Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 8

[Сноска через несколько страниц.]

Dear students, I think I must try to keep my promise and give you a lecture on each of the founding fathers of Russian rock. Today, we come to talk about Nautilus Pompilius, an influential Soviet, and then Russian, rock band founded in 1982. A few words will be said about the image of Christ in Russian literature. The connection between the two, meaning the rock band and Christianity, including Russian Orthodox Christianity, is natural, even though rock musicians in Russia, as perhaps rock artists all over the world, have never been famous for their piety or devotional feelings. But I am already anticipating what is to be explained later on, so let us proceed with one idea at a time.

Nautilus Pompilius started in the late Soviet era. It was named after a mollusk also known as the chambered, or the pearly, nautilus which is said to be a rather beautiful animal with its mother-of-pearl shell looking like a nearly perfect equiangular spiral. ‘Quite a bizarre name for a rock band’—this is what your first thought will be. Then, having been acquainted with their legacy, you might agree that the name suits the band perfectly, describing it as a pulchritudinous but an alien creature. (Talking about a very strange mollusk is perhaps the only opportunity to use such pretentious words as ‘pulchritudinous’—you see, I couldn’t miss it.)

The band was formed by Vyacheslav Butusov and Dmitri Umetsky while the two were students in the Sverdlovsk Institute of Architecture. In 1982, the band made its first attempts to record its own songs. The band’s first album, Pereyezd, was released in 1983. Pereyezd is strongly influenced by Led Zeppelin; no wonder, then, that this album of the Russian band produces an immature, not to say helpless, impression. Over the following years, the band slowly develops its own artistic style. After the release of Knyaz’ Tishiny, a 1988 album, its songs become truly original. We begin to hear the distinctive voice of Vyacheslav Butusov, the band’s only vocalist, and that of Ilya Kormiltsev, its key songwriter, amalgamated in a very effective artistic duo. Each of the two co-authors was able to listen to critical remarks of the other member of this duo, so that wrong interpretative accents were shifted and unlucky lines could be re-written.

‘Iconic’ is the word that we people of today make an excessive use of, without even understanding what it means, or used to mean, originally. Let us put aside theology for the time being and concentrate on the process of creating an icon, a holy image of the Russian Orthodox Christianity. Creating an icon is, unlike writing a poem or manufacturing away a contemporary artistic installation, never seen as a personal act. Painters of icons do not normally sign their works, for it is not their creative personalities, but the Holy Presence manifested in the image that matters. For any separate Russian icon, it was, and still is, perfectly natural to be created by a number of masters, each of them being responsible for his own part of the work, such as the background or the faces of saints. It is in this sense that I see the duo of Vyacheslav Butusov and Ilya Kormiltsev, who both were contributing an equally important part to the mutual success of the band, as truly iconic; saying this, I do see ‘iconic’ and ‘collective’ as synonyms in the context of how a work of art comes to birth.

(Unfortunately, the collaboration of the two stopped in 1997 when Nautilus disbanded. Ilya Kormiltsev died in 2007 in London. Vyacheslav Butusov still remains artistically active.)

Almost all works of art created in Western Europe after the end of the Middle Ages, bear clear marks of their individual authors. It looks like the ‘iconic’ mode of creating songs, holy images, or literary texts with its natural restrictions for the creativity of individual contributors was rejected as inefficient. Why did it happen? What was gained through this ‘switching of the mode,’ and what was lost? Do you think that you, as a creative professional, would be able to ‘switch back to the medieval mode' of writing a song text or elaborating a melody, metaphorically speaking? Why would you be able to do it, or why wouldn’t you?

It is very hard to describe the artistic legacy of a musical band in general terms. Some songs by Nautilus Pompilius—‘The Khaki Sphere,’ ‘Titanic,’ or ‘Bound by One Chain’ among them—were clearly intended as criticism of the surrounding social reality. That having been said, these songs never tried to shift the responsibility for the ugly state of affairs to ‘some communist bastards.’

Here there are no scumbags in leather lounges.

Here the cream of society looks just like the dregs.

Perhaps they, like the dregs, are tired of being

Fastened by one chain, united by one purpose

—as Ilya Kormiltsev puts it. It is not the leading personalities of the Communist party, but the Evil within human nature itself which is to blame for the fact that the citizens of Soviet Russia are ‘fastened by one chain.’ I must perhaps add that both Kormiltsev and Butusov—unlike so many singer-songwriters of the late Soviet period—never played with the idea of one form of government being naturally superior to another. The lyrics of their ‘Goodbye, America’ make it very clear. As for ‘Bound by One Chain,’ four insightful lines from it are in my humble opinion equally applicable to any stagnating regime. Here they are.

Some people can believe in the absence of faith;

Some are very busy even when they have nothing to do.

There are miserable wretches praying, praying

That their misery be guaranteed.

Don’t you think that those lines, initially written as a description of Soviet reality, now accurately describe the brave new Western world of today?

Ilya Kormiltsev once said that he abhorred the time of band’s popularity, just because the audience understood as much as perhaps ten per cent of the collective’s artistic message. I am not in a position to judge whether it was true—‘misanthropic’ seems to be an appropriate word to use when we speak of Kormiltsev’s character—but I frankly admit that many a song of the band is obscure to me. The Wikipedia uses the word ‘philosophical’ to describe their lyrics of the later period. I wonder, though, if ‘philosophy’ is a correct term here. Today, anything that rises above the level of ‘Baby Don’t Hurt Me Don’t Hurt Me No More’ goes by the name of philosophy. Such compositions of the band as ‘The Ways Full of Diamonds,’ ‘The Fallen Angel,’ ‘The Black Birds,’ or ‘The Prince of Silence’ do not contain much philosophy, but encapsulate a lot of what I vaguely refer to as ‘mysticism.’ What is mysticism? It is, to use a definition from lesson two, the product of the nocturnal — the intuitive — side of human mind. ‘Fine by me,’ you would say, ‘but is this product valuable enough that we purchase it? What is mysticism in its essence?’ I have not the faintest idea. I believe, too, that any of the great mystics of the old times, someone like Meister Eckhart or St John of the Cross, would give you exactly the same answer.

On the contrary, other songs by the Butusov-Kormiltsev duo are quite simple in terms of what the artists are trying to say, which fact doesn’t make them less important. Such single-pointed songs as ‘Tutankhamen,’ ‘The Shadow,’ or ‘The Wings’ resemble didactic essays, or ethical teachings for beginners, or perhaps little sermons. The subject of these little sermons is mostly easy, but it is the sort of ease that we tend to associate with the eternal truths of the Gospel and that we weak (and wicked) people of today, over-complicated as we are, tend to forget.

‘Tutankhamen’ is probably the most convincing example of what we agreed to provisionally call ‘a little sermon,’ as the song tries to deliver to its audience one very simple thought: if you drink in a company of thieves, take care of your purse. (According to Ilya Kormiltsev, the artists were threatened by real bandits after the song was released: a meaningful fact which shows what true art should be. Are you ready to face immediate danger because of what you want to express as an artist?) ‘There is only one truth, ever,’ Ilya Kormiltsev goes on to say, ascribing this saying to Tutankhamen who was a pharaoh in Ancient Egypt. A very one-sided approach, you might want to reply. The idea of the possible coexistence of multiple worldviews has long ago become a truism. I dare say, though, that its recognition as true prevents us from making decisions and taking actions. Imagine that an enemy invades your home country or that a foreigner consciously desecrates a church your mother and your father regularly attended. To be certain, both offenders are motivated by their own worldview or maybe by their religion that, too, can be recognised as partly true. Don’t you think, though, that the very acceptance of the partial validity of another point of view in this particular case robs you of your responsibility to fight the enemy and to punish the desecrator? Don’t you think that the very concept of ‘tolerance,’ ‘broad-mindedness,’ and ‘multiculturalism’ has become a cheap excuse for our cowardice, meaning both our lack of individual courage and our collective cultural impotence? A great question, posed by a song of a Russian rock band.

‘Walks on Water,’ the song that we are going to analyse more deeply, basically falls into the category of ‘sermons’—I deliberately omit the word ‘little’ because this word is somewhat out of place here. The song seems to have a philosophical, perhaps even a theological, not just an ethical dimension—no wonder, considering that the subject of it is St Andrew who meets Jesus Christ walking on water. Judge for yourselves—here are some copies of its lyrics translated into English so that you can understand what the song is about. (The translation was provided by a certain Schnurrbrat on lyricstranslate.com; I was able to contact the translator and have received his gracious permission to use the text for our purposes.)

[Verse 1]

The apostle Andrew was fishing the pier,

And the Saviour was walking the sea.

Just as Andrew was catching small fish with his net,

So, the Saviour was fishing the dead.

Andrew’s voice was sincere: ‘I’m leaving this pier

If you do share this secret with me!’

But the Saviour replied, ‘My dear Andrew, I swear:

There was never a secret concealed.’

[Refrain]

‘Look, you see on the hill—

There is a towering cross,

A dozen of soldiers in black;

You should try to hang on.

And when you suffer the loss—

You are free to come back,

To walk on the sea,

To walk on the sea,

To walk on the sea with me.’

[Verse 2]

‘But my mentor! The helmets are shining with horns;

A black raven is circling the cross.

Would you tell me today? Spare your fool from the scorn,

Crucifixion could wait or be tossed.’

And the Saviour got speechless and stomped with his heel

The water mirror beneath:

‘You indeed are a fool!’ Crying Andrew retreats,

While carrying his catch from the pier.

[Refrain]

The text, as it seems, raises not less than three important problems we shall deal with—raises them by the very fact of its existence, I mean. ‘Theological thinking beyond conventional religious paradigms’ would perhaps be the first of them. We do not normally expect rock musicians to be very pious or to seriously talk on devotional subjects. (But was it really pious, judging by the melody and the energy that Vyacheslav Butusov puts into his performance? You probably would agree with me saying that it was anything but pious, in the usual sense of the word, that is.)

Michael Holquist, in the fourth chapter of his Dostoyevsky and the Novel argues that Christ—as fully theologically understood—cannot be a character in a novel [Holquist, Michael. Princeton: PrincetonUniversity Press, 1977. Pp. 106-111]. Very true, because Christ’s story is written once and for all and because the very thought of rewriting it is in the eyes of a believer dangerously close to a sacrilege—but this fact has never prevented Russian poets and writers from creating their own interpretations of the Gospel story. (Fyodor Tyutchev, Vladimir Nabokov, Fyodor Dostoyevsky, Leonid Andreyev, and Mikhail Bulgakov are just some of the names that should be remembered in this context.) It is perhaps very tempting to say that the Saviour of the song we are looking at, much like the figure of Jesus in Bulgakov’s The Master and Margarita, is not the real Christ, not the true Son of God worshipped by Christian believers, just because the writers of the Holy Scripture have never recorded such a dialogue between the Saviour and one of His disciples. It is, as I have already said, very natural, in a sense, to reject this conversation—and the song in general—as theologically immature. Allow me, though, to abstain from such a judgement: your lecturer hasn’t been given the honour of eye-witnessing the events of Christ’s true life.

Be it as it may, the question of whether the narration of the Gospel story in particular and theological thinking in general may be trusted to ‘non-professionals,’ asks itself. Vyacheslav Butusov and Ilya Kormiltsev join a long succession of Russian authors who were lay persons in ecclesiastic terms. Their visions of Christ are not authorised by the Church, so to speak—quite a disturbing fact for a believer who happens to be fond of, say, Bulgakov’s writing. Should all these authors have asked church authorities for something like a solemn permission to ‘fictionalise’ Christ as a character in their literary works? Such permission could never be given, I am afraid: you cannot ‘fictionalise’ what is—or is said to be—the source of the ultimate truth, as ‘truth’ and ‘fiction’ mutually exclude each other. Should their interpretations of the Gospel story never have been written, for the sake of general peace? In this case, their readership would be bereft of very good texts. ‘Good’ is rather a weak definition here: those texts widen the horizons of our thinking, even if some of them might be recognised as theologically erroneous. Is the fictionalised Christ of any of these authors simply a fictitious character? In other words: shall a Christian believer never give weight to any of these descriptions; shall he or she never believe in them, to say it in very simple words? A logical solution which, again, is malfunctioning, because belief in general cannot be commanded by reason. You see, I do not believe in Bulgakov’s ‘Yeshua the good man’ as a true image of Christ: Yeshua is in my humble opinion too weak and too unimpressive a figure. But I do believe that a conversation between Christ and St Andrew similar to the one that Ilya Kormiltsev is imagining—or reconstructing—in his song might actually have taken place. And, to make things worse, I do believe that the conversation between Christ and the Grand Inquisitor that Dostoyevsky so masterfully depicts in The Brothers Karamazov has happened; I almost see this conversation as the true fact of the spiritual reality. Does my belief make me a bad Christian? I do not expect the answer to the last question to be necessarily negative. Neither of course do I want to confront Russian Orthodoxy and to create a new Christian sub-sect worshipping Dostoyevsky as the new prophet. I do not know the answer to my question. I think the answer can only be provided by the Church as a whole; I believe that questions like the one above should not be ignored.

My dear students, it is very comfortable to imagine the Church as a congregation of silly old persons incapable of seeing the true life in its complexity. At times, the Church can be just that, only that. But then, the overwhelming image of God as the spiritual reality that exists both within and outside of the Church and which is powerful enough to equally inspire pious old monks and Russian rock artists—this idea invades your brain and destroys your inner peace for ever. A note in parenthesis: it only happens if you possess enough of what can be called intellectual honesty. (What is intellectual honesty and why is it important?)

