Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 3

[Сноска через несколько страниц.]

Dear students, today’s talk is about war songs in both Soviet and contemporary Russia. With one of these songs we shall deal at some more length. Before we look at the song in question I guess I shall say a few words about the genre itself.

What do you imagine is a military song? Is it a march inspiring you as a soldier to keep pace when marching, something like the ‘British Grenadiers March’? Or is it a cheerful piece of folk music, something like ‘Soldier, Soldier, Will You Marry Me’? Or is it a sentimental composition, something like ‘We’ll Meet Again,’ a 1939 British song made famous by singer Vera Lynn, something that resonates with soldiers going off to fight as well as with their families and sweethearts? Or is it an anti-war song, revealing to us how cruel each war is, something like ‘War Child’ by the Cranberries?

Both Soviet and Russian musical culture gives you all that: it provides you with a rich variety of both marches and sentimental melodies, both official anthem-like compositions inspiring Soviet citizens to fight their enemies and folk tunes, all of which refer to war this way or another. How do all of them fit into our course? Even though all these old, very old songs were heart-warming for our great-grandfathers, how would they suddenly become relevant for someone who lived in the 90es of the 20th century? And — another important question — do they still have a chance to become relevant for us now?

For a Russian, this last question is absurd—because of the simple fact that Russia is a state that is permanently at war. Pacifism, philosophy of nonviolence, ‘Make love, not war’—all these concepts and slogans may be attractive for an average European citizen or for Leo Tolstoy, indeed, but not for an average Russian. I am well aware of the fact that what I am saying sounds very provocative as it is. I would go even further and ask you a question: Why don’t most Russians share Leo Tolstoy’s pacifistic views? (You can note it as a question for our discussion, even though I was actually going to answer it by myself later on.)

‘Because he was a civilised person unlike most of us who are bloodthirsty barbarians’—isn’t this the answer that you want me to give? I am honestly afraid this answer would miss the point. You see, when considering Leo Tolstoy and his being a ‘civilised person,’ I cannot help recalling a Russian joke which seems to me very funny—I am not sure that it will make the same impression on you, though. Here it is.

A refined old lady complains, ‘What would Leo Tolstoy say if he only knew that Russian troops are in the Crimea and that Russia is at war with all civilised nations?’

A man replies, ‘Strange as it happens, the sub-lieutenant Leo Tolstoy used to say “Battery, fire!” precisely in the circumstances that you have described.’

Hopefully, you had time to go over the article on the Crimean war I sent you before. I think I must add that Leo Tolstoy served as a young artillery officer during the Crimean War and was in Sebastopol during the 11-month-long siege of Sebastopol in 1854–55. He was recognised for his courage and promoted to lieutenant—which is probably why we Russians grant him the right to be a pacifist and why we don’t bear him any grudge for his being one.

The Crimean war is recorded in the Annals of English poetry, The Charge of the Light Brigade by Alfred, Lord Tennyson being one of its reflections. The poem reflects on a failed military action involving the British light cavalry led by Lord Cardigan against Russian forces during the Battle of Balaclava on October 25, 1854, otherwise known as the massacre at Balaclava, and praises the courage of the British light dragoons.

Flashed all their sabres bare,

Flashed as they turned in air

Sabring the gunners there,

Charging an army, while

All the world wondered.

Plunged in the battery-smoke

Right through the line they broke;

Cossack and Russian

Reeled from the sabre stroke

Shattered and sundered.

Then they rode back, but not

Not the six hundred.

And so on it goes. A masterpiece as this poem is, I would be very puzzled if asked to teach it to Russian students (not that I have any). I do see it as an important literary and human effort, providing some consolation for grief-stricken mothers of the deceased soldiers. And yet, I would have to face the difficulty of explaining why my would-be Russian students should admire the heroic six hundred, the reasons of this difficulty being obvious. People in general don’t easily admire those who invade their country in order to kill them or their nearest ones. But let’s stop with sarcasm for the time being. In my opinion, honest confrontation is still better than dishonest harmony or mutual ignoring each other, as it provides us with an opportunity to learn something about the person or the nation that we confront. You see, people sometimes quarrel even with their beloved ones. To be certain, such conflicts may produce violence which is obviously detestable. I hope I don’t sound as someone who justifies domestic violence when I say that, erm, even hitting your partner in the eye still delivers to him or her a message of some sort and still gives him or her a chance to understand something; whereas your polite refusal to discuss the issue simply ‘makes you both face a blank wall’ which is the end of any relationship. You are free to disagree with me; please explain the reasons of your disagreement if you do.

I cannot recall any particular period in Russian history completely devoid of wars and conflicts of any sort. In the 80es of the last century, it was the war in Afghanistan; in the 90es, it was the Chechen war; now, we have Syria and the Donbass region which is at war with the rest of the Ukraine. Please allow me, firstly, to use the definite article with both the Crimea and the Ukraine; allow me, secondly, not to pass political judgments of any sort: I am as little inclined to justify any military conflict as I dread the idea to feel sorry for my country, especially when considering that all these conflicts, whichever way they are presented to the Western audience, are seen by Russians as acts of self-protection. The concept of a patriotic war, meaning a war that is fought against the enemy who has invaded your own country and endangers the very survival of your nation, a war which is, therefore, highly justifiable, definitely is a part of the Russian genetic code. (Please look up the historical reasons by yourselves and explain them during the second part of our meeting.) I am in no way trying to make this concept a part of your own world-view: you are still very welcome to say how much you detest war and dread violence; you may even try a pilgrimage to Yasnaya Polyana to perform a thanksgiving puja on the tomb of Leo Tolstoy, the godfather of pacifism, whom the great-great-grandfathers of some of you might have encountered in the battlefield as the sub-lieutenant of the enemy (how ironical it is, don’t you find?). What I was trying to say is that military songs in Russia are something you live with. They are a part of your school education; they are a part of national holidays when you hear a lot of them on the radio or in public gardens; they are a part of your everyday life when, say, you go through an underground passage and see a guy in a camouflage uniform with a guitar in his hands. It is not just some poor ex-soldiers who sing them, though; Russian pop- and rock singers love to perform songs of WWII and occasionally write songs about recent conflicts. (‘How disgusting!’ I almost hear you whisper. ‘A real North Korea!’ In this case, please direct your indignation against Alfred, Lord Tennyson whom you, after James Joyce, might also want to call ‘only a rhymester’ or maybe a lousy propagandist. You are free to call everyone by whatever name and so to voluntarily destroy what is left from your classical heritage.)

When thinking of a song we would discuss this time I had a big variety of very good songs to choose from. Consider, for instance, the ‘Battalion Commander’ by Nikolay Rastorguyev, or ‘No Birds Sing Here’ by Bulat Okudhzava, an overwhelmingly powerful work in its simplicity; or some inspiring songs by Vladimir Vysotsky (he was not a combatant but was able to very artfully recreate the atmosphere of the front line); or, more recently, some songs by Yulia Chicherina, a Russian rock- and pop artist who is an active supporter of the Donetsk People’s Republic and the Luhansk People’s Republic in their war to breakaway from the Ukraine. (You may well say that these two republics do not legally exist, as they have never been recognised by the international law. But does such a thing as the international law exist these days? The question is of course a rhetorical one, but what makes me ask it?)

After much consideration, I have decided to share with you my vision of ‘In a Frontline Forest,’ a song composed by Matvey Blanter in 1943. Its lyrics were written by Mikhail Isakovsky. The song was featured in the late 90es by Oleg Pogudin, a Russian singer, TV presenter, and artist. Please do not see it as an old and long-forgotten tune that then suddenly is featured by a media celebrity in order to maintain his or her favourable public image. To begin with, Oleg Pogudin, even though he is the bearer of the title of People’s Artist of Russia, is not a pop star; secondarily, his interpretation, while being a very good one, is not unique, given that the song was performed by an impressive number of both Soviet and Russian artists in the 60es, the 70es, the 80es, and the 90es of the last century; in fact, it has never stopped being performed.

My (more or less clumsy) translation of the lyrics was sent to you before. Let me quickly summarise the plot for those of you who have not received it (‘the plot,’ I am saying, because this song, much like the previous one, also tells us a story, as perhaps any military song does). Somewhere in the front line, an amateur accordionist plays an old waltz. The rest of the platoon are sitting around and listening to him ‘as though in a trance.’ They are recalling their beloved ones, their wives or maybe their girlfriends. And then comes the fourth verse which probably is the climax of the text. Let me please cite it at full length.

Let light and joy of prior dates

Shine while these trying times,

And if it's time to lay in earth,

Then, well, it is only once.

But even death—in fire, in smoke—

Shall not intimidate,

And what each one's supposed to do

Let each one to achieve.[1]

I anticipate your disappointment: some of you, even if being touched by this soldier’s philosophy, would still ask me, ‘What is there to reflect upon, to analyse, to talk about?’ Others would deprecatingly characterise this poetical text, inspiring common soldiers to go and fight the Nazis even at cost of their own lives, as a banal piece of the official Soviet propaganda. It is a piece of the official Soviet propaganda, but not only that. And what is propaganda, by the way? The Oxford Learner’s Dictionary defines propaganda as ‘ideas or statements that may be false or present only one side of an argument that are used in order to gain support for a political leader, party, etc.’ Propaganda is, in other words, political brainwashing, an attempt at manipulation, something that produces ‘emotional rather than rational response,’ as Wikipedia formulates it, and that tries to channel our energy in the politically desired direction. Now, is anything inducing people to do the right thing a piece of propaganda? For instance, is ‘We’ll Meet Again’ a piece of propaganda in the same way, as it presumably tries to strike the same chords within its audience?

You know, I would prefer ‘In a Frontline Forest’ over ‘We’ll Meet Again’ if I were a soldier, and this not because of my nationality, but only because the Russian song sounds less manipulative. It doesn’t really say that I (in my capacity of a soldier, that is) would necessarily meet my sweetheart again; instead of it, it very coolly warns me that anything, including my own death, can happen, which is of course less comforting, but more honest. The song doesn’t tell lies, the only comfort that it gives being the idea that everyone can die only once—which is completely true, by the way. So why do we still want to see it as an attempt at manipulation?

Would you also like to regard, say, St Luke’s Gospel, the whole of it, as a single piece of propaganda, just because it appeals to our emotionality rather than to our intelligence? Some of you would probably answer affirmatively which then would allow me to say that the Russian song we are talking about is in a good company.

As for this song being ‘too simplistic,’ in terms of its philosophy, in particular, and ‘soldier’s philosophy’ in general, I would give you a lengthy quotation from A Christmas Sermon by Robert Louis Stevenson, a Scottish novelist and travel writer of the 19th century.

An unconscionable time a-dying—there is the picture (“I am afraid, gentlemen,”) of your life and of mine. The sands run out, and the hours are “numbered and imputed,” and the days go by; and when the last of these finds us, we have been a long time dying, and what else? The very length is something, if we reach that hour of separation undishonoured; and to have lived at all is doubtless (in the soldierly expression) to have served. There is a tale in Tacitus of how the veterans mutinied in the German wilderness; of how they mobbed Germanicus, clamouring to go home; and of how, seizing their general's hand, these old, war-worn exiles passed his finger along their toothless gums. Sunt lacrymae rerum [Latin for ‘There are tears for things’]: this was the most eloquent of the songs of Simeon. And when a man has lived to a fair age, he bears his marks of service. He may have never been remarked upon the breach at the head of the army; at least he shall have lost his teeth on the camp bread.

Our live, when seen from this perspective, is not much more than a long term that we serve in the army, at the end of which term there is time for us to ‘lay in earth’ (and this is precisely what the Russian song promises that we will do). Sunt lacrymae rerum, indeed (the phrase itself derives from Book I, line 462 of the Aeneid by Virgil; I would be happy to hear your own interpretation of it). Even things have their tears, much more us humans; but even so, it still makes sense to live, because—allow me to repeat it—‘[t]he very length is something, if we reach that hour of separation undishonoured.’ (Does it sound as Mandarin Chinese to you, I wonder?)

Let me dwell upon three or maybe four essential details of this song before we finish, the first of them being the musical genre it belongs to. Technically speaking, it is a waltz, and a very quiet one: it calms you down, it gives you a few minutes of deep relaxation that I guess a soldier in the frontline needs so much. Let me please share with you some personal, very personal details: twice in my life, I was very close to ‘deserting the army,’ to use the metaphor by Robert Louis Stevenson. It was some very calm and soothing songs that helped me go through these periods both times, ‘In a Frontline Forest’ being one of them. I do say that the song has an almost psychotherapeutic effect—on me, at least.

Do you know that its melody originates from Songe d’Automne, a waltz written in 1908 by Archibald Joyce, an English light music composer? This is exactly Songe d’Automne that the unnamed accordionist is playing and his comrades are listening to. The waltz in question was very popular in Soviet Russia before WWII, the Great Patriotic War, or simply the War, as Russians often call it. This brings me to my second thought, namely, that of the importance of music that literally builds bridges between cultures. I know that the thought has long become a banality—which fact doesn’t make it less true. The unknown Soviet soldiers were fighting to restore peace on earth that would allow them to go back to their beloved ones whom they first met when they went dancing along Songe d’Automne; it is, therefore, not very wrong to say that the waltz, written by a British composer, was a part of what they were fighting for. Is culture—or art—valuable in itself? What or whom would you rescue from a burning house: a Nazi, a Rembrandt, or a cat? A great question which is falsely attributed to Marseille Proust—in fact, it was Alberto Giacometti who authors it. I will be happy to learn your answers to it in less than twenty minutes.

Whichever way you answer it, the very fact that the unknown Soviet soldiers were eager to sacrifice their own lives for the sake of a waltz—this fact may take your breath away. Things are not that Kafkaesque, of course: this waltz requires a world where waltzes, written by British composers, still can be played, this world being exactly what the soldiers were fighting for. We are completely unable to empathise with their state of mind, to reflect it in our mind as long as we refuse to deal with the concepts of duty and sacrifice. It is precisely the readiness to sacrifice your own life that makes even your death—‘in fire, in smoke’—a relatively simple matter. Can we still deal with this concept, though, ‘over-intelligent’ as we are? Are we up to it? The world we live in has become a very safe place over the last fifty years. In the world of today, it is no longer needed to sacrifice one’s own life, and the idea that each human life is invaluable has long become a commonplace with us. What if it is not? What I mean to say is: aren’t there some things that are still more valuable than the life of an individual?

Duty is another very important word whose meaning we probably are unable to understand as long as we do not reject our individualism, as long as we pretend that it is this very individualism that is ein feste Burg, a mighty fortress of our weltanschauung. Over the last century, the word duty became somewhat pale: we do not use such phrases as ‘your sacred duty is to give up your life for the sake of your own country’ any longer. We instinctively feel that there is too much pathos in them. We are simply not up to this pathos, so we just call such phrases ‘pathetic’—forgive the unintentional pun. We seem to fully misinterpret the very concept of duty which we see as something external, as a task that can be forced upon a person. When a teacher says that an essay is ‘due tomorrow’ he or she means that he or she is able to academically penalise those students who won’t submit their compositions by tomorrow and that he or she most certainly will do so. It works very nicely with things that are less important than your life, but this reading of the concept becomes impossible when it is your life that is asked from you. You absolutely cannot force a person to sacrifice his or her life for whichever sake because you have no means of coercion, the most severe punishment that you can impose on this person being his or her execution—but you have asked for his or her life, anyway. Strange as it seems, duty, in the loftiest sense of this word, is based entirely on our free will to transgress the boundaries of our personality—of our individualistic self, rather. (Please give some examples of people who you think have transgressed the boundaries of their selves.) ‘Jeder stirbt für sich allein’, ‘Every Man Dies Alone,’ or, maybe, ’Dies for His Own Sake,” to remember the title of Hans Fallada’s famous novel. But ‘we do not live alone’ (I am quoting a character from An Inspector Calls, a meaningful play by John Boynton Priestley who was an English novelist, playwright, screenwriter, broadcaster and social commentator), and we cannot possibly live for our own sake only, however much the mainstream mass media would try to convince you in the opposite. Some of us, who fully understand that they do not live alone, are lucky enough to dispose of their own death, making it either a death ‘für sich allein,’ for their own sake, or a meaningful death for the sake of other human beings.

The world of today has become a very secure place (I believe I have already said that) which is sort of an aquarium with glass walls being either police ensuring public security or modern medicine protecting us from any diseases long into our old age. It is precisely this aquarium that gives birth to some very bizarre forms of hedonistic life (such as homosexualism en masse, for instance). I am afraid these glass walls will be torn down, sooner or later. We are—and here comes another quotation from the same play by J. B. Priestley—

… members of one body. We are responsible for each other. And I tell you that the time will soon come when, if men will not learn that lesson, then they will be taught it in fire and blood and anguish.

And if it ever comes to the destruction of this aquarium it will be the Soviet soldiers listening to Songe d’Automne whom we can learn valuable things from.

