный… но лёгкий. Меня ведь ветром унесёт…

Кивнув ему, я двинулась дальше одна. Ноги почти сразу утонули в песке, идти стало тяжело. Да и ветра были действительно злыми! Они кружили вокруг, высвистывая непонятные мне заклинания, швыряли песок мне в лицо, безжалостно теребили моё платье. Этак, пожалуй, и меня унесёт ветром, словно девочку Элли…

— Возьми мой плащ, — раздался над ухом мягкий, странно знакомый голос.

Тяжёлый тёплый плащ лёг мне на плечи, защитив от буйства ветров, которые при появлении нового провожатого и сами умерили свою ярость.

— Незнакома с вами, — призналась я. — Но лицо у вас такое доброе! Скажите, могла я вас где-то видеть? Если бы не эта бородка, то…

— Меня зовут Орландо, я пришёл из «Сказки странствий». Конечно, могла! — Орландо усмехнулся.

— Послушайте, вы же…

— Да, да! Только, знаешь ли, я не очень люблю свои комедийные роли. Кто вообще сказал, что я комик? Вот эта, здешняя, мне больше по душе.

— Откуда все эти ветра, Орландо? — спросила я.

— Это — ветра взрослых мыслей и сухих прагматических знаний. Это — ветра слов, за которыми не стоит чувства жизни, и каждая вторая школа на Земле участвует в создании их потока. Не бойся, тебя они не тронут: на подкладке моего плаща начертана истина единства всего живого, такая простая и такая сложная.

— А говорят, что ветер переменится и что это будет завтра. Правда?

— Да, это правда. Вот только никто не знает, когда наступит это завтра… Мы почти пришли, Алиса. Тебе осталось перейти эту речку. Прощай!

Упитанный Змей Горыныч средних размеров, сидевший на мостике через речку Смородину, придирчиво обнюхал меня одной из своих трёх голов и, учуяв русский дух, лениво поднял передо мной чёрно-белый полосатый шлагбаум.

Дорожный камень на ближайшей развилке соблазнял идти вверх по склону, через Русский Лес, где творились сказочные чудеса. Увы, у меня не было времени их изучать… Дорога направо вела под уклон, ко входу в пещеру.

— Сюда, пожалуйста! — раздался внутри самой пещеры голос кого-то, кого я даже не успела рассмотреть толком, и услужливая белая лапка показала мне путь.

— …Твоего друга и учителя здесь нет, — произнесла стоявшая ко мне спиной Хозяйка Медной Горы, едва я ступила в сверкающий самоцветами исполинский зал. — Но он был у нас. — Она обернулась.

Я сделала книксен (всё равно никакого старорусского приветствия вроде поясного поклона я бы не сумела исполнить как надо). Осмелилась спросить:

— Куда же он отправился, ваша милость?

— В Россию, Которой Больше Нет. Удивлена, что перед этим ему захотелось погостить у нас. Чтó, в самом деле, могло привести к нам такого серьёзного, далёкого от игр и забав человека… Возможно, он искал здесь тебя.

— Меня? — поразилась я.

— Да, или кого-то, похожего на тебя. Представь себе, у него был короткий роман с Алисой Селезнёвой, барышней с севера.

— И почему, интересно, мне не очень приятно это слышать? — пробормотала я себе под нос. Хозяйка Медной Горы рассмеялась, и звук её смеха раскатился по подземному залу, отражаясь эхом от стен.

— Они расстались: видимо, та была не очень на тебя похожа, — пояснила она. — А твоё упорство вызывает восхищение. Послушай, девушка... — она склонилась надо мной, приблизив ко мне исполинское лицо. — Все эти мужчины, женщины, встречи, расставания отсюда кажутся суетой, нелепой мелочью круговращения времён. А твои путешествия по разным мирам начинают постепенно сказываться на твоём земном теле, и не в лучшую сторону. Изменения ещё незаметны, ты пока не чувствуешь их, но дальше они будут только нарастать. Ты не тренированный мистик, Алиса: ты — случайный талант-самоучка. Судьба таких талантов часто грустна… Хочешь, я позволю тебе всё забыть? Ты продолжишь спать глубоким, здоровым сном, а проснувшись, ни о чём не вспомнишь, ни о чём не затоскуешь, проживёшь долгую и счастливую жизнь…

Я отступила на шажок:

— Благодарю вас, нет!

— Ну, хорошо… — Хозяйка выпрямилась. — Земная жизнь не очень весела, понимаю… Уж если ты ушла так далеко, отчего бы тебе не остаться в нашем мире? У тебя есть здесь дом и заслуженное гражданство. Ты заведёшь много друзей, у тебя найдётся множество дел, от забавных до героических. Твоя жизнь здесь будет полной, разнообразной, радостной, всё её время ты останешься вечно юной. Твои земные морщинки разгладятся, душевные раны затянутся и забудутся. А потóм, когда придёт срок, ты родишься заново среди людей — или даже не среди них, а в более гармоничном мире…

Я отрицательно помотала головой.

— Хорошо, хорошо… — Хозяйка, задумавшись, совершила несколько исполинских шагов по залу. Продолжила:

— В моём дворце много ходов. Я проведу тебя одним из них. Ты выйдешь на поверхность в той области, до которой не долетают никакие отголоски людской пошлости. Ты смиренно обратишься к живущим в том месте наставникам с просьбой учить тебя всей человеческой премудрости, и они тебе не откажут. А после, родившись на Земле, ты проживёшь только одну короткую жизнь, незаметную внешне, но наполненную духовным трудом. Все полученные раньше наставления раскроются в твоей душе, как дивные цветы, все злые страсти и мелкие заботы будут побеждены. Закончив эту новую жизнь, ты навсегда выйдешь из круга перерождений, станешь Могущественным Существом. Решай! Это не предлагают всякому.

Я задумалась, и задумалась надолго. Затем, кашлянув, заговорила:

— Спасибо, ваша милость, это — соблазнительный образ будущего, но я откажусь и от него. Он напоминает великодушное предложение восьмикласснику завершить школу экстерном просто потому, что школьник полюбился директору. Что же этот восьмиклассник будет делать в институте, самый младший в группе? Не потянет ли его на улицу снова гонять мячик, вместо того чтобы получать профессию на институтской скамье? Я сумею победить страсти в зародыше, говорите вы, я избегу ошибок, на исправление которых люди тратят тысячелетия. Но я пока даже не совершила этих ошибок! А я хотела бы сделать их частью моей будущей истории, как первое собственноручно сшитое, вкривь и вкось, платье, или первый в жизни приготовленный обед, подгоревший и пересоленный, или первая стирка, перекрасившая все белые вещи. Я, подобно немецкому Сиддхартхе, который встретил своего царственного тёзку, совершаю сейчас большую глупость, большую нерасчётливость — простите меня за неё! И позвольте мне идти своей дорогой.

Хозяйка Медной Горы, еле приметно вздохнув, слабо улыбнулась и, не тратя лишних слов, поставила передо мной зеркало в дорогой малахитовой оправе.

Зеркало отразило не меня сказочную, а меня настоящую. Или предметы в её дворце имели особую силу? Но это, конечно, было моё собственное зеркало, в моём скромном жилище. Камин давно прогорел; сердце быстро стучало: то ли от недостатка кислорода в комнате, то ли от нового, особого утомления.