Let us now turn to what the Saviour of the Russian song is actually saying to St Andrew (who is, as the tradition has it, the founder of Russian Orthodox Church). The message is as follows: go and voluntarily accept your own crucifixion for the sake of your fellow humans—for it is the suffering of others that you take upon yourself. Then, and then only, you will be able to work miracles, such as walking on water and the like. The heroic acceptance of one’s own mortal suffering, done for the salvation of humanity, cannot be postponed; everyone who believes in the opposite ‘indeed is a fool.’

I would rather put aside the theological core of this message, namely the question of whether martyr’s own tortures—or death—do allow him or her to work wonders (in martyr’s afterlife, I believe, in the case his or her death has taken place). I am not in a position to judge; neither do I think that this is essential. Generally speaking, I would describe the glad acceptance of suffering as a very Russian feature. Such an act can indeed resurrect you—spiritually so; in this sense, it really can work wonders. (Rodion Raskolnikov and Dmitry Karamazov are the two most obvious figures in the Russian literature who voluntarily agreed to accept their sufferings and were therefore granted their spiritual resurrection.) But more than that: I see the straight and clear message of Christ’s advice as ‘Christianity in a nutshell,’ as the very meaning of Christianity. Here, you have got a spiritual task in store for you that is almost impossible to be done. Immense suffering will be the immediate consequence of performing this task. Go and do this task without much consideration, without weighing up your chances, without expecting any reward for it. Then, and then only you become a Christ-like figure. If it goes beyond your powers you probably were too quick to call yourself a good disciple of Christ. Retreat from the pier where you enjoyed the happiness of talking to the living God and carry away your catch of small fish—it is all you can get from Christianity.

Some years back, I had a very interesting conversation with an Orthodox monk. During this conversation, a very curious idea was mentioned. What makes me think, the monk asked, that the crucified Saviour of humanity was necessarily suffering? Why cannot I imagine that He was rejoicing over His victory, that it was joy, not suffering, His whole being was completely filled with? This intense joy, he went on to say, did not exclude the physical pain Christ as a human was going through. This joy didn’t cancel His pain; neither did it diminish the immensity of His sacrifice. It just was there. I have not the slightest idea of whether this theological opinion relies on some unknown sacred texts of Eastern Christianity or originates from an oral tradition. Neither do I know whether it is true. Take it or leave it, as the popular saying goes. But if you can take even one tenth of it you absolutely must rethink everything you imagine—or you think you know—about Christianity.

I still must add a few words about Christ scornfully tramping His foot on the surface of the lake. To me, the image of the scornful Christ is the most disturbing moment this song has. My struggle to accept it does not cancel the importance of this image, though. All in all, your humble lecturer is not a ‘snowflake’ believing that all unpleasant images which happen to hurt our feelings—our juvenile feelings, perhaps—must be cancelled. Personally, I do not believe that Christ could ever be scornful. And yet, I do believe that we can perceive Him as such. What if our own lack of moral integrity makes us see God’s love as God’s scorn? Imagine that someone whom you love very much says something upsetting to you; imagine that you are badly hurt by the words of the person you love. Don’t you think that your being hurt would make you perceive those words as unjust, bad, and scornful, whereas they were only well-intended? Do not you think that things can work in the same way on a greater scale? We people of today cannot come to terms with the ‘medieval’ idea of the scornful God. We imagine God as a nurse employed to heal our imaginary ‘wounds’ that we have received on earth because of our being ‘objectified,’ ‘patriarchally repressed,’ ‘discriminated against,’ ‘referred to with the wrong gender pronoun,’ or otherwise ‘psychologically traumatised.’ What if the true God is anything but such a nurse? We absolutely believe in our being kind and nice people who are good enough to see God face to face (the absurdity of this idea only equals to its groundlessness). What if the sight of even the smallest of His angels would hurt us beyond measure? Contemporary culture is spoiling us by flattering us in the most shameless manner. ‘A collection of outstanding personalities—your own outstanding personality is the only thing that it lacks,’ a poster at the entrance into the Dresden art gallery blatantly says. Pardon me if I say that it is simply not true. Our ‘outstanding’ personality will never outshine works of Raphael, Michelangelo, Albrecht Durer, and Lukas Kranach. We shall stop lying to ourselves, this being the first step of our slow spiritual convalescence. ‘We indeed are fools’ if we go on thinking of ourselves as ‘very nice persons’ or even ‘outstanding personalities.’ This very simple idea concludes what Vyacheslav Butusov, Ilya Kormiltsev—and your humble lecturer—are trying to tell us today.[1]

○ ○ ○ ○ ○ ○ ○ ○

Я оказалась в мире, который однажды уже посетила, а именно на Поле Страхов. Ночь, короткая трава и слабо светящийся туман.

Никакого зеркальца на этот раз не было, но, проведя ладонью правой руки по внешней стороне левой, я обнаружила, что кольчуга на мне сохранилась (стало чуть уютней). Меч, конечно, остался в лапе Чудовища.

Прямо передо мной, в трёх шагах от меня, дожидался моего внимания Равнодушный Страж. Серо-дымчатый, с вытянутой мордой, с минимумом изогнутых линий в теле (их заменяли прямые или тупые углы), он, даже лёжа, был ростом с меня стоящую.

Говорят, лягушки не видят неподвижные предметы — а мы, люди, с трудом видим то, что не испытывает по отношению к нам или не внушает лично нам никаких чувств, поэтому я заметила его не в первую секунду. Но вот, заметила: избегать разговора стало невозможно.

— Я умерла? — начала я беседу первой.

— Нет, — ответил Страж. — А тебе бы хотелось?

Я успела и испугаться, и мысленно улыбнуться этому ответу. Всё зря: в нём явно не содержалось ни угрозы, ни насмешки: простой вопрос.

— Спасибо, пока нет, — учтиво поблагодарила я.

— Не за что, — мой собеседник был глух к юмору.

Я поняла, что спрашивать и дальше придётся мне. Дымчатый Пёс ничего от меня не хотел и даже как будто не особенно мной интересовался.

— Я… потерпела поражение?

— Да, — подтвердил Равнодушный Страж.

— Что меня ждёт теперь?

— Это отчасти зависит от тебя, — пояснил Дымчатый Пёс. — Ты находишься в точке неустойчивого равновесия. Самое простое, что ты можешь сделать сейчас, — это проснуться.

— Без всяких последствий?

— Почти. Дальнейшие путешествия, скорее всего, станут невозможны.

— Почему?

— Потому что, продолжая их, ты неизбежно встретишься с последствиями, но ты сама не захотела с ними встречаться.

— Когда я этого захотела?

— Захочешь, когда добровольно решишь сейчас проснуться.

— Всё ясно… Что будет, если я не сделаю так?

— Тебя ждёт плен.

— За что?

— За то, что ты потерпела поражение, это же так просто.

— А после плена я смогу увидеть Русскую Голгофу?

— Я не знаю, что ты понимаешь под Русской Голгофой, — отозвался Страж. — Каждый видит её по-своему, а может быть, никакой Русской Голгофы вовсе нет. Эти вещи вне моего поля зрения.

— Плен означает, что я не смогу проснуться по своей воле?

— Скорее всего.

— Как долго он продлится?

— Я этого не знаю: это не мне решать.

— Что будет с моим телом на Земле, если плен затянется?

— Ты находишься в глубоком сне. Если твоё тело подключат к медицинским аппаратам, оно сможет жить достаточно долго. Если нет, оно, вероятно, умрёт, и это дополнительно всё усложнит.

— Каким образом?

— Хотя бы тем, что тебе будет некуда возвращаться. Кроме того, твой случай разберут на Суде, и если его признают самоубийством, тебя не ждёт ничего хорошего. Ты собираешься просыпаться или нет? То равновесие, в котором ты сейчас замерла, связано лишь с тем, что я рядом. Беглец за воротами тюрьмы может находиться только рядом с охранником. Если он один, он сразу привлекает внимание. Я просил бы тебя принять решение сейчас.

Наверное, в моём последующем ответе был элемент литературного или, скажем, духовидческого тщеславия. Если я сумею вернуться, подумалось мне, то какой занятной окажется восьмая часть моих записок! Была в нём и нотка русского упрямства: уйти было просто, но if they give you ruled paper, write the other way[2]: этот эпиграф к самому известному роману Брэдбери каждый русский способен сделать своим девизом. Было в нём, наконец, и желание не оказаться лживой интеллектуалкой, которая проповедует одно, а делает другое. Вот, Бутусов с Кормильцевым предостерегли о том, чтобы их слушатели, когда пьют с ворами, опасались за свой кошелёк, — и получили конкретные угрозы от «братков» девяностых годов в свой адрес. Это и есть искусство: готовность ответить за слова, тяжесть слов, которые продавливают собой мир. Я же в прошлую ночь написала целую, можно сказать, проповедь о том, каков должен быть путь христианина, — а сейчас собралась на выход? «Мудозвон вы, батенька», как сказал об этом русский писатель, встреченный мной на Линии Фронта, даром что говорил он это не мне.

— Я остаюсь, — ответила я.

Страж долго, тяжело, шумно вздохнул всем объёмом могучих лёгких, и его вздох, полный самых разных регистров и обертонов, под конец перешёл в пронзительный свист.

Те, кого он призывал своим свистом, не заставили себя долго ждать и нарисовались почти сразу.

Было их двое: бледнокожее лысое существо, лишённое всяких признаков пола, правда, с подведёнными лиловым глазами, губами такого же цвета, и толстая негритянка со стриженой, наполовину седой бородкой в стиле Моргана Фримена. Оделись оба в майку и шорты, едва ли не одного размера: на асексуале одежда болталась как на вешалке, а на негритянке едва не лопалась от напора могучих женско-мужских телес.

— Так, значит, и выглядят бесы современности, — пробормотала я вполголоса. «Бесы современности», услышав мою жалкую попытку сыронизировать, оскорблённо-радостно завизжали.

[Сноска дальше.]

— Who the f*ck are you to call us devils? — возопила негритянка. — This is hate speech!

— She is a sexist! — кинул асексуал первое обвинение, и в мою сторону полетела первая петля тонкой липкой чёрной ленты, обернувшаяся вокруг тела.

— A racist!

— A misogynist!

— A homophobe!

— A transphobe!

— An obscurantist!

— An abuser!

— A body shamer!

— A slut shamer!

— A defender of patriarchal society!

— A spreader of toxic masculinity!

— A supporter of dictatorship!

— Russian![3]

C каждым новым ярлыком, летевшим в мой адрес, меня опутывала новая липкая чёрная петля, так что я оказалась в итоге упакована не хуже мухи в паутине. Бесы выкрикивали свои ругательства без особого выражения, как бы по долгу службы, но громко, тщательно проговаривая каждый звук, будто творили некие заклинания или зачитывали свой символ веры.

Равнодушный Страж, развернув колоссальные крылья, с шумом поднялся в воздух — пара секунд, и он покинул нас. У меня сердце совсем упало: единственный здесь представитель справедливости и охраны порядка умыл от моего случая свои серые лапы, оставив меня без всякого заступничества. Бесы в его отсутствие раздухарились совсем и, всё быстрее скача вокруг меня, вдруг потянули меня за руки, левую вперёд, а правую назад, накинув мне на запястья всё ту же липкую чёрную ленту (прикасаться непосредственно ко мне они будто побаивались). Я стала вращаться на одном месте. Только я успела подумать, что меня хотят использовать в качестве живого сверла, земля под моими ногами расступилась, и мы втроём полетели вниз.

Я ожидала, что мы окажемся в Нижних Грязищах, и ландшафт нового мира, на землю которого мы в беспорядке повалились, вполне соответствовал моему прошлому путешествию в «чистилище для либералов»: низкое серое небо, унылая индустриальная окраина, как бы граница завода и мусорной свалки.

Бесы коротко и визгливо посовещались на американском английском. Я, прислушиваясь, сумела понять, что на документе, разрешающем мой арест, необходимо в каждом транзитном мире ставить печать, подтверждающую, что хозяева этого мира интереса ко мне не имеют и разрешают моим конвоирам следовать дальше. Негритянка, взяв бумаги, не спеша поковыляла в поисках местных бюрократов утиной походкой тучного американца. То ли и впрямь она, даже здесь, страдала дисплазией суставов, то ли передразнивала страдающих, то ли несла эту дисплазию как гордое знамя своей культурной идентичности, одновременно демонстрируя, как ей, демонице международного ранга, противно даже передвигаться по этой унылой туземной местности. Асексуал присел у бетонной стены и вытравил на несколько метров опутавший меня «поводок», молчаливо разрешая мне погулять на его длину.

Воспользовавшись этой любезностью и даже пробормотав смущённое thank you, я направилась к колченогому столу между бетонной стеной и двумя кучами мусора (индустриального и бытового). За столом сидело трое, занимались эти трое чем-то вроде игры в карты. Точно, это были карты. Меня неприятно изумило то, что едва не каждый ход сопровождался взрывом смеха. Да: мы, русские, жизнерадостная нация…

— Здравствуйте! — вежливо обратилась я к компании за столом. — Можно ли вас отвлечь? Я ищу Александра Михайловича Азурова…

— Мы не знаем такого! — выпалил сразу же самый молодой. — Извините, — прибавил он вполголоса.

— Аз есмь царь! — крикнул второй, не найдя ничего умнее.

— Аз — вилкой в глаз! — прокомментировал третий, самый старый в компании.

— С вами совершенно невозможно говорить по-человечески, — с огорчением и ноткой раздражения заметила я.

— А ты не говори, гражданка, а сядь да выпей! — предложил третий. — Мелкий, дай ей стул!

— Это табуретка уже…

— Один хрен…

— Выпить? — поразилась я, увидев, что карты в руках компании действительно как-то успели превратиться в картонные стаканчики, а стулья на самом деле стали табуретами и успели обозначить еле заметное желание обернуться деревянными ящиками.

