Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 1

[Cноска через несколько страниц.]

Dear young ladies, dear young gentlemen, dear other, I am very happy to see you. My name is Alice Florensky. I am your visiting professor for the Russian Non-Classical Music of the Late Twentieth Century. I will give you nine or ten lectures, each followed by a group discussion. My choice of the songs we will be talking about will be explained somewhat later; for now, you can rest assured that all of the songs we shall deal with definitely deserve your attention.

I am still hesitant about your assessment: I believe the course will result in a test. This is an optional course, though; it is therefore highly likely that you will just have an (oral?) fail or pass exam, or given no assessment at all. Your activity in our discussions may be taken into account in your final assessment. All these issues are still to be cleared. I promise to clear them as soon as possible and to give you more precise information next time.

This opening lecture is devoted to Igor Sarukhanov, a Russian rock musician, composer, and artist of Armenian descent, born in 1956. We shall begin with some core terms, though: with defining these terms or, rather, with un-defining them; I mean, with questioning their validity in the context of our course.

The fact that ‘anything,’ any cultural or pseudo-cultural phenomenon—including obscenities even — is worth an academic discussion, has now become general knowledge. (I will avoid songs containing obscenities as conscientiously as I can; sorry about those of you who were anticipating them.) To put it in simpler terms, if coprophagy can be defined academically or even given a series of lectures about, so of course can pop culture. Anyone who teaches arts and humanities has to plainly accept the fact that the academic knowledge of today progressively detaches itself from any moral responsibility for what it describes. Speculations on why it is happening would lead us far beyond our subject, so let us probably drop them altogether.

All this having been said, it still remains unclear how far we can rely on those very terms—‘folk music,’ ‘rock music,’ ‘pop music,’ ‘bard music,’ ‘military music,’ or even ‘symphonic music’—when talking about the Russian music of the late twentieth century. On the one hand, most of the Russian songs that we shall look into can be categorised in those terms. It is more or less obvious, for instance, that, whereas describing Victor Tsoi as a successful rock star of the 90es, we would hardly apply this definition to, say, Valery Obodzinsky. (Victor Tsoi was more than just that, to note in parenthesis: over the years after his death, his figure has acquired a sort of cult status.) And yet, there is a certain line up to which all those terms, when applied to the Russian music of the period, are still workable. Beyond this line, these definitions become bereft of any practical sense: they simply ‘fall into water’ of fruitless terminological speculations and drown there.

Let me give you three examples. Here is Nikolay Rastorguyev, performing a romance song, or just a ‘romance’—I am positive that you are familiar with the term. The Oxford Dictionary of Music states that a romance ‘generally … implies a specially personal or tender quality.’ The romance in question is, indeed, a delicate love song with a gentle melody, its text being a fine specimen of the Russian poetry of the early twentieth century and written by Nikolay Gumilyov, an influential Russian poet, literary critic, and traveller who was arrested and executed by the secret Soviet police in 1921. And yet, Nikolay Rastorguyev is very far from being a typical romance singer. He is, in fact, the frontman of Lyube, a well-known Russian rock band. I would further say that Lyube is a patriotic rock band, and that it also is Vladimir Putin’s favourite musical collective, to make it even more complicated. All things considered, do we deal with a romance or a rock song in this particular case?

Here is ‘In a Frontline Forest,’ a very exemplary Soviet military song of WWII, ‘official propagandistic crap,’ as some of you would perhaps want to define it. (Spoiler: it is not.) Will you now admit that it in no way resembles a military march? The song is said to be very popular among common Soviet soldiers who also composed its alternative lyrics, thus creating a folk song in the truest sense of this definition. So which one of the two categories, being ‘military songs’ and ‘folk songs,’ does ‘In a Frontline Forest’ fall into?

And now, here is the State Orchestra of Byelorussia/Belarus, performing the symphonic version of Victor Tsoi’s ‘Blood Group.’ Can ‘Blood Group’ still be seen as a piece of rock music when performed in this manner?

I want to make quite clear that all the mentioned songs are not rare and extraordinary exceptions. For the Russian music of the period, it seems to be the general rule to mix up different musical genres or to transgress their boundaries every time the artist thinks fit do to so.

We might want to speculate about the reasons underlying this methodological anarchy. We will go on and on speculating about them endlessly, though, unless we fail to grasp one simple fact, namely how deeply the Russian vision of what music generally is—or shall be—differs from the West-centered vision of music.

Over years, decades, and centuries, most of you have got accustomed to the image of a pop singer fabricating away ‘nice tunes’ of relatively low cultural value to please teenagers, housewives, or perhaps manual workers in order to get their admiration and—obviously enough—their money. You also have a mental image of a rock celebrity who deliberately provokes and shocks the public conscience by all means possible; probably in order to reform his or her countrymen, to challenge important social or political problems, and thus to make the society he or she lives in a better place. (Forgive me these oversimplifications: you know as much as I do that they are a far too simple way to describe the musical landscape of the West.) In Soviet Russia, these cultural clichés have never worked, and it still remains unclear whether they work in the Russian Federation of today.

You do not feel compelled to win the hearts of teenagers as long as your income in no way depends on the sales of your new album; actually, you cannot profit from your album either: it is the Communist Party that owns your work and allows you to be active creatively. Or, more recently, you cannot make a fortune from your new album because your brand-new compositions emerge somewhere on the Russian web shortly after its official release, leaked by some copyright pirates, so why bother at all? Intellectual property is not a concept widely recongised by Russians or even by Russian official bodies, and there is something within Russian mentality that makes it almost impossible for us to ever truly recognise this concept—our deep contempt towards individualism and petty-bourgeois profit gaining, perhaps. You do not need—you do not dare, probably—to question the moral foundations of society since those very foundations are unquestionable, in the Russia of today as much as in the Soviet period. Rather than that, you can concentrate on creating songs that claim to describe ‘higher values’ or deliver to your audience some important messages about the basics of human existence. (I am painfully aware of the fact that ‘higher values’ is a pretty vague term, and so are ‘the basics of human existence.’) In other words, Russian bard and rock music of the period looks very unimpressive when seen through the lens of politics, but it becomes extraordinarily interesting as soon as you start to interpret it in terms of philosophy—or maybe religion.

This was my explanation of why you cannot be over-confident when applying conventional genre definitions to the Russian music of the period. You can take it or leave it, you also can come up with a better explanation, and you will be very welcome to do so during our discussion.

Having done with the preliminaries, let us turn to Igor Sarukhanov’s ‘Skripka-Lisa.’ The song, written in 1997, was a hit of the late 90es, and it still evokes sweet nostalgic memories in a great number of Russians.

The name of the song suggests a pun; you also may see it as a typical mondegreen. The term mondegreen was coined by Sylvia Wright, and American writer, in 1954.

They have slain the Earl O' Moray,

And laid him on the green.

Can you, too, hear it as ‘And Lady Mondegreen’ the way she did when she was a child?

The Russian [skripkalisa] can be interpreted as either ‘the screeching (Russian “skrip”) of a wheel (Russian “kolesa”),’ probably a wheel of an old traditional horse-carriage, which is the most obvious interpretation, given the next line that speaks of muddy roads, full of puddles. Or, again, the name can be read as ‘a violin’ (Russian ‘skripka’) that somehow resembles, or maybe imitates, a ‘vixen’, a she-fox (Russian ‘lisa’). At the first glance, the second reading makes no sense whatever, and yet, the official name of the song is ‘Skripka-Lisa,’ ‘A Violin [Resembling] a Fox’—or maybe it is the fox who imitates the violin, who knows… One must have a Soviet background to fully understand that—to understand, that is, why the name of the song was so absurdly distorted. Because of the aesthetic reasons, one might say: a violin sounds much better than a screeching wheel, figuratively and literally so. The fact is that Russian artists are not particularly concerned with purely aesthetic reasons as long as ‘more important issues’ are at stake.

My own interpretation is as follows: the audience is given a hint, a signal that there is an important message in store and that this message is deliberately encrypted by means of a metaphor. Who would care to encrypt it if it hasn’t been important? Various figures of speech and ‘Aesopian language’ had been the standard operating tools of those Soviet dissidents who somehow managed to get a position of, say, a film director, but who were prohibited by the Soviet censorship to directly express their social views on ‘the ugly reality of the country they lived in.’ An instant rapport between the artist and his or her audience was established every time any such metaphor emerged. ‘Now, listen!’ those metaphors said. ‘Here comes someone who can reveal the truth. Pay attention!’

After 1991, the situation changed drastically. In the ‘New Russia,’ you wouldn’t need any sort of the metaphorical language any longer. You could criticise the social reality at your heart’s content—nobody cared, just because nobody really listened to. You don’t really pay attention to social critics when you have more urgent issues to take care of—your own survival, for instance. ‘Freedom of speech’ it was all right, but, allow me to say, a very starving sort of freedom. Why would Igor Sarukhanov still use those ‘disguising metaphors’ in 1997 when it was completely safe to say the truth in plain words, namely, that the wheels of the carriage we call ‘the Russian state’ are old and screeching? Everyone who had eyes could directly observe that simple fact. A great question. Please note it as one of the questions for our discussion. Allow be to give you a hint, though. Those of you who are familiar with The Demons by Fyodor Dostoyevsky might remember the figure of Stepan Verkhovensky, a political radical in his youth, a conformist in his fifties, who, when being left completely undisturbed and long forgotten by the authorities of the province he lived in, still proudly posed himself as a person ‘under secret surveillance.’ I guess Igor Sarukhanov wouldn’t be overly happy about my comparing him to Stepan Verkhovensky. Why? We might want to discuss this question, too.

The subject of the song is in all probability a troupe of wandering circus artists who tour to different venues—along the dirty roads with puddles, accompanied by the screeching of the wheel. Or maybe by the song of a fox-like violin, or by howls of a violin-like fox even. Do they also have a fox that performs simple tricks on the circus stage? The first verse mentions another ‘wounded animal’ (or is it the same?) who ‘wants to escape in the fields’ and ‘has no shelter.’ This wounded animal is our love, the song says. It looks like there are two persons in the artistic troupe who, when loving each other, obviously feel very unprotected. Why do they? Because of their being a same-sex couple whose relationship is not looked upon favourably even among the circus artists with their liberal views? I leave it to your own interpretation.

The question is of course provocative: your humble lecturer doesn’t see it that simple. Igor Sarukhanov probably addresses his audience each time he says ‘you,’ ‘our love’ can therefore be easily interpreted as ‘our love for our country,’ our patriotism, a feeling that is ‘shy,’ ‘wants to escape into the fields’ and ‘has no shelter.’ You had to physically be in Russia in her 90es to feel why patriotism in Russia could—and still can, probably—be spoken about in such categories.

Let us now have a look at the second verse. ‘For thousands of years we, you and I equally, are doomed to…’ To “mykat’ ”, which verb leaves me almost helpless, Russian though as I am. The closest possible translation would be I guess ‘to suffer from’ and ‘to get along with,’ ‘to patiently endure something,’ ‘to suffer from something while you are getting along with it.’ A very Russian vision—I might even say, a very Orthodox Christian vision—of suffering which is ‘beneficial in itself’ (well, not really), as it allegedly ‘purifies our soul from Evil.’ I wholeheartedly reject this vision, which doesn’t mean to say that my rejection of it is in any way exemplary for a Russian—I might be a bad Russian, after all. This is what the Russian songs that we discuss in this course are about. Just touch any of them—and you will be overwhelmed, overflowed by the multitude of cultural phenomena it refers to, including Dostoyevsky, a thousand years of Russian Christianity, and God knows what else.

We are, the text says, doomed to maintain this half-friend-half-foe relationship with ‘something in our destiny,’ still left untouched ‘by the malicious ravens.’ Black ravens play an important part in Russian pre-Christian mythology; they usually symbolise Death. The song probably says that those of us who will be still alive will envy the dead. A very dismal vision of Russian life as a purgatorium, shared only by relatively few artists. I do not subscribe to it, and yet I felt like it wouldn’t be very fair not to mention those artists in our course altogether. It is the second part of the verse, though, that makes the whole of it so remarkable.

For thousands of years we are doomed to be waiting for the Driver, and then

We who have hearts of the rich but carry beggar’s bags will flop down in the mud, when [he] yells at us, ‘Go down!’

The Driver definitely must be seen as the Vozhd, the National leader, the Tsar. To be honest, I would not know what to say if you asked me where the line between a vozhd and a tsar should be drawn. To me, all these terms are synonymous, de facto if not de jure. Russia has always been, and still is, an authoritarian state. (This is what you wanted me to say, didn’t you?) To ignore this fact of our social reality would be absurd, and yet, your humble lecturer and Igor Sarukhanov happen to have diametrically opposed views on whether having a monarch is beneficial or bad for a nation. Any admirer of the British royal family would perhaps be on my side… We are not talking about my humble person, though. For Igor Sarukhanov, the Driver cannot help being a tyrant and a dictator, one who shouts at you ‘Go down!’—and then you bluntly fall in the mud, a rich man in your heart though you are. You probably remember Boris Berezovsky and the sad end of his life: he, too, had to obey this command and to ‘go down,’ speaking metaphorically. In Russia, you cannot contradict the Driver, however rich you are.

My subjective opinion is that Sarukhanov’s characters with their ‘hearts of the rich’ can hardly earn sympathies of an average Russian. It is the ‘poor and condemned,’ to use Dostoyevsky’s phrase, who win our hearts. We are not really sorry for the rich, thrown in the mud. Would the artist attribute ‘hearts of saints’ to his protagonists he undoubtedly would make us love them. The problem is, saints are not upset by the command to go down. This is what they are doing all the time, anyway. It reminds me of a short talk between the Russian Tsar and Bazil the Blessed, fool for Christ, in Boris Godunov, Modest Mussorgsky’s famous opera. Why does the beggar reject monarch’s humble request to pray for the salvation of tsar’s soul? Another question that we might want to discuss later on.

The whole of the second verse can basically be seen—or, rather, heard—as the voice of the Russian liberal intelligentsia, moaning about the fact that the ‘only civilised people in this wild country’ (sarcasm on my side) are forced to ‘go down’ by the Driver, be this Driver Nicholas I, Joseph Stalin, or Vladimir Putin. The pro-Western liberal intelligentsia in Russia will be lamenting until the second arrival of Christ. If Christ Himself asked those people to follow Him, to join Him in the Heavenly Kingdom, and to please leave behind all their petty thoughts and bad mental habits, this being the only condition for their rise—they would still say the strict Driver had forced them to go down. Does it sound too ecclesiastical? I cannot help it.

