Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 4

[Сноска через несколько страниц.]

Dear students, the subject of this lecture is female music artists in Russia: as usual, we will have a closer look at one of the songs performed by some of these artists (there is no mistake here: at least three well-known female artists have created their own interpretation of the song in question at different times). Many of you still see Soviet Russia as a very patriarchal society, a society, that is, where a successful female singer would be an exception rather than a rule. ‘Wro-ong!’ to use an expression of Mr Donald Trump (I cannot imitate his accent, sorry for that). Why is this vision wrong? Or is it me who is mistaken when saying that this image is wrong? To understand that, we must deal with ‘the gender question’ in the Soviet Union, but before we ever come to that, let us please give a thought to this question in general. I don’t think that we can avoid it any longer. You might get the wrong impression of me as someone who is deliberately trying to avoid dealing with the problem—which is ‘wro-ong,’ again.

For some of you, the problem itself never comes into question, as it appears to be solved for ever. ‘It is not homosexuality but the freedom of our choice which is sacred,’ as one of you put it in a private conversation, so the only thing we can do presumably is to accept this freedom—and to be happy with the world that is there as the result of numerous individual choices of gender identity. Nothing to talk about—full stop.

You see, it is not that simple… True enough, male or female homosexuality cannot be categorised as ‘homosexualism.’ You know as much as I do that the scientists have proved to us that it is not an illness. I have never doubted of it. To call your ideological opponent an ill person is a much too easy way to refute his or her views. You cannot really argue with someone who is ill, you only can try to cure him or her—or claim that the person in question needs special care in a mental hospital. This cheap weapon can easily be turned around against yourself. Homosexuals, bisexuals, transsexuals, non-binary persons, and such do not deserve to be treated as imbeciles or lunatics, because normally, they are perfectly aware of what they are doing. (I am saying it because, as you may remember, I also used to be one.)

Respecting the individual freedom of sexual orientation as a sacred right of each human being still leaves us with two questions, the first of them being the necessity of moral choice between two (or more) groups or individuals. ‘All animals are equal, but some animals are more equal than others’ (I am quoting from Animal Farm, a dystopian novel by George Orwell, just in case), and so the question emerges what ‘animals’ must be seen as ‘more equal’ in the brave new world of today. You cannot easily respect the rights of each minority because members of different minorities disagree on most essential matters. A sheep normally disapproves of dietitian habits of a wolf; a wolf doesn’t want to peacefully graze on a lawn. You probably would recommend to keep the two species apart, ‘to live and let others live,’ to give Jedem das Seine (which is the literal German translation of Latin suum cuique, meaning ‘to each his own’)—and to be happy with it. It doesn’t work this way because human society is made of persons interacting with each other, not self-sufficient individuals. We ‘do not live alone,’ to quote again from J. B. Priestley, and we still need each other. We cannot arrange our hair by ourselves, not any more, we need a hair stylist for that—what if the hair stylist refuses to do our hair for our wedding because it is a homosexual wedding the very thought of which is almost revolting to him who is a regular church attender? We cannot educate our children at home: firstly, because we don’t possess substantial knowledge on all school subjects; secondly, because we as parents are a very poor substitute of classmates for our children. But then, our right to give our children essential knowledge on the diversity of genders clearly violates the right of religious minorities to give no such knowledge to their children. And the other way around, our right to teach catechism to our children obviously transgresses the right of atheistic minorities to keep their children as far away from any religion as possible. Imagine that you, as a school principal, only have means to employ one new teacher, thus attending to the needs of only one minority and completely ignoring the others—maybe even insulting them. What would be your choice in this imaginary situation? What group of your students would you see as ‘more equal’ among other equals?

It is not the necessity to make an arbitrary choice in itself but precisely the fact that your choice will necessarily be arbitrary that terribly complicates the matter. There is no reliable criterion on which your choice can be based. Why is there none? Because the proud humanity of today ‘has done with the Bible,’ so to speak; it has voluntarily rejected all systems of old religious beliefs as insufficient, erroneous, or obscurantic. Those belief systems might have been obscurantic all right; and yet, having done with them, we as humanity are left with no moral compass at all. Science fails to provide us with reliable knowledge of what is Good and what is Evil, just because the very terms of ‘Good’ and ‘Evil’ are unscientific. (Why are they?) So away with morality, let us move on from the Bible, let science and rationality be our new compasses! The tiny problem is that the choice between two groups of people whose views contradict each other is a moral one: it cannot be made reliable by applying the criteria of rationality, pragmatism, or efficiency. You see, Mr Joseph Goebbels who was a minister of propaganda in Nazi Germany thought it very ‘rational,’ ‘pragmatic,’ and ‘efficient’ to finally solve the Jewish question by establishing the Auschwitz concentration camp and other similar means. Every time you start talking of ‘eliminating’ a person you must be prepared to be ‘eliminated’ in a similar way, because your unique personality, your race, or the group you belong to may also be found ‘inefficient,’ ‘irrational,’ or ‘obscurantic’ one day or another.