— Я не буду эту жижу пить! — придирчиво сообщил второй. Действительно, жидкость на дне картонных стаканов была коричневой.

— Погодь, очистится!

— Ни х*** моржового она не очистится!

— Ну, иди тогда, сбегай за пузырём, пока дырка не затянулась!

— Нашёл дурака! Вон, мелкого пошли!

— Всё, всё, тихо, вишь, оседает!

Жидкость в стаканах и правда светлела, а сами они из картонных постепенно превращались в стеклянные: разномастные, с выщерблинами. Реальность здесь менялась неприметно, но неизбежно, словно ваш насмешливый сотрудник, который купил сотню футболок всех оттенков от белого до синего и каждый день надевал одну из них, будто специально для того, чтобы заставить вас задуматься, всё ли у вас в порядке с головой. Я вдруг с лёгким ужасом поняла, что это — не Нижние Грязищи, а Хылайт. (Впрочем, чему ужасаться! Снявши голову, по волосам не плачут.) Не верьте никому, кто скажет, будто Хылайт похож на the sea of monsters из Yellow Submarine[4], где пёстрые, прихотливые и, по сути, безвредные зверушки постоянно меняют форму, радуя глаз разнообразием цветов. Наш, отечественный Хылайт выглядит именно как стакан самогона, оборачивающийся рюмкой водки, и наоборот. Непатриотичная строчка, увы, — подозреваю, правда, что Helllite в пространстве других культур выглядит ничуть не лучше.

— Эх, жрачки бы! — мечтательно вздохнул один из персонажей, залпом выпив из своего стакана и занюхав рукавом. — Рыбки бы вяленой, пескариков там…

— Ща, будет тебе жрачка, аккурат в пять часов!

— В пять обещали видосики! — слабо возмутился самый молодой. Он выглядел несколько приличнее остальных, и я решила обратиться к нему с естественным вопросом:

— Послушайте, что вы такого сотворили на Земле? Чем вы провинились, что оказались здесь?

— Я? — поразился парнишка. — Вы это меня спрашиваете? Ничего я не творил, ничем я не винился, не надо тут… Жил как все, ютюб смотрел, телик, мемасики… Ну, прибухивал, как все… Что вы начинаете сразу? И хуже люди живут!

— Очень вдохновляюще… — заметила я вполголоса.

— Что говорите? — с подозрением уточнил молодой, но двое его старших товарищей не дали ему выяснить, чтó я говорю, энергично завопив:

— Едет! Едет!

Над обеими мусорными кучами наискось проходило нечто вроде стального троса. Трос двигался и, словно на мясокомбинате, вёз в нашем направлении здоровенную тушу, висящую на крюке. Туша напоминала известного телеведущего, только в голом виде и отчего-то без глаз. Доехав до кучи с бытовым мусором, туша расстегнулась, будто кто-то распорол её сверху донизу ловким движением, и из неё, как из мешка, посыпались малоаппетитные остатки пищи.

— Фу, дрянь какая! — возмутился «придирчивый». — Я это жрать не буду!

— А мелкому опять видосов не подвезли, ха-ха! — посмеялся самый старший и нравоучительно обратился к приятелю: — Дебил, что ль? Жрать не будешь — тебя отседова быстро выкинут ещё ниже!

— Нет, а вдруг оно червивое… — озабоченно проговорил молодой. Лица его приятелей сразу вытянулись.

— Ты нормальный? — яростным шёпотом обратился к нему «придирчивый». — Смотри, накличешь!

— Ничего я не накличу!

— Накли…

Глаза старшего, который наблюдал мусорную кучу, вдруг в ужасе расширились.

— Атас! — крикнул он, перебив «придирчивого». Тут же вся компания снялась с табуретов — те давно стали ящиками — и бросилась к дыре в бетонной стене, которая за это время несколько раз успела поменять форму. Не без труда протиснувшись через дыру, трое скрылись с глаз.

Вдогонку им из мусорной кучи проворно поползли короткие и жирные грязно-белые черви с хищной круглой пастью, каждый — величиной с кошку. Я встала на ноги с брезгливым ужасом — но им я была, к счастью, неинтересна. Два червя прогрызли две дыры в бетонной стене, и оставшийся выводок потянулся через эти дыры. Что ж, соотечественники, удачи вам, и желаю не останавливаться на бегу…

Бесполый бес, сидевший неподалёку, дёрнул мой поводок. К нам уже подходила его напарница, в руках она несла пропечатанную бумагу и большой бесформенный кусок угля. Бросив этот кусок мне под ноги, она равнодушно гавкнула:

— Draw the door![5]

Пожав плечами, я подобрала уголь и нарисовала на бетонной стене прямоугольник.

Очерченный кусок стены немедленно провалился, обнажив за собой черноту. Негритянка, взяв один из ящиков, верней, поленьев, которыми те успели обернуться, неласково толкнула меня этим поленом в спину, и я повалилась в черноту следом за «дверью».

Если в Хылайте на дворе был хмурый осенний день, то в новом мире — кромешная ночь с чёрным, как глубокий колодец, небом. Горели, впрочем, фонари, освещая мрачные улицы в стиле hi-tech: все поверхности здесь лоснились то ли металлом, то ли гладким пластиком. Ни деревца, ни куста, ни травинки. Воздух был липким и душным, словно вечером на очень жарком юге.

Негритянка уковыляла за очередной печатью. Бесполый бес небрежно бросил:

— I don’t mind if you walk around. Can peep into one of those cells, too. Should be instructive.[6]

Под «кельями» или «камерами» он, очевидно, понимал почти квадратные двери в стене ближайшего барака, которые повторялись на одинаковом расстоянии через каждые три метра. Вдоль галереи второго этажа шли точно такие же двери. Окна в этом здании-коробке отсутствовали.

Могла в его предложении, конечно, крыться и ловушка, но что мне было терять? Пожав плечами и лаконично поблагодарив, я бестрепетно направилась к ближайшей двери. Постучала в неё.

Дверь распахнулась почти сразу. Существо мужского пола, которое показалось на пороге, мельком оглядело моего сопровождающего и жестами начало зазывать меня внутрь с преувеличенным почтением, едва не кланяясь до земли и возбуждённо приговаривая:

— Госпожа! Госпожа!

Внутри новый знакомый, разглядев меня, с огорчением, почти брезгливо заметил:

— Ты не Госпожа!

(Я успела осмотреться: жалкая кубическая комнатка с чем-то вроде матраса на полу в качестве единственного предмета мебели, но с большим плоским телевизором на стене.)

— Никогда не претендовала, — сухо ответила я. — А ты, выходит, раб, если так ждёшь Госпожу?

И то: мой собеседник был полугол, из одежды имея только набедренную повязку и нелепый кожаный ошейник. По типажу лица напоминал он, однако, петербуржских интеллигентов: учась в нашей северной столице, я видела много похожих на него людей. Но ведь не каждого из них ожидает это мрачное место? Нет, было здесь ещё что-то…

— Я не раб! — приосанился мужчина. — Я… я просто очень разочарован. Я так ждал…

— Кто же ты, если не секрет?

— Мы все здесь — рыцари, один отряд рыцарей!

— Рыцарей? — весело изумилась я. — Видимо, тех, кто служат Прекрасной Даме?

— Совершенно верно! И, знаешь, твоя ирония меня не задевает: она мне смешна, я выше твоей иронии!

— Ты можешь показать мне твою… «Прекрасную Даму»?

— Да вот же она! — с детским удивлением поразился мужчина, показывая мне фоторамку на стене. На фотографии, как я и ожидала, красовалась известная порно-дива. Момент был пойман удачно: женщина, лучившаяся счастьем, выглядела почти что невинной юной девушкой… Какая-то беспокойная, притягательная сила была в этой фотографии, которая здесь, видимо, служила «иконой»: я, хоть и сама женщина, лишь с некоторым трудом отвела от неё взгляд. Что же до мужчины, то он секунд на тридцать замер в блаженном созерцании и едва на колени не опустился рядом. Да вот уже и опустился, молитвенно сложил руки на груди.

— Позволь угадать, — тихо сказала я. — На Земле ты, видимо, регулярно грешил самоудовлетворением перед экраном телевизора или компьютера, и эта красотка нравилась тебе больше других, вот поэтому после смерти ты к ней и притянулся, а поскольку вас таких было много, вы и образовали целый барак «рыцарей» — верно?

— Что значит «грешил», что это за слово такое?! — вскипел мужчина. — Кто тебе дал право вторгаться сюда и бросаться такими словами? Нет никакого греха! Всё в мире благо!

— Где-то я это уже слышала…

— Если слышала, то плохо слушала и плохо усвоила! Твой ум находится в рабстве у этого — как его — у двойственного видения, вот что!

— Браво! — насмешливо отозвалась я. — Вся диалектика псевдо-восточной мудрости здесь тоже к твоим услугам. Немного же она тебе помогла…

— Мне она отлично помогает отличать правду от лжи, потому что правда всегда одна, а вот ты — ты и есть самая настоящая рабыня! Я могу здесь пойти куда хочу — а ты ходишь за своим господином на верёвочке! Ещё и нашла себе какого-то хмыря: я видел, когда открывал дверь! Нас связывают только по специальному приглашению, и не таким варварским способом!

— Верно, верно, не буду спорить… (Я хотела спросить собеседника, не видел ли он здесь моего учителя, но язык у меня не повернулся. В конце концов, Александр Михайлович не мог жить в одной из этих камер, в самой мысли было что-то кощунственное.) Ходишь куда хочешь — а куда же ты ходишь?

— Куда хожу? — потерялся мужчина… — Ну, днём я обычно ищу, как бы заработать на пропитание, сдаю тело внаём для… для разных услуг, выполняю разные другие вещи… не всегда приятные, но… в этом, видишь ли, и заключается свобода… Вам, homo sovieticus, не понять… Но вечером нам на экране является Госпожа! И вживую она тоже является, каждую неделю! А раз в полгода один из нас, избранный, наслаждается счастьем выйти на причал и непосредственно… но, если честно, я не хочу с тобой говорить о сокровенном. Ты странный человек, какая-то преступница, видимо; в твоих глазах насмешка над святыми вещами — с какой стати мне вообще говорить с тобой? Ещё осквернюсь… Я бы тебя выгнал, только мне страшно — то есть я боюсь: вдруг это проверка? Скажи мне честно, — он с надеждой заглянул мне в глаза: — Ты не Госпожа? Госпожа, это не Ты? Может быть, Ты так решила испытать меня, проверить мою верность Тебе? Что мне сделать, чтобы доказать свою верность?

В его глазах засветилось опасливое обожание. Я вся передёрнулась от отвращения. Неизвестно, чем бы всё закончилось, но, к счастью, дверь камеры распахнулась, и сопровождающая меня бородатая негритянка вошла в камеру без всякого уважения к privacy[7] местного жителя. (Я ей почти обрадовалась: даже она не была так противна, как этот, с позволения сказать, «защитник Прекрасной Дамы».)

Мужчина при виде демоницы повалился на колени. Та ленивым жестом показала мне на выход, а «рыцарю» выписала хорошего леща, отчего тот застонал, почти завыл: на мой взгляд, преувеличенно-карикатурно. Наверное, громко жаловаться на обиды было в этом мире самым безопасным способом поведения.

— Serves him right,[8] — пробормотала я, не удержавшись. Негритянка неопределённо хмыкнула.

Бесполый бес ожидал нас на улице у открытой крышки люка, втрое шире обычных канализационных. Вздохнув, я шагнула вниз, не дожидаясь приглашающего толчка в спину.

«Любопытно, — пришло мне в голову во время перехода: — те поклонники электронной мастурбации, которые не были так разборчивы и не имели любимых актрис, тоже получают здесь свою “госпожу”? И как много людей вообще сваливаются на улицы этого чёрного города, если учесть, что мэйнстримные направления мысли пропагандируют fapping[9] как совершенно безобидное и даже полезное для здоровья дело? Ждёт ли этот мир всех околпаченных пропагандой дурачков или только самых энергичных? Можно ли бежать отсюда? Что-то единственный местный житель, с которым я побеседовала, не горит желанием бежать… А вот ещё: кем на самом деле является местная “аристократия”, если учесть, что порно-дива, фото которой висело на стене, ещё жива? Или она живёт на два мира? Может быть, это некий симбиоз людского и нелюдского сознания, “эффективный творческий дуэт”? И какова судьба самих порно-актрис после их смерти? Они тоже становятся рабынями или оказываются в этом городе на привилегированном положении? А если верно последнее, могут ли они родиться на Земле вновь, или их вечная судьба — быть владычицами этих несчастных, чтобы раз в полгода делить с ними ложе, поднимая их, так сказать, на сияющую вершину местного существования? Ужасный мир, который, наверное, прозябал бóльшую часть человеческой истории и только последние десятилетия стал собирать свою богатую жатву. Какое счастье, что мы в нём не задержались!»

…Новый мир очень походил на Поле Страхов, только вот тумана здесь не было. Источником света служили то ли светляки, то ли гнилушки. Если бы не они, всё вокруг погрузилось бы во тьму.

Двуполая демоница отправилась на поиски «начальства», недовольно заметив, что, дескать, в редкостной дыре мы оказались. Бесполый бес присел на траву. Я, подумав, последовала его примеру в нескольких метрах от него. Сопровождающие черти, конечно, меня презирали, но хотя бы не зверствовали, скажем им и на том спасибо.

Почти сразу ко мне из темноты опасливо приблизилось существо.

Существо оказалось овцой, правда, с головой человека, измождённой и несчастной. Если бы талантливому, но тяжело больному пациенту психиатрической клиники задали нарисовать помесь человека и овцы, он именно так бы и изобразил этого кентавра.