[1] Уважаемые студенты, я осознаю, что мои лекции заслужили сомнительную славу «слишком общих». Мы можете заподозрить меня в том, что если бы, скажем, я решила прочитать лекцию про детские песни, я бы, вероятно, начала со следующих вопросов: Что такое дети? Чем они отличаются от взрослых? Как воспитывать ребёнка? Собираюсь оправдать ваши подозрения и сделать именно это. Сегодня я поговорю о русских песнях для детей и, прежде чем мы разберём одну из них, займусь этими возмутительно общими вопросами.

Чтобы сметь задавать общие вопросы, в человеке, воистину, должно быть что-то от ребёнка. Вновь хочу вам напомнить об Агнеш Геллер, ныне живущем венгерском философе, что определённо утверждает: философия всегда поднимала именно детские вопросы. А почему дети вообще задают детские вопросы? Мой ответ таков: потому что они, в отличие от нас, не в полной мере осознают скрытые и явные механизмы нашей жизни, жизни, которая во всех своих частностях, включая их собственные игрушки, игры или школьные занятия, определяется не ими, а взрослыми. Иначе говоря, они пока ещё не чувствуют себя здесь на земле «как дома». Им всё ещё предстоит научиться, как справляться с рутинными и не вполне рутинными действиями нашей повседневной и общественной жизни, от покупки продуктов до общения с девушкой, и от прохождения собеседования при приёме на работу до руководства фирмой. Эти действия определённо отличаются в разных культурах — даже сейчас, когда мир стал таким утомительно однообразным, — и именно поэтому туристы, эмигранты или беженцы порой производят очень беспомощное впечатление, очень «детское» впечатление, я бы сказала: им тоже только предстоит выяснить, чем общение с девушкой в Руанде отличается от общения с девушкой в североатлантических странах. (Одна из великих ошибок современности, замечу в скобках, состоит в том, чтобы ошибочно принимать беспомощность беженца за его невинность: эти слова — вовсе не синонимы и никогда не были ими.)

(И ещё одно замечание: я также задаюсь вопросом, почему детские вопросы задают философы, и буду рада вашим догадкам на этот счёт.)

Всё вышесказанное было попыткой ответить на первый вопрос нашей лекции, а именно вопрос о том, чем являются дети. Они — люди, очень непохожие на нас, существа, не знающие, как делать очень земные вещи, необходимые для жизни в качестве взрослого человека. А ведь и мы можем поучиться у них: тому, как вести себя в духовных областях, которые, образно выражаясь, были страной их отправления перед тем, как они прибыли к нам. Безусловно, моё последнее замечание будет верным для вас лишь в том случае, если вы вообще допускаете существование этих духовных областей. Если же, с другой стороны, вы твёрдо верите, что наше сознание — следствие материальных причин и условий вроде химических процессов в нашем мозгу, моя последняя мысль немедленно оказывается полностью абсурдной — как и любое священное писание любой религии, каковое писание атеист обычно воспринимает в качестве образчика хорошей — или плохой — художественной литературы. Но это уже совсем другая история.

Детям требуется ещё очень многое изучить, и они делают это, подражая тому, что делаем мы, взрослые. Именно так трёх- или пятилетний ребёнок, кроме прочего, заучивает слова родного языка. Никакое подражание не является совершенным, по крайней мере, в своём начале, и поэтому детям требуется право ошибаться: у них должно быть «безопасное пространство», где им не придётся отвечать за свои ошибки. Всякая культура предоставляет или раньше предоставляла им такое. Игры в частности и детство вообще считались раньше «зелёной зоной», защищённой областью, жителям которой не приходилось (всерьёз) отвечать за всё сказанное или сделанное.

Но не только это: всякая культура постепенно вовлекает или раньше вовлекала детей в «жёлтую зону», например, в выполнение домашних обязанностей или, может быть, в работу их родителей, проще говоря, давала им всё более и более взрослые задачи, при выполнении которых они учились делать взрослые выборы — и отвечать за них. Не могу не вспомнить очаровательную, но недобрую Бекки Шарп, героиню «Ярмарки тщеславия» У. М. Теккерея, которая начинает работать в качестве младшего учителя ещё до того, как выпускается из школы, или — более тревожный образ — Петю Ростова в «Войне и мире» Льва Толстого, который, будучи кавалерийским офицером, погибает на поле боя в пятнадцать лет. (Разумеется, его пример — крайний: это — пример юноши, помещённого в «красную зону», то есть зону, в которой свободы и обязанности подростка полностью совпадают со свободами и обязанностями взрослого человека, в которой выборы и решения юноши таким образом оказываются «смертельно серьёзными», в его случае дословно.)

Ваш скромный лектор рассматривает две первых зоны как обязательные условия воспитания ребёнка, превращения его в полностью ответственного за свои поступки взрослого человека. Грустная данность нашей культуры состоит в том, что мы более не знаем, как эти зоны создать.

Детям сегодняшнего дня не даётся безопасной области, где они могли бы от души радоваться своим наивным, самостоятельно придуманным играм. Книга вроде «Лев, колдунья и платяной шкаф» не могла бы быть написана в наши дни: не осталось шкафов, в которые можно залезть, не осталось старых домов, по которым дети могли бы полазать без надзора взрослых. Вместо этого нашим детям приходится взаимодействовать с хитроумными механизмами компьютерных игр, которые никогда не поощряют их собственной фантазии и которые, фактически, воспринимают игроков в качестве маленьких взрослых — «маленьких взрослых потребителей», если быть более точным. Компьютерные игры, вместо того чтобы питать воображение или иные творческие силы ребёнка, принуждают его следовать заранее одобренному шаблону очень прагматического, очень рационального поведения. Например, в классическом «шутере» вы стреляете по «врагам» и собираете бонусы, а иначе вашего героя самого застрелят, и игра закончится. Никакого третьего варианта не предусмотрено, и саму необходимость убийства ваших «врагов» или, в конце концов, восприятия их в качестве таковых совершенно не получается поставить под вопрос, ведь квази-реальность компьютерной игры буквально не имеет ни одного персонажа или алгоритма, которые могли бы на такой вопрос ответить. Вообще, можно было бы сказать, что механизмы, лежащие в основе компьютерных игр, и политические процедуры современности в своей основе тождественны, что нам в нашем качестве политических марионеток предоставляют те же самые ограниченные выборы из двух вариантов, ложно описываемых как подлинно различные, что предусматриваемая компьютерными играми выработка примитивных социальных рефлексов, подобная дрессировке собачек Павлова, таким образом, глубоко оправдана. Но это увело бы нас слишком далеко в сторону от предмета нашего разговора. Кроме прочего, нам никогда не стоит забывать, что всякий человек, проходящий этот примитивный тренинг собственных рефлексов, подвергается колоссальному психологическому давлению, которое полностью исключает компьютерные игры из числа «защищённых областей». Именно это я в первую очередь и хотела сказать, начав говорить о них.