There are two things that reconcile me with this song, though, one of them being sweet memories of my adolescence. All these songs—along with some understanding of them—have been ‘transmitted’ to me by one of my teachers, a person of whom I think very highly, so they cannot be really bad, however sentimental it may sound. The second reason is the third verse of ‘Skripka-Lisa’ that asks us to

[g]et to the very bottom, come what may; let Sorrow and Darkness haunt you.

We have only one life, and we ought to remember that the ditch [into which we can fall] is pretty close.

This, finally, is very Russian. An average member of the pro-European liberal intelligentsia wouldn’t really try to get to the very bottom of things; he or she wouldn’t bravely face Sorrow and Darkness haunting him or her. Neither would he or she be very much concerned with whether he or she ends up in the ditch of evil thoughts and deeds or not. ‘It takes a man to suffer ignorance and smile,’ according to Gordon Sumner commonly known as Sting. It takes being Russian to embrace what you cannot escape from; it takes being Russian to know the depths of one’s own depravity and not to fall into them. It also takes being Russian to actually fall into the ditch of your depravity, to get to the very bottom of it, and to morally resurrect.

Your questions are most welcome.[1]

~

[Сноска дальше.]

— You do look so very Alice-in-Wonderland, dear! — шестидесятилетняя женщина за столом директора в бледно-жёлтой блузке с V-образным вырезом осветилась улыбкой. Наверняка она имела в виду мою причёску и волосы до плеч, и ещё мою длинную юбку до середины голени, и белую блузку, вот это вот всё; кстати, лет десять назад я чёлки не носила. Да и два года назад: что я только не выделывала со своими волосами два года назад… Я невольно коснулась волос, тоже улыбаясь:

— You see, Mrs Walking, I am old enough to stop experimenting with my hair… It’s Mrs Walking, isn’t it?

Миссиc Уолкинг кивнула, подтверждая, что это именно она и есть. Через её cтол мы пожали друг другу руки, верней, просто соединили их и слегка встряхнули, как тут и принято пожимать руки.

— Pray take your seat, — предложила директор. Она мне явно нравилась, и не только своей приветливостью. — You were quite a success today, do you know that? I was impressed, too. You know, I was just passing by the door, when I caught some words of your lecture, so I stopped for a minute—you don’t mind my involuntary eavesdropping, do you? — Я прикусила губу, удерживая улыбку. Eavesdropping, положим, наверняка было не такое уж involuntary, но пусть: я бы то же самое сделала. Может быть, у них микрофон установлен в каждом классе, так что вовсе и не надо стоять под дверью, достаточно нажать на кнопку. — Did you like your group?

— I did, — ответила я: в конце концов, это было наполовину правдой. — I am only sorry we never went so far as to actually discuss the song. They attacked me with all sorts of general questions about Russia and personal questions about myself.

— What did they ask you, for instance?

— Things like… how does it feel to live here, and whether I really am a monarchist, or whether I really am Russian, the whole thing being probably just a hoax, an artistic performance of some sort, or whether there might be some reasons why I am afraid to criticise the Russian president even here, considering the Skripal case, or why I disagreed with the artist when he was just saying the truth, namely, that Russian life is hell, or whether I was serious when talking about Christ wishing to rise the Russian intelligentsia to Heavenly Kingdom or just meant it as a figure of speech, and whether I really am an Orthodox Christian believer…

— And are you?

— I have never thought of myself in these terms, but the moment they asked me that question, I clearly and very distinctly saw that I am—not perhaps as a regular church-goer, but ideologically so, — призналась я неожиданно для самой себя, осознавая то, что говорю, в тот самый момент, когда проговаривала. — One must have a safe place within one’s mind in order to stand against… erm…

— The atrocities of this world? — нашла директор меткое выражение. Какая умная женщина, правда!

— Yes, exactly! As for my course, I think it is almost impossible to bridge the gap between the two cultures in question: I actually had a feeling I was speaking Mandarin Chinese, not English.

— Your English is very good, and as for this gap, the task is in itself very challenging, — сгладила директор острый угол, отнюдь не желая пускаться в рассуждения о том, что строительство мостов между культурами — задача вообще почти невозможная, а вовсе не только challenging. Тысячелетняя культура избегания неудобных для вежливого разговора глубин: нам этому у них столько же лет учиться. — It was a very lucky phrase of yours when you said that touching on any of your songs inevitably results in dealing with Leo Tolstoy, five hundred years of Russian serfdom, and God knows what else. All in all, you are a very bright lady… ‘young lady,’ I was on the verge to say, but—how is it that you are only twenty seven—or eight?—and sound so very much older? Forgive me this utterly tactless question, Alice, dear—do you mind my calling you by your Christian name?

— Not at all, Mrs Walking! («А себя-то, между прочим, не предложила называть по имени! — тут же смекнула я. — Как они тут умело выстраивают вертикаль “начальник-подчинённый”! Мягкой поступью, так что и не заметишь…») It’s not tactless, and the answer is…

— That you are Russian, — закончила она за меня. — I suppose this mykat’ of yours that you mentioned today is the central concept of your national identity. Well, our girls must seem juvenile to you… Allow me to give you a warning, though, will you? Be alert with them, never relax! Take them seriously, adolescent as they seem to you or perhaps as they also really are! It is nonentities who get very offended if someone says to them that they are nonentities. You have only eight or nine lectures ahead of you, so nothing very bad will probably happen—and yet, and yet… You are young, you are proud, you are admirably adamant in your principles—so be careful! For the time being, I will inform Sir Gilbert about your brilliant start—do you know that he comes the day after tomorrow, by the way? And now, one thing more: do you mind if we go over the text of your first lecture and look at all the inaccuracies? I mean, not really inaccuracies, just some unlucky phrases…

Я послушно кивнула. Следующие минут десять мы посвятили тексту моей лекции. Это было доброжелательно и очень профессионально — настолько доброжелательно, настолько профессионально, настолько отстранённо, что я даже не почувствовала раздражения по поводу того, что посторонний человек учит меня, как говорить. Вопрос «как говорить» — очень сложный, потому что рано или поздно он неизбежно в себя вовлекает «о чём говорить», и никто не знает, где кончается одно и начинается другое. Миссис Уолкинг, кажется, поймала мою мысль (так бывает, что люди, сосредоточенные на одном деле, перебрасываются мыслями, замечала не раз), потому что в конце этой работы над ошибками призналась:

— You know what? It feels like I am trying to make you less Russian than you are—cui bono? I am forcing you into the British way of thinking—a bad thing to do, given the subject of your lectures.

— On the contrary, your remarks are very valuable, — мягко запротестовала я. — Especially those on the use of articles and…

Директор неопределённо хмыкнула:

— Articles, yes, but… We teachers have an in-born vision of speech as something that should be immaculate, whereas the real human speech is not about avoiding mistakes. Neither is art, and neither is life.

— I like very much what you say, because you sound very much like my teacher of English I had in form eleven, — призналась я.

— So nice of you to remember your teacher—what a good kid you are… — с теплотой откликнулась директор. — You know, I used to have a daughter of your age…

— So she… passed away? — уточнила я негромко, сочувственно. Миссис Уолкинг кивнула.

— And he died, too, — сказала я деревянным голосом, глядя в окно поверх её плеча. — I received a letter the day before yesterday.[2]

Мы обе помолчали секунд десять. После директор, вздохнув, решительно пододвинула к себе папку с документами, вымученно улыбнулась, и до меня вдруг дошло, проняло до самых пят: их вымученные улыбки — не лицемерие, не только лицемерие. Это — стоицизм перед лицом жизни.

Ещё минут семь мы посвятили моим документам и другим рабочим вопросам. Утрясли, в частности, моё расписание: мне ставили три лекции в неделю на протяжении месяца, точнее, трёх недель с небольшим. Прекрасное расписание, мечта любого педагога. (Всего на мой курс выделялось двадцать академических часов, из которых, однако, два последних следовало отдать на итоговый тест или иную форму итогового контроля.) Договорились о том, что вопросы к семинарской части я буду давать студентам заранее, верней, присылать помощнице директора на её электронную почту, а та уже будет вешать их на доску объявлений. Продление моей рабочей визы переставало быть мечтой и становилось реальностью — что самое приятное, при достаточно небольших дальнейших усилиях с моей стороны. Сэр Гилберт наверняка приложил к этому руку, только вот какой его в этом интерес? Неужели и в самом деле — чистый, почти не бывающий в наше время случай благотворительности? Я уже почти открыла рот, чтобы задать миссис Уолкинг этот вопрос, таким славным человеком она казалась. Не задала, конечно: я всё-таки прожила здесь три года, чтобы понимать, что и когда можно спрашивать, а что нет. О, ещё года два назад я бы ей доверилась безоглядно, особенно после этого воспоминания о дочери, этой нашей общей минуты искренности! Но любые слова — только слова, и даже самые хорошие и милые люди оказываются ненадёжными, в итоге — опасными, и это всё порой совсем не перечёркивает их хороших качеств. Нет, я и в самом деле как-то успела стать very much older[3] паспортного возраста, это она верно заметила.

Ещё несколькими любезностями мы обменялись, пора было и честь знать, когда миссис Уолкинг вызвала свою молоденькую личную помощницу по имени Аня, верней, Anya (это именно она встретила меня рано утром) и попросила разыскать Патрика, одного из девяти студентов, записавшихся на мой спецкурс. Этот парнишка уже успел запомниться мне тем, что на последней фразе моей лекции встал и вышел из аудитории, таким образом благополучно миновав обсуждения. Побрезговал, что ли, или чем-то ранила я его нежную душу? (Another sarcasm on my side.)[4] Патрика привели, и миссис Уолкинг, сама благожелательность, попросила студента своего колледжа проводить мисс Флоренски домой. А то, дескать (это мне), ещё заплутаете, душенька. Удивились и Аня, и Патрик, и я, я — больше всех: это было не совсем по-английски, точней, не очень в духе 2019 года. Для времён Диккенса — ещё куда ни шло, а для конца десятых годов XXI века, с нашим-то культом индивидуализма и приватности, — почти что грубость и самоуправство. Или директор гордилась тем, что вот, может тоже позволить себе пренебречь суетой современности, а не только я, со своей вызывающе-викторианской причёской, длинной клетчатой юбкой и русским православием, слала жест привета от одного анахронизма другому анахронизму? Или хвасталась тем, как все её слушаются, попутно намекая, что и мне следует? Или желала ко мне приставить соглядатая? Или просто делала ещё один жест вежливости? Или искренне за меня беспокоилась? Как сложно с ними…

Парнишка, похоже, был не очень рад просьбе — я, видя это, конечно, начала отнекиваться. Миссис Уолкинг со своей благожелательной любезностью была, однако, непреклонна, поэтому я не стала упрямиться: я пожила в этой стране — или просто на белом свете — достаточно, чтобы понять: не надо сопротивляться, когда другой человек хочет сделать тебе приятное, если ни ему, ни тебе это ничего не стóит.

Что ж, мы вышли из здания колледжа и зашагали рядом, странная парочка, баран да ярочка. Меня ситуация, конечно, забавляла, а вот Патрика нет: он был очень напряжён. Мы уже дошли до того места, где Adelaide Road соединяется с Haverstock Hill, а он так и не сказал ни слова. Я искоса поглядывала на него: высокий парень, худой, кудрявый, но без намёка на восточную кровь, чисто британской кудрявостью. В очках, с умным, породистым лицом: неглупый, видимо, парнишка. Почему только он так демонстративно вышел? Впрочем, тоже не свидетельство глупости: только своенравия. Патрик изо всех сил пытался не глядеть на меня, но при этом оставаться вежливым. Наблюдать это было смешно: я долго молчала, и, наконец, не выдержав, c улыбкой обратилась к нему:

[Сноска дальше.]

— You know, I am not supposed to kick or bite you, unlike those horses at the Horse Guards…

— I know, thank you, miss, — ответил Патрик серьёзно. Тут же, смутившись ещё больше, исправился: — Madam, that is. Sorry!

Я, кажется, рассмеялась. В конце концов, у меня было хорошее настроение, и погода была хорошей для Лондона в начале апреля.

— No, you are not one of the horses that may kick or bite, — продолжил Патрик с той же абсолютной хмурой серьёзностью, тщательно выговаривая слова. — You are just very Russian.

— Well, yes… — я почти обиделась. — What do you exactly mean saying that, by the way?

— I mean that you are a bit too far with your role-playing; you are so deeply inside of what you research and explore one could believe you actually are a Russian citizen, — отозвался он. — Do you enjoy it, or what? Do you think it is even remotely funny, these days, and with the Skripal case? Or do you deliberately try to shock people, like what you said about rock singers?

Как интересно: парнишка-то, похоже, русофоб. А ещё интересней то, что он, пропустивший серию вопросов и ответов, даже не понял, что я действительно русская, использовал «русский» как качественное прилагательное, не как относительное. Очень лестно, ничего не скажешь…

— Come on, I am Russian, — сказала я негромко. — I am a Russian citizen. I am on a visa here.

Патрик открыл рот — и замолчал как рыба. Нашёлся только секунд через пять:

— I… am terribly sorry. I didn’t mean to sound racist, or xenophobic, or whatever. Was terribly rude of me. I… I’d better say nothing, you know.[5]

Я кивнула. Я ничего не имела против молчащего Патрика. Разочаровал он меня своей узостью, хоть и выглядел умненьким. Они вежливые, да, вежливые, но ограниченные — многие, по крайней мере, а молодое поколение почти сплошь. А мы, впрочем, разве не ограниченные? Тоже сплошь и рядом, только на свой лад, а при этом ещё и невежливые…

Как странно всё в этой жизни! Вот я — Alice Florensky, приглашённый педагог в столичном музыкальном колледже, уверенная дама, вгоняющая в краску молодых мальчиков; говорю, не задумываясь, на языке, на котором в детстве и двух слов связать не могла; шагаю по улице этой самой столицы мирового капитала и, по слухам, дрязг мировой закулисы, а Лютово, где я выросла, — так далеко, что спроси здесь любого — никто не скажет, где это самое Lieu-to-Woe. Must be in the south.[6] Много ли во мне осталось от пугливой семнадцатилетней девочки; где теперь сама эта девочка? Проходя через район Camden Market, я наблюдала перед «своим умственным взором», как говорили в XIX веке, совсем другие виды.