‘Good night!’ says the inspector after he has finished his scornful tirade. ‘Let us make a break before we deal with your answers to my questions,’ says your humble lecturer.[2]

~ ~ ~

Есть много способов семинарской работы со студентами. Вы можете спрашивать желающих или по списку, или, к примеру, использовать детскую считалку, чтобы определить следующего, или взять маленький резиновый мячик и дать его первому отвечающему, чтобы он потом сам передал мячик кому угодно. Все эти способы, увы, не работают, если студент упрямо отказывается отвечать. С Патриком на третьем семинаре случилось именно это: ближе к концу моей лекции он вырвал из блокнота лист бумаги и принялся писать. Мы перешли к обсуждению, а он всё писал, на любую попытку узнать его мнение по тому или иному вопросу отделываясь фразой вроде

[сноска дальше]:

— I would rather skip this question, sorry.

Это не вызвало никакой реакции на первом вопросе, но к второму появились улыбки, а к третьему и приглушённые смешки. Конрад демонстративно-комично попробовал вытянуть шею, чтобы заглянуть в эту записку — Патрик прикрыл её рукой, что, конечно, спровоцировало новое веселье.

Обсуждение шло своим чередом — иногда мне приходилось комментировать откровенные глупости, иногда попадались очень умные, даже зрелые ответы, — и мы добрались в итоге до последнего вопроса. Патрик, слегка вскинув руку и неопределённо махнув пятернёй в воздухе, приподнялся с места и протянул мне исписанный листок бумаги.

— You don’t want to read it aloud, then? — уточнила я.

— No, not really. I st-stammer a bit, — ответил Патрик с серьёзным лицом. Новый смех, и я тоже невольно улыбнулась: он раньше не был замечен в заикании. Патрик и ухом не повёл: то ли получал удовольствие от того, чтобы быть комиком группы, ведь хорошие комики своим шуткам не смеются, то ли демонстрировал, как мало ему интересно, что о нём думают.

Я взяла листок из его рук, пробежала глазами наискось и прикусила, сдерживая улыбку. Заметила вполголоса:

— Or maybe you simply don’t have the courage to read it aloud…

— Yes, sure, because I am not Leo Tolstoy who commands, ‘B-b-battery, fire!’ — откликнулся Патрик, вновь ко всеобщему удовольствию.

Что же, перед лицом вызова нельзя прятать голову в песок, так меня научили… Откашлявшись, я отчётливо произнесла:

— I appreciate your tact, Patrick, but I think that your answer provides enough food for thought to be read aloud, and I also repeat that honest confrontation is better than dishonest harmony — just you try to stop me! — прибавила я, увидев, что он открыл рот, чтобы возражать, и начала читать вслух.

An example of a person who transgresses the boundaries of her personality is Ms Alice Florensky, a visiting professor at the College of Contemporary Music in London. Below, I explain four ways of how she does it.

Ms Florensky is a war-monger, firstly. She justifies the civil war in Ukraine and probably the annexation of Crimea, saying that it is Russia’s own affair or maybe an act of self-defence. She justifies military propaganda, saying that it serves the good cause, and she actually poses herself as a propagandist. Perhaps she even is one.

Ms Florensky, secondly, belittles pacifists in general and the Russian anti-government intellectuals in particular, those very people who are the only decent people in Russia we can shake hands with.

Thirdly, she is openly homophobic, without even thinking of the fact that her homophobia intimidates her homosexual students. (I must note in parenthesis that there is no such word in our language as homosexualism, not any longer, because it is not a disease to be categorised as an ‘-ism’.)

And, last but not least, her lectures in general are brilliant rhetorical exercises rather than real academic talks covering essential matters.

Unfortunately for her, what she sees as boundaries of her personality can be seen by others as boundaries of common sense and common propriety.

Всё время моего чтения раздавались отдельные, а иногда и дружные смешки или реплики вроде Hear, hear! — но к последней фразе, при всей её вежливости достаточно оскорбительной, они смолкли. Патрик слегка покраснел, но при этом держался уверенно: скрестил руки на груди, откинул назад кудрявую голову. Я отложила листок в сторону; слегка улыбаясь, прошлась немного перед первым рядом справа налево. Надо отвечать…

— Thank you, Patrick, it was brave of you, and I also appreciate your chivalrous attempt to save me from public disgrace that you imagined the reading of your note in front of the class would be, — начала я (смешки). — I think I would be able to reply to each of your objections—I must, in fact.

To begin with, people who live and die in the Donbass region see themselves as Russians. So yes, it is an act of our national self-defence to protect them. And yes, it is Russia’s own affair, because your army, my dear friends, has never been invited to the Crimea, neither today nor in 1853. Yes, I am a propagandist, who enjoys being in a good company of Christ, or Rev. John Bunyan, or Rev. Dr. Rowan Williams, or other such people defending Christian values.

Your very dubious assumption that the Russian anti-government intellectuals are the only decent people in Russia automatically excludes me from the number of the decent people whom you might want to shake hands with. (Смешки.) My dear Patrick, you don’t really have to shake hands with me, students don’t greet teachers this way, and you have also clearly forgotten to ask me if I want to shake hands with you.

Any attempts to accuse me of homophobia look to me as a very Stalinian method to prevent me from saying what I want to say—I must mercilessly turn them down and officially declare that your humble lecturer used to be a lesbian (сдержанные восклицания удивления или, возможно, одобрения)—and I used to be one in Russia where any attempt to be a member of a sexual minority is in itself an act of civic courage. (Новые смешки.) Now, I, too, may be hurt in my feelings of a sexual minority member.

Fourthly, and lastly, I do admit that I sometimes digress from the subject of our lessons—but I absolutely disagree with you when you say that those digressions are just rhetorical exercises on my side. How are you supposed to know what is, or will be, essential? Not that I pretend to possess this knowledge… Do you really think that such concepts as war and peace, life and death, or sacrifice and duty versus hedonism and individualism are not essential and that the only thing which matters is the names of Russian song-writers and such? If you think so, you are free not to attend my classes, as I am utterly unable to teach you what you think is essential.

I do thank you all the same: it was a meaningful discussion.

Я коротко поклонилась в его сторону и, глянув на часы, прибавила:

— Our time is over, by the way. See all of you next week.

Кэролайн изобразила нечто вроде трёх хлопков — не знаю, в насмешку или искренне, — и пара человек к ней присоединилась. Ухмыляющийся Люк, легонько ткнув Патрика кулаком в плечо, выдал что-то вроде:

— Don’t try to argue with her, Patrick boy, you are not up to it…[3]

Я не слушала дальнейшего, потому что уже выходила из аудитории.

На первом этаже колледжа имелся студенческий кафетерий, то есть, говоря по-русски, столовая, но как столовая он не выглядел из-за стильных столов и стульев (здесь было четыре круглых стула и четыре квадратных, видимо, в соответствии с догмой политкорректности celebrate diversity[4]; будь здесь больше места, и треугольный обязательно бы втиснули). Я взяла Lunch pack («комплексный обед») за £5.79: сэндвич, суп в картонном стакане, чипсы, шоколадный батончик, яблоко — и отдельно большой кофе за фунт. Выходило, по студенческому тарифу, дешевле, чем питаться дома; для получения скидки позавчера дали мне наконец-то «карту сотрудника»: карточку размером с банковскую. Правда, не самая здоровая еда, чипсы особенно — но можно подумать, магазинная много полезней, а с готовкой заморачиваться я всё равно не буду, обленилась за три года… Ура, незанятый столик у окна, повезло! Надо теперь каждый раз отпускать их за три минуты до звонка… Сев за столик, я радостно вгрызлась в яблоко. Так и не удосужилась узнать у директорши, есть ли у них специальная столовая для преподавателей. Это вряд ли, конечно: тут же все демократы…

[Сноска дальше.]

— May I? — это был Патрик со своим подносом.

— Of course! — беззаботно откликнулась я. А он смелый, однако…

Некоторое время мы молчали. Я, закончив есть яблоко, размешивала горячий суп пластиковой ложечкой. Патрик, несколько раз откусив от своего сэндвича, глядел на него со смесью голода и отвращения. Отвращение победило: встав, он донёс его до мусорного ведра и выкинул. Эх, не учили этих деток беречь хлеб, не висели в их школьной столовой плакаты «Хлеб — всему голова»… Вернулся.

— Do you want my crisps? — предложила я (всё равно собиралась выбрасывать). Патрик аж вздрогнул:

— N-no, thank you, no! Er… you know, Ms Florensky, I didn’t want to be rude, actually.

—You weren’t, — невозмутимо отозвалась я — Nothing bad has happened.

— No, I mean… I knew how it all would end—that is, that you would defeat me on all points, but I still felt like I must, I absolutely must raise my voice and—

— And confront me?

— Yes! Not you exactly, don’t take it personally, please; you might be a nice person, after all, but—don’t you see that it is you who provokes us each time?

— A part of what a good teacher should do, probably.

— Probably, — согласился он, — but you just—you attack everything that is sacred to each sensible human being, to each Briton, I mean; you only touch on things, and they fall on earth, figuratively speaking, and break into pieces, and they break, and break, and break; and you crush everything!

— As a dinosaur, — предположила я с улыбкой.

— Yes—as a dinosaur, — согласился он без всякой улыбки.

— Don’t you think that it is not my fault that these ‘sacred’ things are so fragile? And what is sacred to you, by the way? — он так долго навязывал мне этот бой, что я решила перестать отшучиваться и принять его, наконец. — Is homosexuality sacred?

— Witty as everything you say, but not true. Is homosexuality sacred? Imagine, it is! As a part of our free choice, and it is our free choice which is sacred, not homosexuality. You know, Ms Florensky, I think you are the only person in this building who dares ask such a question to someone who is homosexual.

— You are homosexual, then? — поразилась я и прибавила вполголоса: — My poor darling…

Патрик, однако, расслышал — и нервно возразил:

— Sorry, but your ‘my poor darling’ sounds very insulting.

— Maybe it does, but, you see, it was not me who has started this conversation. I am not homophobic, not really; you keep forgetting that I, too, was a lesbian, so I have some experience in the field, — насмешливо прибавила я. (Как удачно совпало! Не то, чем можно гордиться, но никогда не знаешь, чем защитишься.) — Yes, I dare ask such questions, and I simply think that your homosexuality—now forgive me, please—is based exclusively on the fact that you have never met a really nice and sensitive girl. This is what I think of it, to be honest.

Про себя я с тоской подумала: сейчас вот вскочит этот Патрик с места и побежит жаловаться директору, как давеча американка, и тогда уж меня точно попросят с вещами на выход. Как грустно, как предсказуемо… Но нет, Патрик никуда не шёл: он остался сидеть на месте с приоткрытым ртом. А ещё он снова покраснел, и даже приметно.

— I am sorry! — тут же извинилась я ещё раз. — We will drop the subject and never mention it again. I am not a psychotherapist, and have never pretended to be one.

Патрик поморщился, что, видимо, изображало улыбку. Пробормотал:

— I should have listened to Luke in the first place; I shouldn’t have tried this conversation which turns out to be another massacre at Balaclava for me.

— On the contrary, it was a very nice chat, I have enjoyed it, — заметила я несколько легкомысленно.

— You did, of course! — это было сказано почти с гневом.

— I didn’t, actually, but… but I thank you again. You are a very nice… young gentleman, and you are nice to be in touch with, so please feel free to contact me on other… academic occasions.

Патрик вопросительно уставился мне в глаза. Переспросил, сомневаясь:

— You do mean it? There are many things I think I want to ask you—in your course, that is—but I often doubt whether it is proper…

— I do, — подтвердила я — и, достав из сумочки маркер для доски, быстро написала на пакете с чипсами адрес своей электронной почты. — This is my email, you can send your questions to it. Even personal questions if really necessary; I wouldn’t mind, — зачем-то прибавила я.

— Thank you, thank you so much! (Ура, всё-таки сбагрила пакет с чипсами!) Er… I’d better be going?[5]

Я кивнула, улыбаясь. Проводила взглядом его нескладную фигуру. Да, мы ведь все в его возрасте были такими же: самоуверенными и страшно робкими при этом, очень умненькими и не очень умными, по-солдатски прямолинейными внешне и страстно ждущими нежности втайне. Стоит только нырнуть в глубокие и холодные воды памяти — она всё хранит…

* * *

…Да, мы с Наташей действительно стали, что называется, «близки», правда, не тогда, а несколько позже, в начале ноября. На ноябрьские праздники иногородних отпустили домой, а я эти дни провела с подругой. (Мама не была против того, что я не приехала на выходные, а отец… отцу я не смогла дозвониться, а решение пришлось принимать быстро. Да и потóм: какая девушка в семнадцать лет добровольно захочет снова под родительский надзор?)

Случись это всё раньше, настолько же раньше я, наверное, охладела бы к православию. Верней, не так: я не охладела потому, что никогда и не была особенно горяча. Просто в начале ноября я окончательно прекратила попытки жить церковной жизнью и соотносить свои мысли и поступки с церковным учением. Мне было стыдно. Я чувствовала, хоть не знала, как назвать, что мы с Наташей делаем что-то дурное, срываем некий незрелый плод, который не мы и не так должны срывать; изображаем суррогат того, что может быть между мужчиной и женщиной, да ещё и с серьёзным выражением лица называем этот суррогат «отношениями»: как если бы игроки в пейнтбол без тени иронии считали «боем» свою игру, от которой нельзя умереть. С другой стороны, даже и этот суррогат очень хотелось попробовать: не столько по физиологической причине, сколько по причине его новизны. А ещё была в этом дерзость пересечения черты недозволенного, и эта дерзость для молодой девушки в «благонравном» окружении бывает, как ни крути, очень сладостна. Наташа-то эту черту пересекала почти каждый день — и своими вызывающими значками, и репликами на грани приличия, — а я была девушкой более робкой, вот мне и оставалась только эта потаённая возможность. Достоевский с вызывающей содрогание точностью увидел эту склонность молодых девушек у Лизы Хохлаковой в главе «Бесёнок» «Братьев Карамазовых». Будь у Лизы смелая подруга её возраста, боюсь, то, что я попробовала, его героиня тоже бы попробовала. Кстати, про Лизу Хохлакову я тогда вспомнила — и это испортило мне настроение на весь день, в течение которого я практически не общалась с Наташей. Ненадолго же меня хватило… Впрочем, это воспоминание имело один положительный результат: я для себя решила, что, по крайней мере, «не буду есть ананасовый компот, наблюдая за распятым мальчиком», то есть не зайду в своём пересечении границ недозволенного куда-то очень далеко. И… церковь, как не сумевшую ответить моим нуждам и чаяниям, тоже проклинать не буду.

Больше того: неделю или две я в своей голове носила новый образ, образ «грешницы, но христианки», и даже стала конструировать некий проект «обновлённой» на западный манер православной церкви, где, во-первых, было бы позволено женское священство, во-вторых, откуда бы не изгонялись женщины и девушки с такими, как у меня, кхм, предпочтениями… (Не предпочтениями, неверное слово, а практикой поведения: вы ведь не говорите про кого-то, кто пришёл в магазин за хлебом, а вынужден покупать сухие и безвкусные как картон хлебцы по причине отсутствия нормального хлеба, что это его «предпочтения», правда?) И как бы не я возглавлю эту новую церковь, став лидером общественного мнения, мечталось мне тогда… (Как хорошо, что больше десяти лет прошло с тех пор: уже не так стыдно вспоминать.) Параллельно с этими горделивыми мечтаниями и не усматривая никакого противоречия им, я всерьёз разрабатывала мысль о том, чтобы покаяться в этом «плотском грехе» на исповеди, и как бы даже не отцу Вадиму. Но отказалась, к счастью. Отцу Вадиму покаяться, конечно, было можно, но имелось бы в таком покаянии ему, непорочной овце Христовой, что-то от бравады, от ещё одного извращённого удовольствия шокировать невинного человека (недаром же Лиза Хохлакова именно Алёше, бывшему послушнику, рассказывает свои нездоровые мечтания) или, как минимум, от душевного стриптиза, от торговли страданием напоказ — и зачем, спрашивается, усугублять одно не очень хорошее дело вторым, совсем уж нехорошим? А вариант пойти в другой храм, не в наш, домóвый, я даже не рассматривала, предчувствуя, что покаяние-то на меня наложат, а понимания, скорее всего, не проявят и как быть, тоже не скажут. Ведь я уже вступила в эти отношения — так можно ли их бросить, тем более что у меня и повода никакого не было их бросать? Насколько честно — перестать делать что-то явно дурное, но то, что ты уже добровольно пообещал делать? Насколько допустимо, к примеру, для новобранца гитлеровской армии дезертировать с поля боя, если он уже принёс воинскую присягу? И насколько обычный батюшка задумывается о таких вещах, насколько он готов давать ответы на эти вопросы? Может быть, и задумывается, может быть, и готов, но рисковать я не хотела. Нет, нужен мне был зрелый, опытный, умный, деликатный священник, кто-то вроде моего отца… но не отцу же, в самом деле, в этом признаваться! (От самой мысли волосы вставали дыбом.) В конце концов, я ему тогда, в кафе, уже покаялась, наперёд, а он меня наперёд простил, то есть будем считать так. Будем считать…

Ах, ну да: было в этих отношениях, кроме прочего, очень естественное для молодой девушки страстное желание дарить любовь другому человеку и получать от него любовь, желание проявить благодарность к тому, кто о тебе заботится; желание как-то вознаградить за дружбу. (Совершенно искренне думаю, что огромное число девушек, вступающих в однополые отношения, принимают за любовь гипертрофированную дружбу. Кроме прочего, ещё и «синдром Лизы Хохлаковой» является причиной. А если не он, то страх: страх перед близостью с другим полом, которая опасна и физически — от неё беременеют, — и эмоционально, и вообще представляет собой вызов всему уютному и привычному, что есть внутри тебя, потому что остаёшься нагой и совершенно беззащитной наедине с тем, у кого полностью иначе устроены чувства и разум, с мужчиной, которые вообще для женщин — существа с другой планеты. Просто прекрасные мысли для ex-lesbian[6], однако: никакой у меня, получается, солидарности нет с бывшими товарками… по несчастью. Да полно, ерунда: какая же я ex-lesbian? А честный ответ на этот вопрос такой: самая настоящая, ведь если что-то выглядит, как собака, лает как собака и кусается как собака, то это и есть собака, даром что своим умом считает себя чем-то не меньше лошади.)