The second question we are left with in view of today’s sexual freedom is patriarchal family or, rather, what it can be replaced by. It is perhaps very true to say that patriarchal patterns of behaviour enslave women, encourage toxic masculinity, nurture family abuse, psychologically traumatise younger demographics, and so forth, and I am not even trying to argue with someone who would say it. Patriarchal family can do all that. (Kitchen knives can be used as deadly weapons, but people still keep using them, the only class of people from which they certainly must be removed being patients of a mental institution. Doesn’t our passionate longing for a ‘safe world’ actually turn us into patients of a mental clinic?) All that having been said, there is one thing at which patriarchal families are good, and this thing is procreation. Transgender men with a functioning vagina, ovaries, and a uterus still can have children; the same applies to non-binary people. Most of lesbians, too, can conceive and give birth; most of male homosexuals can beget a child. It would be therefore wrong to say that procreation is impossible for anyone whose gender identity is other than heterosexual. The problem is that people stop having many children as soon as they reject the image of a patriarchal family. ‘The world is over-populated anyway,’ some of you would probably reply to that. To me, this reply appears as a way to escape the problem rather than to solve it—because those nations that don’t subscribe to this Western point of view would go on with their patriarchal standards of behaviour and sexual ethics so that your hypothetical children would have no chance to live in a less populated world. Instead of it, they would find themselves in the world where Western societies would progressively shrink in both number and political influence until the moment when Western nations would completely lose the Darwinian ‘struggle for life’ and so become a part of the past. Please don’t think that I would rejoice over the perspective—quite the contrary, I would be very sorry if it happened. The truth is that my sentimental sympathy for the Western nations is absolutely insufficient in order to save them (you, in fact). Something must be done in order to escape the bleak dystopia of Soumission, which is the French title of a novel written by Michel Houellebecq, a contemporary French author. The novel in question imagines a situation in which a Muslim party upholding Islamist and patriarchal values is able to win the 2022 presidential election in France—and to consequently reorganise social standards and family ethics. Is Soumission a horrifying dystopia or, rather, a realistic prediction of upcoming events about which we shouldn’t become too sentimental? We might want to discuss this question today.

Soviet Russia had her own ways to deal away with ‘the gender question.’ Gender identities other than heterosexual never were tolerated which has never stopped men and women to exchange their social or professional roles that are normally seen as ‘gender-specific’ in a truly patriarchal society. No wonder, considering that the Communist doctrine proclaimed ‘the liberation of a woman’ as one of its ideals. According to both Karl Marx and Vladimir Lenin, women should be freed from their petty domestic concerns in order to become politically active members of the Communist society. Practical measures to achieve this effect were also taken: a big number of state nurseries and kindergartens were opened in the 20es of the last century. As a result, women in Soviet Russia gained access to basically all occupations that were seen as ‘male’ jobs in the Russian Empire before 1917. During WWII, Soviet women served in the army as soldiers, officers, political instructors, even as army pilots and snipers—voluntarily so, as there was no draft for them, meaning that no compulsory enrollment for women existed. It was probably these very women who, having returned from the front line, contributed to a very specific phenomenon of the Soviet culture which existed mostly in towns and which can, for the sake of our discussion, be referred to as ‘mild Soviet feminism.’ (You can write down the term, but I think you would never be able to find it either on Wikipedia or anywhere else on the web, your attempts to google it leading you to either Feminism in Russia orsuch articles as Is Feminism in Russia a Mortal Sin? [the author is Valeria Kostra-Kostritsky] and the like.)