Также и школу сегодняшнего дня не приходится считать безопасной зоной. Говоря это, я даже не имею в виду многочисленные случаи травли в школе или злоупотребления полномочиями со стороны педагога. Я в большей мере говорю о том, что современная школа — то самое место, где учащийся должен преуспевать, соревнуясь с другими учениками, а вовсе не место, где ваши ошибки легко извинят и тем более спокойно обсудят так, чтобы это обсуждение было плодотворным. Это верно и для родителей, а не только для детей, и для родителей, может быть, в большей степени. Всякий родитель, можно сказать, чувствует, что его неспособность выбрать «хорошую» школу окажется фатальной для карьеры его ребёнка, даже если он или она при этом понятия не имеет, чтó, собственно, такое — «хорошая» школа. Но послушайте, если мы начинаем рассматривать школьное образование только в свете будущих карьерных успехов учащихся, самое разумное — это насытить их расписание «реалистичной» и «готовящей к профессии» учебной и внеучебной работой, которая, конечно, вовсе не будет «зелёной», если использовать предложенные ранее термины. Разумеется, не будет такая учебная работа и «жёлтой»: она будет серой, как будни офисного клерка.

Есть и другая чувствительная тема, которой я хотела бы коснуться. «Безопасное пространство» для меня, полностью взрослой женщины, — это такое пространство, где никто не будет меня тревожить требованием совершать потребительские выборы самого разного вида, в том числе и сексуальные выборы. (Пожалуйста, примите очевидную идею о том, что любой сексуальный контакт, не предполагающий долгосрочных отношений и связанных с ними обязательств, становится всего-навсего маленьким «потребительским приключением» и ничем больше.) Мы, взрослые, можем себе позволить и иногда позволяем себе роскошь быть оставленными в покое. А вот нашим детям, которым это нужно больше, чем любому из нас, мы не позволяем этой роскоши. Мы насильственно обращаем их взор на современные реалии половой жизни, мы буквально заставляем их совершать выборы, которые мы, взрослые, часто рады не совершать, мы пренебрегаем тем, что последствия некоторых из этих выборов, к совершению которых был принуждён юный человек, неспособный увидеть весь спектр всех этих последствий, будет невозможно исправить в дальнейшем. Школа, что делает это, по моему скромному разумению является чем угодно, но не зелёной зоной.

К сожалению, быть жёлтой зоной у неё тоже не получается. Мы не позволяем детям быть детьми в подлинном смысле этого слова, ведь создание пространства для их самостоятельной игры — дело «беспечное» и «безответственное» в свете соревновательного рынка труда сегодняшнего дня. И в то же время мы не позволяем им быть взрослыми, потому что мы и сами по сути разучились быть ими. На тот случай, если вам нужна метафора: мы никогда не дадим юному Пете пойти на войну, потому что и сами давно забыли, как наточить саблю. В мире, из которого успешно упразднена опасность, в котором не требуется совершать суровых выборов, в мире, в котором нам, взрослым, больше не нужно быть взрослыми, продлить подростковые годы наших детей на как можно больший срок становится самой разумной стратегией поведения.

Все эти мысли, по сути, мои — но я была очень рада наткнуться на них в «Утраченных иконах», книге, написанной дост. Роуэном Уильямсом, который был Архиепископом Кентерберийским в течение десяти лет. Ему пришлось оставить этот пост в 2012 году, потому что он в свою бытность главой Англиканской церкви задавал множество «детских» вопросов, каковое поведение никогда не одобряется для клирика в столь высоком чине. Книга была написана в 1997 году и до сих пор, на мой взгляд, крайне полезна для чтения — вас неприятно поразит, как современно всё, написанное в ней. Личное замечание: в какой-то момент моего долгого пребывания в Британии у меня появилось мучительно-сильное желание вновь прикоснуться к своей родной культуре, и, конечно, книга под названием «Утраченные иконы» показалась мне превосходным способом это сделать. Само собой, доктор Уильямс говорит об «иконах» в более широком смысле (хоть и находит пару слов для знаменитой «Троицы» Андрея Рублёва) и стремится рассматривать в качестве икон те значимые части нашей культуры, которые, кажется, мы безвозвратно потеряли. «Детство» — одна из таких частей.

Всё это было введением — долгим введением, соглашусь — в тему песен для детей. В наши дни Россия стала частью глобальных социальных и экономических процессов, и это означает столкновение наших детей с теми же проблемами, которые значимы для детей во всём мире. Дети [и их родители] в России тоже испытывают давление со стороны рынка труда; им, как и их сверстникам в других странах, взрослые тоже не дают настоящих образчиков ответственного поведения или особого пространства для раскрытия их творческих сил; они, как и везде, подвергаются преждевременной сексуализации, хоть школьное образование в России в этом и не участвует. Для любого, рождённого в Советском Союзе, положение дел было совершенно иным.

Кто-то из вас, вероятно, знаком с Russians, песней, темой которой являются угрозы ядерной войны и политическая истерия по обе стороны «железного занавеса». Песня была сочинена Стингом в 1985 году; в 2019 году мы вновь, без всякого удовольствия, осознаём её актуальность. Но, возможно, вы не знаете истории её написания. Музыканта вдохновила советская телепередача для детей — думаю, это была «Спокойной ночи, малыши!». Позвольте мне процитировать, что сам Стинг сказал по этому поводу.

У меня в университете был друг, который сообразил, как можно перехватить спутниковый сигнал русского [то есть советского] телевидения. Обычно мы, взяв пару банок пива, забирались по узкой лесенке [на чердак], чтобы поглядеть русские передачи. В это время ночи показывали только детские программы, их аналог «Улицы Сезам». Я был впечатлён заботой и вниманием, с которым они относились к передачам для детей. Я огорчён тем, что наши теперешние противники не руководствуются той же этикой.

Именно эта забота, внимание и деликатность вдохновили его написать, что «русские тоже любят своих детей», знаменитую строчку, которой заканчивается каждый из трёх куплетов его песни.

Советское телевидение никогда не могло похвастаться особой занимательностью, но всё же советские дети наслаждались при этом богатым разнообразием очень хороших передач для детей, мультфильмов, художественных фильмов и сериалов, созданных именно для них, и ни один из этих телепродуктов нельзя было назвать плохим — напротив, они в смысле своей художественной ценности соперничали с фильмами для взрослых. Не забудем о настольных играх для детей, журналах для детей и детских книгах, начиная со всяких считалочек для малышей и заканчивая настоящими романами. Говоря «романы», я вовсе не имею в виду «графические романы» [то есть комиксы] с их дешёвой сенсационностью и плоскими как стол характерами. Вы знаете, что «Незнайка на Луне», знаменитая детская книга советского периода, написанная Николаем Носовым в 1965 году, имеет примерно столько же слов, сколько средний роман Джейн Остин? Эта книга писалась для того, чтобы её читали, а не чтобы в ней разглядывали картинки. Поверьте мне, если я скажу вам, что «Незнайка на Луне», созданный в качестве сатиры на западный капитализм, — это очень хороший роман. Советские писатели никогда не занижали планку понимания для юных читателей, они никогда не разговаривали с теми снисходительно, никогда не взывали к потребительским инстинктам ребёнка (не могли бы вы порассуждать о том, почему они не делали этого всего?). Забыла сказать о разнообразных внешкольных занятиях, доступных или в каждой школе, или в специальных учреждениях под названием «дома пионеров». Советский Союз можно критиковать за недостаток политических свобод, за регулярные перебои с самыми важными товарами, за то, как легко и быстро государство расправлялось с диссидентами, Бог знает за что ещё, но совершенно невозможно порицать за то, чтó в Советском Союзе делалось для детей. Советская Россия превосходно умела и создать, и поддерживать существование и зелёной, и жёлтой зоны детства — так и хочется сказать «нашего детства». В наши дни в России так же, как и в Великобритании, эти зоны всё больше видятся частью прошлого, «утраченными иконами» нашей культуры, которые мы не в состоянии реставрировать, хоть отдельные люди всё ещё могут понять, чтó именно — и как многое — было утрачено.