И, наконец, на краю сознания гнездилась ещё мысль, что это всё детское, не совсем настоящее, и поэтому никакого большого греха в этом нет. Но… надо бы уже прекратить разбираться в своих мотивах. И без того почти три страницы исписала. Для кого, перед кем я хочу оправдаться? Перед британцами? Перед ними и оправдываться не надо, они моему давешнему признанию чуть не аплодировали. (Фу, какое безобразие! Почему от этого неосталинизма обезумелой политкорректности западного мира можно защититься только намеренным шутовством и юродством?) Или перед какой-нибудь православной матушкой, которой это всё однажды нечаянно попадёт в руки? Она меня, боюсь, не поймёт и не извинит, хоть три я страницы напиши, хоть тридцать три. Эх, долго ли я буду плавать между двух берегов, ни тому, ни другому берегу не годная, ни Богу свеча, ни чёрту кочерга?

…После ноябрьских праздников началась вторая четверть, хотя обычных школьных каникул нам отгулять так и не дали (уж не помню, почему: возможно осенних и весенних каникул в расписании нашей гимназии вообще не было предусмотрено). Именно тогда в школе появился новый учитель английского.

В первой четверти английский у нас вела Варвара Константиновна — женщина крупная, громогласная и очень советская, и в плохом, и в хорошем. Уроки её были больше похожи на муштру курсантов военного училища и проходили всегда по более или менее однообразному сценарию: диктант, ответы домашних заданий у доски, объяснение нового материала, выполнение грамматических упражнений или переводов из учебника, домашнее задание. О нашем понимании аутентичной устной речи Варвара Константиновна не заботилась, считая, видимо, что понимать её чёткое и громкое англо-советское произношение (английская фонетика, но фразовые интонации партийного работника) для нас вполне достаточно. С другой стороны, её безусловным достоинством как учителя был заранее отмеренный объём лексики (пятнадцать или двадцать слов), который она нам давала каждую неделю, заучивание которых так же регулярно проверяла и за незнание которых беспощадно наказывала. Как ни крути, без слов разговаривать нельзя, и лучше этого кондового, простого как рельс советского метода расширить словарный запас ещё никто ничего не придумал. Другой сильной стороной её метода была постановка у каждой ученицы способности писать красивым письменным почерком: умения, которым молодое поколение британцев владеет через одного, а у молодых американцев с этим и вовсе туго. За каракули или просто за печатный шрифт оценки тоже беспощадно снижались. Я была в числе отличниц, хоть, поленившись с домашним заданием и замешкавшись с импровизацией, могла схватить «четвёрку», а могла и «двойку»: у Варвары Константиновны любимиц не было. Вообще, английский язык как-то не трогал нас, одиннадцатиклассниц, оставлял нас равнодушными, включая даже и меня, у которой с ним в десятом классе сложились тёплые отношения — всё из-за Игоря и областной олимпиады, конечно. Будущей матушке английский язык как-то не очень потребен…

Невозможно было вообразить себе, что Варвара Константиновна куда-то исчезнет: она, казалось, будет преподавать всё время, ещё и наших детей будет учить… А между тем, со второй четверти она ушла. То ли вышла на пенсию, наконец (ей было за шестьдесят), то ли вскрылся старый хронический недуг — слухи ходили разные, впрочем, и не сказать чтобы её уход в нашем классе очень как-то обсуждали. Никто особенно не радовался её уходу, и никто особенно не огорчался — кроме, правда, «благоверных»: те завсегда были за любой домострой и вздыхали о том, что не иначе как нам сейчас дадут молоденькую учительницу, кого-то вроде Виктории Денисовны, без всякого умения поддерживать дисциплину, авторитета и понимания предмета.

Недели две в ноябре занятий по английскому у нас не было совсем — тем не менее мы обязаны были присутствовать в классе, чинно сидеть за партами и делать упражнения из учебника, номера которых в начале урока Роза Марковна писала на доске. (Упражнения эти так после никто и никогда не проверил.) На третьей неделе в начале урока в класс вошёл мужчина лет сорока — он так тихо это сделал, что я его даже не заметила и вздрогнула, когда он заговорил:

— Morning, my dear young ladies. My name is Alexander Mikhaylovich — but I think you should rather call me by my second name, as ‘Mr Azurov,’ if you speak English. ‘Sir’ is also acceptable.[7]

Он сразу обратился к нам на хорошем английском с естественным темпом, как если бы разговаривал с друзьями или знакомыми, не делая никаких скидок на наш уровень владения языком и никаких попыток быть особенно, нарочито отчётливым. Александр Михайлович в принципе обычно говорил негромко и не пытался произвести никакого специального учительского впечатления: так, на первый урок он пришёл в джинсах и свитере. Правда, это не был некий мешкообразный свитер с протёртыми локтями, а что-то очень стильное: он ему шёл.

Минуты три Азуров рассказывал о себе: полностью или почти полностью понимала его, наверное, только я да ещё человека два в классе. Примолкнув, он обвёл нас глазами. Заметил:

— You don’t seem to understand much of what I am saying. I suppose we must introduce sort of red or yellow cardboard cards that you would show me each time you don’t get me. Do you get this?[8]

Я, осторожно полуподняв руку, уточнила у него:

— May I translate?[9]

— и, получив одобрение, перевела этот совет для класса. Девушки послушно записали требование про карточки. Пронеслись еле слышные вздохи, а Оля Смирнова, кажется, прошептала:

— А смысл, если ни слова не понятно? Только если на лоб их себе приклеить…

Учитель услышал эту реплику и добродушно отреагировал:

— You may place it on your forehead, sure, but that would be funny I think. Well, I don’t really care. No, — это уже обращаясь ко мне, — you don’t need to translate that. What is your name, by the way?[10]

— Alla, — ответила ячуть испуганно.

— Thank you, — кивнул он. — I guess we must anglicise it a bit, so I will call you Alice, if you don’t mind.[11]

Вот так я и стала Элис: с того момента и, возможно, навсегда. Имена бóльшей части моих одноклассниц Азуров тоже подверг беспощадной англификации: сделав из Маши — Mary, из Лизы — Liza, из Сони — Sophie, из Варвары — Barbara, из Риты — Margaret, из Наташи — Nathalie, из Лены — Helen, из Кати — Kate, из Евдокии — Eudoxie, из Ксюши — Xenia, и, наконец, из Даши — Dolly. Последнее было забавнее всего и при этом содержало в себе отсыл к «Анне Карениной», что я сообразила только задним числом.

В течение месяца-двух мы полностью познакомились со стилем Александра Михайловича («мистера Азурова», коль скоро он сам просил себя так называть, а учитывая, что он настаивал на избегании русского языка на уроках английского, у нас нечасто появлялась возможность назвать его по имени и отчеству) и почти привыкли к этому стилю, хоть привыкнуть к нему нам было непросто. Не то чтобы новый учитель был каким-то сверхобычным, шокирующим, провокационным, бурлящим идеями «зажигательным мистером Китингом» — нет, всё мимо, нет даже и близко. Он вёл себя с нами очень сдержанно, пожалуй, консервативно — но это была иная, вежливая, сдержанность, иной консерватизм, чем тот, к которому мы привыкли, и всё это сбивало с толку, конечно. Александр Михайлович не очень беспокоился о том, что мы сбиты с толку. Нет, неверное слово: он об этом вообще не беспокоился.

Наверное, должна пару слов сказать о его методе, потому что другого случая не представится. Первый урок был начат с аудирования, да и вообще аудированию в его системе уделялось много времени. Собственно, вся его речь, обращённая к нам, уже была аудированием: поняла — хорошо, не поняла — подними карточку или руку и переспроси, постеснялась переспросить — переспроси у подруги, поленилась переспросить подругу или подруга не поняла — получи «два». (С оценками Азуров, как и его предшественница, совершенно не церемонился.) Кроме аудирования, мы заучивали наизусть стихи, читали и переводили на уроке статьи из зарубежной прессы, готовили доклады и выступали с устными сообщениями, произносили спонтанные диалоги, инсценировали ролевые ситуации, смотрели фильмы, обсуждали их. (Обсуждать фильм или вообще вести ту или иную дискуссию неудобно, когда ученики сидят за партами, поэтому Александр Михайлович крепился, крепился, да однажды взял и составил из шести парт в задней половине класса единый семинарский стол, и мы теперь занимались за этим столом, благо было в классе всего тринадцать девушек, и места всем хватало.) Традиционные задания вроде объяснения грамматики, лексических диктантов или контрольных работ в его системе тоже, правда, присутствовали. Контрольные он составлял сам и оценивал почти сразу после сдачи, прямо в классе, не трудясь подчёркивать ошибки красной ручкой (у него и не было красной ручки), а ставя баллы, от нуля до двух, за каждое задание, после суммируя и переводя их в обычные оценки по одному ему известным критериям. Единственным, с чем мы попрощались навсегда, стали грамматические упражнения из учебника.

— I don’t believe in them,[12] — ответил новый учитель на вопрос одной из наших «благоверных» о том, почему мы теперь не делаем упражнения. — They have never helped anyone.[13]

И всё, упражнения отправились в мусорную корзину, а за ними — фигурально, конечно — туда ушли и учебники, для характеристики которых Азурову снова хватило трёх фраз:

— They are not informative. There is nothing in them that would be interesting for you—or for me, indeed. What is the worst about them is that they teach you sort of artificial ‘Soviet English’ rather than real English.[14]

На попытку одной из наших «благоверных» поспорить с этим и сказать, что, дескать, Варвара Константиновна от учебников не отказывалась, Александр Михайлович холодно заметил:

— I am not going to discuss with you any of the teachers you had before me. It is unethical. Your previous teachers may be very good professionals, so what? I am a different person. And one thing more, Olya: please do not teach me how to do my job. This is one of the few things I absolutely cannot stand. By the way, why do you keep speaking Russian? Can you phrase your question in English? Cannot you? You shouldn’t have asked me, then.[15]

Так выходило, что теперь весь наш материал стал аутентичным: если мы читали статью, эта была статья из the New York Times или the Daily Mail, если слушали стихотворение — это было стихотворение британского или американского автора, начитанное британцем или американцем; наконец, и не очень частые фильмы мы тоже смотрели с оригинальной звуковой дорожкой, без субтитров при том. Язык переставал быть для нас искусственным, изолированным от прочей жизни предметом, он становился окном в большой мир, совершенно отличный от нашего, мир со своими пороками, но и со своими достоинствами. Александр Михайлович не был англофилом — если быть точнее, он был англофилом, при этом умудрившимся остаться русским патриотом: крайне редкое сочетание, к которому мы понятия не имели, как относиться.

Всё это — методы, материал — больше учительские, даже методические вещи, но не менее важным, чем методика, является стиль педагога, его отношение к жизни, его манера держаться. Возможно, они важней методики; возможно, они важней вообще всего остального, что делает учитель, потому что знания по предмету забудутся, а его стиль в памяти останется. Стиль Азурова с неизменным хрустом растаптывал наши представления о том, как должен вести себя педагог, и вовсе не в том смысле, что наш учитель английского являлся на урок в кроссовках, или, по примеру некоторых западных прогрессивных учителей, садился на парту, или предлагал нам вырвать предисловие из книги и выкинуть его в мусорное ведро. Ничего такого он себе не позволял. Нет, не в этом было дело. А в чём же?

В двух вещах: вежливости и дистанции.

Новый учитель проявлял неизменную вежливость, скорее дружелюбную, чем холодную. Он почти никогда не обращался к нам ни с какими эмоциональными монологами, особенно касающимися нашей успеваемости, и никогда не использовал классических «учительских» фраз в духе «Вы худший класс в моей жизни», «Вы болото» и т. п. или их английских аналогов. (Как, кстати, всё это сказать по-английски? Возможно, никак.) Наверное, учителя-мужчины вообще используют такие фразы гораздо реже, чем их коллеги-женщины. Он недрогнувшей рукой ставил «двойки», в том числе в журнал — всегда ручкой, никогда карандашом, — и сразу после этого считал, что вопрос исчерпан и не требует морализаторства по своему поводу; более того, он иногда даже утешал какую-нибудь чувствительную девочку, которая при этом начинала плакать:

— Catherine dear, why weeping? A ‘F’ doesn’t make you a bad person.[16]

Впрочем, если Catherine dear всё так и не могла успокоиться, он просил её выйти в коридор, там проплакаться и после вернуться к занятию — или, если угодно, не возвращаться, но только не сосредотачивать на себе излишнее внимание.

На самом первом уроке, в том самом первом трёхминутном монологе, он сказал:

— You see, I don’t think I must be emotional about your academic results. I respect your right not to be good at English and not to be interested in my subject.[17]

И не единожды после он говорил нам:

— Grading you is a part of my job, and I do try to do it a responsible manner, but it is not your grades that are really important. In a year or two, you won’t even remember them. Do you get it? Such things as life and death, love and hatred, honesty and betrayal of trust are important. Your grades are not. [18]

Это не вполне укладывалось в нашей голове, потому что к такому подходу мы не привыкли. Мы привыкли к тому, что зрелые учителя пенсионного и предпенсионного возраста, явно профессиональные в своём предмете и ремесле, ругали нас за невыученный материал и в сердцах называли бестолочами или ещё чем похуже. Мы не обижались на это, мы воспринимали это как нечто, заведённое испокон веку, как голубое небо и зелёную траву; мы неизменно видели «двойку» или «тройку» как наказание, как то, за что нужно было чувствовать вину — и мы её в самом деле смутно чувствовали. Мы привыкли к отцу Вадиму, который всем по Закону Божьему ставил «пятёрки» и «четвёрки», называл всех «деточкой» и ласково всем улыбался. Мы привыкли к паре учителей, которые были равнодушны и к нам самим, и к своему предмету, глядя на свою работу как на тоскливую обязанность. Словом, ко всему мы привыкли, но не к тому, чтобы эти две вещи — отношение к успехам ученика и к нему самому — так явно разделялись. То, что мы имеем моральное право на наше мнение, во-первых, на равнодушие к предмету, во-вторых, — было чем-то пугающим, как если бы нас бросали в холодную воду и предлагали плыть самим.

Но ведь и Александр Михайлович тоже оставлял за собой право на ответное равнодушие к тем из нас, кто не считал английский значимым предметом. (Это всё было очень как-то не по-русски, ведь в русском уме заложена коллективность любого усилия: или спасаются все, или никто. А он вот вовсе не считал, что «все должны спастись», как и вообще что он должен кого-то «спасать», в смысле насильственного вложения знаний в нашу голову или насильственной тренировки языковых умений, но и в духовном смысле тоже.) Вся манера Азурова разговаривать с нами, или, к примеру, его готовность на уроке внимательно слушать один длинный, но интересный монолог и безжалостно обрывать другой — всё это показывало, что ко всем нам он относится по-разному: к каждой — с одинаковым прохладным дружелюбием (соотношение дружелюбия и прохлады в этой смеси оказывалось разным в каждом отдельном случае), но не к каждой — с человеческим интересом. Он не находил нужным скрывать этого. Но при всём том даже его человеческий интерес был интересом на дистанции, на расстоянии вытянутой руки. Я в этой манере сразу узнала что-то знакомое… Да, своего отца, конечно! Мне, привыкшей к этой тактичной отстранённости даже близкого человека, к этому уважению чужой воли, она не казалась обидной. Кому-то, вероятно, казалась…

Кому-кому: Наташе, кому же ещё! Ей, такой яркой, такой самой себе на уме, такой каждую секунду зреющей для новой провокации, эта глубокая эмоциональная невовлечённость педагога в процесс преподавания будто бросала личный вызов. Наташа не могла не поднять эту перчатку. Она решила поднять её уже в ноябре.

— Что ты думаешь об этом… мистере? — спросила она меня напрямик почти сразу после окончания первого урока.

Я пожала плечами. Сказала осторожно, уклончиво:

— Он интересный…

— То есть у вас это взаимно, да?! — взвилась она.

— Что взаимно, Тасенька, ты что, упала, приложилась головкой?!

— Я просила меня не называть Тасенькой при людях!

— Каких людях, кто тебя здесь слушает! (Мы стояли на лестнице, а весь наш класс уже ушёл в столовую.) Погляди, никого нет рядом… Что именно тебе не понравилось? То, что он взял мой телефон?

(NB: Это действительно случилось: он попросил меня на самом первом занятии написать мой телефон в его блокнот сразу под списком учащихся, при этом поставил от моей фамилии к телефону стрелочку и сделал рядом с моей фамилией пометку P, видимо, prefect или praepositor[19].)