*

Я родилась в том же году, когда Советский Союз перестал существовать. Первые шестнадцать с небольшим лет своей жизни я провела в Лютово, достаточно крупном селе ***ской области в Европейской части России. В селе имелась средняя общеобразовательная школа, которую я и посещала до конца десятого класса.

Эту часть своей жизни я сама не воспринимала всерьёз. Были в ней и подростковые влюблённости, и радость, и горькие обиды, и открытия, но в целом я очень тосковала, живя в деревне и много если четыре раза в год выбираясь в областной центр. Автобус до города шёл всего час, отправляясь три раза в день. Много это или мало — час? К шестнадцати годам своей жизни я стала экспертом в знании о том, что час — это ужасно. Час — обманчивая географическая близость, которая сегодня дарит тебе надежду, а завтра ты понимаешь, что в твоём дне с его рутиной нет этого часа (верней, двух-трёх часов). Может быть, к концу недели… Этот конец недели никогда не наступит, слышите?

В шестнадцать лет я познакомилась в городе на олимпиаде по английскому с мальчиком, и как-то сильно, не по-детски в него влюбилась. А сейчас даже имя его вспомнить не могу: что-то на И… Вот тогда-то я и стала экспертом в этом знании: только в первый месяц нам удавалось видеться каждую неделю. О чём-то подобном пишет, кажется, Набоков в «Машеньке», самой лучшей и самой русской своей повести, которой, конечно, и в подмётки не годится никакая «Лолита». (В отличие от Набокова, у нас даже попытки телесной близости не было, хотя мальчик, наверное, был не против… понимаю я задним умом, а тогда я ничего не понимала и не видела.) Итак, свидания становились всё реже и постепенно сошли на нет, остались короткие сообщения и письма… но что письма? Письма тоже прекратились; в одном из последних мальчик намекнул на своё новое знакомство. Я сухо пожелала им счастья. И даже не сухо: от всей души! Но в чёрный список, конечно, добавила, и подушку за ночь, конечно, промочила слезами. Вот тогда положился, наверное, первый кирпичик ещё другого моего знания: знания того, что хороший, замечательный, даже любимый человек — не всегда человек настойчивый или стойкий. Значит, вес своей души на другого человека перекладывать нельзя, а нужно его всегда нести самой. Silentium,[7] как говорил Тютчев: стихотворение колоссального размера. И очень женское при том.

Мой отец, Сергей Иванович, был приходским священником единственного на селе храма. Отца я любила, уважала и до какого-то времени боялась, даром, что за всю жизнь он ни разу, кажется, даже голоса на меня не повысил. Было в нём что-то углублённое, что-то неотмирное, что заставляло меня, только формирующуюся, но любопытную женщину, задаваться если не внятно оформленными мыслями, то полусознательным недоумением о том, зачем он, с его скрытыми талантами и умственной энергией, добровольно сослал себя в Лютово и взял на себя крест сельского иерейства. Впрочем, в безумные девяностые жизнь на селе являлась одним из вариантов того, как физически выжить: у нас был большой огород, мýка моего детства. Если бы приход вообще перестал давать денег, мы могли бы с трудом, но пережить зиму на собственной картошке.

На нашем быте священство моего отца почти не сказывалось, то есть, собственно, совсем не сказывалось, за одним исключением: перед общим обедом или ужином отец читал за столом молитву. (Мы при этом молчали.) Некоторые британцы и многие американцы до сих пор так делают, и что же, разве это знак какой-то особой набожности? Скорее, культурной привычки. Подрясника отец в быту тоже не носил и внешне ничем не отличался от отцов моих подруг. Никто не вёл со мной катехизических бесед; никто не принуждал меня ходить в храм и принимать причастие. Своим подростковым умишком я всё же понимала, что мне, «поповне», совсем не жить церковной жизнью вроде бы неприлично, люди буду судачить, в селе ведь все знают друг друга, — и поэтому в храме иногда появлялась: в основном — на Пасху и на Рождество. Никакой особой религиозности мне это не прибавило, хотя, думаю, и не убавило. Прибавило несколько гордых мыслей: наш хор из трёх старух, думала я, поёт совсем нескладно, даже ведь и петь не умеют, я бы и то лучше спела. Ах, какое захолустье!

К причастию меня допускали без исповеди, что, кажется, неканонично, точней, не в церковном обиходе. Перед тем как дать мне первое причастие (мне было что-то тринадцать лет, по представлениям большей части воцерковлённого народа поздновато), отец наклонился ко мне и шёпотом сказал:

— Причащать без исповеди нехорошо, а вовсе не причащать ещё хуже. Ты можешь исповедоваться в любое время, а насильно я тебя исповедовать не буду, это бестактно. Понятно?

Я испуганно кивнула: я едва ли даже вполне понимала значение слова «бестактно», только смутно его чувствовала, и уж тем более не понимала тогда, почему это бестактно. Я вообще этого человека в шитой золотом фелони с трудом воспринимала в качестве родственника.

Помню, в четырнадцать лет я была даже обижена на отца: обижена этим его невмешательством, которое так сильно смахивало на равнодушие. Теперь, конечно, я не думаю, что это было равнодушие. Думаю, что это был именно такт (какое хорошее и какое нерусское слово!), высшая степень священнического такта, которая видит целью церкви приведение к Богу, а не насильственное вталкивание молодого человека в саму церковь, верней, в её душный притвор, где люди сплетничают, строят козни, осуждают друг дружку и злобствуют точно так же, как и снаружи. Полагаю, мой отец считал, что в этом деликатном приведении первый шаг делает сам человек, что никакая степень родства не может здесь ничего изменить или отменить необходимость этого первого шага. Такой подход — истинное парение в разреженном воздухе суровых евангельских высот, недаром ведь Христос на свадьбе в Кане Галилейской обращается к Своей матери с жутковатыми словами: «Что Мне и Тебе, Жено?»[8] — то есть «Что тебе, женщина?» It gives me goosebumps,[9] без всяких шуток. Не думаю, что доросла до этих высот, тем более подросток на цыплячьих крыльях своего подросткового разумения не может взлететь до них, и поэтому не уверена даже сейчас, что мой отец был полностью прав. Может быть, лет через десять я увижу это совсем другими глазами… Буду ли я, однако, жива через десять лет?

Моей маме, Елене Львовне, такта не хватало в той же мере, в какой у отца он был в изобилии. Дурно всё это, наверное, писать и даже об этом думать, но свою маму я всегда видела как некую преувеличенную и карикатурную форму самой себя. Потому, может быть, никакой особой душевной близости между нами и не было: были обиды, были слёзы, как всегда бывает в случае сверхзаботливой матери (хорошо ли я на русский перевела over-protecting?) и свободолюбивой дочери, но даже и те — до известного предела. Настоящие, глубокие обиды людей друг к другу привязывают, ведь недаром говорят, что ненависть ближе к любви, чем равнодушие. А я и обидеться всерьёз не могла: то ли боялась быть с ней слишком серьёзной, то ли не могла на неё глядеть без любопытствующего недоумения, брезгливого недоумения. Как это всё, однако, дурно… Но как и не писать? Перед кем-то мне надо исповедоваться и, за отсутствием православного прихода в районе Camden Town, буду исповедоваться бумаге.

Или я что-то предчувствую? Говорят, накануне смерти люди ударяются в воспоминания — но что за вздор, правда?

Да, правда: как мне было всерьёз обижаться, если мама, точь-в-точь как тогдашняя я под увеличительным стеклом возраста, считала, что село губит её амбиции, способности, в конце концов, её юность, даром что когда мне было шестнадцать, ей очевидным образом было хорошо за тридцать? Работала мама в сельской администрации кем-то вроде секретаря: заурядная, конечно, должность, но для села совсем неплохая, а многие люди и в городе всю жизнь работают на таких должностях, казалось бы, чего роптать на жизнь? Ан нет: ей виделось, что коллеги по работе её обходят и задвигают в дальний угол, всё из-за её собственной незлобивости и чистоты души, хотя куда уж дальше, уже совсем некуда дальше, дальше — только похоронить её за плинтусом; что в ином месте её бы узнали — оценили — полюбили… Порой на неё находил шалый стих, и она начинала причитать, что вот ведь и дочка, такая талантливая девочка, такая наша звёздочка в навозной дыре, тоже сгинет на селе за понюшку табаку, даже образования не получит, забеременеет в семнадцать лет, станет женой механизатора — и я, хоть в другие дни готова была подписаться под каждым словом, вовсе не спешила соглашаться вслух с её ламентациями. Во-первых, я всё же не собиралась беременеть в семнадцать лет и выходить замуж за механизатора, так может, думала я, не надо решать за меня заранее и пытаться меня сглазить на ровном месте? Во-вторых, все эти камни были нацелены в огород отца, конечно. Я была очень невыразительной поповной, знаю и винюсь задним числом, если нужно виниться, впрочем, винюсь добровольно, охотно; но вот мама, увы, была вовсе никудышной матушкой. Не знаю, была ли она в какой-то период жизни или даже случайным образом неверна отцу — не знаю и поспешно отвожу глаза, убираю от этой темы руки за спину: дети в любом возрасте не должны знать об этой стороне жизни своих родителей, не должны даже догадываться. Я, к счастью, долго и не догадывалась, а будучи слишком занята своими собственными подростковыми страданиями, не умела заметить и сопоставить фактов. Я наблюдала только скандалы, бурные, с судорожными рыданиями, с обещаниями развестись — то есть только с маминой стороны, конечно. Со стороны отца неизменно было усталое терпеливое спокойствие, о которое разбивались все эти крики, рядом с которым они всё время сходили на нет. Отец мог быть уступчивым сколько угодно, мог уступать бесконечно, но никогда не поддавался на эмоциональный шантаж. Разводиться? Хорошо. Давай назначим дату, сходим в администрацию села, это сделают за пять минут. Что скажут люди? (Это мама уже сдавала назад.) Ему всё равно, что они скажут. Подумал ли он, что люди скажут о ней? Да, подумал, и именно поэтому говорит, что идея — не самая лучшая. Но настаивать не будет, так как идея жить с нелюбимым человеком — тоже очень так себе. А вообще, что заслужила, то и скажут, так как Бог редко промышляет иначе. Перед Богом мама отступала и заходила с фланга: подумал ли он, как она будет жить с дочкой после развода? (Тут у меня всё вскипало: а меня-то спросить не забыли, с кем я собираюсь жить?) Нет, спокойно отвечал отец, про неё он не подумал. А разве должен он думать о ней как о чужом человеке, которым она станет ему после развода, или о сотне тысяч других чужих женщин? Даже Христос советует возлюбить ближних, а не посторонних. Что касается дочки, то… он наверняка стремился высказать простую мысль о том, что мнение дочки нужно узнать у неё самой, но обычно не успевал: на этом месте мама начинала рыдать в голос. Дальше, в зависимости от настроения, она могла или затихнуть, или, лихорадочно собравшись, выйти, хлопнув дверью, пропасть на два дня. Отец никогда не комментировал эти исчезновения, а на мой заданный однажды вопрос ответил, что мама, дескать, уехала к бабушке Лизе.

Мне было жалко отца, я безотчётно чувствовала, что бóльшая правда на его стороне, пусть и не вся. Но сказать об этом я стеснялась: дети с родителями о таких вещах не говорят, в России как минимум. (И к счастью, правда?) Да и эту пропасть между таким далёким, нездешним им и такой простой собой я не знала, как перешагнуть, даже не знала, где к ней подступиться. А ещё мама, уже хлопнувшая дверью, вдруг как-то вворачивалась в мой ум и начинала внутри него требовательно говорить о том, что я должна поддерживать её, хотя бы из женской солидарности. Хорошо, хорошо, стыдливо отмахивалась я… В итоге я просто говорила отцу:

— Мне приготовить ужин?

После ужина, вернувшись в общую комнату, мы иногда вели разговоры, короткие или длинные, как придётся. Никогда — о повседневности. Отец, отстранённо полуулыбаясь в бороду, мог запросто выдать что-то вроде:

— Как тебе нравится тот ответ, который Алёша даёт Ивану?

Какой Алёша, какой Иван? — недоумевала я. Отец пояснял: это — из «Братьев Карамазовых». И неторопливо, даже медленно, невозмутимо, будто моя мать час назад не хлопнула дверью, прокричав, что её ноги больше здесь не будет, будто это вообще не имело значения, объяснял мне суть разговора между Алёшей и Иваном, бунт Ивана и Алёшин ответ на этот бунт. Говорил он очень простыми словами, но я еле поспевала за ним: мне было всего шестнадцать лет! И одновременно мне было ужасно лестно то, что со мной всерьёз, как с равной, разговаривают о таких больших вещах. Само собой, желание прочесть «Карамазовых» у меня тоже появлялось. Я читала их и вместе с Алёшей, бросившимся на монастырскую землю, снова плакала в подушку.

Не знаю, насколько своевременными были все эти разговоры тогда, для шестнадцатилетней девочки, но думаю, что смыслы, вброшенные через них в мой ум, стали прорастать после — может быть, они прорастают и сейчас. Непосредственный результат этих бесед был, скорее, отрицательным: я ещё выше задирала свой глупый очаровательный носик, с ещё бóльшим презрением поглядывала на одноклассников, которые, дурни такие, не читали «Карамазовых» — а я читала! — ещё больше томилась «в этом болоте».

Вот и мама моя тоже томилась, тоже страдала… Мне, такой умненькой и такой глупой шестнадцатилетней, её страдания казались пошлыми. Да, вот подходящее слово!, думала я. Что, неужели мужик тебе нужен, который посмотрит на твои неоценённые тридцатилетние прелести? — беспощадно рассуждала я. (Я телесно созревала и начинала понимать, начинала примечать такие вещи.) Так разводись с отцом и дуй на все четыре стороны! Я останусь с ним — до конца десятого класса как минимум. А потом выйду замуж за Игоря. (Ура, вспомнила имя мальчика, с которым познакомилась на олимпиаде по английскому!) Или нет, тоже глупость: зачем замуж так рано? Добьюсь всего сама, стану известной художницей, на вырученные от работы деньги куплю виллу на морском побережье в Италии, а то ещё напишу роман о горькой доле женщин в России, над которым каждый его читатель обольётся слезами и вдохновится исправить мир к лучшему, получу Нобелевскую премию по литературе — и вот тогда милостиво допущу до себя Игоря. А то подумаю, допускать ли… Мамины попытки ревниво определять все мелочи моей жизни, запрещать мне, к примеру, возвращаться домой после десяти вечера меня уже не сердили, а, скорее, смешили. Кто она такая, чтобы мне, юному творцу, быть моральным авторитетом? (Я уже начинала потихоньку рисовать, учась технике по коротким видео из Сети, и свои первые опыты воспринимала, безусловно, очень всерьёз.) Я научилась не ссориться, а с улыбкой говорить: хорошо, мамочка, конечно! И невозмутимо приходила домой в половине двенадцатого. Мама кривилась, но молчала — до поры до времени.