Большое число советских мультфильмов для детей имели тот или иной «шлягер», песню, которая, впервые появившись в мультфильме, дальше существовала сама по себе. В знаменитом мультипликационном мини-сериале про Чебурашку, сказочного зверька, созданного Эдуардом Успенским, имелось два таких шлягера, а именно «Голубой вагон» и «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам». Оба они являются частью русской бытовой культуры: так, второй пели или поют в группе детского сада, когда отмечается чей-то день рождения. Моим первым желанием было разобрать «Голубой вагон», поскольку существует английская версия этой песни. Хоть она и простенькая, в ней содержится определённая философия, в рамках которой обычная поездка на поезде видится метафорой нашей жизни, горьким напоминанием о том, что «и это тоже пройдёт» (персидский афоризм, появляющийся где-то в Ветхом Завете). Поразмыслив, я решила, что вы сумеете проанализировать эту песню и без моей помощи (пожалуйста, рассматривайте это как одно из заданий ко второй части нашего занятия). А после я вспомнила другую песню, которая тоже достойна обсуждения. Она называется «Ветер перемен» и впервые появляется в «Мэри Поппинс, до свиданья», двухсерийном фильме-мюзикле, вышедшем на экраны в 1984 году и основанном на историях о Мэри Поппинс австралийско-британской писательницы Памелы Линдон Трэверс. Музыку песни сочинил Максим Дунаевский, а слова — Николай Олев.

Должна отметить, что советская экранизация, о которой идёт речь, содержит в себе всё, что должен иметь хороший фильм для детей. Она не пытается пробудить дешёвые эмоции, которые так легко разбудить и в детях, и во взрослых, или играть на нервах зрителя; в ней содержатся явные нравственные посылы, а не просто развлечение для аудитории; её герои — убедительные личности; она не упрощает реальность до такой степени, что та становится уродливой карикатурой на саму себя; она продолжает быть интересна и для взрослого. Другими словами, она «невозможно скучна и бесстыдно старомодна» для детей в 2019 году. (Что заставляет меня говорить так? Почему современные создатели развлекательного контента не обращаются к нашим детям в той же достойной, ответственной и уважительной манере, в которой с ними говорили советские фильмы? Что делать с этим — если, конечно, с этим можно что-то сделать? Пожалуйста, пометьте эти вопросы для семинарской части.)

А вот и сама песня — или, может быть, здесь будет показан фрагмент видео, если меня не подведёт техника. Сумели бы вы понять, что это — песня для детей, если судить только по мелодии? Честно говоря, песня балансирует между двумя возрастами, как балансирует она между светской и религиозной философией или, скорей, мировоззрением, если «философия» в этом случае кажется вам слишком тяжеловесным словом.

Первая строфа песни начинается с описания Земли, на которой в течение веков дуют ветра наших личных утрат. Про эти злые ветра говорится, что они бесчисленны. Они закрадываются в наши сердца, срывают двери наших домов, крушат наши надежды и внушают страх. Они всегда возвращаются; всё это происходит на протяжении сотен и сотен лет; так было всегда; это так же неизбежно, как вращение Земли вокруг своей оси.

Так и хочется сказать: что за мрачная картина — и насколько точная! Как далека она от того, что мы обычно понимаем под поэзией для детей! Как опасно близок этот образ мира к образу, рисуемому любой мировой религией, будь это буддизм, видящий круговерть жизни в качестве области страдания, или средневековое христианство с его склонностью подозревать зло везде вокруг нас и особенно в нас самих! (Мне совершенно не нравятся эти три восклицательных знака подряд, я и вообще считаю их чертой дурного стиля, но здесь просто не могла от них удержаться.) Очевидно, что авторы «Ветра перемен» отказываются говорить со своей аудиторией тем же языком, которым авторы Hello Kitty и других подобных персонажей разговаривают со своей. Грустный парадокс — в том, что иные советские песни для детей были более серьёзными, чем колонки в глянцевых журналах для взрослых в наши дни. Настойчиво рекомендую «Инфантилизацию западной культуры», статью за авторством Саймона Готшалка, опубликованную в The Conversation 1 августа 2018 года, в качестве дополнительного чтения по этой проблеме. Цвет первой строфы не зелёный, если использовать предложенную ранее терминологию; это — жёлтый, а может быть, и красный.

Вопрос о том, допустим ли красный в нравственном воспитании детей, напрашивается сам собой. Допустимо ли рассказывать детям о подлинном характере общественных процессов, как мы сами их воспринимаем? Можем ли мы — если и нечасто — просить детей принять полную ответственность за то, что требуется сделать, или совершить нечто за гранью их возможностей (если нет больше никого, кто мог бы с этим справиться), или — в самом крайнем случае — пожертвовать своей жизнью ради жизни других людей? Советская литература для детей склонялась к положительным ответам на эти вопросы — стóит прибавить, что к концу советского периода это происходило всё реже и реже, — даже если и соглашалась с тем, что подросток «в красной зоне» является нежелательным отклонением от естественного порядка вещей, допустимым лишь в крайних обстоятельствах, тогда, например, когда на кону стоит физическое выживание целого народа. Буду рада узнать ваши собственные ответы на эти вопросы примерно через полчаса.

Но, продолжает второй куплет, имеется другой ветер, ветер перемен. Он явится и устранит все злые ветра. Он положит конец нашим изменам, нашим разлукам с любимыми, нашим мелочным обидам. Цвет переключается на зелёный, и вы в качестве ответственного родителя можете выдохнуть. Вы не можете, впрочем, этого сделать, если вы — один из моих студентов, который собирается подумать о смысле этой песни, а не просто эмоционально согласиться или не согласиться с ней.

Что такое ветер перемен, который обещает нам песня? Политическое прочтение метафоры, само собой, очень соблазнительно: параллель с Wind of Change, знаменитой балладой группы Scorpions, написанной в 1990 и радующейся закату Советского Союза, очевидна. На краткий миг человеческой истории нам всем показалось, что противоречия между российской и североатлантической культурами сняты и забыты. Позвольте напомнить вам знаменитый риторический вопрос, которым задаются Scorpions.

Мог бы помечать,

Что будем мы близки — как братья?

Но счастливого слияния двух культур в одну, «конца истории», пользуясь выражением Йошиширо Фрэнсиса Фукуямы, ныне живущего американского писателя и политолога, не случилось, и мне крайне интересно узнать, кто, по вашему мнению, ответственен за то, что этого слияния не произошло.

Должна заметить, впрочем, что такое упрощённое прочтение второго куплета плохо согласуется со смыслом первого, да и с общей атмосферой фильма. Да, иные советские фильмы действительно посылали своим зрителям политические сигналы, но, думаю, «Мэри Поппинс, до свиданья» можно смело исключить из их числа. Такое поверхностное прочтение заставляет меня вспомнить известный Интернет-мем с лошадью, зад которой прорисован очень тщательно, а голова — схемообразно, даже по-детски. Советские детские авторы, чем бы ни занимались, не «гнали порожняка».