— Ура, догадалась, двух лет не прошло!

— А то, что я староста класса, тебе ничего не говорит?

(Ещё одна пометка в скобках: в ноябре, после того, как предыдущая перешла в другую школу, я действительно стала новой старостой. Не знаю, что здесь сыграло роль: может быть, то, что я, будучи почти отличницей, при этом не выделялась никаким проблемным поведением, ни скандальным, ни вызывающе-клерикальным; а может быть, то, что мы тогда в домóвом храме встретились с Розой Марковной глазами.)

— Ты хочешь сказать, что он у всех старост берёт телефоны?

— Во-первых, думаю, да, во-вторых… Наташа, это смешно просто! Он почти старый мужик, у него седина в волосах!

— Седина в бороду — бес в ребро, — скептически прокомментировала моя подруга.

— Я этого вообще не почувствовала, никакого мужского внимания с его стороны!

— А ты никогда ничего не чувствуешь, поздравляю! Знаешь, что? Думаю, его надо проверить…

Свою мысль она, однако, сразу не продолжила и вернулась к идее только вечером, когда все легли спать, а мы, по традиции, уселись шептаться на подоконнике. Согласно её плану, я должна была, оставшись после уроков с новым учителем в кабинете наедине, сделать невинные глаза и… дальше как пойдёт, но в идеале — получить его телефон, а может быть, и пару комплиментов, нескромных намёков или скороспелых обещаний. Это, по её словам, убедительно доказало бы нечистоту намерений Азурова или, как минимум, его нестойкость к молодым девицам. Я дослушала её план до конца и только после яростным шёпотом возмутилась:

— Тася, это бред чистой воды! Во-первых, он мне сразу даст свой телефон, как старосте, во-вторых… я не буду этого делать!

— Хорошо! — легко согласилась она. — Тогда сделаю я. У меня и оснований больше.

В домóвый храм можно было подняться из коридора третьего этажа, но сам храм находился не на третьем этаже, а несколько выше, в башенке или мезонине, о чём я, кажется, уже писала. Коридор третьего этажа и храм соединяла лестница в два пролёта, и у этой лестницы имелась своя лестничная клетка. Лестничную клетку от коридора отделяла стена с дверным проёмом без двери. На лестничной клетке не было ни одного окна, верней, одно окно изначально имелось, но за прошедший век его заложили — поэтому освещалось помещение электрическим светом, который полагалось включать при входе на лестницу, а в иное время он не горел. А ещё в коридоре третьего этажа стояла лавка, причём стояла так удачно, что любой, зашедший в темноту лестничного пространства и вставший в его глубине, мог бы видеть и даже слышать сидящих на этой лавке без большого риска самому быть увиденным.

Мы договорились, что после очередного урока английского языка Наташа попросит нового учителя о личной беседе и пригласит на эту лавку на третьем этаже, а я пронаблюдаю за ними, на всякий случай: и чтобы быть свидетельницей, и… мало ли что может случиться! (Глядя на всё это из теперешнего возраста, думаю: ну не бесконечная ли глупость? Зачем мы это всё затеяли? И снова ответ простой: скучно нам было, бесконечно скучно, а молодой энергии хоть отбавляй. Мальчики в этом возрасте лазают по заброшенным зданиям и телевышкам, а девушки творят такие вот вещи. Почти любая, обернувшись на свои шестнадцать или семнадцать лет, вспомнит похожую глупость, да часто и не одну.)

План имел несколько узких мест: учитель, во-первых, мог не согласиться на беседу наедине с ученицей — но Наташа обещала задействовать все свои актёрские способности. Во-вторых, лавка могла быть занятой — но вряд ли: два сдвоенных урока английского заканчивались как раз перед большой переменой, в которую не только в «рекреации», как называли третий этаж, но и в классах обычно почти никого не оставалось. При условии прохождения двух этих узких мест всё прочее зависело от Наташи — и «держись, любитель нимфеток, мы тебя выведем на чистую воду!» Обе мы к тому времени прочитали «Лолиту», а насчёт «нимфеток» мы, конечно, обе льстили себе: какие нимфетки! Великовозрастные кобылицы.

Я согласилась в этом всём участвовать, хотя кошки на душе скребли: я не чувствовала в этой просьбе дать свой, старосты, телефон никакого любовного, тем более эротического подтекста. Я втайне надеялась, что учитель выйдет из этого испытания с честью. Но если нет… я в нём разочаруюсь самым жестоким образом! И с первой парты тоже отсяду, потому что бережёного Бог бережёт! И Розе Марковне скажем… то есть я-то ничего не скажу, но с Наташи станется, а тогда погонят Александра Михайловича из Православной женской гимназии в три шеи. (А жаль будет, правда?)

Чтобы пройти второе из узких мест плана моей подруги, мы решили, что я, отпросившись на уроке в туалет, оставлю на лавке записку «Не садиться, сломана!» — и уберу её только перед тем, как спрячусь в своём наблюдательном пункте.

Минут за двадцать до окончания урока я подняла руку, попросилась выйти — Азуров кивнул, даже не останавливаясь в своём монологе. Оказавшись в коридоре третьего этажа, я вырвала листок из тетради, написала предостережение не садиться — и вдруг у меня застучала кровь в висках: я поняла, что сделаю ещё.

Please do not sit down![20]

— прибавила я по-английски, крупным и разборчивым почерком, решив для себя, что забирать эту записку не буду. Он мог узнать мой почерк: тем же почерком я записала свой телефон в его блокнот. Правда, и Наташа могла догадаться… но жить, не рискуя, невозможно.

Звонок с урока. Постепенно стихающий гул голосов: все спускаются в столовую. А вот и поднимающиеся шаги…

— Давайте здесь присядем, Александр Михайлович, если вы не против.

— Здесь какая-то записка лежит…

— Да ерунда, пятый класс играл, глупости! — Наташа быстро скомкала мою записку и проворно спрятала её в карман платья.

Я отступила в тень ещё на шаг, полностью спрятавшись: я не хотела этого всего видеть, слышать было достаточно.

— Так о чём вы хотели спросить? — голос Азурова.

— Вы ведь заметили, Александр Михайлович. что у меня очень, очень плохо с английским…

Я поразилась Наташе в очередной раз: она, судя по тону её голоса, отказалась от всяких вульгарных моделей соблазнения, была самой скромницей… Интересно, будь я мужчиной, клюнула бы я на эту приманку?

— Я заметил.

— Что мне делать, если я буду получать «тройки» и «двойки»?

— Я могу вам посоветовать хороший сайт для начинающих.

— Александр Михайлович, нет никаких сил, я неспособна к языкам! И Интернета у нас здесь тоже нет…

— Тогда ничего не сделать. «Двойки» и «тройки» никого не сделали плохим человеком.

— Дело в том, что я надеялась на серебряную медаль…

— Тогда учите язык, Наташа. Если вы его не выучите, вы не заслуживаете серебряной медали, — Азурова этот разговор, похоже, забавлял, но уже начинал немного сердить. — Вы надеялись, что я вас пожалею? Это будет не очень честно по отношению к тому, кого я не пожалею. Что ж…

— Нет, нет, подождите! Дело в том, что у меня очень строгие родители… Они меня… они меня в порошок сотрут за «двойки», Александр Михайлович!

— Вот как? Они у вас, что, строго православные люди?

— Д-да…

— Тогда им нужно просто объяснить, что «стирать кого-то в порошок» за оценки вообще глупо, а православному человеку знать язык геополитического врага — не очень обязательно. Я серьёзно. Я скажу об этом Розе Марковне, и она позвонит вашим родителям. Могу это сделать прямо сейчас. Это всё?

— Алексан-михайлыч, Алексан-михайлыч, нет, никому не надо ничего говорить! Ещё немножко. Я…

Пауза. Мне было невозможно жарко в своём закутке, не хватало воздуха, сердце стучало, и я вдруг поняла, как мне сильно, мучительно стыдно это слушать, а быть соучастницей — особенно. Даже после «близости» с подругой, когда схлынула гормональная буря, так стыдно мне не было. Только и оправдание моё — эта записка с просьбой не садиться.

— Я, — подрагивающий Наташин голосок, — смогу увидеть вас где-то в другом месте?

— Зачем?

— Чтобы решить проблему с моими оценками… и не только…

Пауза, примерно пятисекундная. Я отсчитывала секунды, мне было важно, как долго он будет молчать. Почему так долго? Почему целых пять секунд?

— Нет.

(Облегчение!)

— Нет?

— Наташа, это всё беспредельная глупость. Читали вы Бориса Васильева? «Глупости не надо совершать даже от скуки». Извините, я огорчён: я думал, у вас что-то важное ко мне, вам плохо, больно, не с кем посоветоваться. Позвольте, я пойду, наверное.

— А вы запишете мой телефон?

Нет, эта девочка боролась до конца!

— Зачем ещё?

— Потому что мне действительно грустно, и больно, и не с кем посоветоваться.

— Вы уверены? — с большим сомнением произнёс Азуров. — Знаете, человек, которому плохо и больно, не предлагает на голубом глазу…

— Мне очень стыдно, — залепетала Наташа дрожащим голосом, — но мне просто не хватает тепла, ласки, любви, мне очень плохо, меня никто не понимает, мне очень нужна поддержка, я поняла свою ошибку, но дайте, дайте мне телефон, пожалуйста!

Пауза. Шорох карандаша по бумаге. Он всё-таки даёт ей свой телефон! Какое безобразие… Какой позор!

— Спасибо, спасибо! — снова Наташа. — Можно я вас… поцелую?

— Нет, этого нельзя. Тренируйтесь вон… на Але Флоренской. Good-bye! See you next week.[21]

Я дождалась, когда шаги учителя смолкнут на лестнице. Вышла в растрёпанных чувствах к подруге.

— Ты видела, видела! — Наташа, взбудораженная, размахивала своим блокнотом как трофеем.

— Слышала, но не видела. Тысячу раз пожалела.

— Прищучили педофила, поздравь меня!

— Мне так не показалось…

— Но я кое-чего добилась, правда?

— Наташа, дура, зачем?!

— Сама дура: это спорт, это тренировка охотничьих навыков! Я ещё прижму его, он попляшет у меня…

— Почему ты его так возненавидела, что он тебе сделал?

— А скажи: ты меня к нему ни капли не ревновала, ни чуточки?

— Тебя к нему?! — поразилась я.

— Что? — уточнила Наташа севшим, почти жалким голосом. — Совсем нет? Тебе всё равно, буду ли я с каким-то похотливым мужиком…

— Да, да, — нашлась я. — Сильно! Мне не всё равно, мне отвратительна мысль, что ты будешь с каким-то мужиком, и именно поэтому я тебя прошу, Тасенька, умоляю просто: брось это дело! Не доводи до греха!

— «Не доводи до греха!» — говоришь как наши ортодоксы… Дурочка моя славная, кто тебе сказал, что я «доведу до греха»? Я его просто доведу до белого каления, до той точки, знаешь, когда…

— Это всё равно называется «довести до греха»! — возразила я, очень умно для своего возраста. — В буквальном смысле слова, понимаешь? Потому что некрасиво это всё, очень некрасиво…

— Мы с тобой уже «дошли до греха» — ты забыла? — насмешливо протянула Наташа.

— Да, но это касается нас двоих, а не постороннего человека, и я себе дала обещание, что не буду переходить границ, знаешь, полного и окончательного…

— Чего — полного и окончательного?

— Падения… — это уже я промямлила совсем не так уверенно.

Наташа примолкла. Заговорила с изменившимся лицом:

— То есть ты считаешь, всерьёз, как какая-нибудь «благоверная», как Оля Смирнова, что всё, что между нами, — это падение?

Какой ужасный вопрос! Я набрала воздуху в грудь, чтобы отвечать, хотя как отвечать, понятия не имела.

Меня спас звук нового СМС-сообщения на моём телефоне: весёлая электронная овечка проблеяла: «Ме-е-е!»

— Что такое? — недовольно поморщилась Наташа. Я между тем уже читала сообщение, полуоткрыв рот. Сообщение было от Азурова.

Dear Alice/Ms F., I would ask you to please inform Nathalie Y. in your group that I am not going to answer her calls or reply to her texts. Upon some consideration, I am disgusted, disgusted with her behaviour. It looks too much like a honey trap to be sincere. If she does think she has problems, please advise her to go and see a psychologist. I am not one. Her repeated attempts to ask me to see her outside the school building will result in my reporting them to the school administration. Sincerely, A. M. A.[22]

Без слов я показала экран телефона подруге. Та снова поморщилась:

— Понятия не имею, что он там понаписал! Почему именно тебе, кстати?

— Потому что я староста класса!

— Ну, переводи давай, «дорогая Элис»!

— Dear — это «уважаемый», к твоему сведению.

— Ага, ага… — отозвалась подруга с нескрываемой иронией.

Откашлявшись, я перевела сообщение, стараясь звучать как можно бесстрастней.

— Сорвалась рыба с крючка, — прокомментировала помрачневшая Наташа. — Ладно, не больно-то и хотелось. Умный мужик, однако. «Испытываю отвращение», видите ли, — передразнила она, — а я, значит, «без отвращения» торгую тут своей невинностью ради его жалких оценок! В зад себе пусть засунет своё отвращение, скотина!

— Ты что, всерьёз ради оценок торговала невинностью? — весело поинтересовалась я. — Цель-то другая была…

— Ещё она меня учить будет, какая у меня была цель! Так! А ты почему сияешь как медный женский таз?

— Я сияю? — не очень искренне поразилась я.

— Ты, ты! Как будто на твоей улице перевернулся грузовик с конфетами!

— Знаешь, Тасенка, я тебя сейчас… по голове тресну!

— А я тебя!

— А я… есть хочу, а до конца большой перемены остаётся десять минут, так что извини! — быстро чмокнув её в щёку и не давая ей опомниться, я уже сбегала вниз по лестнице.

«Dear Alice/Ms F.: как это на него похоже! — размышляла я по дороге в столовую. — Mr Azurov не уверен в том, что к школьнице нужно обращаться строго формально, даже боится, не в насмешку ли это прозвучит, с другой стороны, опасается, что обращение по имени будет фамильярным, поэтому и такая двойная форма, через косую черту. Да, в этом весь он! Интересно, свою кошку он тоже называет мисс и по фамилии? Есть ли у него кошка? Ms F. — это, видимо, Miss Florenskaya, точнее, Florensky. А хорошо звучит, да? Miss Florensky…»

~ ~ ~

[Cноска дальше.]

— Ms Florensky, you are still here! — окликнула меня директор.

— Sorry, I was… daydreaming, — не сразу собралась я с ответом.

— Nothing bad about it, but I was going to be off—do you want me to give you a lift?

Я благодарно закивала головой.

На дворе учебного заведения мы быстро упаковались в её очаровательную ярко-зелёную машинку, кажется Smart ForTwo, а может быть, Citroen C1 или Volkswagen up! — они ведь так похожи.

— I love your car! — призналась я, едва мы тронулись с места.

— Thank you, dear, glad to hear that. Are you enjoying your stay in London?

— I don’t get to see much of London as it is, Mrs Walking, — призналась я, — as I am sitting in my ‘den’ day and night, and working on my lectures, and working, and working—it literally takes up all my time. On the days I am not working on them, such as this one, I—

— You go for a journey to the spiritual domains we mortals know nothing of—right?

— How do you know that? — поразилась я.

— Sir Gilbert told me, and he further said that he is deeply interested in what you write about your spiritual travels. I am just a little bit worried about… you don’t take any—substances, do you?

— I don’t use anything artificial, only a mirror and a burning fireplace, — решилась я немного поделиться технологией.

— Sounds so intriguing… And you… don’t you anticipate other dangers, such as choking from the smoke if the fire suddenly expires?

— I am a member of a nation which is always ready to face any danger, Mrs Walking, — отозвалась я с мрачным юмором. Директор вежливо рассмеялась. — But you may be right; because each time I go there, it is a different place which is a complete surprise to me…

— Oh! You take care of yourself there, will you?[23]

○ ○ ○

…Взрыв на миг оглушил меня и заставил прижаться к стенке окопа — если это был окоп, конечно. Сверху посылалась земля. Меня потрепали по локтю:

— Зеркальце потеряла.

Боец, сидевший совсем рядом в той же, что и я, позе, спиной к другой стенке окопа, протягивал мне зеркальце.

— Спасибо, — поблагодарила и, взяв зеркальце, быстро огляделась. Пилотка, гимнастёрка, форменная узкая юбка, кирзачи. (Собеседник был в такой же форме, только в галифе и в шлеме-каске вместо пилотки.) А чумазая! Будто из угольной шахты. Я негромко вздохнула.

— На — глотни, умойся, — тот же боец протягивал мне фляжку, не солдатскую, а плоскую, маленькую, делая это спокойным, бытовым движением, да и вообще он был очень расслабленным, несмотря на новый грохот почти каждую секунду.

Не без опаски я приняла из его рук фляжку и глотнула, ожидая внутри водку или чистый спирт. Нет, обычная вода. Плеснув на руку, я действительно провела мокрой рукой по лицу.

— Лей, лей больше! — подбодрил он меня. — Вон, на правой щеке ещё… Ты откуда, с какого участка?

— Я с Земли.