До поры до времени: однажды её всё же прорвало. Был апрель: я вернулась что-то около одиннадцати вечера на последнем автобусе из города, после моей долгой и очень грустной прогулки с Игорем, которая, как стало ясно позже, оказалась последней (через неделю Игорь мне прислал то самое памятное письмо, в котором обмолвился про Олю). Мама устроила скандал прямо в сенях нашей избы, крича о том, что я непременно закончу жизнь где-нибудь в канаве с перерезанным горлом, если не перестану так себя вести. Я, подпирая стенку, изучая грязный нос своей туфли, молчала и всем видом стремилась демонстрировать независимость и равнодушие, ту самую каменную стену своего отца, о которую разбиваются все женские вопли. Сердечко, однако, подрагивало, больше от гнева, чем от страха: не было у меня ни отцовской невозмутимости, ни его опыта. Не выдержав, я, наконец, перебила:

— …Извини, пожалуйста: у тебя нет морального права мне это всё говорить. Никакого морального права. Где ты сама была две недели назад, когда на два дня снова якобы уехала к бабушке Лизе? Ты не в курсе, что я тоже была в субботу в городе и тоже заходила к бабушке Лизе? Сюрприз-сюрприз! Бабушка-бабушка, почему у тебя такие большие зубы? Ну, или другие части тела…

Мама дала мне звонкую оплеуху. (Я её заслужила, пожалуй, если расчесть это задним умом.) Замерла, тяжело дыша, не зная, что делать дальше. Я, приложив ладонь к щеке, глядела ей в глаза. Ещё меня бить будут в этом доме? Нет уж, спасибо!

— Что ты там говорила про то, что если приду после десяти, могу вообще не возвращаться? — сказала я вслух. — Мне не нужно повторять несколько раз, я понятливая!

Я повернулась, чтобы выйти — мама схватила меня за правое запястье — я, полуобернувшись, с неожиданной взрослой злостью сильно и хлёстко ударила по её руке свободной левой ладонью, вырвала правую руку, вышла на улицу с гордо поднятой головой.

Идти мне было некуда, совсем некуда, но я пошла на остановку автобуса, конечно, и остановила первую попутку. Семнадцатилетняя девочка в глухой деревне около полуночи выходит на трассу и тормозит первую попавшуюся машину: сколько, спрашивается, ума есть в её умненькой головке? Мне повезло, что водителем оказалась женщина, меланхоличная тётка пятидесяти лет на ВАЗ-2104. Сложись звёзды немного иначе, и… но не будем фантазировать о мрачном. Мы обменялись несколькими фразами: я сообщила водителю, что поссорилась с мамой, она мне — о том, что я ненормальная, я — произнесла гневный монолог о том, что такое нормально и что ненормально, а женщина, пожав плечами, ответила, что ей всё равно. И закурила, стряхивая пепел в окошко.

Оказавшись в городе, я первым делом принялась звонить Игорю. Что Игорь! Игорь наверняка спал десятым сном. Умные мальчики из хороших семей на ночь выключают сигнал на телефоне. И вдруг мой телефон сам зазвонил.

— Игорь! — крикнула я в трубку, не успев даже глянуть на номер.

Нет, это был не Игорь. Это был отец. Он, оказывается, ехал прямо за мной, затормозив какой-то автобус со спортивной командой. Мне было бы несложно подождать его на остановке? Отец прибавил: он не будет настаивать, я могу хоть в эту же секунду ехать к Игорю, если желаю. Но, может быть, лучше сначала поговорить?

— Хорошо, — согласилась я.

Тяжёлый автобус с футболистами притормозил, осел, выдохнул, выпуская отца. В руках у отца был клетчатый плед.

— Я подумал, что ночью может быть холодно, — виновато пояснил отец. — Хотел взять что-то более приличное, но я не разбираюсь в твоих вещах, и времени, знаешь, не было, а ещё эти танцы с саблями задним фоном…

— Спасибо, годится, — сказала я бесцветным голосом и, взяв из его рук плед, накинула себе на плечи. Поднесла сложенные лодочкой ладони к лицу, чтобы проморгаться от слёз. — А носового платка у тебя нет, случаем?

Мы отправились в ближайшее кафе, неожиданно дорогое. Впрочем, за полночь дешёвые не работают. Так как отцы редко посещают кафе со взрослыми дочерями ночью и так как он был в мирском, не в подряснике, мы наверняка гляделись как пара: зрелый дядька и его юная пассия. Посетители за соседними столиками на нас посматривали, официант, однако, не подавал вида. Я немного мстительно заказала жаркое из баранины и красного вина: мол, будете воспитывать, а Васька будет слушать и есть. Папа и бровью не повёл. Более того: он и себе налил вина, пояснив:

— Сейчас хоть и Великий пост, но думаю, что Господь простит.

«Какая ты прелесть!» — чуть не сказала я вслух. Наверное, только в ту секунду я перестала его бояться.

Мы говорили долго, полностью искренне и впервые — о земных вещах, а не о Великом Инквизиторе. Говорила в основном, конечно, я, вылив на голову отца дикий коктейль из моих голубых мечтаний, красно-коричневых возмущений и розовых надежд. Кажется, вилла на итальянском побережье тоже была упомянута. А он вовсе не собирался возражать, просто слушал, внимательно, как слушают взрослую женщину. Подытожил ближе к концу:

— Тебе обязательно нужно поступать — сразу в Академию, если ты так в себе уверена, или, может, в художественное училище — туда тоже большой конкурс. А весь одиннадцатый класс готовиться — и что если тебе перейти в городскую школу?

— И ездить туда каждый день? — усомнилась я. — Первый автобус приходит в 9:05, я не буду успевать на уроки!

— Нет; а вот если бы найти с проживанием…

— А что, есть такие?

— Я могу поговорить с отцом Василием.

— Кто такой отец Василий, и при чём он здесь?

— Отец Василий — важная шишка в епархии, и… как ты смотришь на… только не говори «нет» сразу!

— Папа, я на всё что угодно смотрю замечательно, даже на то, чтобы стать наложницей арабского шейха, я готова к чёрту на рога, лишь бы только не оставаться в Лютово ни одного дня больше!

Отец развёл руками. Юмористически заметил:

— Не спеши к чёрту на рога, а то очень легко можешь там оказаться! У меня, понимаешь, нет знакомого арабского шейха. У меня есть знакомый директор православной женской гимназии. Прямо при гимназии общежитие.

— А… это платно, наверное?

— Да, — признал отец. — Но для детей клириков скидка. И у меня будут деньги на один год. Я откладывал на ремонт фундамента, но это, видишь, стремительно перестаёт быть актуальным…

— Папа, дай я тебя расцелую!

— Желательно не здесь, а то на нас и так косятся…

— Скажи, пожалуйста, почему ты до сих пор не развёлся?

— Тебе будет сложно понять…

— Потому что я полная дура, да?

— Нет, ты очень умненькая девочка… девушка то есть.

— Может быть, уже женщина? — не удержалась я от провокации в духе Лизы Хохлаковой. Отец только поднял вверх ладони, как бы сдаваясь:

— Если девушка — уже женщина, то это её личное дело.

— Даже если она — твоя дочь?

— В этом случае особенно.

— А разве это — не грех, по православному обычаю? — продолжала я его пытать: я не хотела такой его лёгкой капитуляции.

— Видишь ли, чтобы жить «по православному обычаю», нужно иметь большую целость ума, — серьёзно ответил отец. — Но у тебя её нет, так что какой смысл даже вспоминать православие? А слово «грех» очень изношено, им кидаются направо и налево, но ведь если человек делает что-то, у него есть причины это сделать, правда? И, если он наверняка решил это сделать, ты его всё равно не удержишь, верно? Поэтому какой смысл потрясать в воздухе этим жупелом «греха», этим гордым и бессильным словом? Гордые слова вроде «грех» ничего не исправляют, они всего лишь перекладывают ответственность на другого человека, а она на тебе и так уже лежит.

— Ты потрясающий. И да, во мне нет целости ума, и я впервые об этом жалею. Так что насчёт моего вопроса про то, почему ты не развёлся?

— А ответ очень простой: мы отвечаем за тех, за кого пообещали отвечать…

— Папа, ну как ты, священник Русской православной церкви, можешь нести такую гуманистическую ахинею! Cкажи ещё, «зорко только сердце, самого главного глазами не увидишь», или что там сейчас модно! Или ты, правда, только из-за сана не можешь развестись? — вдруг испугалась я.

— Нет-нет, сейчас на это проще смотрят… Это не ахинея, Аля, а норма жизни, норма для порядочного человека.

— Даже если другая сторона отказывается быть порядочной и нарушает свою часть договора?

— Представь себе, даже если так. Ты, кстати, читала «Анну Каренину»?

— Теперь прочту обязательно, но боюсь, что и после этого я тебя не пойму. Боюсь, мне будет и сорок, и пятьдесят, а я всё тебя не пойму…

— А я не очень ожидаю твоего понимания, — философски заметил папа. — Я — отдельный от тебя человек, видишь ли…

— …Но при этом не перестану тобой восхищаться, — добавила я глубоким грудным голосом.

Мне пришлось доучиться май, а лето провести на даче с другой бабушкой. В сентябре меня ждала Православная женская гимназия в областном центре: длинное красное трёхэтажное здание с высокими потолками, с полукруглыми сводами и полукруглыми навершиями окон. Построили его в XIX веке для нужд женского епархиального училища, то есть для обучения девочек из священнических семей; за прошедший век, чем только не побывав и кому только не послужив, оно вернулось к своему самому первому назначению. We all get to the basics,[10] как сказал об этом Виктор Пелевин.

Как странно: а вот это двухэтажное красное здание с огромным полукруглым окном на втором этаже — разве тоже не из моего прошлого? Похоже, верно? Но нет, оно из моего настоящего.

~

Я откашлялась

[сноска дальше]:

— Ahem… You know, Patrick, this is basically where I live; I think I will be safely at home in three minutes, so we can probably say goodbye to each other here.

— Sure, — откликнулся Патрик. — I was wondering, by the way, why you wanted to walk this distance, considering that there is a tube station right over there.

— I was just pondering over the years of my adolescence, — дружелюбно улыбнулась я. — Recalling the place where I used to live, my father and such. I needed some more time for that.

— You didn’t need me for this in the first place, did you?

Какие всё же молодые люди одинаковые: одинаково прямолинейные, прямо до грубости. Впрочем, что жаловаться? Я сама была такой. Вслух я сказала:

— Yes, but… you see, Patrick, dear, it was Mrs Walking who wanted you to accompany me and to safely deliver me home. I didn’t ask her for it.

— You didn’t? — поразился парнишка. — Aargh! What a stupid situation again! So sorry again — you always manage to get me into the most awkward situations!

Я рассмеялась грудным смехом:

— No, Patrick, you luckily get into them on your own. Bye![11]

…Закончив обедать, я задумалась: что делать дальше? Как что: работать над лекциями, конечно! Не нужно мне никаких мальчиков, буду учёным аскетом, мадам профессор. Вот, в частности, самое время, прежде чем писать новый материал, немного поработать над старым. Миссис Уолкинг посоветовала мне славный способ: начитать собственную лекцию на диктофон, а после — прослушать себя через наушники. При необходимости — повторить всё вместе и второй, и третий раз.

Полноценного диктофона у меня не было, но в сумке сыскался внешний микрофон со стандартным разъёмом, который можно было подсоединить к телефону, а прищепкой микрофон цеплялся к одежде. Забравшись в кресло, я добросовестно начитала собственную лекцию. Получилось двадцать три минуты с небольшим. Странно: говорила я перед классом, по ощущениям, минут сорок! Ну, так ведь живая жизнь всегда сложнее своей стерильной имитации…

Пока я записывала лекцию, за окном пошёл снег. Так, небольшой снежок, который на асфальте, конечно, сразу стает… Я вдруг поняла, что мне зябко, особенно сидеть без движения. Обогреватель под окном не спасал, и я решила-таки растопить камин.

Зря я хвалилась мулату, что, мол, жила в доме с дровяной печью! За столько лет навык растеряла и сначала напустила дыму в комнату, пока не сообразила сделать две вещи: открыть окно, а также взять прямоугольную пластиковую салфетку под еду с обеденного стола и приспособить её для раздувания. Тут дело пошло веселей, образовалась тяга, и вот у меня уже в камине плясал огонёк. Правда, перемазалась в угле. Надо будет в окрýге поискать какие-нибудь брикеты из прессованного мусора. Может, брикеты подешевле будут, а то шутка ли: четыре фунта за три кило! Вот уж действительно что называется «бросать деньги на ветер»…

Вновь забравшись в кресло, которое пододвинула к огню как можно ближе, я сменила микрофон на наушники и принялась следить за собственной лекцией на предмет интонационных и фонетических нелепостей. Слушать монотонный голос — очень усыпляющее занятие, а уж когда полулежишь перед огнём в уютном кресле-шезлонге — и подавно… Первое время я ещё пыталась бороться со сном, попеременно глядя то на огонь, то на собственное отражение в зеркале (оно висело слегка под углом к полу), а потом почувствовала, что куда-то проваливаюсь, лечу в тёмном пространстве, полностью освобождённая от веса тела, беззаботная, молодая…

○

…И с хлюпаньем шлёпнулась в грязь!

Я встала, стряхивая с себя эту безобразную грязь, потом очистила рукавом осколок зеркала, который блеснул под ногами. Попробовала рассмотреть себя: да уж, ну и вид у меня был, однако! Резиновые сапоги до самого колена, кургузая юбчонка, на теле — натуральный ватник, на голове — косынка из дешёвого ситца в глупый горошек. Чёлка вот тоже куда-то пропала… Да что там чёлка! Определённо, из зеркальца я на себя смотрела озадаченная, перепачканная и семнадцатилетняя.