— Здравствуйте, новенькая. Вам сохранили человеческое тело, — боязливо и завистливо, почти ревниво произнесло существо. — Интересно, за какие это заслуги?

— Понятия не имею, — откликнулась я. — А вас, позвольте узнать, за что его лишили?

Овца вздохнула:

— Кто же знает? Нам не говорят…

Осторожно, медленно ко мне из темноты подтягивались другие человеко-овцы.

— Как называется ваш мир? — спросила я, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Пастбище, — неуверенно ответило одно из существ. Я обернулась к нему:

— Пастбище? Спасибо! А то в прошлом я даже название спросить позабыла… А вы, вот вы лично, не помните, почему отказались на Пастбище?

— Я не делала ничего дурного! — запротестовала новая собеседница. — Наоборот, только хорошее! Вот, например, я внедряла половое просвещение в младшей школе. Но ведь так надо, именно так и надо, а то дети совсем невежественны в этом отношении, как и их родители. Наш долг — воспитывать людей! Ещё я написала пособие о борьбе с детской застенчивостью. Получила на него грант, между прочим…

— А вы? — я повернулась к той, что подошла первой.

— Я обслуживала и внедряла систему электронного отслеживания предпочтений покупателей в Сети, — отозвалась та. — Но мы же не делали ничего плохого! Совсем наоборот: людям это удобно, они благодарны нам за то, что мир стал проще и комфортней…

— А вы? — спросила я третью, наугад.

— Я был политтехнологом, причём не из последних, — пояснило существо после некоторого молчания. — И, в отличие от своих сестёр, я не собираюсь выгораживать себя. Мы все, разными способами, создавали то современное пастбище, на котором человек перестаёт быть полностью человеком и на котором его можно машинным образом доить, — на предмет полового желания, например, — машинным образом стричь, а при необходимости пускать под нож. Такая новая модель человека должна быть тщеславна, мелочна, болезненно обидчива, в меру жестока, не очень умна, безответственна до инфантильности, похотлива, причём желательно с девиацией, — так проще ей манипулировать, шантажируя раскрытием постыдного секрета, — труслива, в общем, должна быть идеальной овцой. Мы конструировали пастбище на Земле и оказались на Пастбище здесь, всё достаточно честно.

Эту речь все выслушали молча, но, едва мой собеседник закончил, едва я открыла рот, чтобы спросить, не Великий ли Инквизитор является создателем Пастбища, как здесь, так и на Земле, раздались недовольные голоса:

— Неправда!

— Теория заговора!

— Всё ложь, от первого до последнего слова!

— Это ошибка, во всём разберутся и нас выпустят!

— Это не ошибка, а мы просто должны быть счастливы, что вообще живы и находимся в сносных условиях, по сравнению с другими! — вступила в беседу одна красноречивая овечка, подходя ко мне ближе, будто именно меня она силилась убедить. — Бывает и хуже, гораздо хуже! Я поражаюсь вам, сёстры: чем вы недовольны? Вас никто здесь не бьёт, не мучает, не пытает!

Кто-то большой и грозный приближался к нам из темноты, и все человеко-овцы, кроме этой единственной, бросились врассыпную. А та продолжала разглагольствовать:

— И на работу вам тоже не надо! Еды в избытке: кушайте, пожалуйста, в своё удовольствие! А что касается…

Мощная когтистая лапа вознесла говорунью в воздух.

Я увидела её хозяина: кого-то вроде стоящего на двух кривых ногах рогатого волка — или, пожалуй, крокодила («ногах», говорю я, потому что они заканчивались копытами). На Земле этот демон был бы четырёх- или пятиметрового роста.

Одним рывком рогатый пастух разорвал несчастную пополам и, судя по доносившимся до меня звукам (я успела зажмуриться), пожрал её без остатка.

Раздались тяжёлые удаляющиеся шаги.

— He has signed the warrant, — ворчливо пояснила темнокожая демоница. — He doesn’t need you. No daydreaming, hey! Go! Go![10]

Для спуска ещё ниже нам потребовалось нырять в какой-то чёрный пруд, достаточно зловонный при этом. Зловоние, впрочем, было только наверху. Мы провалились сначала в полную тьму, в абсолютное ничто, а после в этой тьме где-то сбоку засветился краешек.

Очередной мир не имел никакой поверхности, по которой можно было бы ходить ногами. Он представлял собой густой и вязкий пар оранжевого цвета. Кольчуга Рыцаря, которая до сих пор меня защищала, стала вдруг очень холодной, и, охлаждая окружающее пространство, словно образовала вокруг меня кокон переносимой температуры. Если бы не она, то, похоже, мне пришлось бы очень жарко.

«Добро пожаловать в Пекло, — подумала я про себя с мрачной иронией. — Или, как говорят на Британщине, welcome to hell, full version[11]».

Моим конвоирам тоже приходилось нелегко. Они где-то успели натянуть на себя чёрные водолазные костюмы, а также подобие ласт и наручных плавников, но всё равно плыли через оранжевый кисель не очень уверенно, дышали, как и я, тяжело и вполголоса переругивались между собой.

«Помогите! — раздался истошный крик совсем близко. — Помогите! Господи! Вы, кажется, живой человек — помогите!»

То, что я называю «криком», было, скорей, умственным импульсом: здесь, как и во многих других случаях, мне приходится использовать ближайшие аналоги за неимением точных.

Клубы оранжевого тумана раздались, и совсем близко от меня появился живой мешок с короткими лапами.

На спине мешка сидел и кромсал его спину острым кривым ножом чёрт средних размеров: самый обычный, мифологический, средневеково-карикатурный, но от этого не менее злобный.

Мои сопровождающие, подплыв к чёрту, на английском языке крикливо-нахально потребовали от него или принять меня, пленницу, в своё распоряжение, или подписать бумагу о том, что она (то есть я) в этом мире без надобности.

Чёрт, мельком глянув на меня, почти сразу утратил ко мне интерес, только с неприязнью оскалился на мою кольчугу. По-английски он понимал плохо, и беседа затягивалась. Я, вовсе не горя желанием быть переводчицей, между тем обратилась к живому мешку:

— Кто вы? За что вас так? Как вас угораздило?

«Я — ведущий и шоумен Жаждагорин», — ответил мешок, даже с некоторым обиженным достоинством (обиженным — потому что я его не сразу узнала).

— Жаждагорин, — повторила я причудливый псевдоним — и вдруг вспомнила этого известного в своё время радиоведущего, устроителя многочисленных телешоу в стиле ню, автора пары сомнительных книг, а также виртуозного матерщинника, возведшего и сам мат, и смакование реальностей, которые он обозначает, в страннопахнущее искусство. — Позвольте, как же, как же… Только ведь вы умерли десять лет назад!

«Ну и что, что я умер! Весь я, к сожалению, не умер… Кстати, спасибо вам за передышку. Послушайте, — вдруг зачастил он быстрым шёпотом, — ангелом я, конечно, не был, но ведь что со мной делают здесь, — это ужасно, несоразмерно, это же просто лютый ад! Хотя это ведь и есть ад, ха-ха… Смешная шутка, что же вы не смеётесь? Девочка моя, милая, хорошая девочка, я вам говорю: если бы знать заранее! Если бы, на Земле, знать заранее! Вы ведь девочка? Понимаете, я почти не вижу, только на слух… “Растлитель”, “растлитель”, говорят они, но в физическом смысле, в половом, я даже ведь никого и не растлил. Я только показывал, как гадки и смешны бывают люди, но разве люди действительно не бывают гадки и смешны? Разве это справедливо?!»

— Чем я могу вам помочь? — спросила я осторожно, с жалостью, и добавила: — Дерзко, конечно, с моей стороны обещать вам помощь: я сама тут в качестве пленницы…

«Не знаю — ох, боюсь, сейчас снова начнётся… (Он боялся не зря: чёрт наконец понял, чтó от него хотят, и накалякал на ордере небрежную роспись. Интересно, имеются ли у них тут курсы английского языка?) Знаете, у Фёдора Михайловича есть такой персонаж, вроде меня при жизни, который молится за графиню Дюбарри, потому что больше некому, — продолжал мешок. — Помолитесь, пожалуйста, тоже! Потому что больше… а-а-а! Помогите!!»

Мне, однако, было не до бедного Жаждагорина: бесы, по-прежнему избегая касаться меня напрямую, потащили меня за мой поводок к чему-то среднему между капсулой и вагонеткой, в которую мне требовалось сесть. Я покорно выполнила требуемое: этот удушающий мир ни капли не радовал. Прежде чем захлопнуть за мной крышку, бесполый просунул ко мне голову, чтобы пояснить:

— You are a lucky one: nobody needs you. Your fate will be decided by His Northern Excellency. Behave respectfully towards the Master! We cannot destroy you because of your protective garment, but He can.[12]

Крышка захлопнулась, вагонетка начала движение по спирали вниз, всё ниже и ниже, постепенно набирая скорость. Какое, однако, воодушевляющее напутствие… His Northern Excellency[13], надо же — что ж, хорошо, что не His Infernal Majesty[14]. Впрочем, самому Князю мира сего, наверное, малоинтересна моя скромная персона (и к счастью, к счастью, правда?).

Неужели я прошла все ады? Вот уж маловероятно: меня, скорей всего, протащили самым коротким путём. Или самым популярным…

○ ○ ○ ○ ○ ○ ○ ○

Вагонетка внезапно завалилась набок, крышка отлетела — и я выпала на гладкую плоскость, подобную ледяной. Плоскость жила своей жизнью: в её массиве переливались холодными цветами жутковатые, но захватывающие узоры. Отдельные камни и скалы нарушали её однообразие.

Поднявшись на ноги, я быстро огляделась.

Надо мной в виде второй плоскости, расцвеченной похожими переливчатыми узорами, нависало небо. Небо шло под углом к земле и где-то слева, вдали, наверное, смыкалось с ней (понимаю, как странно это звучит, но ничего не могу с этим поделать).

А вот прямо передо мной возвышался тот, кого я вначале приняла за скалу.

Он был выше всех, встреченных мной в этом путешествии: на Земле его голова пришлась бы вровень четвёртому этажу среднего дома. Неровные линии и борозды, идущие от плеча к самой земле, могли оказаться и складками плаща, и внешней поверхностью гигантских сложенных крыльев, но я боялась разглядывать их слишком пристально.

Лицо Владыки Северных Территорий, сине-серое со свинцовым отливом, не так уж многим отличалось от человеческого, но шло буграми, как будто некто вылепил его не вполне умело, или, напротив, с выразительной нарочитой небрежностью. В широком носе, почти прямой полуколонной спускавшемся от глаз ко рту, имелось нечто львиное или, возможно, бычье. Лоб на уровне бровей и выше выглядел шире лица на уровне глаз и как бы нависал над ними.

Сами огромные глаза — я выдержала две секунды прямого взгляда — лучились нечеловеческим умом и волей, от которой, будь я в земном теле, у меня наверняка каждый крошечный волосок встал бы дыбом. (Перечитывая, нахожу, как бледно, жалко, даже невольно лживо моё описание. Что ж, другого я дать не способна.)

Владыка подождал ещё немного, но я не начинала говорить, и он заговорил первый.

— Кто ты такая?

(Снова в скобках замечу, что речь его, откреплённая от всякого языка, входила непосредственно в ум, причём часто двумя, тремя потоками, и на каждый из этих потоков требовалось давать хотя бы какой-то ответ, но поскольку читать такие множественные предложения, два или три в одном, не очень удобно, я постаралась привести наш диалог к обычному виду, возможно, потеряв какие-то его ветви.)

— Я Элис Флоренски, преподаватель в музыкальном колледже, Ваше превосходительство.

— А что ты забыла здесь, Элис Флоренски?

— Меня сюда доставили двое бесов, которые считают меня пленницей.

— Сама ты себя ей, значит, не считаешь? Где твои документы?

Я обернулась — мой «ордер» выпал из вагонетки вместе со мной и лежал неподалёку.

— Подай-ка его! — приказал «Его превосходительство». Я исполнила требуемое.

Собеседнику хватило одной секунды, чтобы ознакомиться с бумагой: он как бы всосал в себя весь изложенный смысл с поверхности, что сопровождалось лёгкой вспышкой света.

— Здесь стоит отметка Стража о том, что ты согласилась на спуск добровольно, — продолжил он. — Почему?

— Потому что не желаю бежать от ответственности — и потому что ищу близкого мне человека.

— Ты ищешь его здесь?

— Да: он проиграл битву со Зверем, как и я, и поэтому…

— Не надо, лишнее, — прервал меня Владыка Севера. — Эти два дурака думали, что доставляют пленницу, а сами просто послужили бесплатными извозчиками. Я действительно не имею над тобой особой власти. Я мог бы тебя заточить в одну из наших тюрем и при других условиях даже был бы обязан, но это бесполезно и отвлечёт силы на твою охрану, а большие битвы не за горами.

— Спасибо, — глухо сказала я.

— Не за что: голый расчёт, никакого сострадания. Ты хочешь о чём-то спросить меня?

Я подняла голову, чтобы вновь встретить этот ужасный взгляд.

— Я хочу знать, где…

— …Твой близкий человек. Вы, люди, поразительны. Стоило ли проделать весь этот путь ради вопроса, который не усиливает тебя, а ослабляет — ведь если ты узнаешь, что он в наших камерах, ты будешь готова на добровольный плен ради его освобождения, это видно! Нам никогда не понять вас, в глубинном смысле. Мы даже пробовали, ставили эксперименты. Ты слышала про чёрную комнату?

— Нет, — оробела я. — Что это?