— «Двухсотая»? — он даже не особо удивился. — Рано вроде…

— Н-нет, — я не сразу сообразила, что значит термин. — Я так, на пару часов...

— Ну? — мужчина улыбнулся, чуть приветливей, слегка насмешливо. — На экскурсию, что ли, как Витя-миномётчик?

— Получается так.

— Как зовут?

— Аля, — назвала я своё детское имя, меж тем не отводя глаз от знаков различия в его петлицах. Вёл-то мой собеседник себя совсем по-простому, по-солдатски, да и вообще казался молоденьким. Обычное русское лицо, несуразная рыжеватая бородка. Вот только смущали меня эти два малиновых прямоугольника… Они называются «шпалами», извлекла я откуда-то из глубин памяти, а вот какому воинскому званию соответствуют?

— Комбат я, комбат, — отозвался собеседник, обнаружив, куда я смотрю.

— А зовут вас как, товарищ майор?

— На «ты» давай, ладно? Комбатом и зови, а то, видишь, с Земли многие интересуются: не тот ли… Глупости это, будто я какая селебрити…

Ещё один взрыв, совсем рядом, густо осыпал нас землёй.

— Зря умывалась, — то ли с юмором, то ли с сожалением прокомментировал молодой комбат.

— Мы правильно делаем, что тут сидим? — заволновалась я.

— Расслабься, сиди, не кипишуй, куда тебе надо? Арта работает, не видишь?

— Артиллерия?

Комбат вздохнул. Пояснил мне терпеливо, как новичку:

— Арта — это от вражеского «зе арт», искусство то есть. Они там у себя, на Западе, склепают какое-нибудь унылое пропагандистское… кино, и лупят нам по мозгам. Моим бойцам не очень опасно. Тебе — не знаю, ты молоденькая…

— Мне двадцать восемь.

— Серьёзно? Выглядишь на двадцать.

— Ты, знаешь, тоже… на двадцать с хвостиком! — почти обиделась я (никогда раньше не думала, что женщину можно обидеть, сказав, как молодо она смотрится).

— Мне тридцать три.

Мы оба издали короткий смешок.

— Тут, да, на Линии, есть такой эффект, — продолжал Комбат, доставая из-за пазухи пачку папирос, чиркая спичкой. — Я закурю, ты ничего? Сама-то не?.. Тут, Аля, всё по-другому немного устроено: тут из ума всё состоит. Ты не думай, здесь люди тоже умирают. Вот поверишь в их унылое… в их кино, то есть, и хана тебе.

— Ты такой милый, так тщательно подбираешь слова, — похвалила я его, мысленно улыбнувшись этой замене обсценного слова, которого в России даже дети не стесняются.

— Да нет, какое подбираешь, я что, оратор? Дама просто, а я женщин-то три года не видел. С самой, значит, — он усмехнулся, — «телепортации»…

Что-то смутно знакомое мелькнуло в его лице, да ещё эта бородка… Но бестактно лезть с личными расспросами к человеку, который даже от имени отказался, заменив её на название воинской должности. Вместо этого я спросила что-то чуть более умное:

— Если сейчас артподготовка, значит, они скоро в атаку пойдут?

Комбат глянул на наручные часы и спокойно подтвердил:

— Пойдут. Минут через пятнадцать.

— Я могу быть полезной? — спросила я, неожиданно для самой себя.

— Ты?

Комбат выпустил струйку дыма.

— Да, — так же неожиданно ответил он. — Мне второй номер нужен в дот к пулемётному расчёту. Так-то я один справлюсь, но с подающим спокойней. Ты не думай, что если комбат — то он, типа, в штабе: я тоже работаю, тоже на равных. У меня и батальона-то полноценного нет — так, название. Тут две роты личного состава только…

— Я готова! Прошлого подающего… убили, значит?

— Переметнулся.

— А…

— Почему переметнулся? Рукопашная была, его скрудж укусил.

— Что?! — не поверила я: спокойная манера командира не предполагала сюрреалистический юмор.

— Ну скрудж, не знаешь, что ли, утки такие америкосские, мультик не смотрела, «Утиные истории»? Только ржать не надо, а то многие сначала ржут, я тоже ржал, утка покусала, смешно. А парнишка заболел: тоже сначала всё на деньги переводить стал, тоже доллары в глазах, ну, образно выражаясь. А потóм — она ведь прогрессирует, русофобия: «Мы здесь в полной ж…», «Нас все забыли» — вся клиническая картина. Ну что — вечером приступ, собрал шмотки, ушёл в закат. Получил там свою штатную бочку варенья и ящик печенья. Ладно… — Он отбросил окурок в сторону. — Готова? Идём!

За одну секунду он поднялся на ноги, совершив мгновенный переход от полностью расслабленного человека на отдыхе к офицеру, сосредоточенному на своём деле, этот переход поражал. Невысокий, даже немного ниже меня, крепкий, энергичный, он почти побежал по окопу, я едва за ним успевала. Пробираясь мимо бойцов, Комбат бросал реплики, деловые или шуточные:

— Не спим, не спим! Готовность десять минут! Гриша, подберись, разлёгся. Отец Филипп, рукава! (Сопровождая жестом, показывающим необходимость засучить рукава, к фигуре в монашеской рясе, таких фигур нам за время пути встретилось полдюжины, и мелькнуло одно тёмно-красное буддийское одеяние.) Молодец, готов, вижу. Беруши где? Тебе персонально нужно, не глупи. Огонь по красной сигналке. Прохор, привет, не виделись сегодня. Познакомься, это Аля, с Земли, на экскурсии. Передай взводным, что огонь ведём только по красной сигналке, а то я чуток замонался. Нет, мне не нужен второй номер, уже нашёл. Вот её и нашёл. Василич, пузо отъел, давай втянись, видишь, дама идёт…

Окоп, следуя за профилем местности, стал подниматься вверх. Мы оказались на вершине небольшого холма, а повернув налево и пройдя ещё несколько земляных ступенек — в импровизированном доте из несколько неряшливо сложенных бетонных блоков. Крыши у огневой точки не было; глянув мельком на небо, я поразилась лиловым, иссиня-чёрным, багровым с золотой каймой облакам, но поскорей отвела глаза: фантазийная роскошь неба мало вязалась с реальностью будущего боя.

Комбат, садясь на земляной пол, снова переключился в режим отдыха. Правда, не полного: подвинув к себе ящик с патронами, он стал, не особо торопясь, заряжать пустую пулемётную ленту. Я, присев на корточки рядом, принялась делать то же самое.

— На землю не клади — вон, брезент постели, — посоветовал он. — У меня так-то есть готовая лента, на двести. Две. Соединять как, знаешь? Одну в другую вставляешь вот так, чтобы было общее гнездо, — он показал, — и патроном замыкаешь, всего делов. Давай, сама пробуй. Не бось, не выстрелит.

— Комбат, если, как ты говоришь, здесь всё сделано из мыслей, почему тогда…

— Что?

— Почему у вас всё такое земное, твёрдое, железное, а не эти, как их… fireballs[24], лазеры, световые мечи?

— Мы с чем на Земле привыкли, с тем и работаем, — бесхитростно пояснил Комбат. — Там один дед вообще с трёхлинейкой ходит, видала? Почему железные, спрашиваешь? Потому что правда. У нас тут два типа боепитания, в основном, называются «железный аргумент» и «свинцовый факт». Оба калибра 7,62, для ПКМ как раз. Хотя кто его знаем, чтó это: ПКМ или так… платоновская идея. Ты, это, чередуй: четыре факта — один аргумент.

— А откуда они берутся?

— Земля поставляет. Съездишь вот ты, Аля, в Нью-Йорк там какой, в Лондон, опишешь, как там всё есть, по честноку — считай, у нас ящик боепитания.

Я чуть было не ляпнула в ответ, что мне и ехать никуда не нужно, а также то, что любой американец, походив по Москве с широко открытыми глазами, тоже вполне может поставить вражеской стороне целый ящик патронов, но вовремя прикусила язык.

— А файрболы твои, световые мечи — что это, детский сад, для подростков, — продолжал рассуждать Комбат. — Это у этих пи… нехороших людей, — он мотнул головой в сторону амбразуры, — световые мечи. Сейчас увидишь, погодь чуток…

Три последние минуты мы говорили не напрягая голоса (канонада стихла). В холодном осеннем воздухе между тем разлилось какое-то дрожание, вроде рокота барабанов, дальнее, но всё более определённое.

Быстро и бесшумно оказавшись у амбразуры, Комбат проверил стойку пулемёта, точными экономными движениями поднял крышку ствольной коробки, вставил ленту, опустил крышку; снял оружие с предохранителя; оттянул и довёл назад затвор. Опустился рядом с пулемётом у стены.

— Твоя задача будет следить за ровной подачей ленты, — пояснил он. — Поддерживай руками, чтобы шла под прямым углом. Сейчас сидим, ждём, не высовываемся.

Дрожание в воздухе между тем нарастало. Теперь стало ясно, что это музыка: ещё далёкая, но грозная, мрачная, захватывающая…

— А я знаю, что это! — сообразила я. — The Last Battle[25] из «Спасти рядового Райана».

К моему удивлению, Комбат кивнул.

— Оно, — подтвердил он равнодушно. — Они вообще «Райана» любят. «Звёздные войны» ещё их тема, «Живоносец» там — «Джионозис»[26] то есть, извини, я по-ихнему не очень… «Игру престолов» последнее время заводят, вот это тý-ту — ту-ду-дý-ту…

— Ты-то откуда разбираешься? — поразилась я.

— Ты чего: как это мне не разбираться в поражающем элементе? Большой разрушительной силы штука, так-то. Советский Союз, думаешь, из-за чего развалился? Из-за музыки вот их поганой и развалился… Наушники не нужны?

— Спасибо, меня не берёт, я привычная, — усмехнулась я.

— Спросил бы, где привыкла, да некогда… Посмотреть хочешь на клоунов? Мне не интересно, мне не впервой…

— Хочу! — призналась я. — Очень…

Экономным движением Комбат подозвал меня к себе и нахлобучил мне на голову шлем-каску, прямо поверх пилотки, а после вручил мне полевой бинокль.

— Осторожней высовывайся… — предупредил он.

Подобравшись к амбразуре, я обомлела. Всё широкое поле перед нами во весь окоём было занято марширующими фигурами (называть их солдатами не поворачивался язык). Фигуры всё шли и шли, цепь за цепью, цепь за цепью…

Бинокль позволил мне разглядеть весь паноптикум. Здесь были массивные негры с золотыми цепями на шее. Были кислотно-зелёные чудовища инопланетного вида. Были, действительно, скруджи с огромными глазами в песочно-полевой униформе, вовсе не выглядевшие как персонажи мультфильмов — скорее как кошмарные в своём реализме продукты генной инженерии. Были люди-икс — Росомаха и иже с ними. Были герои комиксов, каждый числом не один и не два: и мускулистые супермены, и тощие спайдермены, и бэтмены в чёрном латексе, и капитаны Америка с круглыми щитами. Были джедаи из «Звёздных войн» и астронавты лунной программы. Были женщины, напоминающие то ли Мадонну, то ли леди Гагу, в кожаной упряжи на голое тело. Были удалые мускулистые мóлодцы в такой же упряжи на голое тело, но розовой, с подведёнными глазами. Были динозавры, используемые как верховые животные, и вампиры в элегантных чёрных фраках. Были толстяки в бейсболках, радостно размахивавшие флажками в такт ходьбе. Были клоуны с яркими лицами размером с половину тела. Были молодые красавчики с холёными бородами на гироскутерах и моноколёсах. Были помятые жизнью интеллектуалы с брюшком и бледной кожей, авторы блогов и редакторы русскоязычной Википедии, солдаты диванных войск, с явно славянской внешностью. Были толстые старые феминистки с плакатами в руках, полностью голые — то ещё душераздирающее зрелище… Словом, весь цивилизованный мир шёл к нам в гости. Реяли в воздухе флаги на длинных древках, полосатые, звёздные, с эмблемами компаний, радужные; отбивали ритм барабанщики; чеканили шаг первые ряды; звучала величественная музыка.

— Вот всё время эта пи… эта шатия-братия на нас наступает, год за годом, век за веком, — услышала я рядом голос Комбата. — Со всей мощью их индустрии, со всей кучей их немеряного бабла, со всеми толпами этих русофобов, зомбаками покусанных, больных на голову, со всей их музыкой этой, всем их пафосом, всех их творческой обслугой. А у нас против них снова — только две роты ребят, да два типа патронов, да штык-нож «Голая правда». И что ты думаешь, сестрёнка? Думаешь, мы их здесь не положим?

Это звучало так похоже на браваду, а мне от вида этих бесконечных цепей, от этой не сомневающейся в своей победе горделивой музыки стало так муторно, что я в ответ только сумела прошептать:

— Почему наши не стреляют, Комбат?

— Потому что рано, Аля. Ты сядь вот как я, расслабься. Никогда просто так не напрягайся, не изнашивай себя, ни в бою, ни в мирной жизни. Сейчас, сейчас уже... поработаем…

Мы замолчали. Комбат, не отрываясь, смотрел на экран прибора, размерами и формой напоминавшего рацию, но с большой буквой М, похожей на логотип московского метро: то ли ожидал сообщения, то ли просто наблюдал за цифрами секундомера. Я следила за ним, начиная дрожать: никак не удавалось мне расслабиться. Всё ближе и ближе, всё грозней и грозней была музыка… Прибор коротко пискнул.

— Время, — шепнул командир и, выхватив из кобуры сигнальный пистолет, дал вверх залп красной ракетой.

В бою часто освобождаешься от панического, липкого страха, особенно когда у тебя есть обязанности в этом бою. Увидев, что от ленты осталось патронов пятьдесят, я умудрилась на ходу состыковать её с ещё одной, свежезаряженной, и замкнуть патроном — откуда и ловкость, и силы взялись! На Земле я бы, пожалуй, не повторила этот трюк… Не одни мы — весь фронт вёл огонь. Увидев, что я глохну от стрёкота пуль, Комбат, не отрываясь от пулемёта, достал из ближайшего ящика и бросил мне обещанные раньше большие жёлтые строительные наушники для шумных работ (стало легче).

Бой закончился так же внезапно, как начался, понятия не имею, сколько он шёл, час (как мне казалось) или три минуты (что ближе к истине). Сколько нужно, чтобы отстрелять три ленты на двести патронов, последнюю — не полностью? Явно меньше часа… Комбат отвалился к стене, выдохнул. Полез за куревом.

— Тебя зацепило? — испугалась я. — Или ленту заклинило?

— Да нет, нет: всё, сестрёнка, всё. Иди глянь: мы всю эту партию положили.

Мне и глядеть не нужно было (я боялась, если честно): тишина красноречиво говорила сама за себя. В небе с багрово-чёрными облаками стали собираться большие крылатые существа — на кого-кого, а на ангелов они точно не были похожи.

— Massacre of Balaclava, — прошептала я.

— Что-что?

— Резня под Балаклавой, говорю.

— Резня, да — а ты мне только скажи: их разве сюда кто-то звал? Их разве приглашали? Пойдём! — он отбросил окурок. — Сейчас эти… демоны-мозгоклюи будут их шáмать и в ад сволакивать. Не для девушки зрелище.

…Штабная землянка была на самом деле полуземлянкой: под крышей по всему периметру шли маленькие оконца, дававшие немного света. С большого стола самого простецкого вида по её центру убрали карты — вместо них дежурный раздавал всем сидящим алюминиевые миски. Комбат, смущённо, почти по-мальчишески улыбаясь, представил меня взводным командирам и «спецам»:

— Ребята, это Аля, с Земли, знакомьтесь. Аля, ребята: Олег, Саша, Магомет, Роман, Марат…

Я, весело улыбаясь, пожимала руку каждому (на английский манер, еле встряхивая) — меня тоже щадили, деликатно беря мою ладошку за самые кончики пальцев. Подумав, я села за левую от командира сторону стола, где было посвободней.

Дежурный по кухне внёс и натужно приземлил в центр стола большой котелок с варёной картошкой, вызвавший возгласы бурного одобрения.

— Ребят, а картошка у вас тоже тут… из мыслей делается? — поинтересовалась я, беря себе одну картофелину, как и большинство — прямо руками. Мне ответили дружным хохотом и репликам вроде:

— Это, про мысли, Дизель вечно свою тему задвигает…

— Сам ты Дизель, — беззлобно огрызнулся Комбат. — Говорил же я тебе, что я не Дизель…

— Вин Дизель, значит, ха-ха! Извиняй, Комбат, шутка дурацкая…

— А ну вас, черти лысые… — командир и сам рассмеялся этому глупому очередному прозвищу. Вообще, здесь в минуту отдыха все были на короткой ноге с командиром, но чувствовалось: закончится обед, Комбат своим негромким, обычным голосом поставит задачи, и те, кто шутил про вин Дизеля, посуровев лицом, возьмут под козырёк.

Рядом со мной сидел, видимо, военспец, отличавшийся от всех новой, пиксельной униформой без знаков различия: скуластый коротко стриженый мужчина в тёмных очках. Где я его могла видеть?

— Мне кажется, я вас знаю! — без обиняков обратилась я к соседу.

— Витю-миномётчика много кто знает, — прокомментировал один из взводных. — Он свои дули отливает и фигачит на ту сторону через бромфилд-машину. Он у нас, Аля, как и вы, в гостях, а не на постоянке.