Так что же такое — ветер перемен? Это, если использовать «непростительно устаревшую терминологию», — второе пришествие Христа: единичное событие в человеческой истории, после которого мир «переменится физически». Сомнительное истолкование песни для детей, скажете вы, — но не невозможное, если принять во внимание, что «ветер перемен» ещё ни разу не приходил, что его явление навсегда положит конец злу нашей жизни. Этот новый ветер предсказан как однократное пришествие, а не как что-то повторяющееся. Единственное, что повторяется в веках, — это злые ветра наших потерь: они есть сейчас, они были всегда, но с какого-то мига их больше не будет.

Безусловно, «сомнительная» — ещё слишком мягкий эпитет для моей рискованной попытки нагрузить «ветер перемен» советской песни именно этим смыслом. Само собой, вы можете отбросить моё прочтение второго куплета, как и вообще идею второго пришествия Христа. Но есть маленькая проблемка: отбрасывая эту идею, вы отбрасываете и все надежды на фундаментальное изменение человеческой природы к лучшему — и соглашаетесь быть носимым злыми ветрами мелочных обид во веки веков, пока Земля вертится. В другой книге дост. д-ра Уильямса я наткнулась на место, которое — или мне только кажется так — отлично объясняет то, что я сейчас пытаюсь вам сказать.

Слов нет, роман можно читать и обойтись и без такой ответной реакции; тогда единственное, что остаётся сказать романисту, — это то, что ещё не снят вопрос: какой груз вам по плечу? Ведь вопрос о закреплении ценностей не исчезнет сам по себе потому лишь, что реакция православного (или какого-либо другого) христианства по тем или иным соображениям представляется неубедительной. И отказ от свободно признаваемых парадоксов христианской веры не освобождает от парадокса и борьбы. Если вы не способны жить, испытывая напряжение, так выразительно описываемое Иваном, <…> тогда вам остаётся жить с другого рода напряжением: с сознанием того, что для подлинно человеческой жизни такая ценностная основа незаменима, пусть она одновременно является лишь иллюзией, всецело зависящей от человеческой воли [цит. по: Уильямс, Роуэн. Достоевский: язык, вера, повествование / Р. Уильямс; пер. с англ. Н. М. Пальцева. — М.: Российская политическая энциклопедия, 2013. — С. 272—273].

Иван Карамазов имеет многое сказать в своей гневной тираде, и его рвение почти заставляет нас забыть, что гневно отрицает он, говоря о несправедливости Божьего мира, именно вечную гармонию конца времён; говоря иными словами, бунтует он против могучего «ветра перемен», который грядёт исправить все вещи во время истинного конца истории, против Христа Апокалипсиса — и именно Ему «почтительно возвращает билет».

Видишь ли, Алёша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтобы увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем её дитяти: «Прав Ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать. Пока ещё есть время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь [Цит. по: Достоевский, Ф. М. Братья Карамазовы. Кн. 1. — М.: ООО «Издательство АСТ»; Харьков: Фолио, 2000. — С. 254].

Но если вы, подобно Ивану Карамазову, неспособны жить с этим напряжением, если вы обвиняете «ветер перемен» в том, что он явится слишком поздно, если вы — как истинные атеисты, которым Иван не является — отбрасываете саму мысль об этой окончательной, всё исправляющей силе в качестве невозможной и абсурдной, вам придётся жить с напряжением другого рода, а именно с тем, что единственное, на что вы можете положиться, — это злые ветра человеческих потерь, которые закрадываются в наши сердца, крушат надежды и вне всяких сомнении возвращаются каждый год, каждый месяц, каждый день, пока вертится Земля.

Советская культура, неспособная жить с напряжением, «столь незабываемо описанным Иваном», в значительной мере отказалась от предшествующего ей духовного наследия: она надеялась управиться без всякой религии. Странно видеть, как в своих смелых попытках произвести Нового Человека она создавала её [религии] светский аналог. Если бы священные писания всех вер были разрушены, возможно, их суть удалось бы восстановить из советских песен, включая и песни для детей.

Повторюсь, что моя интерпретация песни может быть сомнительной, и в моём устремлении прочесть этот текст церковными глазами, и в обычной для меня попытке получить от него больше, чем он, возможно, способен дать. Ваши толкования этой песни приветствуются; мы займёмся ими после перемены. Первая часть сегодняшней лекции окончена.

[2] — Так вы идёте со мной? — обрадовалась я.

— Ага.

— Надеюсь, они вас за это не накажут, то есть за то, что вы пропустите другие лекции.

— Вообще-то я написал миссис Уолкинг и спросил её разрешения сопровождать вас сегодня, она ответила, сказав приятные слова о том, как это заботливо с моей стороны и прочее, ну, и вот я здесь!

(Мы уже выходили на улицу.)

— Это был правильный и зрелый поступок, — сдержанно похвалила я и сразу прикусила язык, сообразив, что «зрелый» звучит снисходительно. Патрик, конечно, это тоже уловил, и возразил:

— Вы, мисс Флоренски, относитесь ко мне как к ребёнку!

Впрочем, это он сказал не с обычной своей ершистостью, а с таким мягким упрёком, что ли.

— Нет, определённо нет — в любом случае, я не ваша мама…

— Эта машина вас ждёт?

— Нас обоих. Я вызвала миникэб.

Уже внутри такси я пояснила:

— Прежде чем идти в Тэйт Модерн, я собираюсь нанести очень короткий визит моему другу, который помог мне с визой. Я получила визу для «исключительных дарований» вчера, и теперь могу остаться в Британии ещё пять лет. Этот визит не займёт у нас больше трёх минут. Вы не очень против?

— Нет — то есть, если вы говорите…

— Вы можете пойти со мной.

— Меня ваш друг не приглашал.

— Он очень старый человек, и он определённо не будет против вашего появления. К нему мало кто приходит сейчас.

— Только если вы утверждаете, что я могу прийти без приглашения, что очень странно.

— Он русский, — нашлась я, — поэтому прийти без приглашения будет в порядке вещей.

— Это всё объясняет… Эмм… Лучше ничего не говорить.

— Чтобы избежать обвинений в ксенофобии?

— Именно.

— А у вас, в конце концов, есть чувство юмора.

— Я стараюсь. Что-то, мисс Флоренски, есть в вашей нации, что отвечает за то, как вы думаете. Сегодня меня впечатлила ваша идея о необходимости быть оставленным в покое, что тоже является сексуальным предпочтением своего рода.

— Вы знаете, Патрик, — вдруг решила пооткровенничать я, правда, не без задней мысли, — первый человек в Лондоне, кого я встретила, был симпатичным мужчиной, который великодушно помог мне достать ключи от моей комнаты, так что на секунду я даже прикинула: что, если… Но я рассталась с идеей в тот же миг, как она мне пришла, потому что сообразила: новые отношения — самое последнее, что мне сейчас нужно. Вы не представляете, как я была счастлива это понять!

Патрик откашлялся. Слегка поёрзал на сиденье. Ничего не ответил. («Что: неужели принял как неприятное известие? — весело подумалось мне. — Но это я вовремя сказала: словно бы спонтанно, в приступе искренности, но и кстати: вдруг он неосознанно на что-то надеялся? А вообще, я придумываю его мысли на пустом месте».)