Soviet women had no problems in occupying prestigious or leading positions ever after the war. They became authors, singers, actors, state ministers, directors of state factories, heads of statistic bureaus, and so on. I guess that, once having been in the front line as a commanding officer, you would never have psychological difficulties in running a factory… In an urban family, Soviet women often prevailed over their husbands—in a mild manner suggesting that the husband still is ‘the breadwinner’ and the formal head of family but which would allow the wife to take all serious decisions. Some of you might have watched Moscow Doesn’t Believe in Tears, a 1980 Soviet film that won an Oscar for Best Foreign Language Film in 1981. The main character of the film, Katerina, goes through a long process of both personal and career development during which period she has relationships with different men—all of them turn out to be either ‘bad guys’ or nonentities. Meanwhile, she is promoted to an executive director of a large factory. When she finally meets Gosha for whom ‘she had been looking for so long’ and who is by the way just a tool-and-die maker she doesn’t tell him about her professional position because she is afraid to hurt his pride. At one moment, Katerina makes an attempt at domination and rebukes Gosha for his behaviour with her grown-up daughter whom he had helped out of a difficult situation. Even though Alexandra gratefully accepts his help, her mother knows better what must be done and how it must be done. A very matriarchal behaviour, don’t you find? Gosha then leaves the apartment which is more or less unusual in itself: I guess all men Katerina had before him would most likely accept her dominance. Watch the film and learn how this story ends… The situation and the film in general precisely describe the ‘mild feminism’ of Soviet urban women that I am talking about.

Now, can you understand why such articles as Is Feminism in Russia a Mortal Sin? by Valeria Kostra-Kostritskytotally miss the point? Something which is a part of your everyday behaviour cannot possibly be a mortal sin—you must suffer from serious schizophrenia if it is. I do not want you to miss the point and to falsely see Klavdiya Shulzhenko, Maya Kristalinskaya, Anna German, or other such outstanding Soviet female artists as ‘suave little women,’ as shy and submissive conformists justifying patriarchal dominance. Nothing of the sort—and if you still cannot grasp why it is not so then I am very disappointed in you, or maybe very upset by my poor skills of a lecturer.

The song to which I want to draw your attention is a female song by its very nature, as it is a lyrical ballad whose heroine asks herself how she is supposed to live these few hours when her husband or partner is ‘flying on’—and ‘stars reach out to him their tenderness.’

‘Tenderness’ was composed in 1965. The music was written by Aleksandra Pakhmutova, with lyrics by Nikolay Dobronravov and Sergey Grebennikov. It was originally recorded by Maya Kristalinskaya in 1966 and was covered many times by many female and—surprisingly enough—male artists in the Soviet Union and Russia. The English Wikipedia has a special article on the song—a fact not many Soviet songs can be proud of; you can find the article putting Nezhnost’ into the search field. After less than five minutes of Google search, I have found three different translations of its lyrics into English, all of them being not so bad, although I would agree with Vladimir Zakharov who in his capacity of a professional translator states that even his own translation ‘miserably fails to convey the piercing power of the original lyrics.’ Here is his translation of the first verse, by the way.

Earth is empty when you’re not around;

Minutes flow like hours, and hours like days.

Still, the orchard leaves keep falling down,

And the cabs keep rushing on their ways.

Oh, how empty has the world become without you.

And you, you keep flying, and stars

Share with you all their tenderness . . .

I must note at this point that ‘Tenderness’ was dedicated to all Russian aviators and cosmonauts. We can only guess if it really was Yuri Gagarin’s favourite song as the Wikipedia article claims, but we know for sure that the first astronaut in human history did love it.

I hope I will be able to play a short video with the first performance of this song by Maya Kristalinskaya which Vladimir Zakharov characterises as ‘lyrical, sensuous (but not sensual), breath-taking, and throat-lumping.’ ‘Notice,’ the translator says, ‘how Kristalinskaya, with nothing but her eyes, makes all the underfed and underclothed starlets of our time pale in comparison.’ I absolutely love what he writes.

I could go on and on naming you other famous Soviet artists who have covered the song at various times, including Lyudmila Zykina and Tamara Gverdsiteli—the thing is that you almost certainly would dislike their very stately, very matronly manner. It is worth noting that in contemporary Russia, the song was performed live separately by each of the two female founding members of the Nochniye Snaypery rock band, being Diana Arbenina and Svetlana Surganova, who are also said to be… well, they have never come out as lesbians, so let us please respect their right not to do so. Yet another worthy performance of it is that of Dmitri Hvorostovsky, a Russian opera singer who passed away less than two years ago. Hvorostovsky, accompanied by a symphonic orchestra, unperturbedly sings away the original lyrics without even trying to tell this story from the perspective of a man, and it is precisely his calm and dignified operatic manner, completely devoid of any sensuality, rising above all gender trivialities, that makes his performance so fascinating.