Миномётчик снял очки — поглядел на меня так знакомым его читателям ироничным взглядом.

— Виктор Олегович! — ахнула я; общее веселье сопроводило моё узнавание. — Вы ведь ещё живой — здесь какими судьбами?

— Каждый раз, когда я засыпаю, — стал брезгливо-устало пояснять военспец, — я ожидаю оказаться в чистых чертогах освобождённого ума. А вместо этого моя карма с железным постоянством раз за разом тащит меня в эту дикую русскую Вальхаллу, и я попадаю…

— Ха-ха, он попадает в один окоп с людьми, с которыми бы в жизни в одном поле срать не сел — да, Витя? А-ха-ха! — веселились взводные.

— Ребята, девушка за столом, — негромко заметил Комбат, и только после этого буйное веселье чуть улеглось.

— Вы нас извините, Аля, мы тут все простые люди, — с улыбкой попросил меня Саша-Прохор.

— Ой, Саша, перестаньте, — ответила я ему, тоже с улыбкой. — Я не хрустальная принцесса: я в жизни, на Земле, почти уже старая тётенька… И что, вам это, правда, противно, вы брезгуете здесь сидеть? — это я снова обращалась к военспецу. Миномётчик развёл руками:

— Да нет, нет! Почему брезгую — радуюсь! И вообще, принимаю свою карму: днём я смеюсь над другими — ночью другие смеются надо мной…

Рация в нагрудном кармане Комбата захрипела, буркнула пару слов — Комбат поднёс её к уху, послушал, коротко ответил, дал отбой. Объявил:

— В общем, личному составу после обеда отдых два часа. И, как его… там духовой оркестр приехал на Круг.

Последнее объявление встретили очередные одобрительные возгласы — и я меньше чем за минуту получила три приглашения на танец от трёх разных людей.

— Спасибо, ребята, спасибо милые! — объявила я всем. — Всем вынуждена отказать: я иду с вашим командиром!

— …Вот ещё, Алька, придумала тоже, — ворчал Комбат, пока мы шли через берёзовую рощу (там и сям бойцы стояли в очередь к полевой кухне, перебрасывались кожаным мячом или в картишки, подтягивались на перекладине между двух деревьев, стирали и сушили на верёвках нательное). — Я и танцевать-то не умею…

— Я тебя научу.

— Зачем это всё? Шла бы с Саней, он ведь герой, знаешь? Он огонь на себя вызывал, ты в курсе? А я герой, что ли, по-твоему?

— Он герой, а ты дурак!

— Вот теперь и обозвали…

На широкой круглой поляне (я только сейчас поняла, почему танцплощадки в тридцатых годах прошлого века называли «кругом») по всему краю рассаживались бойцы — на пустые ящики, на перевёрнутые вёдра, просто на землю. С откинутого борта «Полуторки» на импровизированную сцену выгружался духовой оркестр. Музыканты пробовали инструменты.

— Мистер Джойс! — весело окликнула я ещё одно заочно знакомое лицо. — Это ведь вы, правда?

Дирижёр слегка поклонился, прижимая к правой груди руку в белой перчатке. Произнёс с акцентом:

— Это есть я, взаправду. Каковы ваши предпочтения для начала?

— «Осенний сон», конечно!

— Одобряю вашего выбора. Я мог это угадать…

Взмыли верх руки дирижёра, закружилась в воздухе трогательная мелодия старого вальса — и я в танце с неуклюжим Комбатом (он первые секунды боялся и шаг сделать, но быстро учился).

— Смотри, — шепнула я ему на ухо, — ведь это тоже британец. И музыка — тоже их. Они нам не враги, понимаешь?

— Понимаю, Аля, — отозвался Комбат. — Я ведь не фанатик, не идиот, не этот… с одной извилиной в голове. Я уже здесь понял: они там, у себя, как мы, тоже воюют, со всей этой… международной шайкой-лейкой. Только они обороняют последние очаги, а мы стоим одним фронтом от юга до севера, ясно?

— Линия — это просто Линия? За ней есть земля?

— Конечно есть, Алька! Глупости говоришь… Там, на восток, дальше… Что мы защищаем, по-твоему? Пустое пространство? Пойдём, покажу…

Оркестр играл новые вальсы, а мы, оставив танцплощадку позади, поспешили дальше через берёзовую рощу — и вдруг вышли на её восточную опушку. Я так и ахнула, увидев небо: огромное, начинающее темнеть, таящее в себе еле видные пока бледные звёзды, как древесные почки таят в себе листья. Вообще, небо в этом мире, каким бы оно ни было, всегда оказывалось значительнее земли.

— Смотри, — тихо сказал Комбат, показывая рукой на восточный горизонт, где постоянно меняли причудливые формы нежно-многоцветные облака: то ли древние соборы, то ли сказочные терема, то ли Кремлёвские башни. — И Советский Рай, и Святая Русь, и Русская Голгофа — всё там.

— А вы можете туда уйти, каждый из вас?

— Не нравится мне эта белая звезда, — ответил Комбат не относящейся к моему вопросу репликой.

— Почему?

— Белая потому что. Значит, вестовой от… оттуда, в общем. От начальства. Извини, я отойду…

Звезда, спикировав, ударилась в землю метрах в ста от нас и превратилась, как я могла отсюда увидеть, в рослого ладного мóлодца в шитом золотом белом кафтане и сафьянных сапогах с загнутыми носами, этакого Финиста-Ясного-Сокола. Комбат побрёл к вестовому; на его фоне он казался совсем маленьким. Я присела в траву, наблюдая за их неслышным мне разговором.

Холодная змеиная кожа коснулась моей руки — я почти не испугалась.

— А он хорош, правда? — прошептала Змея: в этом мире она выглядела как обычный, ничем не примечательный Уж. — Здравствуй.

— И тебе не хворать… Да, ещё бы! Скажи мне, Уж: ведь Линия Фронта — не самый высокий мир, правда?

— Не самый. До рая ему далеко, хотя это и не ад, конечно.

— Почему он здесь остаётся столько лет подряд? Разве это справедливо?

— Какой глупый вопрос… Спроси его самого. Увидимся!

Разговаривая со Змеёй, я прозевала момент исчезновения мóлодца в белом кафтане — Комбат уже возвращался ко мне через поле, слегка расстроенный.

— Что — всё очень плохо? — посочувствовала я ему издалека.

— Да не, не очень… Новое наступление послезавтра, какую-то шайтан-машину против нас выкатят… Ничего, прорвёмся… Звездопад ещё сегодня ночью — не люблю…

— Почему ты не любишь звездопады?

— Долго объяснять… Пойдём у меня в землянке посидим, а?

В личной землянке командира батальона, в отличие от штабной, окон не было совсем, зато имелась керосинка и железная печурка. Присев рядом с топкой на корточки, Комбат быстро и умело разжёг огонь.

— Ловко у тебя получается, — похвалила я.

— А, тоже мне искусство… Аль, ты… — Комбат присел на длинный деревянный ящик, служивший ему постелью; мне для сидения достался ящик поменьше. — Ты признайся: не просто ведь так здесь? Ищешь кого-то?

— Да — как ты угадал, чёрт возьми?

— Я и раньше умел, на Земле: ты или человека сразу видишь, или он тебя предаёт, а если он тебя предаёт, ты подставил людей, ты не командир, поэтому надо сразу видеть.

— Я ищу человека по имени Азуров…

— Я помню Азурова, — без удивления ответил Комбат. — Хороший мужик, спокойный. Он у нас в батальоне служил две недели; взяли как-то «языка» — он допрашивал. Я от него словечек-то этих нахватался, «селебрити» и тэ дэ. Думал, знаешь, даже курсы английского языка для бойцов устроить, чтобы он вёл, да не успел…

— Он… погиб?

— Да всё хорошо с твоим Азуровым, не кипишуй! Словил звёздочку и поднялся.

— Как это — «словил звёздочку»?

— Тебе пусть Саня покажет или там кто ещё, на личном примере, ему как раз уже срок выходит, а я не люблю об этом… И, как его, можно тебя ещё спросить, Аль? Ты значит… очень любишь этого человека?

— Не знаю… — растерялась я.

— Ты… сколько миров прошла, пока его искала?

— Ваш — третий…

— Ну вот, а говоришь — не знаешь…

Потрескивали дрова в печке, трепыхался язычок пламени в «Летучей мыши».

— За танец спасибо, — негромко произнес Комбат, не глядя на меня. — Не помню, когда последний раз танцевал. Здесь так вообще ни разу, наверное…

— Милый мой человек, что я могу для тебя сделать? — ответила я с большим чувством.

Комбат поднял на меня глаза — снова он, вопреки его зрелости и боевому опыту, мне показался совсем юным, почти мальчишкой…

У входа в землянку негромко кашлянули.

— Входи, Прохор, — скомандовал Комбат грубовато, с видимым облегчением. Смущённый Саша-Прохор сделал шаг вперёд, выступив из тени. — Хочешь чего от меня?

— Так точно, потому что… там звездопад начался, командир.

— А мне-то что?

— Тебе ничего, а просто бойцы спрашивают…

— Ну, иди, иди, — разрешил Комбат. — Отпускаю, заслужил. Алю вон возьми…

Жёлтая листва берёз до поры до времени закрывала от нас небо — но на круглой поляне оно вдруг раздалось во всю ширь: совсем тёмное, почти чёрное небо с огромными по меркам земных, фантастическими звёздами.

Медленно, задумчиво, словно исполняя новый странный танец, бойцы один за другим выходили на середину круга и поднимали глаза вверх. Тогда одна из звёзд начинала дрожать — и вдруг стремительно срывалась вниз.

Одна, вспыхнув красным, тут же погасала, превращаясь, скажем, в ящик с патронами или сухим пайком — подхватив такой ящик, боец отходил в сторону, освобождая место следующему.

Другая, цветом обычно оранжевая, разделялась в воздухе на несколько, которые приземлялись бойцу на погоны — или на петлицы — и затвердевали маленькими жёлтыми звёздочками или, скажем, красными «кубарями». Отходил в сторону и этот, с довольной ухмылкой.

А для третьего расцветала в ночном небе жёлтая звёзда, похожая на трепетный живой цветок.

Прочерчивая в своём падении красивый длинный шлейф, она у самой земли давала такую яркую вспышку, что было больно смотреть глазам.

А когда вспышка гасла, на месте затянутого в гимнастёрку или «цифру» солдата стояло новое существо, слабым свечением само похожее на звезду, только в преображённых чертах лица сохранившее с прошлым собой слабое подобие. Это новое существо сразу начинало подниматься вверх, при этом тая в небе. Бывшие товарищи провожали его безмолвными жестами прощания: вскинутой ладонью или двумя руками, соединёнными в рукопожатии над головой.

— Прощай, Саша, — едва успела я шепнуть, когда мой провожатый тоже шагнул в середину круга. Я заранее знала, что его ждёт именно жёлтая звёздочка.

Звёзды всё падали и падали — их было ещё очень много, звёзд всех цветов для именитых и безвестных русских героев…

А ведь Комбат отсиживается в землянке! — вдруг поняла я. Не первый и не второй звездопад, наверное…

Да, именно так: он был в землянке и, щурясь при слабом свете керосиновой лампы, набивал патронами пустую пулемётную ленту (очень, конечно, при звездопаде необходимое занятие).

— Арсен! — крикнула я с порога, только тогда вспомнив его земное имя, и опустилась рядом с ним на колени, пытаясь поймать его за руку. — Арсен, милый, почему, зачем?

— Ты не понимаешь, Аля — зашептал он, выдёргивая руку, быстро, горячо. — Я мог уйти в первый день, меня никто не держал. Что я там забыл, в вашем раю? Нужен мне ваш рай как собаке пятая нога! Что за слово вообще такое пошлое? Здесь-то кто останется? Сегодня придёт серия «двухсотых» — кто их будет тренировать, Витя-миномётчик? Таким, как Витя, доверь, конечно…

— За тобой придут другие командиры — почему ты думаешь, что их не будет?

— Будут, будут! Только я тоже останусь, до талого, у нас, знаешь, в Коми так говорят. Ты лучше… Аль, ты скоро вернёшься. Ты напиши моей жене…

— Какой из двух? — не смогла я не улыбнуться.

— …Передай, что жив, здоров, посылаю привет, деткам тоже… Или хоть опубликуй где, вдруг прочитают… Какой из двух? Обеим. Осуждаешь, да? Ну да, глупо немного так вышло.

— Осуждаю? Какой же ты дурак, Арсен! Знаешь что? — решилась я. — Я принесу тебе звезду! Прямо сюда — только не уходи, хорошо?

И я действительно выскочила на улицу, добежала до Круга за минуту.

— Ребята, подождите, дайте мне выйти! — попросила я. — Мне для командира…

Бойцы почтительно расступились.

Выйдя на самую середину, я подставила ладони небу — и мне в эти ладони опустилась жёлтая звёздочка, живая, искрящаяся, электрическая, лёгкая, совсем не страшная.

Бережно, как хрупкий цветок, я донесла её до землянки командира и спустилась в землянку с ней в руках.

Комбата в землянке не было.

Звёздочка, огорчённо мигнув, начала гаснуть.

— Нет-нет, ты не погаснешь! — прошептала я, доставая из кармана гимнастёрки зеркальце. Зеркальце я положила на высокий ящик, служивший столом, а звёздочку — на зеркальце, чтобы ненароком её не запачкать. — Мы ведь дождёмся Комбата, правда? И ты не погаснешь…

И долго, долго я сидела так, слушая треск дров в печи, глядя на угасающую звёздочку, пока не поняла, что печь — это на самом деле камин, а зеркальце — осветившийся экран моего телефона, что я давно нахожусь в темноте своей комнатки-студии на Eversholt street. Только слёзы в глазах — только они были настоящими.

[1] The English translation was submitted by BlackSea4ever on lyricstranslate.com — B. G.

[2] Уважаемые студенты, сегодняшний разговор посвящён военным песням, как в Советской России, так и в России сегодняшнего дня. Одну из этих песен мы разберём более подробно. Но прежде чем мы обратимся к этой песне, я должна сказать несколько слов о самом жанре.

Что такое для вас военная песня? Может быть, марш, вдохновляющий солдат не сбавлять шаг на переходе, что-то наподобие «Марша британских гренадёров»? Или это — весёлая народная песенка, что-то вроде «Женишься ли ты на мне, солдатик?»? Или это — сентиментальное сочинение в духе «Мы встретимся снова», британской песни 1939 года, которую сделала известной певица Вера Линн, то есть нечто, находящее отклик в сердцах солдат, идущих в бой, как и в сердцах их близких и любимых? Или это — антивоенная песня, открывающая нам то, как жестока война, что-то в стиле «Дитя войны» [ирландской рок-группы] The Cranberries?

И советская, и российская музыкальная культура содержат в себе всё это, предоставляя нам богатый выбор как маршей, так и сентиментальных мелодий, как официальных гимноподобных сочинений, вдохновлявших советских граждан на борьбу с врагом, так и народных песен, — все они тем или иным образом связаны с войной. Как все эти песни вписываются в наш курс? Даже если учесть, что все эти старые, очень старые песни согревали сердца наших прадедов, каким образом они могут оказаться значимы для кого-то, жившего в девяностые годы ХХ века? Кроме того — другой важный вопрос, — есть ли у этих песен шанс оказаться значимыми для нас сегодня?

Для русского человека последний вопрос абсурден: просто потому, что Россия — государство, которое постоянно находится в состоянии войны. Пацифизм, философия ненасилия, «Занимайтесь любовью, а не войной» — все эти концепты и лозунги могут быть привлекательными для среднего европейца или, в конце концов, для Льва Толстого, но не для среднего русского. Я хорошо осознаю, что всё, что я сейчас говорю, и без того звучит провокационно. Но зайду ещё дальше и спрошу вас: почему большинство россиян не разделяет пацифистских взглядов Льва Толстого? (Можете пометить этот вопрос как вопрос к семинару, хоть я и собираюсь ответить на него сама несколько позже.)

«Потому что он был приличным человеком, в отличие от большинства из нас, кровожадных варваров» — разве не такого ответа вы от меня ожидаете? Искренне боюсь, что такой ответ промахнётся мимо цели. Видите ли, думая о Льве Толстом и о его «рукопожатности», я не могу не вспомнить один русский анекдот, очень смешной, как мне кажется — не уверена, правда, что на вас он произведёт то же впечатление. Вот он.

Утончённая пожилая леди жалуется: «Что бы сказал Лев Николаевич Толстой, если бы узнал, что русские войска — в Крыму, а Россия воюет со всем цивилизованным миром?»

Мужчина отвечает ей: «Как это ни странно, подпоручик Лев Толстой именно в описанных вами обстоятельствах обычно говорил: “Батарея, огонь!”»

Надеюсь, что у вас было время проглядеть статью о Крымской войне, которую я послала вам раньше. Думаю, должна добавить, что молодой Лев Толстой в ходе Крымской войны действительно служил офицером артиллерии и находился в Севастополе во время одиннадцатимесячной осады этого города в 1854 — 1855 годах. За своё мужество он был отмечен и произведён в поручики — может быть, именно поэтому мы, русские, признаём за ним право быть пацифистом и не держим на него зла за эту глупость.