— Это знаменитый опыт наших учёных-этологов: идеальная чёрная, то есть красивая, комната, обставленная в точном соответствии с человеческим вкусом. Лучшие исследователи жили в ней, но так и не смогли разгадать психологию человека. В том, что я говорю, юмор. («Спасибо за пояснение», — подумалось мне: как-то я ещё находила время для иронии, или это просто ум автоматически строил свои жалкие защиты.) На самом деле мы знаем, что чёрный для вас пока ещё не считается цветом красоты и доблести — хоть мы трудимся над тем, чтобы это изменить. Но идеальную комнату мы действительно создали. И действительно ничего не добились.

— Наверное, потому, что вы отказались от правды? — я, пигалица, осмелилась спросить.

— Чтó есть истина, повторяя вопрос вашего тирана? Не удивляйся, что называю его тираном: это ведь вы, не мы, смотрите на мир в перевёрнутом виде. Он тиранит свободой, которая для заурядного, даже для сверхобычного человека есть худшая мýка. Или ты сама не знаешь?

— Знаю, — ответила я. — Но я останусь на стороне этой муки. Вы не создаёте нового, вы только эксплуатируете созданное нами: наши образы, наши смыслы, нашу любовь и веру!

— Мы — паразиты, ты хочешь сказать (он послал в мой ум великолепный и жуткий образ крупного земного паразита). Да. А вы — рабы, на которых мы живём и соками которых питаемся. Так кто — умней, кто — выше, кто — во главе?

В этом, безусловно, была некая демоническая логика.

— Я не пришла сюда спорить…

— А я не собираюсь переубеждать. Я вижу всю ветвь этого диалога до самого конца, как шахматную партию, которая закончится ничьей, так какой смысл терять время. Я нахожу в твоём уме, что ты хочешь спросить про Зверя и Его способы внедряться в ваши сознания. Праздное, глупое любопытство, потому что ты не способна Его побороть. Ты уже пыталась — и потерпела поражение. Но если угодно — смотри.

Он обрушил на мой ум нечто вроде чёрного шара со множеством шипов, не столько для того, чтобы ранить или подавить меня, сколько затем, чтобы я восхитилась великолепием этого инструмента.

Здесь, казалось, содержались все техники демонического управления массами, каждый шип представлял собой одну из них. Здесь были такие средства и орудия, как «Внушать несбыточные желания», «Собирать порочащее о каждом, держа каждого на крючке разглашения», «Награждать сторонников правом на удовлетворение страстей, в том числе извращённых», «Дозировать ложь постепенно, ступенчатым образом, давая время привыкнуть к каждой новой», «Обвинять врагов в том, в чём виноват сам», «Нагло и бестрепетно пренебрегать логикой», «Пользоваться двойными стандартами», «Монополизировать общественную мысль», «Не давать возможности прикосновения к природе», «Укоренять формы зла как привычные», «Соблазнять умы молодых простыми образами, привлекательными и говорящими о благом, но незаметно опошляющими реальность», «Петь осанну любому благому начинанию, делая это мерзким и дурным голосом, чтобы симпатизирующие этому начинанию поскорей от него отвернулись», «Искажать высокие смыслы в своих целях, наделяя собственным гнусным содержанием», «Унижать создателей великого», «Манипулировать чувством вины», «Смаковать мерзость в её качестве “животной правды”», «Унижать большинство», «Устанавливать диктатуру меньшинства и посредственности» — и множество других, о существовании которых я даже не подозревала. Каждый из этих шипов я могла взять и рассмотреть во всех подробностях, прослеживая его действие в истории и современности, обнаруживая выразительные параллели между явлениями человеческой культуры, разнесёнными во времени и пространстве. Так, один-единственный метод «Соблазнять умы молодых» оборачивался великим множеством граней, включая Meine Ehre heißt Treue[15] гитлеровских частей СС, All You Need Is Love[16] ливерпульской четвёрки, Drop the Idea of Becoming Someone, Because You Are Already a Masterpiece[17] Бхагавана Шри Раджниша, Silence Equals Death[18] движения Act Up, Women Are Not Incubators[19] защитников абортов, Get the Hint, Don't Leave Your Footprint[20] экологических активистов — и, само собой, иные, бесчисленные, лозунги, песни, духовные проповеди. Это была настоящая кладовая для политтехнолога или политика-тирана.

Я склонила голову:

— Ваше превосходительство, это познавательно и даже захватывающе, своей продуманностью и действенностью. Это больше, чем я могу вместить, и моё любопытство вправду глупо. Меня, слабую женщину, интересует только, не в ваших ли темницах находится…

— А! — отмахнулся он. — Вам показывают тайны мира, а вы упрямо возвращаетесь к мелким личным делам. Его здесь нет.

— В таком случае он на Русской Голгофе?

— Голгофа — это не мир, а путь. Когда она пройдена, ничто не препятствует идти дальше. Ты свободна.

— Как же мне подняться? — растерялась я.

На лице Владыки Севера впервые появилось нечто, похожее на насмешку:

— Чтó: спуститься смогли, а подняться не умеем? Я не собираюсь тебе помогать. Но подсказку дам.

Он вновь взял отброшенную бумагу, поднёс ко рту, воспламенил дыханием, очертил ей небрежный круг в горизонтальной плоскости и отбросил догорать в сторону. Очерченный круг медленно спустился к моим ногам, обрастая материей, отвердевая и уплотняясь.

— Садись на этот диск, закрой глаза и размышляй о том, что является для нас противоположностью красоты и доблести, — пояснил Демон. — Тогда тяжесть этих тиранических мыслей, если найдёшь их в достатке, утянет тебя вверх, в область вашего рабского человечьего существования. Ну, а если не найдёшь, застрянешь в какой-нибудь промежуточной области, и поделом тебе.

Я ещё раз склонила голову, безмолвно благодаря.

— Не за что, — повторил Владыка Севера. — Это мне ничего не стóит, — он послал мне образ «морского чёрта», или донного удильщика. Донный удильщик, говорил этот образ, имеет на голове специальный светящийся отросток-удочку, которым заманивает глупых рыбёшек в свою пасть. Этот отросток — единственное, что в нём светится, всё остальное в этом хищнике чернее ночи, да и сам его маячок излучает свет вовсе не с целями благотворительности. Но иногда удочка донного удильщика может нечаянно спасти некую рыбку поумнее, осветив ей вход в спасительную пещеру. Всё это было разъяснено одной-единственной яркой картинкой. — Поторопись, — добавил он. — Я в этом мире не один.

Он развернулся и пошёл прочь, а я действительно поспешила воспользоваться его советом. У меня имелись, к счастью, светлые воспоминания, я уже знала, чтó буду воскрешать в памяти.

* * * * * * * *

Тёплая шаль легла мне на плечи.

— Наташа, — пробормотала я, грустно улыбнувшись, и провела рукой по ткани.

Странная бахрома, я не помнила такой на Наташиной шали. И вообще, это была не шаль, а клетчатый плед, а значит, может быть, вовсе не Наташа…

Я вскочила на ноги, обернулась. Александр Михайлович отступил на шаг назад.

— Так бы сейчас и кинулась вам на шею, — выронила я нечаянное.

— Не нужно, спасибо, — он улыбался, но отвёл взгляд. — Да и вообще, мы…

— Мы слишком близко от нашей гимназии, вы это хотите сказать?

— В общем-то да…

— Мне можно поехать с вами? — отчаянно предложила я. — Куда угодно!

— Я ожидал чего-то такого, — задумчиво, серьёзно ответил Александр Михайлович. — Видите, даже такси не отпустил. Но, если честно, меня сильно беспокоит, как это всё выглядит…

— Если бы вы боялись, как это выглядит, то есть со стороны, вы бы не приехали!

— А я не боюсь, и я не про «со стороны», я про себя самого.

— Вы, может быть, подумали, что я вас так завлекаю?! — вдруг сообразила я. — Честное слово, нет! Мне… я всю правду написала вам, всю!

Мои ещё красные глаза, наверное, убеждали в этом и сами по себе.

— Хорошо! — решился он. — Пожалуйста, садитесь. И то: зачем мёрзнуть на улице…

В такси я начала говорить, пересказывая события сегодняшнего дня, начиная с ночного разговора с Наташей. На «собрании класса» меня затрясло мелкой дрожью, но я мужественно добралась до «Это была провокация!» и даже до того, как Варя, вышедшая в коридор, «по-христиански» обнимала меня лёгким касанием, боясь оскверниться о содомитку, — когда обнаружила, что голос у меня прерывается, а слёзы снова текут по щекам.

— Бедная мужественная девочка, — проговорил Азуров тихо. — Я вами восхищаюсь, и одновременно мне вас так жаль, потому что стоило ли… Ради чего? Неужели вы думаете, что я буду сильно жалеть о месте в вашей гимназии?

— А что, вы к нам совсем, совсем равнодушны? — ответила я вопросом на вопрос, нетвёрдым голоском.

— Нет, не то чтобы совсем, но… Я, кажется, не нашёл с вашими одноклассницами общего языка, и это, наверное, больше моя вина, чем их. Я посчитал их более взрослыми, чем они есть, или, может быть, не потрудился объяснить, зачем именно им нужно было читать ту злополучную статью…

— Неправда, вы объясняли, и я всё поняла, очень хорошо!

— Многие люди идут путём умственной лени и ленятся понимать. Это досадно, но это нельзя ставить им в упрёк, как и любой свободный выбор, пока от него не зависят чужие жизни. А вы — совершенно особая история.

— «Особая история…» — повторила я. — Знаете, это очень глупо, но любая такая мелочь, которую вы говорите, мне как бальзам на душу. В буквальном смысле слова. Вот прямо как тот плед, в который вы меня укутали…

Александр Михайлович негромко рассмеялся. Прикрыл глаза ладонью правой руки.

— Я в таком дурацком положении! — признался он.

— Почему? — наивно удивилась я (на самом деле понимала, конечно).

— И она ещё спрашивает, почему! Потому что вся ситуация очень напоминает мой разговор с вашей подругой, который вы однажды подслушали.

— Но это совсем другое! Неужели вы не видите?

— А если совсем другое, это всё выглядит ещё хуже — в глазах ваших родителей, например, да и в глазах любого постороннего человека. Не вы меня соблазняете, а я пользуюсь вашей слабостью…

— Ничем вы не пользуетесь, во-первых: зачем во мне сразу видеть девочку, которая не отвечает за слова? — возмутилась я, то ли в шутку, то ли всерьёз. — Мне почти восемнадцать… Во-вторых: а вы, это самое, собираетесь ею воспользоваться?

— И в мыслях не было!

— Ну и вот! («И очень жаль!» — едва не прибавила я вслух.) А в-третьих, я никому ничего не расскажу. Куда вы меня везёте, кстати?

— Куда скажете! Вообще-то к себе домой, но вам не о чем беспокоиться: я собирался вас представить моей матушке…

Я не удержалась — прыснула (молодость всё-таки очень быстро переходит от слёз к веселью).

— Нет, извините, я всё же пока не готова… А вы живёте с мамой, да?

— Да. Она не очень здорова, в основном поэтому.

— Извините, я не знала, — быстро повинилась я. — Но у вас совсем нет никакого своего холостяцкого угла? При разделе имущества с бывшей женой вам даже комнатки не осталось? Простите за бестактный вопрос, конечно…

— Там всё было сложней: мы даже ведь женаты не были… У меня есть дача, то есть такой tiny cottage[21], «дача — зимний вариант».

— То, что надо! Отвезите меня в ваш tiny cottage, затопите печь и рассказывайте мне всякие истории. Я так бесцеремонно распоряжаюсь вашим временем, да? Простите. Но мне это очень, очень нужно! Ну что, что вы так пугаетесь! — прибавила я, совсем осмелев (все мы, женщины, интуитивно чувствуем, когда что можно говорить и до какой границы можно дойти невозбранно). — Вы же смелый человек! Я не Наташа, я на вас не наброшусь, не бойтесь.

— Нет, но…

— Я очень прошу, — прибавила я негромко, другим, серьёзным тоном. — Потому что иначе мне нужно возвращаться в гимназию или даже идти прыгать с моста. Уже и не знаю, что из этого хуже.

— Хорошо! — согласился он. — Но с тем условием, что вечером…

— Уже смеркается, каким вечером!

— Так и быть: что поздним вечером я вас верну в гимназию или, если вы категорически откажетесь в неё возвращаться, сдам на руки вашим родителям.

Я вздохнула: меня сильно огорчало это отношение к себе как к человеку не до конца взрослому.

— А вот историк нам рассказывал, что на Руси до монгольского ига уже в четырнадцать лет девочки выходили замуж, а мальчики шли воевать… — заметила я как бы между прочим.

— Может быть, и неплохо, что сейчас не так, правда? — откликнулся он.

— Ладно, ладно… Вы заметили, что перенимаете мою привычку отвечать вопросом на вопрос?

— Да, я заметил, — подтвердил он. — Уж не знаю, радоваться этому или огорчаться…

The tiny cottage Александра Михайловича действительно больше походил на деревенскую избу, чем на дачный домик. Имелась и печная труба, прямо как я и вообразила. Внутри жилище выглядело симпатичней, чем снаружи: скромным, но уютным. Он, похоже, жил здесь или, как минимум, проводил выходные. Меня на миг захлестнула острая ревность: вдруг женщины сюда тоже приходят? Но почти сразу и отпустила: едва ли доберутся, смутятся внешней невзрачностью. Хотя я же ничем не смущена. А разве я — «одна из женщин»? И вообще, какое моё дело?

Мой спутник, не приметив этих моих волнений, быстро и умело разжёг огонь в печи, усадив меня поближе к огню в плетёное кресло.

— Будет холодно, но недолго, — предупредил он.