— Кхм, — нашёлся Патрик. — А вы не думаете, что детей нужно постепенно «вовлекать в жёлтую зону», как вы сегодня сказали? Половые отношения — именно такая зона, в конце концов.

— Это не жёлтая зона, Патрик. Это красная.

— Почему?

— Потому что девочки беременеют.

— Допустим, они не забеременеют, примут меры предосторожности. Почему тогда отказывать им в праве…

— …Спать с кем-то, кому шестьдесят?

— Я не это имел в виду.

— Но послушайте, вы же не можете отказать в этом праве воображаемому кому-то, если двенадцатилетней девочке разрешается вступить в красную зону и исследовать её и уж если нельзя подвергать дискриминации пожилого человека, чьи права так же священны?

— Хоть это и тяжело представить, мисс Флоренски, нам, вероятно, следует признать, что в некоторых случаях…

— Вам правда нравится картина мира, который появляется в результате таких предположений? — перебила я: это постепенно начинало меня заводить. — Или, простите за прямоту, вам честно нравится образ двенадцатилетней Матрёши, которую соблазнил Николай Ставрогин, которая после убила себя, потому что чувствовала, что совершила святотатство, преступление против лучшего в себе, даже при том, что всё устроилось по обоюдному согласию, и которая теперь висит в маленьком чулане под крышей?

Патрик, хоть он почти наверняка не читал «Бесов», вздрогнул, примолк. Выпрямился. Я снова прикусила язык: вдруг у него самого есть в анамнезе что-то вроде воспоминаний Матрёши? (А если и есть, то мне, однако, что за дело? Я ему не доктор.)

— Извините, если коснулась чего-то, чего бы вы не хотели вспоминать, — прибавила я вполголоса.

— Нет, вы… — Патрик криво улыбнулся. — Скажите: как так случилось, что вы говорили о мужчине, который, мол, вам встретился? Я думал, что вы лесбиянка. Извините, если это звучит…

— Нет, без проблем, — бойко откликнулась я. — Я ей была, прежде чем поняла, что не хочу этого больше ни под каким соусом.

— Простите, а разве эти предпочтения вообще меняются? — Патрик нахмурил свой британский лоб в честных попытках осмыслить то, что явно расходилось с либеральной догмой. Я едва не рассмеялась:

— Однозначно! В моём случае изменились же.

— Никогда не слышал о такой вещи, — с сомнением возразил он.

— Ну, или поверьте мне, или назовите меня лгуньей, дело ваше, но что-то из двух вам придётся сделать. Что до того, что не слышали: просто не каждая так открыта. Люди не очень охотно признают ошибки.

— Я должен заявить, что полностью уважаю ваше право быть тем, кем вы хотите быть, мисс Флоренски!

— Спасибо и на том, — насмешливо заметила я. Впрочем, ладно: хоть и на том спасибо.

— Пожалуйста, — поблагодарил Патрик с полной серьёзностью. — И зачем вы называете ошибкой то, что принесло вам…

— …Так много счастья? — уточнила я, снова иронически.

— Ничего не знаю о конкретном объёме счастья, я просто имел в виду…

— Послушайте, Патрик, люди одного пола могут иметь свои минуты счастья, могут быть привязаны к бывшим партнёрам или вспоминать их с благодарностью, как в моём случае, но при этом всё-таки могут рассматривать бывшее между ними как ошибку.

— А что, если это делается специально? — не сдавался он. — То есть как попытка по… по… помочь другому человеку, даже если есть некоторые сомнения о собственной половой ориентации?

«Бедняга!» — подумала я c настоящей, острой жалостью, но, рассудив, что любая жалость здесь будет оскорбительна, да и совсем не тем, что ему нужно, вслух произнесла:

— Половое влечение, или эмоциональная привязанность, или дружба, или благодарность, или желание нравственно усовершенствовать другого человека ещё не делают любви, хотя и помогают строить её основу. Одну вещь легко принять за другую, особенно когда молод. Прошу прощения, если это звучит очень похоже на проповедь. («Эх, да на нём совсем лица нет!») Свежий воздух вам сейчас не повредит, Патрик, — прибавила я, — потому что, знаете, мы приехали!

Круглая синяя керамическая табличка, установленная обществом охраны памятников архитектуры на доме по адресу Тэвисток плэйс, 34, сообщала, что Владимир Ленин, основатель СССР, жил здесь в 1908 году. Я некоторое время постояла перед ней, улыбаясь своему. Затем негромко произнесла вслух:

— Спасибо,

— коротко поклонилась и обернулась к Патрику, который наблюдал этот ритуал расширившимися от изумления глазами («по два рубля штука», как говорили в нашем детстве).

— Так это был ваш друг?! — наконец сообразил тот.

— Ну да.

— Что, все русские… А вообще я хотел спросить: он-то как вам помог с визой?

— Не знаю, — безмятежно откликнулась я. (Эх, тяжело им с нами! Не оцифровать русского человека.) — Он мне обещал помочь и помог.

— То есть вы имеете в виду, что, как его, разговаривали с ним? — уточнил Патрик с подозрением. Я кивнула. — Как ясновидящая, или спиритуалистка, или как там это называется? Извините, то есть, за вопрос.

— Нет: во сне.

— А что, сны помогают в получении визы?

— Жизнь показывает, что да. Ну, назовите это предчувствием, если хотите, — мы между тем уже дошли до перекрёстка и свернули на Уобёрн плэйс, налево.

— Да вы просто снова надо мной потешаетесь, как обычно, — пробормотал мой попутчик. Я сдержанно рассмеялась. — Мы сейчас в Тэйт Модерн идём, да? — Получив мой кивок, Патрик уточнил:

— На метро поедем?

— Я вообще-то собиралась идти пешком. — Я действительно собиралась идти пешком, хоть и не могла похвастаться особым знанием лондонской географии. Помнила только, что если продолжать двигаться дальше, рано или поздно выйдешь к Темзе. А уж там по набережной несложно дойти до собора Св. Павла и перейти реку по новому пешеходному мосту.

— Пешко-ом?! — это был почти стон. — Всё это время? Мы, что, спортсмены? Вы, как его, к марафону готовитесь?

Эх, какие же вы все изнеженные, молодёжь…

— Вам сложно представить двухчасовую прогулку? — спросила я, даже с некоторым разочарованием. — Так вы можете меня оставить в любом месте пути.

— Двухчасовую! Ну, окей, но — о-о-о… Хотел бы я быть настолько уверенным в себе…

Я едва удержалась от вопроса, что же ему мешает. Вместо этого, правда, миролюбиво пояснила, что совсем не ставлю своей задачей непременно дойти до Тэйт Модерн. Просто хочу гулять по Лондону и радоваться хорошей погоде. Если устанем — найдём по дороге кафе. А галерея современного искусства — да гори она синим пламенем! Что я там не видела, в конце концов! («Никаких я ваших стихов не читал! Ну, что ж тут такого, как будто я других не читал?» — как сказал об этом Мастер Ивану Бездомному; но цитату из Булгакова переводить и пояснять я не стала.) Патрик выслушал всё это со смесью недоверия и восхищения: в его голове, похоже, не укладывалось, как можно поставить цель и не достичь её, верней, как можно что-то делать просто так, получая удовольствие от процесса, а не от результата. В ответ он пробормотал, что, мол, творческие люди имеют право на свои чудачества, и чем больше их талант, тем больше эксцентричность. Эх, почему молодое поколение британцев всё больше смахивает на каких-то скучных немцев? Правда, кто их вообще разберёт, на кого они смахивают… После этой его реплики мы некоторое время шли молча.