Крымская война осталась и в анналах английской поэзии, а одно из её отражений — «Атака лёгкой кавалерии», [поэма] за авторством Альфреда Теннисона. Поэма говорит о неудавшейся военной операции с участием британской лёгкой кавалерии под командованием лорда Кардигана, предпринятой против русских войск во время битвы под Балаклавой 25 октября 1854 года, также известной под именем «резни под Балаклавой», и воспевает мужество британских лёгких драгунов.

Метёт от редута свинцовой метелью,

Редеет брига под русской шрапнелью,

Но первый рассеян оплот:

Казаки, солдаты, покинув куртины,

Бегут, обратив к неприятелю спины, —

Они, а не эти шестьсот! [Перевод Юрия Колкера.]

И так далее. Хоть эта поэма — и шедевр, я была бы в большом затруднении, если бы меня попросили разобрать её с русскими студентами (хоть я и не преподаю русским студентам). Я действительно воспринимаю её как важное литературное и человеческое усилие, направленное на то, чтобы дать некоторое утешение убитым горем матерям погибших солдат. И при всём этом мне было бы сложно объяснить своим потенциальным русскими студентам, почему они должны восхищаться этими героическими шестью сотнями — думаю, причины ясны. Все люди без исключения обычно не очень охотно восхищаются теми, кто вторгся в их страну, чтобы убить их самих или их близких. Но оставим сарказм на время. На мой взгляд, открытое столкновение — лучше, чем бесчестная гармония или взаимное пренебрежение, ведь такое столкновение даёт нам возможность чему-то научиться от человека или от нации, с которым или с которой мы сталкиваемся. Видите ли, иногда люди ссорятся даже с любимыми. Само собой, такие конфликты могут стать причиной домашнего насилия, которое, конечно, отвратительно. Надеюсь, это не будет звучать как оправдание домашнего насилия, если я скажу, что даже, хм, дать в глаз своему партнёру — это тоже попытка донести до него или до неё сообщение того или иного рода, действие, которое даёт ему шанс кое-что понять, в то время как ваш вежливый отказ обсуждать проблему по существу просто-напросто заставляет обоих участников конфликта «уставиться в белую стену», а это — конец любых отношений. Вы можете со мной не согласиться, в этом случае, пожалуйста, объясните причины вашего несогласия.

Не могу припомнить ни одного периода в русской истории, который был бы полностью свободен от войн и вооружённых конфликтов. В восьмидесятых годах прошлого века это была Афганская война, в девяностых — Чеченская, а теперь — боевые действия в Сирии и на Донбассе, регионе, который воюет с оставшейся частью Украины. Разрешите мне, во-первых, продолжить использовать определённый артикль со словами «Крым» и «Украина»; во-вторых, позвольте мне не давать никаких политических оценок. Идея оправдывать тот или иной военный конфликт мне так же противна, как и идея просить прощения за свою страну, особенно с учётом того, что все эти конфликты, как бы они ни преподносились для западной аудитории, [нами], русскими видятся как самозащита. Концепт отечественной войны, то есть войны, которая ведётся против врага, вторгшегося в вашу страну и поставившего под угрозу выживание самого вашего народа, войны глубоко оправданной, — такой концепт, бесспорно, является частью русской генетики. (Пожалуйста, разберитесь с историческими причинами этого и объясните их во время семинара.) Я вовсе не стремлюсь сделать этот концепт частью вашего мировоззрения: ради Бога, продолжайте говорить о том, насколько вы ненавидите войну и насколько вам неприятно насилие; вы можете даже совершить паломничество в Ясную Поляну, чтобы отслужить благодарственную пуджу на могиле Льва Толстого, крёстного отца пацифизма, которого пра-прадеды кого-то из вас могли увидеть на поле битвы по ту сторону линии огня (в этом есть своя ирония, не находите?). Я пыталась донести до вас одну простую мысль: в России военные песни — это то, с чем вы живёте. Они — часть школьного образования; они — часть национальных праздников, когда вы постоянно слышите их по радио или в общественных скверах; они — часть вашей повседневности: идя, к примеру через подземный переход, вы вдруг видите мужчину в камуфляже и с гитарой в руке. Но поют их при этом не только бывшие военные: российские поп- и рок-звёзды тоже любят исполнять песни периода Второй мировой войны, а порой и пишут песни о современных боевых столкновениях. (Почти слышу, как кто-то из вас шепчет: «Как отвратительно! Настоящая Северная Корея!» Пожалуйста, адресуйте в этом случае ваше негодование Альфреду Теннисону, которого вы, вслед за Джеймсом Джойсом, тоже можете считать всего лишь «рифмоплётом» или, скажем, вшивым пропагандистом. Ради Бога, называйте кого угодно как угодно и тем самым уничтожайте то, что осталось от вашего классического наследия, если только вам самим это нравится.)

Думая о песне, которую мы возьмём в этот раз, я имела выбор из большого числа хорошей музыки. Чего стóит, например, «Батяня-комбат» Николая Расторгуева, или «Здесь птицы не поют» Булата Окуджавы — исключительно сильное произведение при всей своей простоте, — или некоторые воодушевляющие песни Владимира Высоцкого (он не был участником боевых действий, но оказался способен искусно воссоздать атмосферу линии фронта), или, из более недавнего, иные песни Юлии Чичериной, русского исполнителя рок- и поп-музыки, которая при этом активно поддерживает Донецкую и Луганскую Народные Республики в их войне, направленной на выход из состава Украины. (Возможно, вы скажете, что официально эти две республики не существуют, что они никогда не были признаны международным правом. Но существует ли в наши дни само международное право? Вопрос, конечно, риторический, но что заставляет меня задавать его?)

После долгих размышлений я решила поделиться с вами своим видением «В лесу прифронтовом», песни, сочинённой Матвеем Блантером в 1943 году (её слова написаны Михаилом Исаковским). В конце девяностых песню перепел Олег Погудин, русский певец и артист телевидения. Пожалуйста, не воспринимайте его исполнение как попытку медийной знаменитости поддержать свой благоприятный образ в глазах публики посредством вдыхания новой жизни в старую и давно забытую песню. Олег Погудин — это не поп-звезда, хоть у него и есть звание народного артиста России. Кроме того, его интерпретация этой песни пусть и очень хороша, но не уникальна, если принимать во внимание, что её исполняло множество советских и российских артистов в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые и девяностые годы прошлого века. Строго говоря, её вообще никогда не переставали исполнять.

Я послала вам ещё раньше свой перевод слов песни, довольно убогий, наверное. Позвольте мне вкратце пересказать сюжет для тех из вас, кто его не получил (сюжет — потому что эта песня, как и прошлая, тоже рассказывает нам историю; может быть, любая военная песня имеет историю в своей основе). Где-то на линии фронта гармонист-любитель играет старый вальс. Оставшаяся часть взвода сидит вокруг и слушает его, «словно в забытьи». Они вспоминают своих любимых: жён или, может быть, подруг. А дальше идёт четвёртая строфа, возможно, акме этого текста. Позвольте мне процитировать её полностью.

Пусть свет и радость прежних встреч

Нам светят в трудный час,

А коль придется в землю лечь,

Так это ж только раз.

Но пусть и смерть в огне, в дыму

Бойца не устрашит,

И что положено кому

Пусть каждый совершит.

Предчувствую ваше разочарование: кто-то из вас, хоть и будет растроган этой простой солдатской философией, спросит меня: «О чём здесь размышлять, что здесь анализировать, о чём здесь говорить?» Другие пренебрежительно опишут этот текст, который вдохновлял простых солдат идти и воевать с нацистами даже ценой их собственных жизней, как банальный образчик официальной советской пропаганды. Да, это образчик советской пропаганды, но не только. А что, собственно, такое — пропаганда? «Оксфордский словарь студента» определяет пропаганду как «идеи или утверждения, которые, являясь ложными или представляя только одну сторону дела, используются для завоевания поддержки тем или иным политическим лидером, партией и так далее». Пропаганда — это, говоря другими словами, промывка мозгов, попытка манипулировать вами, нечто, что вызывает «эмоциональный, а не рациональный отклик», как об этом говорит Википедия; то, что пытается направить вашу энергию в желательное для той или иной политической силы русло. Что ж: всё, что вдохновляет человека делать хорошее дело — тоже пропаганда? Вот, к примеру, «Мы встретимся снова» — это пропаганда? Ведь эта британская песня стремится тронуть в нашей душе те же самые струны.

Знаете, если бы я была солдатом, я бы предпочла «В лесу прифронтовом», а не «Мы встретимся снова», и вовсе не по причине моей национальности, а всего только потому, что русская песня менее манипулятивна. Она не обещает мне, что я (в качестве солдата) непременно встречусь с близкими и родными снова; вместо этого она очень холодно и трезво предупреждает меня, что со мной может случиться что угодно, включая мою смерть, и это — менее приятно, но более честно. Русская песня нас не обманывает, ведь единственное утешение, которое она способна дать, — мысль о том, что каждый умирает лишь один раз — что, между прочим, вполне справедливо. Почему же мы продолжаем рассматривать её как попытку манипуляции?

Готовы ли вы, кроме прочего, взглянуть, например, на Евангелие от Луки как на образчик пропаганды? Ведь и оно обращается к нашим эмоциям в первую очередь, а к разуму во вторую. Некто скажет: «Да» — и это позволит мне заметить, что русская песня, о которой мы говорим, находится в хорошей компании.

Что же касается «простоты» этой песни, с точки зрения её философии, да и вообще что касается любой «солдатской философии», то позволю себе привести пространную цитату из «Рождественской проповеди» Роберта Луиса Стивенсона, шотландского романиста и автора путевых заметок, жившего в XIX веке.

Боюсь, джентльмены, что умирающий, хоть и не осознающий своего умирания, — это и есть картина жизни, и вашей, и моей. Песок струится, часы «отмерены и сочтены», дни проходят, и когда восходит солнце последнего дня, оно застаёт нас умиравшими уже долгое время — а что же ещё мы делали, спрашивается? Сама длительность нашей жизни — уже кое-что, если мы достигаем часа нашего расставания с телом не в бесчестье. Жить — это, выражаясь по-солдатски, служить, тянуть лямку. У Тацита есть история о том, как старослужащие взбунтовались против своего командования где-то в германских лесах, как они угрожали Германику, шумно призывая его разворачиваться и отправляться домой; как, хватая своего командующего за руку, эти старые, изношенные войной изгнанники из мира, где нет войны, проводили его пальцем по своим беззубым дёснам. Sunt lacrymae rerum: это — одна из самых красноречивых среди песней Симеона. Любой, доживший до почтенного возраста, несёт на себе знаки, удостоверяющие срок его службы. Может быть, он и не бунтовал против армейского руководства, но уж почти наверняка сгрыз свои зубы о солдатский сухой паёк.

Наша жизнь, если смотреть на неё с этой точки зрения — немногим более чем долгий срок армейской службы, в конце которого нам приходит пора «в землю лечь» (только это и обещает нам русская песня). Sunt lacrymae rerum, воистину (фраза восходит к строке 462 Книги первой «Энеид» Вергилия; была бы рада услышать вашу собственную интерпретацию этой фразы). Да, у вещей есть слёзы, тем более у нас, людей, но даже и так жизнь имеет смысл, потому что — позвольте повториться — «[с]ама длительность нашей жизни — уже кое-что, если мы достигаем часа нашего расставания с телом не в бесчестье». (Интересно, не звучит ли для вас это так, как если бы я говорила на китайском языке?)

Прежде чем мы закончим, позвольте мне остановиться на трёх или четырёх важных деталях этой песни, первая из которых — её жанр. В техническом смысле слова это вальс, и очень спокойный: он вас умиротворяет, даёт вам несколько минут глубокого расслабления, которые, думаю, крайне важны солдату на линии фронта. Разрешите поделиться с вами кое-какими личными, очень личными подробностями. Дважды в своей жизни я подумывала о том, чтобы «дезертировать» из неё, если использовать метафору Стивенсона. Несколько спокойных, утешающих песен помогли мне пройти эти периоды, и «В лесу прифронтовом» была одной из них. Утверждаю, что у этой песни есть почти психотерапевтическое действие — на меня, по крайней мере.

А знали вы, что её мелодия восходит к Songe d’Automne [«Осенний сон» — фр.], вальсу, написанному в 1908 году Арчибальдом Джойсом, английским сочинителем лёгкой музыки? Гармонист играет, а товарищи его слушают именно «Осенний сон». Вальс, о котором я говорю, был очень популярен в Советской России перед Второй мировой войной, или Великой отечественной войной, или просто той войной, как русские её часто называют. Это подводит нас к моей второй мысли, а именно мысли о важности музыки, которая в буквальном смысле слова способна строить мосты между культурами. Знаю, что сама эта мысль давно стала банальностью, — но это не делает её менее верной. Неизвестные нам советские солдаты сражались за то, чтобы сохранить мир на земле, тот мир, который позволил бы им вернуться к своим любимым, а с этими любимыми они первый раз повстречались, когда ходили на танцплощадку и танцевали под Songe d’Automne, поэтому не будет большой неправдой сказать, что вальс, написанный британским композитором, был частью того, за что боролись эти солдаты. Является ли культура (или искусство) ценностью сама (или само) по себе? Кого бы или что бы вы спасли из горящего дома в первую очередь: нациста, произведение Рембрандта или кошку? Хороший вопрос, который ложно приписывают Марселю Прусту, в действительности его автор — Альберто Джакометти. Буду счастлива услышать ваши ответы меньше чем через двадцать минут.

Как бы вы ни ответили на этот вопрос, само то, что неизвестные советские солдаты готовы были отдать свою жизнь ради вальса, просто поражает. Конечно, реальность не столь кафкиански-гротескна: самому этому вальсу нужен был мир, где вальсы, сочинённые британскими композиторами, могли бы исполняться, и именно за это сражались солдаты. Мы совершенно неспособны эмоционально отождествиться с ними, отразить их состояние ума в нашем уме до тех пор, пока отказываемся осмыслять концепты долга и жертвы. Именно готовность пожертвовать жизнью и делает саму нашу смерть — «в огне, в дыму» — чем-то не столь сложным. Но способны ли мы вообще осмыслить этот концепт со всем нашим «необычайным умом»? Доросли ли мы до него? Мир, в котором мы живём, за последние полвека стал очень безопасным. В современном мире уже не требуется жертвовать своей жизнью, и идея о том, что всякая человеческая жизнь бесценна, давно звучит как общее место. А что если это не так? Я вот что имею в виду: нет ли таких вещей, которые ещё более ценны, чем жизнь отдельного человека?

«Долг» — другое очень важное слово, значение которого мы никогда не поймём до тех пор, пока не отбросим свой индивидуализм; до тех пор, пока будем притворяться, что именно этот индивидуализм и есть ein feste Burg [выражение Мартина Лютера — прим.], «крепкая твердыня» нашего миросозерцания. За последние сто лет слово «долг» слегка выцвело: теперь мы не используем фраз вроде «Твой священный долг — отдать жить за Родину». Мы инстинктивно чувствуем, что в таких фразах слишком много пафоса. Мы просто не стоим вровень этому пафосу, поэтому называем эти фразы «жалкими» [дословно «патетичными»] — простите мне невольный каламбур. Похоже, мы совершенно превратно понимаем идею долга, который видим как нечто внешнее, как некую задачу, навязанную человеку. Если, к примеру, учитель говорит, что студенты «должны» сдать сочинение завтра, он имеет в виду, что способен тем или иным образом наказать тех, кто не сдаст сочинение, и наверняка это сделает. Всё это прекрасно работает в отношении вещей, менее важных, чем ваша собственная жизнь, но такое прочтение слова «долг» становится невозможным, если вас просят отдать именно жизнь. Вы совершенно неспособны заставить кого бы то ни было пожертвовать жизнью, потому что у вас попросту нет средств принуждения к этому, ведь самое серьёзное наказание, которым вы можете пригрозить кому-то, — это казнь, но вы же и так попросили другого отдать жизнь, ни больше ни меньше. Как это ни странно, долг в высшем смысле этого слова основывается только на нашей доброй воле пересечь границы нашей личности — верней, нашего эгоистичного «Я». (Пожалуйста, приведите примеры людей, которые, как вы думаете, пересекли границы своего «Я».) ‘Jeder stirbt für sich allein,’ «Каждый умирает в одиночку», или, может быть, «Каждый умирает ради себя», если вспомнить название известного романа Ганса Фаллады. Но «мы не живём в одиночку» (я привожу слова героя из пьесы «Визит инспектора» Джона Бойнтона Пристли, английского романиста, драматурга, сценариста и деятеля радио), мы не можем жить лишь ради самих себя, как бы мэйнстримные средства массовой информации ни пытались уверить вас в обратном. Кое-кто из полностью осознавших, что мы не живём в одиночку, будет иметь счастье распорядиться своей смертью, которая по выбору этих людей окажется или смертью für sich allein, в одиночку, ради самих себя, или осмысленной смертью ради блага других.