— Как славно у вас сделана эта стеклянная дверца, — похвалила я. — С ней получается почти камин, правда? А отчего вы не захотели камин в чистом виде — из-за дыма? Я так и подумала…

— Ох, я много чего хотел бы, чего не могу! — улыбнулся он. — Хотел, например, окно прямо в крыше, чтобы ясной ночью видеть звёзды.

— Как здорово! — восхитилась я. — А почему не сделали?

— Потолок над головой придётся разобрать, от чердака отказаться, и потóм: водопроницаемость, град, теплопотери, а если ещё камень бросит какой дурак… Вот так очень часто во взрослой жизни мы мечтаем об одном, а делаем немного другое. Звучит для юной девушки бескрыло, да?

— Нет! Звучит… по-взрослому. Ну и подумаешь, что у вас нет мансардного окна, вы ведь всегда можете выйти на улицу! Я вас вовсе не считаю «бескрылым прагматиком» и «конформистом», Александр Михайлович, не волнуйтесь. Бескрылый прагматик и конформист не приехал бы за мной через двадцать минут, а романтик без всяческого прагматизма не привёз бы плед. Он очень кстати пришёлся: я там замёрла, пока сидела на этой шине…

— Ну вот! — огорчился он. — Надо было вас везти в кафе, а не в выстывший дом.

— Вот уж нет, спасибо! — содрогнулась я. — У вас бывает такое, что никого не хочется видеть? Я сегодня маленькое измученное существо, я даже официанту ответить не сумею. И нет, мне не холодно… почти. А если бы у вас, стесняюсь сказать, нашлось красное вино, я бы совсем согрелась.

(Бутылку вина я разглядела ещё раньше, на полке: могли подарить ученики или, например, прежние сослуживцы. Я была достаточно равнодушна к алкоголю в семнадцать лет, и, к счастью, осталась равнодушной к нему в двадцать восемь. С точки зрения настоящих трезвенников и толстовцев, а также разнообразных веганов и иных сторонников «благостного питания», пожалуй, я к нему недостаточно равнодушна: само то, что он мне не противен, вероятно, вызовет гнев этих господ, так что они поспешат меня записать в скрытые алкоголички. Не возражаю. Нет: в моей просьбе вновь содержался некий вызов, настойчивое и наивное требование не считать меня девочкой. Пиши я нравоучительный роман для пользы юношества, я бы, наверное, опустила эту мелочь. Но жизнь немного шире нравоучительных романов, да и не могу ведь я редактировать свои воспоминания, даже если иные мелочи в них меня и смущают.)

Александр Михайлович вновь рассмеялся, мотая головой. На короткое время спрятал лицо в ладонях.

— Слышал бы нас кто! Вы ужасный человек, Алиса. Мало того, что…

— …Мало того, что заманила вас сюда, то есть напросилась, так ещё и вина прошу, — вы это хотели сказать?

— Именно.

— Пожалуйста, — тихо позвала я. — Пожалуйста, не относитесь ко мне как к школьнице. Я ничего от вас не требую, я не надеюсь стать для вас… близким человеком, но всё-таки, если можно, считайте меня хоть немного… другом, понимающим вас другом, а не… Ксюшей или Олей.

— Я считаю. Я очень дорожу вашей… дружбой.

— Правда? — обрадовалась я.

— Правда. Я сварю горячий пунш, если вы не против. Это всё же полезнее, чем холодное вино. Я когда-то умел…

Превосходный пунш с корицей и гвоздикой был готов через пять минут, а заодно и печь-камин почти полностью прогрела комнату. Я блаженно вытянулась в кресле, сделав несколько глотков. Пробормотала:

— Мне очень хорошо рядом с вами.

— Я бы рад сказать то же, но ничего не скажу, — осторожно отозвался Александр Михайлович.

— Это из-за вашего «абсолютного табу»?

— Да.

— Я смиряюсь перед ним, мне не понять. Я даже в восторге, то есть была бы в восторге, будь мне сорок лет и будь у меня дочка моего теперешнего возраста…

— Вот как вы славно говорите!

— Но сейчас-то всё немного по-другому, сейчас мне не сорок лет! И… ведь оно не вечно, ваше табу? Мне уже через месяц будет восемнадцать. А ещё я закончу школу в этом году…

— Ну, давайте тогда вернёмся к этому разговору, когда это всё случится.

— «Вернёмся» — это ведь первое лицо множественного числа, — отметила я вслух. — То есть «мы вернёмся»?

— Да — если… в общем, если сойдутся много «если».

— Мне очень сладко слышать это «мы», даже при многих «если». Почему, кстати, вы так осторожны? Дело только в ваших принципах, или… вы разочарованы в… женской порядочности? — спросила я немного беспокойно, как бы угадывая, как бы чувствуя. Мы уже так приблизились друг к другу, что обменивались мыслями помимо слов.

— Да, — подтвердил он, тоже без улыбки, немного помолчав. — Были события, которые… Это не снимает, наверное, и моей вины, потому что…

— Не рассказывайте, если не время и если вам трудно. А меня… меня вы тоже считаете непорядочной?

— Вас — нет, — он сел напротив. — Вы абсолютное чудо, Алиса. Чудо, которое свалилось на меня нечаянно и неожиданно, про которое я до сих пор не понимаю, чем я его заслужил.

Я глубоко, прерывисто вздохнула. Закрыла глаза. Неосознанно копируя его движение раньше, спрятала лицо в ладонях. Спросила:

— У вас здесь есть какая-нибудь спокойная музыка?

— Представьте себе, есть: плэй-лист стареющего мужчины, to borrow a phrase from Vyacheslav Tikhonov.[22]

— Включите её негромко, пожалуйста! — попросила я. — Лучше просто слушать её, ничего не говорить после того, что вы сейчас сказали, потому что это почти признание, особенно если знать про вашу сдержанность и ваше табу. Я хочу узнать вас, чувствовать вас полностью, а что может быть для этого лучше, чем музыка, которую вы любите, я даже не могу себе представить.

Так случилось, что в тот вечер мы больше слушали музыку, чем говорили: все те вещи, о которых я потом прочитаю лекции в the College of Contemporary Music in London[23], и, может быть, несколько, которые останутся за скобками лекций. Я впитывала их всею собой: целое пространство малознакомых мне мелодий, образов, идей раскрывалось через них, прорастало сквозь меня. Кроме прочего, эти песни были терапией души: они успокаивали, они очищали, они имели действие, подобное очень глубокому дыханию. Порой я чувствовала слёзы на щеках, но уже не мучительные, а успокаивающие слёзы.

(Сейчас я думаю, что эта музыка могла также содержать в себе некий слабый намёк, указание на прошлое моего учителя, о котором он ведь почти ничего не рассказывал. В «Скрипке-лисе» или «Ветре перемен» как будто виделся политический активизм молодости с его наивной и горячей верой в обустройство прекрасной России будущего. В вальсе Матвея Блантера — семейная, возможно, связь с военным делом — или, одновременно, стажировка в Англии, помня про «английский музыкальный субстрат» этой песни. В «Нежности» — разлука с любимой или, пожалуй, её ранняя утрата; «Экзюпери» при этом намекал, что любимая была не из России. В «Прогулках по воде» — приход к вере в зрелом возрасте. Или я всё это придумала, нагадала по кофейной гуще? Кто знает…)

Александр Михайлович давал лаконичные комментарии к той или другой песне: например, о том, что разговора между Христом и апостолом Андреем, подобного тому, что представлен в «Прогулках по воде», в евангелиях не записано, и всё же такой разговор не совсем невероятен; что историческая неправда может при этом на глубинном уровне оказаться правдой. Если бы он и не давал этих комментариев вслух, я, наверное, считывала бы их прямо из его ума. Не раз и не два я замечала, что мне приходила в голову та самая мысль, которую он через пару секунд облекал в слова. Вот одно из многих: ещё раньше, чем он сказал, что под Государыней может иметься в виду Богородица, я уже знала, верней, чувствовала, что он так скажет.

— Это поразительно, — отметила я после очередного такого предугадывания.

— Это — что?

— Вот эта… телепатия, не подберу другого слова.

— Может быть, это не телепатия, а мы просто думаем похожим образом.

— Может быть, — согласилась я. — И если это так, я отражаюсь в вас как в зеркале. И Наташа тоже заметила, как мы похожи. А вы продолжаете сомневаться! Это даже как-то… обидно!

— Я не сомневаюсь, а просто…

— …Просто хотите сохранить рыцарскую верность принципам. Неужели принципы важней живого человека и его…

— Алиса, милая, не глядите на меня так и не заставляйте меня мысленно называть себя старым дураком! Довести до непоправимых вещей очень легко, а потом мы оба будем кусать локти.

— Я не боюсь непоправимых вещей!

— То-то и плохо, что не боитесь…

— Знаете, считайте меня дурочкой, но в моих глазах непоправимая вещь — это шагнуть с моста, а не… другое. И может быть, только из-за вас я этого сегодня не сделала. Понимаете?

— Нет, не только из-за меня, — слабо улыбнулся мой собеседник. — Я верю в вас и верю в то, что у вас бы и без меня хватило… хорошего вкуса не делать этой глупости. И ещё важно никогда не путать благодарность с любовью.

— А вы думаете, я их путаю?

— Не знаю, не берусь судить: чужая душа потёмки. Послушайте лучше следующую песню: это Николай Расторгуев на стихи Гумилёва. В ней много скрытой нежности.

— Нежности, знаете, и во мне много, даже не очень скрытой — и зачем она нужна, если о ней можно только говорить?

— Это ошибочная мысль, и когда-нибудь вы поймёте, почему.

— Ладно, что уж там, — со вздохом согласилась я. — Давайте вашего Гумилёва…

В какой-то момент — отзвучал «Генерал» Цоя — я задумчиво заметила:

— Думаю, что вы чем-то похожи…

— На Цоя?

— На его генерала.

— Не знаю, может быть. А я вот думаю, что «уже слышал отбой», что обещал вас вернуть домой и что обещание надо держать.

— Я так боялась, что вы это рано или поздно скажете… — выдохнула я.

— Куда вас отвезти? — Александр Михайлович встал, как бы показывая этим, что последние слова не сказаны просто так. — Вы категорически не хотите возвращаться в гимназию?

— Нет, ладно, пусть будет гимназия. В свою деревню я хочу возвращаться ещё меньше, — я тоже поднялась с места. — А… остаться сейчас с вами я совсем не могу?

— Ни при каких условиях.

— Совеем ни при каких?

— Это было бы, наверное, возможно, если бы мы наутро пошли в загс. Но сейчас у вас не примут заявления из-за вашего возраста.

— Так странно, — заметила я, — пока вы это не предложили, я даже не подумала про эту… архаичную традицию. А теперь думаю: да, это же естественно. А ещё: глупая я, глупая, чтó мне стоило подождать со своими письмами месяц, до дня рождения!

— Я мог бы не остаться в вашей гимназии целый месяц.

— Вот как? Значит, всё к лучшему… Спасибо! Какое бледное слово «спасибо», правда? Как вообще плохо работают слова, как они поскальзываются, как они, бедные, отказываются нести на себе тяжесть, которую мы на них навьючили! Заметьте, я перестала вас называть по имени-отчеству: просто по имени страшно, а по имени-отчеству уже невозможно, после того, как вы назвали меня чудом, которое вам свалилось как снег на голову… Как легко появляются слёзы в глазах, как это глупо, как некстати… — Я украдкой глянула на него: он был тронут не меньше моего, но держался более стойко. — Вы сейчас вызовете такси, я знаю — и у меня тяжёлое чувство про то, что мы расстанемся на какое-то время. Даже если на неделю, думать, что это будет целая неделя, совсем не хочется. Можно мне поэтому попросить вас доехать в этом такси вместе со мной…

— Да, конечно.

— …И, пока мы едем, держать меня за руку?

Александр Михайлович медленно кивнул. В конце концов, он почти что предложил мне выйти за него замуж, а я почти что согласилась. После этого едва ли можно было отказать мне в такой малости…

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Всё время этих воспоминаний я слабо ощущала своё движение «со дна к поверхности» и, почувствовав вдруг, что эта поверхность совсем близко, рискнула открыть глаза.

Открыв их, я встретилась взглядом с Кэролайн — та даже вскрикнула от неожиданности.

Я, признаться, была удивлена не меньше — и даже не сразу нашла на языке английские слова.

— Have you been here for long? — спросила я не очень уверенным языком.

— No, I just…[24]

Я попросила стакан воды и, пока пила её, выслушала историю о том, как Патрик, получив моё письмо, конечно, не дождался дня моей лекции, а сразу поехал ко мне домой, чтобы обнаружить меня спящей «каким-то нехорошим сном»; как он не знал, что и думать; как он тщетно искал упаковку от моих таблеток или следы других «веществ» и, разумеется, ничего не нашёл; как он в итоге позвонил Кэролайн, и они решили, что он подежурит у моей постели до вечера, а она — с утра нового дня. Какие милые детки! (То, что они договорились между собой, да и просто общались, звучало немного сюрреалистично, но в моей жизни имелся и более забористый сюрреализм.) Так уже утро?

Да, уже утро, подтвердила Кэролайн. И поскольку я всё равно не успеваю на свою лекцию, то не могла бы я объяснить, что это всё значит? Не то чтобы она настаивает, но… Я принимаю наркотики? Я чем-то больна? Моей жизни угрожает опасность? Меня отравили агенты русских спецслужб? (Да, не иначе как Боширов и Петров до меня добрались на полпути к Солсберецкому собору, мысленно улыбнулась я последнему вопросу.)

Я обещала обязательно удовлетворить её любопытство, но всё же ей пришлось подождать, пока я не посещу ванную комнату, не заварю чаю, не поджарю тосты и не съем их, все три (моя студентка завтракать со мной вежливо отказалась). Покончив с тостами, я задумалась, что будет лучше: сочинить безобидную легенду, рассказать правду лаконичным способом — или подробным?