— Может быть, нам стóит поговорить об искусстве? — это он нарушил молчание.

Я не могла не улыбнуться:

— Пожалуйста, не считайте, что обязаны задавать вопросы или развлекать меня, Патрик! Мне и так хорошо. Но я, само собой, не против поговорить об искусстве или о чём вам захочется.

— Знаете, я тут составил ещё раньше список вопросов…

— Давайте, — подбодрила я его.

— Проблема в том, что сейчас, когда мы говорим вживую, они мне кажутся не очень умными.

— Ну, рискните с одним.

— «Что создаёт успех творческого человека?» Потому что, знаете, предполагается, что после выпуска из вуза мы будем профессионально заниматься музыкой.

— Что делает художника успешным? Патрик, дорогуша, понятия не имею!

— Но — извините за вопрос — а себя вы считаете успешной творческой личностью?

— Недавно я продала одну из своих картин за пять тысяч фунтов, а ещё три года подряд писала и продавала картины — скажем честно, за меньшие суммы, — а также иногда преподавала рисование, так что…

— Так что ваш ответ — «Да».

— Вообще-то ответ — «Нет», или, скорей, «Я не знаю». Я определённо не являюсь самой талантливой художницей современности. Мои честолюбивые устремления лежат, скорей, в области, эмм, писательства, если уж непременно называть их честолюбивыми устремлениями.

— А у вас есть квалификация для этого? Извините, если грубо прозвучало. Я имею в виду вот что: общего творческого порыва будет достаточно мне после окончания вуза, если я решу заняться не музыкой, а чем-то другим?

— Вы имеете в виду, есть ли у меня формальное писательское образование, полученное в образовательном учреждении. Нет, ничего такого. Художественное образование может дать вам базовые навыки, но не обучит вас ничему сверх того. Оно не это делает. Оно пытается дать студентам возможность соприкоснуться с предшествующей художественной традицией.

— Что как бы важно, нет?

— «Как бы», именно, до тех пор пока вы воссоздаёте эту традицию или помогаете вашей деятельностью её сохранять. Просто помните, что самые значимые произведения редко вписываются в традиции, если вообще вписываются. Язык тоже важен, и артистический язык, которым вы способны выразить то, что хотите выразить, может ещё не существовать, и вам придётся создавать его с нуля. Или же традиция, дающая вам этот язык, может быть сильно скомпрометирована предшественниками, так что всё равно придётся начинать с начала. Но, думаю, вы тогда можете начать, когда способны установить контакт с чем-то «вне вас», и это важней, чем верность традиции. Знаю, плохое объяснение… Это очень далеко от «самовыражения», как оно называется. Это, скорей, напоминает процесс, при котором важные, самосуществующие мысли и образы становятся видимыми при вашем посредничестве, процесс медленного прорастания вещей через вас, для чего вам нужно быть скромным и сделать вашу собственную личность как можно более малозаметной.

(«Приятно иметь кого-то, кому не лень это всё выслушать, — мелькнула у меня мысль. — Только с таким слушателем и проговариваешь для себя все эти вещи, и сама их отчётливо понимаешь».)

— Но ведь за такие вещи не платят? Знаете, я могу ведь сказать это умнее. Я могу сказать что-то вроде «зрители, слушатели, и читатели не спешат обращать внимание на нестандартные формы искусства, которым не приходится рассчитывать на существенную финансовую поддержку, разве не так?» Я просто стремлюсь быть коротким и ясным.

— Вижу, и мне это нравится.

— Я знал, что вы одобрите… Так не платят?

— По-разному: можно найти богатого ценителя… Обычно нет, что очевидно. И это ставит перед вами выбор: или создавать значимые произведения, а на хлеб зарабатывать чем-то другим, или стряпать малоценный художественный продукт, потворствующий общему вкусу, или, кто знает, по очереди заниматься тем и этим.

— В чём есть своего рода шизофрения?

— Ну да. Искусство и само по себе — не самое здоровое занятие, Патрик. В художественных вузах предлагают студентам воспринимать искусство, в общем смысле слова, как высшее достижение человечества, как ароматную эссенцию культуры, как лучшее, что только может породить свободная личность.

— Вы хотите сказать, что они лгут?

— Да, конечно! — ответила я совершенно искренне. — Что, в свою очередь, является только полуправдой, но правды в ней немало. Искусство в современном мире — это средство создания объектов инвестирования, «надёжного актива», это — инструмент легализации ваших доходов или, в самом лучшем случае, орудие тонкой пропаганды, склоняющей человека к тому, чтобы хлопотать о фальшивых выборах, вроде выбора из двух политиков, каждый из которых, по сути, говорит одно и то же, или между двумя девушками, блондинкой и брюнеткой, или между двумя видами получения сексуального удовольствия, то есть орудие пропаганды, которая даёт человеку вроде бы серьёзное занятие, а меж тем удерживает его крайне далеко от подлинных источников жизни, где бы те ни были спрятаны.

(«Удачно сказано! — подумалось мне. — Жаль, не перед кем похвастаться…»)

— Я не согласен с вашим желанием рассматривать религию как подлинный источник жизни, я протестую! — вырвалось у Патрика. Я даже притормозила: так неожиданно это было. Заметила, немного беспомощно:

— Я и слова о религии не сказала …

— Извините, это с моей стороны был идиотизм! — сил его протеста хватило очень ненадолго. — Извините, извините! Конечно вы не сказали, это просто — но почему вы должны заниматься моими комплексами и неврозами, что заставляет меня видеть в вас своего психотерапевта, смешно это…

«Совершенно верно!» — едва не прибавила я, но удержалась. Это был бы очень британский ответ, а русскому человеку полагается жалеть своего собрата и, это самое, спасаться коллективно. Только вот он не мой собрат… или всё-таки, в каком-то высшем смысле? Мы продолжили идти, и пока я гадала об этом, а также думала, следует ли мне сохранить свою насмешливость к нему, с которой почти любой живущий в Европе русский глядит на среднего европейца, или начать воспринимать его всерьёз, Патрик выдал:

— Что я по-настоящему хотел сказать, так это то, что вас, мисс Флоренски, точно нельзя отнести к той категории женщин, выбор из которых не стоит труда, вроде одной тупой блондинки и другой тупой брюнетки, о которых вы сказали. Интересно, как вы воспринимаете меня — как наивного подростка, наверное…

Я, немного помолчав и перебрав разные варианты, ответила:

— Как наивного молодого человека, который мне во многом симпатичен. Неплохо быть наивным, пока вы молоды, Патрик, при том условии, что вы постепенно учитесь тому, как не быть им, и само признание собственной наивности уже кое-что значит. Гораздо хуже быть фальшивым — если вы понимаете, что я имею в виду.

— Может быть, и понимаю. Знаете, вы так уверены в себе, так осведомлены обо всём и так добры, что я фактически начинаю видеть в вас родственника, «тётушку Алису» — смешно, да? У меня никогда не было тёти с таким имени, но я был бы счастлив, если бы она была.