Let us stop with superlatives and exclamation marks for a while. Let us behave as someone who wants to explore the significance of this song in all its ramifications rather than simply enjoy its sweet tune and sentimental lyrics. But are they sentimental, to begin with? The Wiktionary defines ‘sentimental’ as either ‘romantic’ or ‘characterised … by excess emotion.’ The same resource determines the meaning of ‘romantic’ as ‘pertaining to an idealised form of love’ or maybe as ‘fantastic, unrealistic, fanciful, impractical.’ The song is far from being overemotional, though; one of the main shortages of Diana Arbenina’s interpretation of this song is that she puts too much emotion into it, literally tearing its gentle matter into pieces, so that there is nothing there but the artist’s naked personality left in the end. And it is anything else but fantastic or unrealistic, because when a pilot or an astronaut performs his mission he literally is not there on this earth. He is not there—and no-one guarantees his return. I guess the suitable adjective is ‘archetypal.’ (Could you please give examples of some more archetypes or maybe of the same archetype as it re-emerges in different national cultures throughout the ages?) Even though the song still can be emotionally accepted by someone whose gender identity is other than heterosexual, the original underlying image of it is not two men, or two women, or two non-binary persons one of which is waiting for another. It is a feminine woman expecting a courageous man who is on his mission, and the very picture of it is of course an archetype, especially when we consider the second verse of this song that goes as follows.

It was just as empty on the earth,

As Exupéry flew West, or North.

Just as now, the air held falling leaves,

And the earth simply could not conceive:

How was she to live without him, while

He flew on,

Flew on, and the stars

Shone down, reaching out to him their

tenderness.

Antoine Marie Jean-Baptiste Roger, comte de Saint-Exupéry, whom the second verse refers to as simply Exupéry, was a French writer, poet, aristocrat, journalist, pioneering aviator—and an iconic figure in the Soviet mass culture. Soviet citizens eagerly forgave him even his aristocracy for the sake of his being both a celebrated author and a pilot—which occupation was at his time a very manly profession. The very beginning of Chapter Two of The Little Prince can easily convince you of that—let me quote it for you, by the way.

So I lived all alone, without anyone I could really talk to, until I had to make a crash landing in the SaharaDesert six years ago. Something in my plane’s engine had broken. Since I had neither a mechanic nor passengers in the plane with me, I was preparing to undertake the difficult repair job by myself. For me it was a matter of life or death: I had only enough drinking water for eight days.

The image of a man who can undertake ‘the difficult repair job by himself’ after he has completed a sublime poem fitted very nicely into what the Communist doctrine expected from an ideal citizen, a ‘Soviet renaissance man.’ Now comes a bunch of my questions to you: Why is this ideal so attractive (provided it is attractive)? Is it realistic? Why is it, or why isn’t it? Can you imagine yourself in a situation where you had to professionally perform manual labour for the sake of your artistic work? Why can you, or why cannot you?

As it is, there are some more questions in store for us. The first line of the song poses a ‘tremendous’ question when it states that

[e]arth is empty when you’re not around.

We have agreed before not to see it as pure sentimentality. Earth is not empty of other human beings when an astronaut is in the space, not physically so—and yet, by his wife it is seen as psychologically empty. You see, the absence of someone whom we would normally describe as our ‘date,’ or ‘partner,’ or ‘boyfriend,’ can hardly create this painful feeling of emptiness, I guess because our boy- or girlfriends are easily replaceable, as both you and I know, whereas our ‘significant others’ are not. Can we, shall we ‘move on’ from the culture where this feeling of emptiness inevitably gives us so much suffering to the culture where we easily can ‘do the repair job’ by ourselves and replace one partner by another in the same way in which de Saint-Exupéry used to replace one broken detail in his plane’s engine by another? Isn’t there something that gets irretrievably lost when we apply this mechanistic approach to our emotionality? What is it, given that there is something to lose?

And there is still more for us to explore. ‘Tenderness’ features in Three Poplars in Plyushchikha, a 1968 romantic drama film directed by Tatyana Lioznova which in itself is an iconic Soviet movie. The plot of the film is, in terms of today, upsettingly simple. Anna, who is a married woman and mother of two children, comes from a village to Moscow to sell home-made ham. There is a meaningful conversation between Anna and her husband Grigory before she departs. Anna complains that she doesn’t get much tenderness from Grigory to which he nonchalantly replies, ‘Well, I don’t beat you, and it is something at least.’ Grigory is very patriarchal, so no ‘mild feminism’ comes into question in Anna’s case.