Сон, конечно, но какой реалистичный! Цвета и звуки — как в жизни, да и запахи — ох уж запахи…

Вокруг меня, куда ни кинь глаз, расстилалось под низким серым небом унылое поле, каким оно бывает сразу после пахоты, когда пройдёт хороший дождь. (Мелкий дождь, едва стоило о нём подумать, действительно припустил. Ещё его только не хватало…) Земля выглядела неплодородной: труха, пыль, унылый серозём, который кто-то тщетно пытался удобрить, раскидав там и сям без всякого порядка кучи навоза. Вот откуда, значит, запашок… Около куч сновали серые не то птицы, не то крысы. Грязь доходила мне до середины сапога (а сапоги, напомню, до колен). Ой, какая тоска! И ни одной живой души кругом, ни признаков жилья. Это что же… это куда я попала? Это русская Страна чудес, что ли? Или, как его, Русское зазеркалье? В жопу такие чудеса, сказала бы на моём месте Наташа, в жопу такое зазеркалье…

А удобно иметь подругу, на которую сваливаешь неблагообразные мысли, правда? Помнится, та, другая Алиса, пока летела через кроличью нору, тоже этим баловалась…

Ни вульгаризмы, ни юмор, однако, не спасали, и вновь становилось зябко… Неужели так и пропаду в чистом поле? Вон вроде бы деревушка на горизонте, не пойти ли туда?

Спрятав осколок зеркальца в карман ватника, я побрела в сторону деревеньки, неженственно чертыхаясь и попеременно застревая в грязи то левым, то правым сапогом. Если это и сон, то такой сон стóит часа упражнений в спортзале, знаете ли… Добрела наконец.

Деревня в пять или шесть дворов, очень кучно лепившихся друг к дружке, была, похоже, заброшенной. Избы, такие невысокие, будто в них жили карлики («…И карлицы», автоматически поправил меня мой озападненный политкорректный ум), чёрные от времени, с соломенными крышами. Бог мой, где, в каком угле России, в каком невероятном захолустье остались ещё избы с соломенными крышами? Наличники на окнах отсутствовали. Да и стёкол не было, даже оконных переплётов: местами окна были забиты досками вкривь и вкось, местами завешены какой-то дырявой рогожей. Не хватало и дверей…

— Эй, есть здесь кто живой? — звонко крикнула я, войдя в самую большую избу, на которой, единственной, сохранилась кособокая дверь. В самой избе не было ничего, то есть почти ничего, кроме русской печи, приставленного к печи ухвата, стога сена в углу да трёх невзрачных икон над ним, перед которыми мерцала лампадка.

Что-то заворочалось в сене, и я, оробев, отступила.

На свет Божий вылез, отряхиваясь от соломинок, и побрёл, щурясь, ко мне, мужичок-нос-картошкой в бесформенной рванине и в натуральных лаптях, с колтуном волос на голове, с бородой до пояса. Был он таким приземистым и таким… мохнатым, что больше напоминал домового. Остановился шагах в трёх — и поклонился в пояс. Заговаривать со мной он, однако, не спешил, поглядывал исподлобья.

— Здравствуйте, — обратилась я к мужичку, решив вопреки всей творящейся вокруг меня психоделике (что они, интересно, подмешивают в этот их Lumpwood Charcoal[12]?) сохранять вежливость и следовать собственным принципам, хотя бы ради своего душевного здоровья. — Вас… как зовут?

— Платонкой Ратаевым, — проворно отозвался мужичок из полусогнутого положения.

— Может быть, Платоном Каратаевым? — усомнилась я.

— Нет-нет, Платонкой! Платон-то Каратаев, матушка, тудась… — он очень неопределённо показал указательным пальцем в небо, — тудась ушёл, а я тута заместо няво как полный, значица, фэйк и мандегрин остался…

«Фэйк» и «мандегрин» он выговорил с гордостью, будто похваляясь знанием диковинных иностранных слов. Вот, значит, какой корень обнаружен в mondegreen, приноровлённом к русской фонетике…

— Ясно, — вежливо отозвалась я. — А скажите-ка, уважаемый, где я сейчас нахожусь?

— В Нижних Грязищах, матушка!

— Это… ваша деревня называется так?

— Нет, это вот всё тут… так вот что ни на есть всё тут так вот именно и называется.

— Мир, то есть, такой?

— Расея, матушка Алисонька, Расея, а не мир! В мире-то, нябось, видали, знаете, Цивилизация: тротуары с шампунём моють, а от наших Нижних Грязищ высоким забором отгородилися, а в заборе колья, а на кольях церепа железныя, а в тех церепах рубин-цвет с силушкой попелеляющей!

— Церепа? — уточнила я ещё раз. — Попепеляющей?

— Церепа-церепа! Попепеляющей!

— И за что же, уважаемый Платон… э-э-э, Львович, только нам выпало такое счастье?

— Только нам, матушка-Алисонька, только нам! (Против «Львовича» мой собеседник не возразил.) Потому как рабы есть и раба из себя не выдавили! Уж как вы к нам на нашу нечисть забрели — ума не приложу, потому как и не русская вовсе…

— Но-но! — почти обиделась я, одновременно сообразив, что моё обращение к мужичку на «вы» действительно звучит не по-русски. — А скажите, сударь, у вас тут города какие-нибудь имеются, или только деревни?

— И-и-и, матушка, насмешили, какой же я сударь! Есть, как не быть! Вот город Глупов чем плох, например, он же Непреклонск, это, почитай, губерния. А то ещё Град-на-Неверии, это, почитай, самоглавная столица. А то ещё Мозгва — это, почитай, ещё одна столица… А ещё вот…

— А вы меня свезёте в ближайший город? — прервала я его излияния на тему местной топографии и принялась рыться в карманах. — I am afraid I only have two pennies…[13]

Мужичонка активно затряс своей гривой, как будто только и ждал этого вопроса. Зачастил:

— Свезём, матушка-красавишна, свезём, как же не свезти, в лучшем виде свезём… Пеннисы-то пожалте!

Я слегка оторопела — и только потом сообразила, что словом «пеннисы» он называет пенни, аналогично тому, как rails (ед. ч. rail) в русском языке стали «рельсами», так что даже одиночный рельс сохраняет «с» от английского окончания множественного числа. С некоторой опаской я положила монетку ему на ладонь.

— Эх, ты погляди, Королева áнглицкая сама! — восхитился мужичок. — Ух, лошадку куплю! — Монетка быстро куда-то исчезла. — Помолиться теперь надоть-быть…

Подбежав к углу с кучей сена, он широко, размашисто перекрестился. Я, подойдя ближе, тоже впервые рассмотрела иконы. Это были, впрочем, не иконы, а чёрные лубки, отпечатанные на грубой серо-коричневой бумаге.

— Во имя Николая Ляксеича, Виссарьёна Григорича и Ляксея Натолича, аминь! — прочувствованно проговорил мой водитель.

Сотворив эту простую молитву, он бросился прочь из избы, и мне пришлось поспешать за ним. Снуя между избой и двумя сараями, мужичонка вывел на двор тощее подобие лошади, вытолкал древнюю узкую телегу без бортов, запряг лошадь в телегу, сел боком, свесив ноги слева, и похлопал левой ладонью по телеге, приглашая меня садиться рядом. Я так и сделала, обнаружив, что мои ноги почти касаются земляной жижи. Ну, впрочем, было не выбирать: public transport[14] в Нижних Грязищах, похоже, не изобиловал вариантами.

Под окрик «Н-но, лядаш-шая!» мы тронулись, выкатились со двора и поехали по прямой, как прочерченной по линейке, дороге через всё то же малосимпатичное поле. Ехать, видимо, предстояло долго, и я решила возобновить беседу:

— Николая Алексеевича узнала, Виссариона Григорьевича тоже, а Алексей Анатольевич — это кто?

— Как же, матушка! — словоохотливо отозвался Платонка. — Ляксей свет Натолич, сиречь сударь Навальный.

— Вон оно что… А за что же ему такие почести?

— А за труд его непрестанный, потому как навозец-то, навозец окрест чуете, матушка? Ляксей свет Натолич навалил.

— Э-э-э… — протянула я, ошарашенная таким прямым истолкованием фамилии оппозиционного российского политика. — Зачем?

— Так пропитание чтоб дать, матушка, по сочуйствию к грехам нашим, удобрить чтоб зямлицу-то, а то ить не растёть ничаво.

— И что же, помогает? — уточнила я.

— Како-ое! — мужичок махнул рукой. — Ничавось не помогаить.

— Ну вот, не помогает, а запах-то, между тем, остался…

— Это да, матушка! — согласился Платонка. — Говно-говном… — То ли он простодушно не замечал противоречий в своей троечастной вере, то ли жизнь в Нижних Грязищах научила его притворяться простодушным.

Ещё сколько-то времени мы ехали дальше, глядя на однообразный пейзаж, оживляемый только птицами с телом вороны и — показалось мне, нет? — нет, не показалось, вот ведь ужас! — с крысиными головами.

— Навальнята шныряють, матушка, — со вздохом заметил мужичок. — И зярно в амбаре всё сожрали, паскуды. Иной раз осерчаешь, думаешь: поставлю на вас мышаловку, гадов ыгипетских, да в печь, да в печь! Ан нельзя, грех: тоже ведь человек — жива душа… А жисть-то одна, сами, нябось, знаете, а рядом Овраг…

— А что бывает с теми, кто попадает в Овраг?

— Так ведь ниже провалисся!

— Ещё ниже?

— Ишшо, ишшо — а там, матушка, даже уж и Расеи нет, — сокрушённо сообщил Платонка. — Во как!

Я кивнула: в этой космологии была своя логика. Ландшафт меж тем сменился с перепаханного поля на серую безжизненную степь, а после и вовсе на песчаную пустыню. Начинало припекать, но низкие облака по-прежнему мешали рассмотреть солнце. Невыносимо скрипело колесо.

— Вы бы смазали чем колесо, Платон Львович, — негромко посоветовала я.

— Да чем же смазать, чем же смазать, по нашей бедности… А и то, побогаче которыи, у тех тоже скрипит, так что ничаво…

Над нами, скрежеща медленно вращающимся ротором, пролетел ржавый пепелац — я даже не очень удивилась, увидев его здесь. Скрылся за горизонтом.

— У Алексея свет Анатольича сальца спросите! — поехидствовала я. — Аль не даст?

— Когда ж ему, матушка! Он ведь, когда о благе нашем не промышляет, всё со Злым-Терраном-Кочующим-Деспóтом борется!

— А Злой-Терран-Кочующий-Деспóт — это кто?

— Как же кто? Государь-Анпиратор!

— А вы, Платон Львович, никак, оппозиционер? — насмешливо полюбопытствовала я. — Против власти выступаете?

— Что вы, матушка, как можно! Бога-то не гневите!

— Как же это у вас получается, что и один — свет очей, и другой — благодетель? Как вы примиряете в своей голове это противоречие?

— А хто энто говорить, что мы примиряем? — почти обиделся мужичонка. — Это пущай там, в лондонах да парыжах, примиряють, а нам не надоть! У нас свой Русский Путь! Государь-Анпиратор проложил! — Он даже приосанился на миг. И вдруг втянул голову в плечи, торопливо закрестился, почти затрясся: — Ой, накликал, накликал! Скачет…

В воздухе действительно нарастал нехороший гул. Тревожно посмотрев через правое плечо, я увидела в воздухе густое и всё растущее облако пыли.

Облако раздалось — из него выступила невообразимо огромная фигура металлического всадника.

Всадник мчался во весь опор наперерез дороге. Я, как заворожённая, глядела на быстро мелькающие ноги коня. Голова всадника скрывалась в облаках — или, может быть, всадник вовсе был без головы.

— СЛААЗЬ! — разнёсся по пустыне заставляющий дрожать землю трубный голос.

Платошка кубарем скатился с телеги, плюхнувшись в грязную лужу (единственную на всей пустынной части дороги — ну надо же было так!) и, не оглядываясь, побежал куда глаза глядят. Я осталась сидеть с прямой спиной: вот уж дудки!

Колоссальное копыто упало с неба чуть ли не в сантиметрах от меня, и я полетела вверх тормашками.

Почти сразу я встала и отряхнулась. Ни лошадки, ни телеги — в песке отчётливо виделся отпечаток копыта размером с хорошую воронку от артиллерийского снаряда. Или с надувной бассейн средних размеров: он быстро наполнялся водой. Всадник скрылся в облаке пыли на горизонте.

— Жалко тебя, коняшка, — сказала я, снимая с головы платок и промокая испарину на лбу. — Надеюсь, Платон Львович купит в городе другую… Так, а мне-то что делать?

Жара стояла невыносимая, хотя по-прежнему на сером небе не было ни намёка на солнце. Дорога после проезда Государя-Анпиратора исчезла: замело песком, наверное. Я скинула ватник (под ним обнаружилась вышиванка) и, выпростав ноги из сапог, опустила их в пруд, уже наполнившийся водой по самую «бровку». Зачерпнула воду и попробовала на вкус. Вода была, увы, солёной…

Помнится, моя предшественница двухвековой давности купалась в море слёз. Может быть, и мне надо так поступить?

— Нет, не надо, — раздался за моей спиной свистящий шёпот. — Грех.

Я быстро обернулась. Передо мной на хвосте стояла пустынная гюрза.

«Бояться нельзя! — приказала я себе. — Это же просто сон: ничего здесь со мной не случится!»

Вслух я спросила:

— Почему грех?

— Потомуш-што это море слёз либеральной интеллигенции.

— Не самое большое море, скажем честно… В любом случае, — вспомнила я спасительное, — слово «грех» очень изношено. Какой смысл потрясать в воздухе жупелом греха? Этим гордым и бессильным словом пользуются тогда, когда хотят бросить камень в другого человека — разве нет?

— Ты не понимаешь, деточка, — прошелестела гюрза. — Твои слова верны в мирах начиная со Святой Руси и выше. А здесь, в Нижних Грязищах, действуют совсем другие законы.

— В мирах выше? — переспросила я, чувствуя, что стою на пороге какого-то важного понимания.

— Ты ведь с Земли, верно? Вообще, живые к нам нечасто заходят.

— А если живые заходят сюда нечасто, то я могу здесь найти — уже ушедших? — догадалась я.

Змея кивнула (всем телом).

— Гюрза, видела ли ты в вашем мире Александра Михайловича?

— А зачем тебе Александр Михайлович? — ответила змея вопросом на вопрос.