В итоге решилась на последнее и, предупредив, что это займёт время, начала вспоминать историю всех своих путешествий: I owed her that much[25] (не очень понимаю, как это перевести). Кэролайн слушала меня с примерно таким же выражением, с каким трёхлетний малыш смотрит увлекательный мультфильм, только что палец в рот не положила. В глазах её читалось и восхищение, и недоверие, и, временами, ужас.

[Сноска дальше.]

— No psychedelics are involved, you say? — усомнилась она в конце моего рассказа.

— No substances, I swear.

— I just can’t get my head round it, — она слегка потрясла головой. — It sounds so…

— …Medieval?

— Medieval, that’s the word. It is all so insane, and the strangest thing is that I believe you. That is, I believe that you have these weird dreams of yours, — тут же поправилась она, — and I think that you must go and see a doctor. It is rude of me, I know, and it is no business of mine, but I am worried about you, Ms Florensky, and…

— I can see that, — отозвалась я с улыбкой. — Why else would you nurse me today?

Кэролайн хотела что-то возразить, но вдруг покраснела и ничего не сказала. А я глупейшим образом подумала, что, будь я настоящей британкой, с высокой вероятностью посчитала бы эту человеческую симпатию признаком однополого влечения; что она сейчас испугалась, будто именно так я и могла посчитать; что у меня не хватит такта и ума её в этом разуверить.

Я решила сказать нечто более простое: что очень благодарна ей, и уже начала:

— Look, Caroline, I am so deeply…

— Stop, — перебила она меня и, вскочив с места, замотала головой из стороны в сторону. — Don’t be—don’t mention it—it was nothing! I have to go now, not to miss other lessons left today. I will text Patrick that you are okay. Bye for now![26]

Схватив свой рюкзачок, она быстро убежала. Как молодость ни винят в развязности, она бывает стыдлива до целомудренности, особенно в отношении собственных хороших дел…

Кэролайн ушла, а я распахнула окно настежь. Ура, выкарабкалась! И даже как будто без особых последствий для здоровья. Немного странно снова ходить по земле, трогать твёрдые и плотные вещи, которые не меняют цвет и форму каждую минуту, использовать для речи язык и губы, а не молниеносные мыслеобразы, разговаривать со своими студентами, а не с Владыкой Северных Территорий, радоваться бытовым мелочам вроде того, что погода ясная, а на работу идти не нужно… Мы, люди, не понимаем своего счастья!

[1] Уважаемые студенты, думаю, что должна попробовать сдержать своё обещание и представить лекцию по каждому из «отцов-основателей» русского рока. Сегодня мы поговорим о «Наутилус Помпилиус», влиятельной советской, а после и русской рок-группе, основанной в 1982 году. Несколько слов будет сказано и об образе Христа в русской литературе. Связь между этими двумя, а именно между названной рок-группой и христианством, включая русское православное христианство, является естественной, несмотря на то, что рок-музыканты в России, как, вероятно, и рок-исполнители во всём мире, никогда не были известны своей набожностью или религиозными чувствами. Но я забегаю вперёд, так что давайте продвигаться по принципу «не больше одной мысли за один раз».

«Наутилус Помпилиус» появился в позднесоветскую эру. Имя группе дал моллюск nautilus pompilius, также известный под названием обыкновенного кораблика: это — красивое животное, а его перламутровая раковина выглядит почти как равноугольная спираль. «Несколько странное имя для рок-группы» будет вероятно, вашей первой мыслью. После, познакомившись с её творчеством, вы, пожалуй, согласитесь, что название отлично подходит этой группе, давая понять, что перед нами — роскошно-цветистое, но чужеродное создание. (Описание очень странного моллюска — это, пожалуй, единственная возможность для использования претенциозных слов вроде «роскошно-цветистый», я не могу её упустить.)

Группа была создана Вячеславом Бутусовым и Дмитрием Умецким во время их учёбы в Свердловском архитектурном институте. В 1982 году артисты делают первую попытку записи собственных песен. Первый альбом группы, «Переезд», вышел в 1983 году. «Переезд» несёт на себе сильное влияние Led Zeppelin, поэтому неудивительно, что этот альбом русской рок-группы производит ещё незрелое, почти беспомощное впечатление. В течение следующих лет группа обретает собственное звучание. После выхода альбома «Князь тишины» в 1988 году песни группы становятся по-настоящему своеобразными. Мы начинаем слышать отчётливый голос Вячеслава Бутусова, единственного вокалиста группы, а также голос Ильи Кормильцева, главного автора текстов песен, соединившиеся в эффективном творческом дуэте. Каждый из двух соавторов был способен слышать критику другого участника этого дуэта, так что неверные интерпретационные акценты получалось расставить правильно, а неудачные строки оказывались переписанными.

«Икона» чего-либо (скажем, «икона стиля») — то выражение, которым мы, люди сегодняшнего дня, активно злоупотребляем, даже не понимая, чтó оно раньше означало. Давайте на некоторое время отложим в сторону богословие и сосредоточимся на процессе создания иконы, то есть святого образа в рамках русского православного христианства. Написание иконы, в отличие от написания стихотворения или проворного изготовления художественной инсталляции, никогда не воспринималось как личный творческий акт. Иконописцы обычно не подписывают своих произведений, поскольку значение имеет не их личность, а Святое присутствие, нашедшее проявление в образе. Для любой русской иконы было и до сих остаётся совершенно естественным быть созданной несколькими мастерами, каждый из которых отвечает за свой участок работы (вроде заднего плана или написания ликов святых). Именно в этом смысле дуэт Вячеслава Бутусова и Ильи Кормильцева, каждый из которых вносил одинаково важную часть своего труда в творчество группы, может быть назван «иконописным»; говоря это, я считаю «иконописный» и «совместный» синонимами в смысле того, каким образом рождается художественное произведение.

(К сожалению, их сотрудничество прекратилось в 1997 году, когда группа распалась. Илья Кормильцев умер в 2007 году в Лондоне. Вячеслав Бутусов до сих пор творчески активен.)

Почти все произведения искусства, созданные в Западной Европе после конца средних веков, носят на себе ясный отпечаток их индивидуальных творцов. Похоже, «иконописный» способ создания песен, священных изображений или литературных текстов с его естественными ограничениями для творческой фантазии отдельных авторов был в итоге отброшен как неэффективный. Почему это случилось? Что мы все приобрели посредством этого «переключения режима» и что потеряли? Думаете ли вы, что вы сами в качестве творческого профессионала окажетесь способными переключиться в «иконописный режим» написания текста песни или создания её мелодии? Почему вы сможете или не сможете этого сделать?

Очень сложно описывать творческое наследие музыкальной группы общими словами. Некоторые песни группы — среди них «Шар цвета хаки», «Титаник» или «Скованные одной цепью» — явно задумывались как критика окружающей социальной действительности. Но, хоть это и так, эти песни никогда не пробовали переложить ответственность за скверное положение дел на неких «коммунистических подлецов».

Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи,

Здесь первые на последних похожи

И не меньше последних устали, быть может,

Быть скованными одной целью, связанными одной целью,

— как об этом говорит Илья Кормильцев. Не вожди коммунистической партии, а само зло внутри человеческой природы стало причиной того, что граждане Советской России оказались «скованы одной цепью». Должна, наверное, добавить, что и Бутусов, и Кормильцев — в отличие от множества бардов позднесоветского периода — никогда не заигрывали с идеей о том, что одна форма правления по самой природе вещей лучше другой. Их «Гудбай, Америка» даёт это понять очень ясно. Что же до «Скованных одной цепью», четыре проницательных строки этой песни равно применимы, по моему скромному мнению, к любому угасающему политическому режиму.

Можно верить и в отсутствие веры,

Можно делать и отсутствие дела.

Нищие молятся, молятся на

То, что их нищета гарантирована.

Не думаете ли вы, что эти строки, изначально созданные как характеристика советской реальности, в наше время точно описывают западный «дивный новый мир» сегодняшнего дня?

Илья Кормильцев однажды сказал, что он терпеть не мог время, когда группа была популярна, потому что слушатели понимали примерно десять процентов «творческого посыла» группы. Не могу судить, так ли это — да и вообще, «мизантроп» кажется вполне уместным словом, когда мы говорим о характере Кормильцева, — но честно признаюсь, что многие песни «Наутилуса» для меня остаются загадочными. «Википедия» для описания поздних текстов группы использует слово «философский». Сомневаюсь, впрочем, является ли это определение точным. В наши дни всё, что поднимается над уровнем «Не рань меня, детка, не мучь меня, детка, не надо», автоматически получает название философии. Такие композиции группы, как «Бриллиантовые дороги», «Падший ангел», «Чёрные птицы» или «Князь тишины», не содержат изобилия философии, но заключают в себе то, что я, достаточно условно, называю мистицизмом. Что такое мистицизм? Это, если пользоваться определением из второй лекции, продукт ночной, ноктюрнальной, интуитивной стороны человеческого ума. «Ну, отлично, — скажете вы, — но является ли этот продукт достаточно ценным для того, чтобы мы его купили? Что такое мистицизм по своей сути?» Понятия не имею. Думаю, кстати, что любой из великих мистиков, кто-то вроде Мейстера Экхарта или Св. Иоанна Креста, дал бы вам точно такой же ответ.

И напротив, иные песни дуэта Бутусова-Кормильцева достаточно просты с точки зрения того, чтó именно артисты стремятся сказать, — что не делает эти песни менее значимыми. Такие однонаправленные композиции, как «Тутанхамон», «Тень» или «Крылья», напоминают дидактические эссе, или этические поучения для начинающих, или, пожалуй, небольшие проповеди. Тема этих малых проповедей обычно проста, но это — та разновидность простоты, которую мы привыкли связывать с вечными евангельскими истинами и которую мы, слабые и порочные люди современности, со всей нашей переусложнённостью, привыкли забывать.

«Тутанхамон» — это, вероятно, наиболее убедительный пример того, что мы договорились временно называть «малой проповедью», так как песня стремится донести до своих слушателей одну очень простую мысль: если ты пьёшь с ворами, опасайся за свой кошелёк. (Согласно Илье Кормильцеву, после выхода песни в адрес артистов приходили угрозы от настоящих бандитов: значимый факт, который показывает, чем должно быть настоящее искусство. Готовы ли вы встретиться с непосредственной опасностью, созданной вашим желанием в качестве артиста говорить о тех или иных вещах?) «Правда всегда одна», — продолжает Илья Кормильцев, приписывая это изречение Тутанхамону, одному из фараонов Древнего Египта. «Очень однобокий подход», — пожалуй, захотите вы возразить. Идея возможности сосуществования множественных взглядов на мир сама давно стала банальностью. Дерзаю при этом сказать, что признание этой идеи в качестве истинной мешает нам принимать решения и совершать поступки. Представьте, что враг вторгся в вашу родную страну или что иностранец сознательно оскверняет храм, в который регулярно ходили ваша мать и ваш отец. Само собой, оба оскорбителя руководствуются своим собственным мировоззрением или, может быть, своей собственной религией, которая ведь тоже может быть признана отчасти истинной. А вы не считаете, что само признание частичной справедливости иной точки зрения в этом конкретном случае похищает вашу ответственность за то, чтобы бороться с врагом или наказать осквернителя? Не думаете ли вы, что концепция толерантности, широкого взгляда на веши и мультикультурализма стала дешёвым оправданием нашей трусости, имея в виду и нехватку личного мужества, и наше коллективное общекультурное бессилие? Отличные вопросы, которые нам задаёт песня российской рок-группы.

«Прогулки по воде», — песня, которую мы собираемся проанализировать более глубоко, — вполне может быть причислена к «проповедям». Сознательно опускаю при этом слово «малым», так как это слово здесь не совсем на месте. У песни, вероятно, есть и философское, может быть, и богословское измерение, а не только этическое. Неудивительно, если учесть, что её темой является апостол Андрей и его встреча с идущим по воде Христом. Судите сами: вот распечатки текста, переведённого на английский язык, чтобы вы могли понять, о чём речь. (Перевод я нашла на сайте https://lyricstranslate.com, он выполнен неким Schnurrbrat. Я сумела связаться с переводчиком и получила его великодушное разрешение использовать перевод для наших целей.)

[Строфа 1]

С причала рыбачил апостол Андрей,

А Спаситель ходил по воде.

И Андрей доставал из воды пескарей,

А Спаситель — погибших людей.

И Андрей закричал: «Я покину причал,

Если ты мне откроешь секрет!»

И Спаситель ответил: «Спокойно, Андрей,

Никакого секрета здесь нет.

[Припев]

Видишь, там, на горе, возвышается крест.

Под ним с десяток солдат. Повиси-ка на нем.

А когда надоест, возвращайся назад:

Гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной».

[Строфа 2]

«Но учитель, на касках блистают рога,

Чёрный ворон кружит над крестом!

Объясни мне сейчас, пожалей дурака,

А распятье оставь на потом».

Онемел Спаситель и топнул в сердцах

По водной глади ногой.

«Ты и верно дурак!» — и Андрей в слезах

Побрел с пескарями домой.

[Припев]

Текст, как кажется, поднимает не менее трёх значимых проблем, которыми мы займёмся, причём поднимает их самим фактом своего существования. «Богословская мысль за рамками традиционных религиозных парадигм» — так, пожалуй, можно описать первую из этих проблем. Мы обычно не ожидаем от рок-музыкантов особого благочестия или серьёзных разговоров о вопросах богопочитания. (Но является ли песня «благочестивой», судя по её мелодии и энергии, которую Вячеслав Бутусов вкладывает в своё исполнение? Пожалуй, вы согласитесь со мной, если я скажу, что она — какая угодно, но не молитвенно-набожная, то есть в обычном смысле этих слов.)