— Спасибо, Патрик, и я не против того, чтобы вы меня звали «тётушкой Алисой», — улыбнулась я. Он разве тоже ёж, что ли, чтобы меня так звать? Что-то в нём есть от ежа… А хорошо, однако, что он не слышит моих мыслей! И хорошо иметь родной язык, на котором можно их думать.

— И всё же, всё же… Вообразите параллельную вселенную, в которой моя половая ориентация была бы другой, а я до сих пор думаю, что это — нечто, с чем человек рождается. Как вы думаете: говоря гипотетически, очень было бы скверно, если бы в такой параллельной нам реальности или — или — или даже в этой я бы вас пригласил на что-то вроде свидания?

Я не сразу сложила смысл этих несложных слов в предложение, а сложив, рассмеялась:

— Ох, Патрик! Так мило с вашей стороны! А если уж говорить о том, что мило: почему бы нам не присесть где-нибудь и не пообедать?

— Рад, что вы предлагаете: ужасно голоден, — признался Патрик. Да, загоняла я мальчонку по лондонским улицам… Стыдно, тётя Алиса!

Крохотное кафе с названием «Бикафе-Бар Пикколо» (белые буквы на красной вывеске, странное «би» в названии — то ли намёк на двойную природу, бара и кафе, то ли уступка современной политкорректности) выходило прямо на улицу Королевы Виктории (угол с крошечной улочкой Холма Св. Андрея) и имело, кажется, два тесных столика внутри, а также два снаружи: их уже выставили, вопреки тому, что на улице было всего около плюс десяти. Но британцы вообще — морозоустойчивая нация. Я заказала аппетитный длинный сэндвич с богатой начинкой и чай с молоком. Патрик взял то же самое: то ли из солидарности, то ли потому, что ему некогда было думать: он ждал моего ответа. Думать, и очень быстро, приходилось мне. Как сложно прожить взрослую жизнь, чтобы никого горько не обидеть, но при этом не наделать глупостей!

— То, что я скажу, прозвучит банально, — начала я, когда мы уселись за столик в ожидании нашего заказа, — но — почему мы не можем быть друзьями в самом невинном, самом детском смысле? Мне будет приятна эта дружба. Заходите ко мне в гости как-нибудь! — прибавила я в порыве великодушия. — Будем вести долгие неспешные разговоры перед камином, если, конечно, вы во мне будете видеть только «тётушку Алису» и не более того. Думаю, нам нужно исключить романтическую составляющую, и в параллельной реальности, и в этой. Один человек меня научил тому, что, какие бы чувства ни возникли, эта составляющая между учителем и учеником является табу.

— Я его знаю?

— Маловероятно: это был мой учитель английского, он ушёл из жизни два года назад.

— Сожалею. Видимо, он был выдающейся личностью, судя по… по всему, знаете.

(«Деликатный человек! — подумалось мне. — “Судя по тому, что вы, кажется, были в него влюблены”, мог бы он сказать, да, по сути, и сказал, только не напрямую».)

— Был, — подтвердила я. — Вспоминаю другую прогулку, лет одиннадцать назад, в течение которой я ему задавала очень похожие вопросы. Мне было тогда столько же лет, сколько вам сейчас. Думаю, можно сказать, что я теперь наблюдаю ситуацию с другой стороны.

— А вы помните ту беседу и вопросы, которые вы задавали?

— Помню. Она до сих пор так ясна в моей памяти, что, думаю, мне несложно будет её воспроизвести.

— Вы хотели бы?

Я кивнула — и Патрик, конечно, не удержался от просьбы вспомнить всё в деталях. Я попросила его подождать, пока расправлюсь со своим сэндвичем — и, покончив с ним, начала рассказывать.

[3] пожалуйста, сколько угодно

[4] Я воздерживаюсь от (о)суждения.

[5] Я чувствую, что я должен…

[6] — Вы — блестящая рассказчица. Я почти увидел своими глазами этот провинциальный русский городок, загадочного мистера Азурова и вас, молодую девушку, рядом с ним. И концовка тоже была реалистичной.

— Я бы её описала как «непредсказуемую», — грустно улыбнулась я.

— Именно это я имел в виду, говоря «реалистичная». Знаете, ваша история ощущается как чашка чая, оставленная на столе кем-то, кого вы никогда не видели, но можете почувствовать, что человек был здесь, потому что чашка ещё тёплая.

— Сильный образ. Спасибо.

— Спасибо вам. Так странно думать, что «тётушка Алиса» тоже была девочкой семнадцати лет, влюблённой в своего преподавателя. Интересно, как вы выглядели, когда вам было семнадцать.

— Я была куда симпатичней, не сомневайтесь в этом.

Телефон Патрика вдруг издал громкий и не особенно мелодичный сигнал, заставивший того вздрогнуть (а я, признаться, предчувствовала что-то такое). Извинившись и помрачнев, он стал просматривать сообщение на экране.

— Ничего ужасного? — осторожно полюбопытствовала я.

— Нет! Адам, который… который — мой партнёр, спрашивает меня, где я.

— Адам? — вежливо удивилась я — и тут в моей голове всё срослось. Да, конечно, Адам, этот высокий крайне молчаливый парень на первом ряду, похоже, страдающий аутизмом в лёгкой форме, по отношению к которому Патрик, добрая душа, видимо, взял шефство, перепутав стремление помогать и сочувствие с… ну, да это не моё дело. (И всё же любопытно: как это могло случиться? И неужели ни одной симпатичной девочки не нашлось рядом? Грустно, ребята, грустно…)

— Похоже на то, что мне надо идти, — сообщил осунувшийся Патрик. — Мне очень жаль уходить так внезапно.

— У вас есть свои обязательства, я их уважаю, — откликнулась я какой-то очень стандартной фразой «из тех, которые у каждого должны быть заготовлены на такой случай», как говаривал Лермонтов.

Хозяин кафе вынес счёт. Патрик начал торопливо рыться в бумажнике, внезапно уточнив:

— Мне за вас заплатить?

— Нет! — удивилась я. — Пополам поделим. Спасибо за предложение в любом случае.

Странно, что ему вообще пришло в голову… Или это мой рассказ так подействовал? Ведь Александр Михайлович не предложил мне поделить стоимость такси пополам. А ещё я подумала, что, предлагая мне заплатить за обед, пусть даже и «по-дружески», Патрик уже отчасти понимает, что я, в отличие от многих, на это предложение не обижусь, уже отчасти знает меня и показывает, что знает. Всё-таки он не робот, не заложник клише, он постепенно меняется…

— Вы такая милая пара, — вдруг заметил хозяин кафе, наблюдавший за нами с порога. Патрик покраснел словно девица (я и не предполагала, что он умеет краснеть). Я звонко рассмеялась:

— Мы — тётя и племянник, милый человек!

— Виноват! — теперь смущены были оба.

[7] «Мёртвые души мира игр»

[8] — Я — Твоя Маленькая Пони, — ответила Лань (Пони?) по-английски. — Не бойся меня! Я — твой друг! Подойди и коснись меня!

— Ты здесь чужая, Пони, — заметила я. — Откуда нам знать твои истинные намерения?

— Как ты можешь говорить такое, Алиса? — жалобно произнесла Пони. — В моей культуре я люблю всякого, и всякий любит меня. Я пришла построить мост между нашими нациями! Я здесь, чтобы давать радость, мир и любовь. Кто может быть безобидней Твоей Маленькой Пони? Подойди, дитя, подойди и обними меня!