— Всего лишь навсего сказать ему спасибо…

Змея свернулась клубком на песке. Слегка приподняла голову:

— Я не видела здесь Александра Михайловича. Не думаю, что он когда-либо проходил этим миром. Только разве за грехи юности… Здесь оказываются те, кто смотрел на жизнь в России как на безысходное горе и мрак. Они получают по своей вере.

— Я никогда не считала жизнь в России безысходным горем и мраком!

— Ты просто вошла дверью, которую сама открыла. Поэтому и можешь вернуться.

— А… как мне вернуться?

— Через зеркальце в кармане твоей верхней одежды. В твоём уме связь с Землёй видится как зеркальце. Сделай с ним что угодно — и тогда вернёшься. Или выбрось его — и тогда останешься здесь.

— Спасибо! — вежливо поблагодарила я и, не откладывая в долгий ящик, вынула осколок зеркальца из ватника, обмотала платком, крепко зажала в левой руке. — Я уже устала, хочу пить, ноги ломит, но… как мне узнать достоверно, не был ли в этом мире Александр Михайлович?

— Иди в столицу и спроси в Канцелярии.

— Пешком?

— Нет, не советую: ты будешь идти тысячу лет.

— Как тогда?

— Вымешать до дна!

Вышелестев последний совет, гюрза юркнула в какую-то неприметную нору в песке. Только её и видели.

Вымешать до дна — вот как! Оглянувшись по сторонам, я увидела оглоблю — всё, что осталось от телеги и лядащей коняшки.

Опустив оглоблю в мутную воду — пришлось выбраться на берег, конечно, — я принялась её методично размешивать. Вода, будто только того и ждала, с бурлением начала уходить из водоёма. Минута — и её не было.

На дне блеснула совсем небольшая шкатулка или, может быть, табакерка, тускло-золотая.

Спустившись по откосу на дно в этом своём ужасном наряде — юбочка до колена, резиновые сапоги и вышиванка — я открыла табакерку.

Из табакерки, зевая и потягиваясь, вылез крохотный старый чёрт и, ступив на песок, быстро увеличился в размерах до моего собственного роста.

Чёрт был очень натуральным: рога, хвост, копыта, седая шерсть на ляжках — и поношенный вицмундир какого-то дореволюционного ведомства. На мундире сверкнул орденок, изображающий льва внутри стилизованного солнца.

— Вам чего, сударыня? — хмуро поинтересовался чёрт. — Хотите поговорить о квадриллионе километров или об ответе Алёши Ивану?

— Сейчас как дам по шее! — прикрикнула я на него, обозлившись: с чертями я не собиралась проявлять никакой вежливости. — Мне нужно в столицу, неуважаемый.

Чёрт кисло поморщился:

— Всем нужно в столицу: что вам там всем, мёдом намазано, что ли? Есть два способа: один — по старинке, методом кузнеца Вакулы, на моём загривке. Но, знаете, не советую. Удовольствие для нас обоих ниже среднего, а ещё и свалитесь вдруг. Второй — быстро и с комфортом…

— Как угодно, согласна на второй, только поскорее, если можно!

— Тогда будьте любезны помочь старику…

Кое-как я помогла этому недоделанному фавну выбраться из воронки. Оказавшись наверху, чёрт взял кисточку своего хвоста в правую руку и проворно начертил в воздухе чертёж советского грузовика, вроде «Полуторки», но с дощатым фургоном. Чертёж на глазах твердел в воздухе, обрастая цветом и плотностью. На одном боку чёрт так же быстро начертал «Хлеб», на другом — «Пейте советское шампанское!». Открыл задние двери фургона — и издевательски-вежливым жестом пригласил садиться. Двери захлопнулись за моей спиной, мотор взревел, мы понеслись через пустыню.

«Мы» — потому что слабый свет из окошка, соединяющего кабину водителя с фургоном, позволял разглядеть ещё двух попутчиков: полуголого растатуированного бандита и субтильную старушку с ярко-рыжими кудрявыми волосами. Кого же она мне напоминала? Бандит, не теряя даром ни секунды, положил свою лапу на моё голое колено. Я сильно и хлёстко ударила его по руке, воскликнув:

— Don’t ever try to touch me, you bastard![15]

Урка озадаченно подтянул лапы к груди: английского языка здесь, похоже, боялись.

— Деточка! — с надрывом в голосе произнесла старушка, устремив на меня свой печальный выразительный взор. — Как же вы дошли до жизни такой! Как же вы, знакомая с Цивилизацией, оказались в Нижних Грязищах! О, как мне вас мучительно жаль!

Не обращая на внимания на обоих, я добрела до окошка и просунула сквозь него голову. Мы уже ехали по городским улицам: что ж, чёрт не соврал про скорость, хотя комфорт был сомнительный.

— Куда вы нас везёте? — спросила я водителя

— В подвалы Лубянки, знамо дело, — откликнулся тот, грубый парень с прилипшей к губе сигаретой.

— Это же Град-на-Неверии, какая Лубянка?

— Тогда в Петропавловку.

— А ну, глуши мотор! — приказала я. — А то сейчас ударю тебя табакеркой в висок, будешь лежать здесь и истекать кровью. Слазь!

Про табакерку я соврала, конечно — та осталась в пустыне, — но заодно сообразила, как табакерка связана с правящей династией и почему нашлась в следе лошади Всадника. Не знаю, что подействовало, упоминание табакерки или «Слазь!», которое здесь было магическим словом, но водитель испуганно затормозил и, даже не заглушив мотора, выскочил из кабины. Едва он хлопнул дверью, как стены фургона от удара обвалились в разные стороны. Урка, буркнув себе под нос что-то, что могло означать «До свиданья!», слез с грузовика и скрылся в ближайшей подворотне. Старушка с рыжими волосами убежала ещё раньше, не попрощавшись.

Ступив на тротуар, я огляделась вокруг. Град-на-Неверии предсказуемо напоминал Петербург, но во всю длину прямого как стрела и бесконечно унылого проспекта не наблюдалось ни одной церкви. Да и вообще ничего не было на этом проспекте, ни человека, ни деревца — ничего, кроме ровной стены домов с рядами прямоугольных окон слева и справа.

Да вот же и «Канцелярiя»: тёмно-зелёный четырёхэтажный дом и табличка у входа!

С большим трудом я поднялась на последний этаж по узкой, плохо освещённой, грязной лестнице, выкрашенной до уровня плеча в болотный цвет. На площадке второго этажа дверь была полуоткрыта, а запахи отчётливо намекали, что за этой дверью кто-то умер — и тело убирать никто не торопится. Ноги болели не как во сне, а совершенно по-настоящему. Сон ли это вообще, и если сон, то что за бесконечный кошмар? Дверь на последнем этаже хоть и не имела таблички, но выглядела по-казённому. Навалившись на неё всем телом, я вошла в контору: длинный ряд из четырёх соединённых помещений, прокуренных, тесных и битком-набитых другими посетителями. Человек сто стояло в общей очереди, не меньше. Около дюжины, правда, сидели на колченогих табуретах и сияли от счастья по поводу того, что им не приходится стоять.

Я пристроилась в конец очереди, пошатываясь от духоты и усталости. Очередь еле двигалась; покойники в ней, впрочем, не унывали, а жили своей насыщенной жизнью, спорили, торговались, осуждали отсутствующих, травили байки и небылицы. До меня долетали обрывки разговоров разных людей, которые сливались в одно тягомотное заунывье.

— …«За борьбу с тиранией» в мирное время не дают, это ты, положим, врёшь. Это вообще одна из высших наград, так что не надо тут… А вот на «Друга демократии» у тебя есть шансы. Но придётся, конечно, документы собрать. А ты как думал? Если хочешь в жизни чего добиться — крутиться надо. Тридцать семь позиций. Могу по памяти сказать: интересует? Записывать будешь? Если до конца месяца успеешь — везуха, а в новом месяце новые требования будут, это как пить дать, парень… Говоришь, засомневался нужно ли это вообще? Нет, ты дурак или как? Ты, вообще, в курсе, что право на собственную недвижимость получают только имеющие награды лица? Одна медаль — один квадратный метр. У кого две медали, тому, соответственно, два квадратных метра. Правда, ради двух медалей надо вообще в лепёшку расшибиться… Ну да, это всё будет из дерева, проще говоря, сарай. Да, он сгниёт через десять лет: сам знаешь, климат. Но сам факт, сам статус! Ты много здесь видал людей, у кого есть собственная недвижимость, а не койко-место? А? Вот, то-то же!

— …Женщина, не трогайте меня руками, я тоже могу тронуть! Если будете орать, я вам откушу ухо! Что значит «При чём здесь логика» — я не про логику, я вам ухо откушу!

— …Через Неелово я тебе не советую ехать. Там гиблый край, стаи навальнят, набрасываются на человека — и всё, нету человека. Через Неурожайку картина примерно та же. Через Горелово тоже не советую: там руины какого-то храма — очень опасно, очень! Чем опасно? А излучение как же? Нет, я сам не бывал! Люди говорят…

— …Амалия, конечно, чумичка. Но и Катерина тоже, если разобраться, немногим лучше. «В ноги царю, в ноги царю!» — всё, замарала себя навеки. Кто после этого её рукопожмёт? Какое там рукопожмёт! Да с ней после этого никто в поле срать не сядеть! Только разве Алексей Анатольевич, да и то по великой милости…

— …Любовь к этой стране — это бацилла. Она заражает, и уже не вылечишься. Ещё любовь к этой стране — это раненый зверь, вроде лисы. Выглядит умилительно, но зверь — дикий, хищник, убийца. Ты его пожалеешь, спрячешь за пазуху — а он тебе выест внутренности. Вот так он и проповедовал. Великого ума был человек! Кому сейчас интересны великие люди? Измельчали мы все, выдохлись, скукожились…

— …И бросили мужика в Овраг. Всё, без шансов. А там уже пропал человек. Что там ниже, спрашиваешь? Ну, по последним сведениям, сразу попадаешь в Хылайт. Это от английского hell lite[16] — английского не учил, что ли, деревня? А в Хылайте, понимаешь, не живут. Там умирают каждую секунду. То птица-мозгоклюйка тебе мозг выклюет, то разрубят тебя напополам, то, понимаешь, залюбят тебя до смерти инструментом самодержавия. Разнообразно у них там всё, с фантазией. Говорят, правда, что если есть бабосы, ты и там нормально устроишься. Но, думаю, порожняк гонят: какие бабосы, там же всё меняется каждую секунду. Вот держишь ты в руке, допустим, яблоко. Яблоко помнишь как выглядит, нет? Так, ладно: вот держишь ты, например, пайку двухсотграммовую. И здесь, у нас, ты её просто держишь. А там, в Хылайте, она сейчас пайка, а через пять секунд червяк, а через пять секунд этот червяк тебе полруки отъел. Вот так-то вот, парниша, вот такая бывает жизнь…

— А я вот другое слышал: те, кому везёт, вместо Хылайта падают на Малахов курган. Это вот, значит, как: попадаешь ты в бастион, где под открытым небом идёт шоу «Малахов плюс Малахов». Всё время, двадцать четыре часа в сутки. Скажешь, можно и потерпеть? Да чёрта с два! Потому что Малахов курган — это Севастополь, а Севастополь — это Крым, а Крым не наш, как известно любому приличному человеку. В общем, раз в неделю, что ли, доходит гиря до полу, чаша терпения цивилизованных народов переполняется, и на Малахова со стены падает статуя капитана Михаила Малахова. Натурально, насмерть. Потому и называется «Малахов плюс Малахов». А это и есть сигнал: как статуя упала, подходят английские военные корабли и лупят по бастиону прямой наводкой. Старожилы, кто знают, заранее под скамью лезут. Хотя шансов выжить всё равно немного. После бомбёжки оживляют только самого Малахова, у него безлимит, а остальные вертись как хочешь. Есть, правда, которые и до шести раундов выживают. А что потóм? А потом вэлкам ту Хылайт, само собой…

Я не могу это больше слушать, поняла я. Люди, вы ведь уже умерли, а продолжаете вращаться в этом лютом «круге первом» собственноручно, по кирпичику, сложенного вами самими чистилища! Ещё час в этой канцелярии, и я застряну здесь на тысячу лет. Или просто умру, и меня выбросят в Овраг, и welcome to Hellite,[17] как говорится…

Собрав все силы в кулак, я оттолкнулась от стены и двинулась вдоль очереди. Очередь недовольно зароптала.

— Sorry, I have it urgent,[18] — сухо сказала я вслух. Очередь примолкла. Я между тем добралась до самого её конца, до крохотного окошка в стене, к которому склонялась очередная посетительница. Ею оказалась моя недавняя попутчица, старушка с рыжими кудрями (когда успела?): ненатурально всхлипывая, она бормотала:

— Ну войдите же в положение… ну мне же положен рыбий жир как жертве режима…

Мягко взяв жертву режима за плечи, я отодвинула её от окошка и склонилась к нему сама. Выдохнула:

— Мне нужна справка об Александре Михайловиче Азурове.

— Пребывание Азурова в нашем мире не зарегистрировано! — гаркнули мне из окошка: голос был подозрительно похож на голос чёрта из табакерки. Или у всех чертей схожие голоса? Лапа чиновника, которую я сумела рассмотреть в окошке, была в короткой бурой шерсти. — Женщина, проходите, не задерживайте очередь!

Я отошла от окна справки с пульсирующими висками. Опустилась на засаленный трёхногий табурет. Если я сейчас упаду здесь в обморок, то назад уже не вернусь. Ну же, миленькая, доставай зеркальце…

Размотав осколок зеркальца, я осознала, что забыла все инструкции Змеи, что вообще мало что понимаю, — и тогда, подражая какому-то индийскому аскету, из последних сил воткнула этот осколок в точку между бровей.

Тут же от острой боли я повалилась с колченогого табурета и, пролетая пустое пространство, с облегчением сообразила, что возвращаюсь в свою квартирку на 247 Eversholt street, в старую добрую Англию, такую предсказуемую, такую земную, такую непохожую на это жуткое русское зазеркалье.

[1] Уважаемые юные леди, уважаемые юные джентльмены, уважаемые другие, я рада вас видеть. Меня зовут Элис Флоренски. Я — ваш приглашённый преподаватель по курсу «Русская неклассическая музыка второй половины XX века». Я собираюсь прочитать вам девять или десять лекций, после каждой из которых будет семинарское обсуждение материала. Свой выбор песен, о которых будут читаться лекции, я объясню позже, до поры до времени позвольте вас просто уверить в том, что каждая из этих песен определённо заслуживает вашего внимания.