Майкл Холквист в четвёртой главе своей книги «Достоевский и роман» защищает идею о том, что Христос — в полном богословском понимании — не может быть персонажем романа [Холквист, Майкл. Принстон: Принстон Юниверсити Пресс, 1988. С. 106-111]. Более чем справедливо, потому что история Христа написана раз и навсегда, потому что сама мысль о том, чтобы переписать эту историю, в глазах верующего опасно близка святотатству — но всё это никогда не мешало русским поэтам и писателям создавать свои прочтения евангельской истории. (Фёдор Тютчев, Владимир Набоков, Фёдор Достоевский, Леонид Андреев и Михаил Булгаков — вот лишь несколько имён тех, кого следует вспомнить в этой связи.) Наверное, очень соблазнительно сказать, что Спаситель песни, которую мы разбираем, в точности как и фигура Иешуа из «Мастера и Маргариты» Булгакова, не является настоящим Христом, истинным Сыном Божьим, кому поклоняются христиане, хотя бы потому, что евангелисты не записали подобного диалога между Спасителем и одним из Его учеников. Поэтому в известном смысле очень естественно, как я уже сказала, отбросить в сторону этот разговор — да и всю песню — в качестве незрелого с богословской точки зрения. И всё же позвольте мне воздержаться от такой оценки: ваш лектор не имела чести своими глазами наблюдать события подлинной жизни Христа.

Как бы там ни было, вопрос о том, можно ли рассказ евангельской истории, как и вообще размышление о богословских истинах, доверить «непрофессионалам», возникает сам собой. Вячеслав Бутусов и Илья Кормильцев примыкают к длинному ряду русских литераторов, которые с церковной точки зрения были мирянами. Их видение Христа не имеет на себе, так сказать, санкции Церкви: достаточно неприятная мысль для верующего, который при этом оказывается, к примеру, поклонником творчества Булгакова. Должны ли были все эти мастера слова попросить церковные власти о чём-то вроде торжественного разрешения «увидеть глазами художественного вымысла» Христа как персонажа своих текстов? Боюсь, такое разрешение никогда бы не было дано: вы не можете видеть глазами вымысла то, что является — или считается — источником абсолютной истины, ведь «правда» и «вымысел» взаимно исключают друг друга. Или им вообще не следовало создавать своё прочтение евангельской истории, ради всеобщего спокойствия? В этом случае их читатели лишились бы очень хороших текстов. «Хороший» здесь — достаточно слабое определение: эти тексты расширяют горизонты нашей мысли, даже если некоторые из них и следует признать ошибочными в богословском отношении. Является ли «воспринятый в свете художественного вымысла» Христос любого из этих авторов просто вымышленным персонажем? Иными словами: должен ли христианин не придавать никакого значения любому из таких художественных описаний, отказаться от веры в них, говоря совсем простым языком? Логичное решение, которое, увы, тоже «пробуксовывает», потому что вера сама по себе не поддаётся доводам рассудка. Видите ли, я не верю в булгаковского «доброго человека Иешуа» в качестве истинного образа Христа: Иешуа, по моему скромному мнению, — слишком слабая и невыразительная фигура. Но я вполне верю, что разговор между Христом и апостолом Андреем, похожий на тот, который Илья Кормильцев воображает — или воссоздаёт — в своей песне, мог иметь место. И, чтобы дополнительно всё усложнить, я полностью верю в то, что беседа Христа и Великого Инквизитора, так блестяще переданная Достоевским в «Братьях Карамазовых», совершилась в действительности, я почти что считаю её подлинным фактом духовной реальности. Делает ли это меня дурной христианкой? Я вовсе не ожидаю, что ответ на последний вопрос будет непременно отрицательным. Также, конечно, не собираюсь я воевать с русским православием или создавать лает ли моя вера в эточто считаю её подлинным фактом духовной реаьностьибычни везрения в этом конкретном случае похизает вашу оновую христианскую секту, поклоняющуюся Достоевскому в качестве нового пророка. Я не знаю ответа на свой вопрос. Думаю, ответ может быть дан лишь Церковью как целым. Считаю, что вопросами вроде этого она, Церковь, не должна пренебрегать.

Дорогие мои студенты, очень удобно воображать себе Церковь как собрание глупых старичков и старушек, неспособных видеть истинную жизнь в её сложности. Порой Церковь и вправду бывает именно и только этим. Но вот: обескураживающее видение Бога как духовной реальности, что существует и внутри, и вне Церкви, что достаточно сильна для воодушевления и старых благочестивых монахов, и русских рок-музыкантов, — это видение вторгается в ваш ум и навсегда разрушает ваш покой. Замечание на полях: это случается, лишь если у вас достаточно того, что можно назвать интеллектуальной честностью. (Что такое интеллектуальная честность и почему она важна?)

Давайте теперь обратимся к тому, чтó именно Спаситель русской песни говорит апостолу Андрею (который, согласно церковной традиции, является основателем Русской православной церкви). Посыл прост: ступай и добровольно прими собственное распятие ради блага своих братьев по человечеству — ведь ты принимаешь на себя именно их, чужие страдания. Тогда, и лишь тогда ты будешь способен творить чудеса вроде хождения по воде и прочего. Героическое принятие собственной смертной муки, совершаемое ради спасения человечества, не может быть отложено, а всякий, кто верит в иное, «и верно дурак».

Я бы отложила в сторону богословскую сердцевину этой вести, а именно вопрос о том, действительно ли муки — или мученическая смерть — позволяют творить чудеса (видимо, в посмертии мученика, если его смерть произошла). Я не могу судить об этом, а также не думаю, что это важно. Вообще же я бы сказала, что радостное принятие страдания — очень русская черта. Это действие в самом деле способно вас воскресить, по крайней мере, в духовном смысле; в этом смысле оно подлинно чудотворно. (Родион Раскольников и Дмитрий Карамазов — два наиболее очевидных персонажа русской литературы, которые по своей воле согласились принять страдания и которым по этой причине было даровано духовное воскрешение.) Но и более того: я вижу в прямом и ясном совете Христа как бы «христианство на ладони», самую суть христианства. Вот перед вами — духовная задача, выполнить которую почти невозможно. Огромное страдание будет непосредственным следствием вашего выполнения этой задачи. Однако идите и сделайте нужное, не слишком думая, не взвешивая ваших шансов, не ожидая никакой награды. Тогда, и только тогда вы станете кем-то, подобным Христу. Если же сделать это — за пределами ваших сил, вы, может быть, поспешили назвать себя хорошим учеником Христа. Уйдите с причала, где имели счастье говорить с живым Богом, и унесите с собой пойманных вами пескарей: это всё, что христианство может вам дать.

Несколько лет назад у меня была очень интересная беседа с одним православным монахом. Во время этой беседы монах высказал диковинную мысль. Что заставляет меня думать, спросил он, что распятый Спаситель человечества именно страдал? Почему я не могу помыслить, что Он радовался своей победе, что всё Его существо было пропитано радостью, а не страданием? Эта радость не упразднила Его боли, не уменьшила она и огромности Его жертвы. Она просто существовала. У меня нет ни малейшей идеи о том, опирается ли это частное богословское мнение на некие неизвестные священные писания восточного христианства или происходит из устной традиции. Не знаю я, конечно, и того, справедливо оно или нет. «Возьмите от него столько, сколько унесёте», согласно известному выражению. Но если вы способны взять от этого мнения хотя бы одну десятую, вам неизбежно придётся переосмыслить всё, что вы воображаете — или думаете, что знаете — о христианстве.

Должна сказать ещё несколько слов о Христе, который в сердцах топает по водной глади ногой. Для меня образ гневного Христа — то, с чем мне в этой песне сложней всего примириться. Моё нежелание принять его вовсе не отменяет при этом его важности. В конце концов, ваш скромный лектор — не из «поколения снежинок», которые верят, будто все неприятные образы, задевающие наши чувства — наши, пожалуй, подростковые чувства, — следует «отменить». Лично я не верю в то, что Христос когда-либо мог быть гневен. И всё же я воистину верю, что мы способны увидеть Его таким. Что если наша нехватка нравственной цельности заставляет нас видеть Божью любовь как Божий гнев? Вообразите, что некто, кого вы очень любите, говорит вам нечто огорчительное; вообразите, что вас сильно ранили слова любимого человека. Не думаете ли вы, что именно ваши переживания заставят вас посчитать эти слова несправедливыми, дурными и гневными, в то время как у говорящего были самые благие стремления? Не думаете ли вы, что примерно так же всё может работать и в более крупном масштабе? Мы, люди современности, не способны примириться со «средневековой» идеей гневного Бога. Мы воображаем себе Бога как некую няньку, сиделку, нанятую для того, чтобы лечить наши воображаемые «раны», которые на Земле нам нанесли «объективация» со стороны других людей, «патриархальное угнетение», «дискриминация», «обращение к нам с использованием неверного гендерного местоимения» или иной способ «психологического травмирования». Что если подлинный Бог — кто угодно, но не такая сиделка? Мы полностью верим в то, что являемся добрыми и милыми людьми, достаточно хорошими для того, чтобы увидеть Бога лицом к лицу (нелепость этой мысли равняется только её безосновательности). Что если вид малейшего из Его ангелов способен причинить нам боль за пределами той, которую мы можем даже помыслить? Современная культура растлевает нас, льстя нам самым бессовестным образом. «Собрание великих людей, которому не хватает только вашей выдающейся личности», — говорит плакат у входа в Дрезденскую художественную галерею. Простите меня, если я скажу, что это попросту не так. Наша «выдающаяся» личность никогда не затмит собой работы Рафаэля, Микеланджело, Альбрехта Дюрера или Лукаса Кранаха. Мы должны перестать лгать себе, и это станет первым шагом нашего медленного духовного исцеления. «Мы и верно дураки», если продолжим думать о себе как об «очень милых людях» или даже «выдающихся личностях». Эта простая идея завершает то, что Вячеслав Бутусов, Илья Кормильцев и ваш скромный лектор пытались сказать вам сегодня.

[2] Если тебе дают линованную бумагу, пиши поперёк.

[3] — Кто ты, чёрт возьми, такая, чтобы звать нас бесами? — возопила негритянка. — Это — язык ненависти!

— Сексистка! — кинул асексуал первое обвинение, и в мою сторону полетела первая петля тонкой липкой чёрной ленты, обернувшаяся вокруг тела.

— Расистка!

— Женоненавистница!

— Гомофобка!

— Трансфобка!

— Мракобеска!

— Домогательница!

— Унижательница тучных людей!

— Унижательница тех, кто свободно использует своё тело!

— Защитница патриархального общества!

— Распространительница токсичной маскулинности!

— Сторонница диктатуры!

— Русская!

[4] океан чудовищ из мультфильма «Жёлтая подводная лодка»

[5] Нарисуй дверь!

[6] Я не против, если ты походишь вокруг. Можешь заглянуть в одну из этих камер. Будет поучительно.

[7] личному пространству

[8] Поделом ему.

[9] онанизм

[10] — Он подписал ордер, — ворчливо пояснила темнокожая демоница. — Ты ему не нужна. Эй, не спать! Пошла! Пошла!

[11] Добро пожаловать в «Ад, полная версия».

[12] — Повезло тебе: никому ты не нужна. Твою судьбу решит Его Северное Превосходительство. Разговаривай с Владыкой почтительно! Мы не можем тебя уничтожить из-за твоей кольчуги, а Он может.

[13] Его Северное Превосходительство

[14] Его Адское Величество

[15] Моя честь — это верность (нем.).

[16] Всё, что нужно, — это любовь.

[17] Отбрось идею стать кем-то, ты — шедевр уже сейчас.

[18] Молчание равно смерти.

[19] Женщина — не инкубатор.

[20] Пойми намёк, не оставляй своего [грязного] отпечатка.

[21] маленький сельский дом

[22] Если воспользоваться выражением Вячеслава Тихонова.

[23] Колледже современной музыки в Лондоне

[24] — Вы давно здесь? — спросила я не очень уверенным языком.

— Нет, я только…

[25] Я была ей обязана хотя бы этим (т. е. я была обязана хотя бы чем-то расплатиться за её беспокойство обо мне).

[26] — Психоделиков вы не использовали, говорите? — усомнилась она в конце моего рассказа.

— Никаких веществ, клянусь.

— Просто не могу это всё вместить в голову, — она слегка потрясла головой. — Всё это так…

— …По-средневековому?

— По-средневековому, точно. Такой крышеснос, а самое странное, что я вам верю. То есть, я верю, что у вас есть эти ваши дикие сны, — тут же поправилась она, — и думаю, что вам нужно сходить к доктору. Это грубо звучит, я знаю, и так-то не моё дело, но я за вас беспокоюсь, мисс Флоренски, и …

— Я вижу, — отозвалась я с улыбкой. — Почему бы иначе вы сегодня остались в качестве сиделки.

Кэролайн хотела что-то возразить, но вдруг покраснела и ничего не сказала. А я глупейшим образом подумала, что, будь я настоящей британкой, с высокой вероятностью посчитала бы эту человеческую симпатию признаком однополого влечения; что она сейчас испугалась, будто именно так я и могла посчитать; что у меня не хватит такта и ума её в этом разуверить.

Я решила сказать нечто более простое: что очень благодарна ей, и уже начала:

— Послушайте, Кэролайн, я так глубоко вам…

— Стоп, — перебила она меня и, вскочив с места, замотала головой из стороны в сторону. — Не нужно — не стоит благодарности — ерунда всё! Мне нужно идти, чтобы не пропустить другие пары сегодня. Пошлю Патрику смс, что у вас всё норм. До встречи!