Современный мир стал очень безопасным местом (кажется, я это уже сказала), чем-то вроде аквариума со стеклянными стенками в виде, к примеру, полиции, отвечающей за общественную безопасность, или современной медицины, которая заботится о том, чтобы мы дожили до глубокой старости. Именно в этом аквариуме и заводятся очень странные формы гедонистической жизни (такие, в частности, как гомосексуализм en masse). Боюсь, что эти стеклянные стенки рано или поздно будут разбиты. Все мы — и здесь время ещё одной цитаты из той же самой пьесы Пристли —

…члены одного тела. Мы в ответе друг за друга. И говорю вам, что если люди не поймут этого, им скоро придется усваивать этот урок в огне, крови и смертных муках.

И если дело дойдёт до разрушения этого аквариума, окажется, что именно у советских солдат, слушавших Songe d’Automne, мы можем чему-то поучиться.

«До свиданья!» — бросает инспектор, закончивший свою гневную тираду, а ваш покорный лектор говорит: «Давайте сделаем перерыв, прежде чем мы займёмся вашими ответами на мои вопросы».

[3] — Извините, я бы пропустил этот вопрос.

Это не вызвало никакой реакции на первом вопросе, но к второму появились улыбки, а к третьему и приглушённые смешки. Конрад демонстративно-комично попробовал вытянуть шею, чтобы заглянуть в эту записку — Патрик прикрыл её рукой, что, конечно, спровоцировало новое веселье.

Обсуждение шло своим чередом — иногда мне приходилось комментировать откровенные глупости, иногда попадались очень умные, даже зрелые ответы, — и мы добрались в итоге до последнего вопроса. Патрик, подняв руку (так, слегка её вскинув и неопределённо махнув пятернёй в воздухе), приподнялся с места и протянул мне исписанный листок бумаги.

— Так вы не хотите сами прочитать? — уточнила я.

— Нет. Я з-з-заикаюсь немного, — ответил Патрик с серьёзным лицом. Новый смех, и я тоже невольно улыбнулась: он раньше не был замечен в заикании. Патрик и ухом не повёл: то ли получал удовольствие от того, чтобы быть комиком группы, ведь хорошие комики своим шуткам не смеются, то ли демонстрировал, как мало ему интересно, что о нём думают.

Я взяла листок из его рук, пробежала глазами наискось и прикусила, сдерживая улыбку. Заметила вполголоса:

— Или просто вам не хватает мужества прочитать это вслух…

— Ну да, я ведь не Лев Толстой, который командует: «Б-б-батарея, огонь!»! — откликнулся Патрик, вновь ко всеобщему удовольствию.

Что же, перед лицом вызовов нельзя прятать голову в песок, так меня научили… Откашлявшись, я отчётливо произнесла:

— Ценю ваш такт, Патрик, но думаю, что ваш ответ даёт достаточно пищи для размышлений, чтобы прочитать его вслух, и также повторю, что честное противостояние лучше бесчестной гармонии — только попробуйте меня остановить! — прибавила я, увидев, что он открыл рот, чтобы возражать, и начала читать вслух.

Примером человека, который переходит границы своей личности, является мисс Элис Флоренски, приглашённый профессор в Колледже современной музыки в Лондоне. Объясню четыре способа того, как она это делает.

Во-первых, мисс Флоренски — разжигатель войны. Она оправдывает гражданскую войну в Украине и, возможно, аннексию Крыма, утверждая, что это — внутреннее дело России или, может быть, акт самозащиты. Она оправдывает военную пропаганду, говоря, что та служит благому делу, да и вообще ведёт себя как пропагандист. Может быть, она даже им и является.

Во-вторых, мисс Флоренски принижает пацифистов в общем и русских антиправительственных интеллектуалов в частности, а это — единственные порядочные люди в России, которым можно пожать руку.

В-третьих, она — открытый гомофоб, и даже не думает о том, что её гомофобия унижает её студентов гомосексуальной ориентации. (Замечу в скобках, что в нашем языке нет такого слова, как «гомосексуализм», в любом случае, сейчас его нет, потому что эта ориентация — не болезнь, чтобы относить её к «измам».)

Последнее по порядку, но не по значимости: её лекции — это, скорее, блестящие упражнения в риторике, чем серьёзные академические рассуждения, которые охватывают существенные вещи.

К сожалению для неё, то, что она видит как границы своей личности, другие могут воспринимать как границы здравого смысла и простого приличия.

Всё время моего чтения раздавались отдельные, а иногда и дружные смешки или шутливые реплики вроде «Слушайте, слушайте!» [реплика, используемая для выражения согласия с говорящим в Палате общин — прим.] — но к последней фразе, при всей её вежливости достаточно оскорбительной, они смолкли. Патрик слегка покраснел, но при этом держался уверенно: сложил руки на груди, откинул назад кудрявую голову. Я отложила листок в сторону, заложила руки за спину, слегка улыбаясь, прошлась немного перед первым рядом справа налево. Надо отвечать…

— Спасибо, Патрик, это было мужественно с вашей стороны, и я также ценю вашу рыцарскую попытку спасти меня от публичного позора, который, как вам показалось, я потерплю, если это всё будет прочитано перед классом, — начала я (смешки). — Думаю, что буду способна ответить на все ваши возражения — в любом случае, должна.

Во-первых, люди, которые живут и умирают на Донбассе, себя считают русскими. Так что да, защищать их — действительно акт нашей национальной самообороны. И да, это внутреннее дело России, потому что вашу армию, мои дорогие друзья, никто в Крым не приглашал, ни в наши дни, ни в 1853 году. Да, я пропагандист, и получаю удовольствие от того, что нахожусь в одном обществе со Христом, или дост. Джоном Баньяном, или дост. Доктором Роуэном Уильясом, или другими людьми, которые защищали или защищают христианские ценности.

Ваше очень сомнительное предположение о том, что российские антиправительственные интеллектуалы являются единственными порядочными людьми в России, автоматически исключает меня из числа порядочных людей, которым вы могли бы пожать руку. (Смешки.) Дорогой мой Патрик, вам не требуется мне пожимать руку, студенты не приветствуют преподавателей рукопожатием, а кроме того, вы определённо забыли спросить меня, протяну ли я вам свою руку.

Любые попытки обвинить меня в гомофобии для меня выглядят как очень сталинский метод заткнуть мне рот — вынуждена беспощадно их отбросить и официально заявить, что ваш покорный лектор была лесбиянкой (сдержанные восклицания удивления или, возможно, одобрения) — и я была ею в России, где любая попытка принадлежать к сексуальному меньшинству уже сама по себе является актом гражданского мужества. (Новые смешки.) В конце концов, я тоже могу оскорбиться в свои чувствах представителя меньшинства.

В-четвёртых и в-последних, я признаю, что иногда действительно отклоняюсь от темы — но совершенно не согласна с вами, если вы говорите, что эти отступления с моей стороны — просто упражнения в риторике. Откуда вы знаете, что является, или будет, существенным? Не то чтобы я претендовала на обладание этим знанием… Вы правда думаете, что такие понятия, как война и мир, жизнь и смерть, самопожертвование и долг против гедонизма и индивидуализма — что все они несущественны, и что единственно важное — имена русских музыкантов и тому подобные вещи? Если вы так думаете, вы можете не посещать мои занятия, так как я совершенно неспособна научить вас тому, что для вас является существенным.

И тем не менее благодарю вас: это была насыщенная смыслами дискуссия.

Я коротко поклонилась в его сторону и, глянув на часы, прибавила:

— Кстати, наше время вышло. Увижу всех вас на следующей неделе.

Кэролайн изобразила нечто вроде трёх хлопков — не знаю, в насмешку или искренне, — и пара человек к ней присоединилась. Ухмыляющийся Люк, легонько ткнув Патрика кулаком в плечо, выдал что-то вроде:

— Не пытайся с ней спорить, Патрик, парниша, ты до неё не дорос…

[4] наслаждайся многообразием

[5] — Можно? — это был Патрик со своим подносом.

— Пожалуйста! — беззаботно откликнулась я. А он смелый, однако…

Некоторое время мы молчали. Я, закончив есть яблоко, размешивала горячий суп пластиковой ложечкой. Патрик, несколько раз откусив от своего сэндвича, глядел на него со смесью голода и отвращения. Отвращение победило: встав, он донёс его до мусорного ведра и выкинул. Эх, не учили этих деток беречь хлеб, не висели в их школьной столовой плакаты «Хлеб — всему голова»… Вернулся.

— Хотите моих чипсов? — предложила я (всё равно собиралась выбрасывать). Патрик аж вздрогнул:

— Н-нет, спасибо, нет! Э-м-м… знаете, мисс Флоренски, я вообще-то не хотел быть грубым.

— Так вы не были, — невозмутимо отозвалась я — Ничего не случилось.

— Нет, то есть… Я знал, чем это всё кончится, что вы меня разобьёте по всем пунктам, но всё равно чувствовал, что должен, однозначно должен возвысить свой голос и…

— …Атаковать меня?

— Да! Не прямо вас, не принимайте, пожалуйста, на свой счёт, вы, может быть, неплохой человек, в конце концов, но — вы что, не видите, что именно вы каждый раз нас провоцируете?

— Может быть, это часть того, что должен делать хороший учитель.

— Может быть, — согласился он, — но вы просто… вы нападаете на всё, что священно для любого разумного человека, для любого британца то есть; касаетесь вещей — и они падают на землю, образно говоря, и разбиваются вдребезги, вдребезги, вдребезги, а вы всё крушите и крушите!

— Как динозавр, — предположила я с улыбкой.

— Да, как динозавр, — согласился он без всякой улыбки.

— А вы не думаете, что не моя вина в том, что эти «священные» вещи оказываются такими хрупкими? — он так долго навязывал мне этот бой, что я решила перестать отшучиваться и принять его, наконец. — Гомосексуализм — это священная вещь?

— Остроумно, как и всё, что вы говорите, но несправедливо. Священен ли гомосексуализм? Вообразите, да: как часть нашего свободного выбора! Это свобода священна, а не гомосексуализм. Знаете, мисс Флоренски, думаю, вы единственный человек в этом здании, который посмел бы спросить это у кого-то, кто является гомосексуалистом.

— Так вы гомосексуалист? — поразилась я и прибавила вполголоса: — Бедняжечка…

Патрик, однако, расслышал — и нервно возразил:

— Извините, но ваше «бедняжечка» звучит очень оскорбительно.

— Может быть, и звучит, но, видите, не я начала этот разговор. Я не гомофоб, правда; вы забываете, что я тоже была лесбиянкой, так что у меня есть некоторый опыт в этой области, — насмешливо прибавила я. (Как удачно совпало! Не то, чем можно гордиться, но никогда не знаешь, чем защитишься.) — Да, я не боюсь задавать такие вопросы, а про ваш гомосексуализм думаю, — извините, пожалуйста — что он основывается только на том, что вам не встретилось по-настоящему милой и понимающей девушки. Вот что я о нём думаю, если честно.

Про себя я с тоской подумала: сейчас вот вскочит этот Патрик с места и побежит жаловаться директору, как давеча американка, и тогда уж меня точно попросят с вещами на выход. Как грустно, как предсказуемо… Но нет, Патрик никуда не шёл: он остался сидеть на месте со слегка приоткрытым ртом. А ещё он снова покраснел, и даже приметно.

— Простите! — тут же извинилась я ещё раз. — Оставим эту тему и не будем к ней больше возвращаться. Я не психотерапевт и никогда не претендовала на то, чтобы им быть.

Патрик поморщился, что, видимо, изображало улыбку. Пробормотал:

— Надо мне было послушать Люка; не нужно было и начинать этот второй разговор, который стал для меня второй резнёй под Балаклавой.

— Совсем напротив, мы очень мило поговорили, мне понравилось, — заметила я несколько легкомысленно.

— Конечно, вам понравилось! — это было сказано почти с гневом.

— На самом деле, нет… но всё равно спасибо. Вы очень приятный… молодой человек, и приятно с вами общаться, поэтому не стесняйтесь обращаться по другим… учебным вопросам.

Патрик вопросительно уставился мне в глаза. Переспросил, сомневаясь:

— Вы это в самом деле предлагаете? Есть много вещей, которые я иногда хочу у вас спросить — по вашему курсу то есть, — но я часто сомневаюсь, уместно ли это…

— В самом деле, — подтвердила я — и, достав из сумочки маркер для доски, быстро написала на пакете с чипсами адрес своей электронной почты. — Вот мой адрес электронной почты, можете слать свои вопросы на него. Даже личные, если очень нужно: я не буду против, — зачем-то прибавила я.

— Спасибо, большое спасибо! (Ура, всё-таки сбагрила пакет с чипсами!) Это… я пойду?

[6] бывшей лесбиянки

[7] Доброе утро, юные леди. Меня зовут Александр Михайлович — но думаю, вам стоит обращаться ко мне по фамилии, «мистер Азуров», когда вы говорите по-английски. «Сэр» тоже допустимо.

[8] Кажется, вы не очень многое понимаете из того, что я говорю. Думаю, нам нужно ввести красные или жёлтые картонные карточки, которые вы мне будете показывать всякий раз, когда не понимаете меня. Это вы понимаете?

[9] Могу я перевести?

[10] — Пожалуйста, можете поместить её себе на лоб, будет смешно. Мне всё равно, вообще-то. Нет, — это уже обращаясь ко мне, — вам не нужно это переводить. Как, кстати, ваше имя?

[11] — Спасибо, — кивнул он. — Думаю, мы слегка переиначим его на английский манер, так что я буду вас называть Элис, если вы не против.

[12] Я в них не верю.

[13] Они никогда никому не помогли.

[14] Они неинформативны. В них нет ничего, что было бы интересно вам — или мне. А самое плохое в них то, что они учат вас чему-то вроде искусственного «советского английского», а не настоящему английскому.

[15] Я не собираюсь с вами обсуждать никого из педагогов, бывших у вас до меня. Это неэтично. Ваши прошлые учителя могли быть хорошими профессионалами, и что? Я другой человек. И ещё одно, Оля: пожалуйста, не учите меня, как мне делать мою работу. Это — одна из немногих вещей, которых я совершенно не могу терпеть. Кстати, почему вы до сих пор говорите по-русски? Вы можете сформулировать ваш вопрос по-английски? Не можете? Ну, и не надо тогда меня спрашивать.

[16] Катя, дорогуша, зачем плакать? «Двойка» не делает вас плохим человеком.

[17] Я не думаю, что должен проявлять эмоции по поводу вашей успеваемости. Я уважаю ваше право не владеть английским и не быть заинтересованным в моём предмете.

[18] Оценивание — часть моей работы, и я стараюсь делать это добросовестно, но не ваши оценки важны по-настоящему. Через год или два вы их даже не вспомните. Понимаете? Такие вещи, как жизнь и смерть, любовь и ненависть, честность и предательство — они важны. А ваши оценки — нет.

[19] староста

[20] Пожалуйста, не садитесь!

[21] До свиданья, до следующей недели.

[22] Уважаемая Элис / мисс Ф., просил бы Вас сообщить Наталье из Вашей группы, что не собираюсь отвечать на её звонки или текстовые сообщения. Подумав об этом, я испытываю отвращение, настоящее отвращение к её поведению. Всё это выглядит слишком похоже на «медовую ловушку», чтобы быть искренним. Если она действительно считает, что у неё проблемы, пожалуйста, посоветуйте ей обратиться к психологу. Я не психолог. Её повторные попытки попросить меня встретиться с ней за пределами здания школы приведут к сообщению администрации школы об этом. С уважением, А.М.А.

[23] — Мисс Флоренски, вы ещё здесь! — окликнула меня директор.

— Виновата, я… замечталась, — не сразу собралась я с ответом.

— Ничего плохого в этом нет, но я собиралась уехать — вас подвезти?

Я благодарно закивала головой.

На дворе учебного заведения мы быстро упаковались в её очаровательную двухместную ярко-зелёную машинку, кажется, Smart ForTwo, а может быть, Citroen C1 или Volkswagen up! — они ведь так похожи.

— Мне нравится ваша машинка! — призналась я, едва мы тронулись с места.

— Спасибо, милая, рада. Вы получаете удовольствие от Лондона?

— Я, миссис Уолкинг, немного вижу Лондон, — призналась я, — потому что сижу в своём «логове» день и ночь и работаю над лекциями, работаю и работаю, у меня это занимает буквально всё время. А в дни, когда не работаю над ними, вроде этого, я…

— Вы совершаете путешествия в духовные области, о которых мы, смертные, ничего не знаем — верно?

— А это вы откуда знаете? — поразилась я.

— Сэр Гилберт сказал — а ещё он сказал, что крайне заинтересован в том, что вы пишете о ваших духовных путешествиях. Вот только я немного беспокоюсь о… вы ведь не принимаете никаких — ну, знаете — субстанций?

— Я не использую ничего искусственного, только зеркало и растопленный камин, — решилась я немного поделиться технологией.

— Звучит интригующе… А вы… вы не ожидаете других опасностей, вроде опасности задохнуться от дыма, если огонь вдруг погаснет?

— Я, миссис Уолкинг, — представительница нации, которая всегда готова встретить опасность лицом к лицу, — отозвалась я с мрачным юмором. Директор вежливо рассмеялась. — Но вы отчасти правы, потому что всякий раз, когда я туда отправляюсь, я оказываюсь в новом месте, которое для меня — полная неожиданность…

— Ох! Вы там поберегите себя, хорошо?

[24] огненные шары

[25] «Последняя битва»

[26] The Battle of Geonosis (Star Wars, Episode Two)