Я до сих пор не знаю, как должно происходить ваше оценивание. Думаю, в конце вы напишете тест. Впрочем, это — спецкурс, поэтому крайне вероятно, что в конце вы просто сдадите устный зачёт, или даже у нас не будет никакого контроля по этому материалу. Ваша активность на семинарах будет учитываться при выставлении итоговой оценки. Всё это ещё нужно уточнить. Обещаю уточнить это как можно скорее и дать вам более точную информацию в следующий раз.

Наша начальная лекция посвящена Игорю Саруханову, российскому рок-музыканту, певцу и композитору с армянскими корнями, родившемуся в 1956 году. Однако вначале давайте обсудим базовые термины: определим эти термины, верней, развенчаем их: подвергнем сомнению их валидность в контексте нашего курса.

Общим местом в наше время стал тот факт, что всё что угодно — даже непечатные слова — достойно изучения. (Я постараюсь изо всех сил избегать песен с непристойностями; прошу прощения у тех из вас, кто, может быть, их предвкушали.) Говоря проще, если даже копрофагии можно дать научное определение или посвятить ей серию лекций, то же самое, безусловно, можно сделать и с поп-культурой. Любой преподаватель гуманитарных дисциплин вынужден попросту принять то, что современное академическое знание всё более и более отстраняется от всяческой нравственной ответственности за то, что оно делает своим предметом. Догадки по поводу того, почему так происходит, уведут нас далеко в сторону, поэтому оставим такие рассуждения вовсе.

При всём сказанном остаётся, однако, неясным, насколько мы можем полагаться на все эти определения — «народная музыка», «рок-музыка», «поп-музыка», «бардовская песня», «военная музыка», даже «симфоническая музыка» — при разговоре о российской музыке второй половины XX века. С одной стороны, большую часть тех песен, о которых мы будем говорить, действительно можно отнести к одной из этих категорий. Например, более или менее очевидно, что, называя Виктора Цоя рок-звездой девяностых, мы не применим это определение, скажем, к Валерию Ободзинскому. (Замечание в скобках: Виктор Цой был больше чем рок-звездой: за годы, прошедшие после его смерти, его образ стал почти что объектом поклонения.) Но при этом существует некая черта, граница, до пересечения которой все эти определения, применённые к российской музыке указанного периода, продолжают работать. За этой чертой они лишаются всякого смысла, попросту «падают в воду» бесплодных терминологических спекуляций и идут ко дну.

Позвольте привести вам три примера. Вот Николай Расторгуев, исполняющий романс, — уверена, что вы знакомы с термином. Оксфордский музыкальный словарь сообщает, что романс «в основном… предполагает особенно личное или романтическое отношение [к предмету]». И действительно, романс, о котором идёт речь, деликатно говорит о любви и имеет приятную мелодию, а его текст — сам по себе превосходный образчик русской поэзии раннего XX века. Текст романса был написан Николаем Гумилёвым, влиятельным русским поэтом, литературным критиком и путешественником, арестованным и казнённым тайной советской полицией в 1921 году. Но Николай Расторгуев — вовсе не типичный исполнитель романсов. Он, строго говоря, — фронтмэн группы «Любэ», известной русской рок-группы. Чтобы ещё больше всё усложнить, я даже скажу, что «Любэ» — это патриотическая рок-группа, а также любимый музыкальный коллектив Владимира Путина. Учитывая всё сказанное, имеем ли мы здесь дело с романсом или рок-композицией?

А вот «В лесу прифронтовом», очень показательная советская военная песня периода Второй мировой войны, «официальный пропагандистский мусор», как, возможно, кто-то захочет определить её. (Спойлер: это не так.) Согласитесь ли вы с тем, что она совсем не похожа на военный марш? Про эту песню говорят, что она была очень популярна среди простых солдат, которые, между прочим, сочинили народный вариант её слов, таким образом создав народную песню в лучшем смысле этого определения. Итак, к какой из двух категорий, а именно «военная песня» и «народная песня», мы должны отнести «В лесу прифронтовом»?

И, наконец, вот Государственный оркестр республики Беларусь, исполняющий симфоническую версию «Группы крови» Виктора Цоя. Должны ли мы и в этом случае продолжать рассматривать «Группу крови» как образчик рок-музыки, даже при таком её исполнении?

Я хочу, чтобы вы ясно понимали, что все перечисленные песни не являются какими-то редкими исключениями. Для российской музыки указанного периода смешение жанров или нарушение жанровых границ всякий раз, когда исполнитель считает это необходимым, является правилом, а не исключением.

Мы можем порассуждать о причинах, лежащей в основе этой методологической анархии. Боюсь, однако, что мы будем рассуждать о них бесконечно, пока не поймём одну простую вещь, а именно насколько русское видение того, чем вообще является музыка, отличается от западноцентричного видения музыки.

За годы, десятилетия, даже столетия большинство из вас свыклось с образом эстрадного исполнителя, штампующего «миленькие» песенки с достаточно низкой культурной ценностью, чтобы польстить или принести удовольствие тинэйджерам, домохозяйкам или, к примеру, людям физического труда — всё это для того, чтобы завоевать их восхищение и, что очевидно, получить их денежки. В вашем уме также есть образ рок-звезды, сознательно провоцирующей и шокирующей публику всеми возможными способами, может быть, чтобы перевоспитать своих соотечественников, чтобы бросить вызов важным социальным или политическим проблемам, наконец, чтобы реформировать общество, в котором живёт эта знаменитость. (Простите мне эти упрощения: я так же, как и вы, знаю, что музыкальный ландшафт Запада гораздо разнообразней.) Однако в советской России эти культурные клише никогда не работали, и до сих пор неясно, работают ли они в Российской Федерации.

Вы не чувствуете, что вам нужно завоёвывать сердца тинэйджеров, когда ваш доход никоим образом не зависит от продаж вашего нового альбома; строго говоря, вы и не можете извлечь выгоду из вашего альбома, ведь ваше творчество принадлежит коммунистической партии, которая только и позволяет вам творить. Или, применительно к современным реалиям, вы не можете значительно обогатиться посредством выпуска нового альбома, так как ваши новые, с иголочки, композиции всплывут где-то в Рунете скоро после его, альбома, официального релиза, слитые туда «пиратами», так зачем вообще беспокоиться? Интеллектуальная собственность — это не тот концепт, который нашёл широкое понимание у русских или даже у русских государственных учреждений, ведь в русском мировоззрении есть нечто, что делает для нас его понимание почти невозможным, — может быть, наше глубокое презрение к индивидуализму и мелкобуржуазному накопительству. Вам не требуется — возможно, вы и не осмеливаетесь — подвергать сомнению моральные устои общества, ведь эти моральные устои неприкосновенны, в России сегодняшнего дня, вероятно, не меньше, чем в советский период. Но при этом вы можете сосредоточиться на создании песен, претендующих на описание «высших ценностей», или на донесении до вашей аудитории неких важных идей об основах человеческого бытия. (Я ясно и с огорчением осознаю тот факт, что «высшие ценности» — достаточно расплывчатое выражение, как, собственно, и «основы человеческого бытия».) Другими словами, российская бардовская песня и рок-музыка указанного периода выглядят очень бледно, если рассматривать их через призму политики, но становятся исключительно интересными, когда вы начинаете толковать их в смысловом поле философии — или, может быть, религии.

Это было моё объяснение того, почему не следует чрезмерно полагаться на традиционные жанровые определения при описании российской музыки названного периода. Вы можете принять его или отвергнуть, также вы можете найти лучшее объяснение — я буду благодарна вам, если вы найдёте его ко второй, семинарской части занятия.

Теперь, когда мы закончили со вступительными разъяснениями, позвольте мне обратиться к «Скрипке-лисе» Игоря Саруханова. Эта песня, написанная в 1997 году, была хитом поздних девяностых, и до сих пор она пробуждает приятные ностальгические воспоминания у многих россиян.

Название песни — это каламбур или типичный мондегрин. Термин «мондегрин» был введён в оборот Сильвией Райт, американской писательницей, в 1954 году.

Они убили эрла О’Морея

И положили его на траву [Энд лэд хим он зе грин].

Вы тоже слышите вторую строчку как «И леди Мондегрин», как в детстве слышала американская писательница?

Русское [скрипкалиса] может быть услышано как «скрип колеса», вероятно, колеса старой телеги, что является наиболее очевидным прочтением, учитывая следующую строчку, которая говорит о грязных дорогах с лужами. Или же название песни можно услышать как скрипку, которая напоминает или, возможно, подражает лисе. На первый взгляд, второе прочтение не имеет никакого смысла, но при этом официальное название песни — именно «Скрипка-лиса», скрипка, напоминающая лису — или это лиса подражает скрипке, кто знает… Необходим советский бэкграунд для того, чтобы это понять — понять, почему название песни искажено таким абсурдным способом. Кто-то скажет: по эстетическим соображениям, ведь «скрипка-лиса» звучит лучше, чем «скрип колеса», как, собственно, и скрипка звучит лучше, чем скрипящее колесо. Правда в том, что российские исполнители не очень озабочены чисто эстетическими соображениями, если на кону — более важные вещи.

Моя собственная интерпретация такова: слушателям даётся намёк, сигнал о том, что здесь сокрыто некое важное сообщение, нарочно зашифрованное посредством метафоры. Кто бы стал его шифровать, не будь оно важным? Разнообразные фигуры речи и «эзопов язык» были стандартными инструментами тех советских диссидентов, кто добирался, к примеру, до должности режиссёра фильма, но не мог напрямую выразить своё отношение к «гадкой окружающей действительности этой страны» из-за советской цензуры. Между художником и его аудиторией устанавливалась мгновенная связь всякий раз, когда всплывало некое иносказание. «Слушайте! — как бы говорили эти иносказания. — Вот некто, кто открывает вам истину! Не пропустите!»

После 1991 года ситуация изменилась коренным образом. В «Новой России» вам уже не требовался язык метафор. Вы могли критиковать социальную реальность сколько влезет — всем было всё равно, никто не слушал. Понимаете, вы не обращаете внимания на общественных обличителей, если вам требуется решать более актуальные задачи — задачу собственного выживания, например. Да, имелась «свобода слова», но, разрешите мне сказать, очень голодная «свобода слова». Зачем Игорю Саруханову потребовалось использовать иносказания в 1997 году, когда было совершенно безопасно говорить правду простыми словами, а именно говорить о том, что колёса телеги, называемой «российским государством», старые и невыносимо скрипят? Всякий, у кого были глаза, мог увидеть это сам. Хороший вопрос! Пометьте его в качестве вопроса к семинарской части. Позвольте, однако, дать вам подсказку. Те из вас, кто знаком с «Бесами» Достоевского, могут припомнить образ Степана Верховенского, политического радикала в своей юности, конформиста в своей зрелости. Если вы помните, власти губернии, в которой жил Степан Верховенский, давно оставили его в покое и давно забыли — а между тем он гордо намекал на то, что до сих пор состоит под негласным полицейским надзором. Думаю, что Игорь Саруханов был бы не очень рад тому, что я сравниваю его со Степаном Верховенским. Отчего? Этот вопрос мы тоже обсудим.

Предмет песни — вероятно, труппа бродячих цирковых артистов, которые дают представления то здесь, то там, путешествуя от местечка к местечку по грязным дорогам с лужами, сопровождаемые скрипом колеса — или звуками лисоподобной скрипки, или воем напоминающей скрипку лисы. Может быть, лиса тоже выступает на цирковой сцене, выполняя несложные трюки. Первая строфа упоминает и другого «раненого зверя» (или того же самого), который «неприкаян» и «робко по полям от взглядов хоронится». Этот «раненый зверь» — наша любовь, говорит автор. Видимо, в цирковой труппе есть двое людей, любящих друг друга, которые чувствуют себя очень незащищёнными. Почему? Не потому ли, что они — однополая пара, и даже цирковые артисты, с их крайне свободными нравами, не одобряют их любовь? Оставляю возможность ответить на этот вопрос вам.

Вопрос, конечно, провокационный: ваш покорный лектор не считает, что всё так просто. Возможно, Игорь Саруханов всякий раз, когда говорит «ты» или «тебе», имеет в виду своего слушателя, «нашу любовь» таким образом можно прочитать как любовь к своей стране, как патриотизм — именно это чувство «неприкаянно» и «робко по полям от взглядов хоронится». Вам нужно было физически присутствовать в России девяностых, чтобы почувствовать, почему патриотизм в России можно было — может быть, можно и сейчас — описывать именно этими словами.

Взглянем теперь на вторую строфу. «Сотни тысяч лет мы, я и ты, обречены…» Обречены mykat’, и перед этим глаголом я в бессилии опускаю руки, хоть и сама являюсь русской. Думаю, ближайшим по смыслу переводом было бы «страдать от» и «ладить с чем-то», «терпеливо переносить», «страдать от чего-то в то время, как вы пытаетесь с этим поладить». Очень русское видение — пожалуй, даже очень православное видение — страдания, которое является «благом самим по себе» (нет), так как якобы «очищает душу от зла». Я всем сердцем протестую против такого видения, что не означает, будто мой протест каким-либо образом показателен для России — в конце концов, я могу быть плохой русской. Таковы, однако, все песни, которые мы собираемся обсуждать в этом курсе. Коснитесь любой — и попадёте под камнепад множества связанных с ней культурных феноменов, включая Достоевского, тысячелетие русского христианства и Бог знает что ещё.

Мы, говорит текст, обречены поддерживать это полуприятельское-полувраждебное отношение с «чем-то в нашей судьбе», что не склевали «злые вороны». Чёрные вороны играют важную роль в русской дохристианской мифологии. Обычно они символизируют смерть. Может быть, песня намекает на то, что те, кто останутся в живых, позавидуют мёртвым. Очень мрачное видение русской жизни как чистилища, которое большинство музыкантов всё же не разделяет. Я его тоже не разделяю, и, тем не менее я подумала, что будет не совсем честным исключить меньшинство из нашего курса вовсе. Однако именно вторая часть строфы делает её особенно примечательной.

Сотни тысяч лет нам ждать возничего, и с окриком «Слазь!»,

С сердцем богача, с сумою нищего, плюхнуться в грязь.

Возничего, безусловно, нужно понимать как вождя, национального лидера, царя. Если вы спросите меня, где провести черту между вождём и царём, я не буду знать, что вам ответить. Для меня все эти слова — синонимы, де-факто, если не де-юре. Россия всегда была и до сих пор остаётся авторитарным государством. (Это ведь именно то, что вы хотели услышать, разве нет?) Закрывать глаза на этот факт нашей общественной жизни — нелепо, и тем не менее думаю, что у вашего покорного лектора и Игоря Саруханова диаметрально противоположные взгляды на то, является ли наличие монарха благословением или проклятием для нации. Любой поклонник британской королевской семьи будет, вероятно, на моей стороне… Однако предмет нашего разговора — не моя невыразительная личность. Для Игоря Саруханова Возничий — это неизбежно тиран и диктатор, некто, кто кричит: «Слазь!» — и тогда вы падаете в грязь, хоть и имеете богатства в сердце. Может быть, вы вспомните Бориса Березовского и печальный финал его жизни: ему тоже пришлось послушаться этого окрика и, выражаясь образно, «слезть». В России вы не можете спорить с Возничим, каким бы богатым вы ни были.

Моё субъективное мнение таково: сарухановские герои с их «сердцами богача» едва ли способны завоевать симпатии обычного русского человека. Наши сердца завоёвывают «униженные и оскорблённые», если воспользоваться выражением Достоевского. Нам не жаль богачей, брошенных в грязь, по-настоящему. Если бы музыкант вложил в грудь своих героев «сердца святых» — тогда бы мы их полюбили. Но проблема в том, что святых сложно смутить окриком «Слазь!». Они и так всё время у земли. Всё это напоминает мне короткую беседу русского царя и Василия Блаженного в «Борисе Годунове», известной опере Модеста Мусоргского. Почему нищий отклоняет смиренную просьбу монарха молиться за спасение его, царя, души? Ещё один вопрос, который мы попробуем обсудить.

Во всей второй строфе слышится голос российской либеральной интеллигенции, причитающей по поводу того, что они, «единственные цивилизованные люди в этой дикой стране» (с моей стороны это сарказм, если кто не понял), вынуждены слушаться окрика «Слазь!», от кого бы тот ни исходил: от Николая Первого, Иосифа Сталина или Владимира Путина. Прозападная либеральная интеллигенция в России будет жаловаться на жизнь до второго пришествия Христа. Если сам Христос предложит этим людям следовать за Ним, соединиться с Ним в Небесном царстве, но при том отбросить все их мелочные мысли и дурные умственные привычки в качестве единственного условия — они и тогда скажут, что суровый Возничий кричит на них: «Слазь!» Вы, возможно, скажете, что всё это звучит очень по-церковному. Ну, ничего с этим не поделать.

Есть, однако, две вещи, которые примиряют меня с этой песней. Одна из них — ностальгические воспоминания моего отрочества. Все эти песни, как и некоторое их понимание, были мне «переданы» одним из моих учителей, человеком, которого я исключительно уважаю, поэтому они не могут быть очень уж дурными, как бы сентиментально это ни звучало. Вторая причина — это третья строфа «Скрипки-лисы», которая просит нас

[в]ымешать до дна, и пусть преследуют

Горе и мрак.

Только жизнь одна, и помнить следует:

Рядом — овраг.

Это — очень по-русски. Заурядный представитель прозападной либеральной интеллигенции в России не устремился бы добраться до самой сути вещей, до дна; он не захотел бы бесстрашно посмотреть в лицо горю и мраку, объявившим на него охоту. Также он не беспокоился бы о том, закончит ли жизнь в овраге дурных мыслей и дел или нет. «Нужно быть мужчиной, чтобы переносить невежество и усмешки», — сказал Гордон Самнер, музыкант, больше известный как Стинг. Нужно быть русским, чтобы принимать то, от чего вы не способны убежать; нужно быть русским, чтобы знать глубину своей порочности, но не упасть в этот овраг. Для того, чтобы упасть в этот овраг, добраться до самого его дна, но при этом нравственно воскреснуть, тоже нужно быть русским.

Пожалуйста, задавайте вопросы.

[2] — Вы выглядите именно как Алиса в Стране Чудес, моя хорошая! — шестидесятилетняя женщина за столом директора в бледно-жёлтой блузке с V-образным вырезом осветилась улыбкой. Наверняка она имела в виду мою причёску и волосы до плеч, и ещё мою длинную юбку до середины голени, и белую блузку, вот это вот всё; кстати, лет десять назад я чёлки не носила. Да и два года назад: что я только не выделывала со своими волосами два года назад… Я невольно коснулась волос, тоже улыбаясь:

— Видите, миссис Уолкинг, я уже достаточно стара, чтобы прекратить эксперименты с причёской… Вы ведь Миссиc Уолкинг?

Миссиc Уолкинг кивнула. Через её cтол мы пожали друг другу руки, верней, просто соединили их и слегка встряхнули, как тут и принято пожимать руки.

— Садитесь, не робейте, — предложила директор. Она мне явно нравилась, и не только своей приветливостью. — Вы сегодня в центре внимания, вам известно? Я тоже была впечатлена. Вы знаете, я проходила мимо двери аудитории и уловила несколько слов, поэтому остановилась на минутку — вы ведь мне простите моё невольное подслушивание? — Я прикусила губу, удерживая улыбку. Подслушивание, положим, наверняка было не таким уж невольным, но пусть: я бы то же самое сделала. Может быть, у них микрофон установлен в каждом классе, так что вовсе и не надо стоять под дверью, достаточно нажать на кнопку. — Вам понравилась ваша группа?

— Да, — ответила я: в конце концов, это было наполовину правдой. — Жаль только, что до семинарского обсуждения самой песни мы так и не добрались. Они атаковали меня целым градом вопросом о России и даже личных вопросов обо мне самой.

— И что, к примеру, они вас спрашивали?

— Вещи вроде… как я вижу здешнюю британскую жизнь, и на самом ли деле я монархистка, и вправду ли я русская, или всё это розыгрыш, что-то вроде художественного перформанса, или есть ли у меня причины, по которым я боюсь критиковать российского президента даже здесь, имея в виду случай Скрипалей, или почему я не согласна с музыкантом, который всего лишь говорит простую истину, а именно то, что жизнь в России — это ад, или всерьёз ли я упоминала Христа, желающего вознести российскую либеральную интеллигенцию в Небесное Царство, или это просто было фигурой речи, и являюсь ли я православной христианкой…

— А вы ей являетесь?

— Никогда не думала о себе этими словами — но в тот самый миг, когда они меня спросили, я очень ясно поняла, что да, являюсь, может быть, не в смысле регулярной культовой практики, но в идеологическом — это точно, — призналась я неожиданно для самой себя, осознавая то, что говорю, в тот самый момент, когда проговаривала. — Внутри человека должно быть некое безопасное место, чтобы в нём противостоять — э-э-э …

— …Мерзостям мира? — нашла директор меткое выражение. Какая умная женщина, правда!

— Да, именно! Что до моего курса, думаю, что почти невозможно перекинуть мост через пропасть между нашими двумя культурами. У меня было чувство, что я говорю на китайском, а не на английском.

— Ваш английский очень хорош, что до этой пропасти, то сама задача очень сложна, — сгладила директор острый угол, отнюдь не желая пускаться в рассуждения о том, что строительство мостов между культурами — задача вообще почти невозможная, а вовсе не только «сложная». Тысячелетняя культура избегания неудобных для вежливого разговора глубин: нам этому у них столько же лет учиться. — Вы удачно сказали о том, что стоит только тронуть любую из ваших песен — и на вас повалится Лев Толстой, пятьсот лет русского крепостного права и Бог знает что ещё. А вообще, вы очень умненькая дама… «девушка» было у меня на языке, но… скажите, как получилось, что вам только двадцать семь — или двадцать восемь? — а то, что вы говорите, звучит как речь гораздо более опытного человека? Простите мне этот исключительно бестактный вопрос, Алиса, милочка — вы ведь не против, если я вас буду называть по имени?

— Совсем нет, миссис Уолкинг! («А себя-то, между прочим, не предложила называть по имени! — тут же смекнула я. — Как они тут умело выстраивают вертикаль “начальник-подчинённый”! Мягкой поступью, так что и не заметишь…») Он не бестактный, а ответ в том…

— …Что вы русская, — закончила она за меня. — Думаю, что это ваше русское «мыкать», о котором вы говорили — центральный концепт вашей национальной идентичности. Наверное, наши девочки вам кажутся инфантильными… Разрешите всё же дать вам совет — вы ведь позволите? Будьте с ними начеку, не расслабляйтесь! Воспринимайте их серьёзно, хоть они вам по уму и кажутся подростками, может быть, даже и являются такими! Именно ничтожества оскорбляются, когда им кто-то говорит, что они ничтожества. У вас осталось только восемь или девять лекций, так что, надеюсь, ничего очень скверного не случится — и всё же, и всё же… Вы молоды, вы горды, вы восхитительно тверды в ваших убеждениях — поэтому будьте осторожны! А пока я сообщу сэру Гилберту, что вы прекрасно начали — кстати, вы знали, что он приезжает послезавтра? И ещё одна вещь: вы не против, если мы пройдёмся по конспекту вашей первой лекции и поглядим на все ошибочки? Не то чтобы это настоящие ошибки, просто неудачные выражения…

Я послушно кивнула. Следующие минут десять мы посвятили тексту моей лекции. Это было доброжелательно и очень профессионально — настолько доброжелательно, настолько профессионально, настолько отстранённо, что я даже не почувствовала раздражения по поводу того, что посторонний человек учит меня, как говорить. Вопрос «как говорить» — очень сложный, потому что рано или поздно он неизбежно в себя вовлекает «о чём говорить», и никто не знает, где кончается одно и начинается другое. Миссис Уолкинг, кажется, поймала мою мысль (так бывает, что люди, сосредоточенные на одном деле, перебрасываются мыслями, замечала не раз), потому что в конце этой работы над ошибками призналась:

— Знаете что? Чувствую, что пытаюсь сделать вас менее русской, чем вы есть — cui bono [на чью пользу — лат.]? Я заставляю вас думать по-британски — неправильно это, учитывая ваш предмет.

— Совсем нет, ваши замечания очень ценны, — мягко запротестовала я. — Особенно в отношении артиклей и…

Директор неопределённо хмыкнула:

— Артикли, да, только… У нас, учителей, есть врождённое видение речи как чего-то, что должно быть безукоризненным, в то время как живая человеческая речь — совсем не про то, как избегать ошибок. И искусство — не про это, и жизнь тоже.

— Мне очень нравится то, что вы говорите, потому что это похоже на то, что говорил мой учитель английского в одиннадцатом классе, — призналась я.

— Как мило с вашей стороны помнить вашего учителя — какое вы славное дитя… — с теплотой откликнулась директор. — Знаете, у меня была дочь вашего возраста…

— Так она… ушла от нас? — уточнила я негромко, сочувственно. Миссис Уолкинг кивнула.

— И он тоже умер, — сказала я деревянным голосом, глядя в окно поверх её плеча. — Получила письмо позавчера.

[3] гораздо старше

[4] Это был ещё один сарказм с моей стороны.

[5] — Вы знаете, я не кусаюсь и не лягаюсь, в отличие от тех лошадей у здания Конной гвардии…

— Я знаю, мисс [барышня], — ответил Патрик серьёзно. Тут же, смутившись ещё больше, исправился: — Мэм [сударыня], то есть. Извините!

Я, кажется, рассмеялась. В конце концов, у меня было хорошее настроение, и погода была хорошей для Лондона в конце марта.

— Нет, вы не из этих лошадей, — продолжил Патрик с той же абсолютной хмурой серьёзностью, тщательно выговаривая слова. — Вы просто очень русская.

— Ну да… — я почти обиделась. — А что вы именно имеете в виду?

— Я имею в виду, что вы в вашей роли зашли слишком далеко: вы так глубоко погрузились в то, что изучаете, что можно поверить в то, что вы действительно русская, — отозвался он. — Вам, что, это нравится? Вам это кажется забавным, в наше-то время, и имея в виду происшествие со Скрипалями? Или вы нарочно пытаетесь шокировать людей, как рок-певцы, о которых вы говорили?

Как интересно: парнишка-то, похоже, русофоб. А ещё интересней то, что он, пропустивший серию вопросов и ответов, даже не понял, что я действительно русская, использовал «русский» как качественное прилагательное, не как относительное. Очень лестно, ничего не скажешь…

— Перестань-ка, я на самом деле русская, — сказала я негромко. — Я гражданка России. Я здесь на основании визы.

Патрик открыл рот — и замолчал как рыба. Нашёлся только секунд через пять:

— Мне… ужасно жаль. Я не хотел звучать как расист или ксенофоб. Очень грубо с моей стороны. Мне… знаете, мне бы лучше ничего не говорить.

[6] Место-к-Скорби. На юге, наверное.

[7] Молчи (лат.)

[8] Иоанна, 4:2.

[9] До мурашек по телу.

[10] Мы все возвращаемся к истокам.

[11] — Кхм… знаешь, Патрик, я живу в этом районе, думаю, что без всяких сложностей окажусь дома через три минуты, так что на этом месте мы можем попрощаться.

— Само собой, — откликнулся Патрик. — Странно только, почему мы покрыли всё это расстояние пешком, учитывая, что у вас вон прямо тут станция метро.

— Да вот, вспоминала годы своего взросления, — дружелюбно улыбнулась я. — Место, где жила, отца и так далее.

— Я ведь вам был для этого не нужен, верно?

Какие всё же молодые люди одинаковые: одинаково прямолинейные, прямо до грубости. Впрочем, что жаловаться? Я сама была такой. Вслух я сказала:

— Да, но… видишь ли, Патрик, дорогуша, этот миссис Уолкинг хотела, чтобы ты меня в целости и сохранности довёл домой. Я её об этом не просила.

— Не просили? — поразился парнишка. — Ч-чёрт! Что за глупая ситуация снова! Извините снова — вот вечно из-за вас я попадаю в дурацкие ситуации!

Я рассмеялась грудным смехом:

— Нет, Патрик, ты успешно справляешься с этим сам. До свиданья!

[12] древесный уголь кусками

[13] Боюсь, у меня только два пенни.

[14] общественный транспорт

[15] Только тронь, скотина!

[16] Лайтовый/облегчённый ад

[17] Добро пожаловать в Хылайт

[18] Извините, мне срочно.