The first person Anna meets in Moscow is Alexander, an intelligent taxi driver, who must pick her up to her husband’s sister. The drive to the ‘Three Poplars,’ a location in the Plyushchikha street, is long, and Alexander is in no hurry—at one moment, he stops and resets the taximeter. A feeling gradually unfolds between the two of them; towards the end of the film Alexander dares ask her on something resembling a date. Anna eagerly agrees—but when Alexander comes to her in-law’s apartment to take her to the cinema she never leaves the flat although at forty minutes past seven, she is very close to do it. She cannot unlock the door—or maybe, when her first rush of emotions is over and she has finally found the key, she doesn’t want to. She is perhaps painfully aware of the fact that the development of this connection would crush her married life and make her a ‘dishonest woman,’ someone like her husband’s sister Nina whom Anna both criticises and envies. Alexander is expecting Anna for an hour—she still can see him from the window of her apartment. Then he finally drives off, and this is how this very plain and piercingly powerful story ends.

What is it that makes me call this common story piercingly powerful? I will be glad to receive your answers to this question in half an hour or so. There seems to be a ‘wholesale pack’ of questions that go together with the first one, such as: Is it bad to be unfaithful to our partner, even if he or she would never discover that we had cheated on him or her? Why is it, or why isn’t it? What is, basically, a cheat? What would you do in Anna’s position (bear in mind that you would have a husband, a son, and a daughter)? I am somewhat sorry to ask you these very childish questions. You have full right not to answer them, by the way, especially when you think that they are too personal. Remember, though, that it is precisely childish questions or, rather, answers to them that provide a cultural foundation for each human civilization. ‘No wonder … that philosophy, the only objectivation of rationality of intellect, has always raised precisely the childish questions,’ as Agnes Heller who is[1] a Hungarian philosopher and lecturer puts it in her book entitled The Power of Shame: A Rational Perspective.

The last step of our analysis takes us to the interstellar space where the cosmonaut ‘flies on,’ and where the stars ‘reach out to him their tenderness.’ Can real stars actually be tender? Science fiction tells us that they cannot; it imagines stars as huge globes of hydrogen and helium that must be deadly dangerous for an astronaut. But why shall we believe in science fiction, or in science in general? (What I am saying sounds very obscurantic, I know.) Just think of the fact that no single space ship, no single space probe has reached a star yet. To be certain, the mundane body of ours would not allow us to come very close to a star when we stay embodied. And yet, things impossible for an astronaut would perhaps be possible for a spiritual traveller.

Let me give you a long quotation from Rose of the World by Daniil Andreev who was a Russian writer, poet, and Orthodox Christian mystic of the 20th century.

I lay with eyes closed, and beautiful white stars, large and blossoming, not at all like those we are used to seeing, also floated along the world-turned-river like white water lilies. Although the sun was not visible, it was as if it, too, were flowing somewhere just outside the range of my vision. Everything was suffused not by its glow but by a different light, one I had never seen before. Everything flowed through me and at the same time rocked me, like a child in a cradle, with all-soothing love.

It may be exactly this all-soothing love, not just a common sentimental feeling, that gives to the song its name and its more than mundane significance. It is I think precisely this significance that induced Dmitri Hvorostovsky, a first class opera singer with an impeccable taste as he was, to perform this popular song, accompanied by a symphonic orchestra. It must be the cosmic reality the song refers to that made it possible for him to sing it in a very detached and concentrated manner that has nothing to do with our ‘human, too human’ feelings or, indeed, with the question of gender identity. We human beings are a part of the Universe as much as we are inhabitants of the Earth—this is what

“Nezhnost’ ” might be telling us. You are free to disagree with what I am saying right now; in that case, I would ask you to please explain why you do. This request concludes my lecture of today.[2]

~ ~ ~ ~

Наши личные истории и повороты жизни повторяются: иногда через десять лет, а иногда через три дня. К концу этой лекции Патрик снова занялся писаниной. Правда, на семинарские вопросы он в этот раз отвечал, и достаточно неглупо. В частности, в качестве примера архетипа женщины, долго ожидающей мужчину, он привёл не только предсказуемую Пенелопу, но и Джейн, ждущую Марка, из «Этой мерзкой плоти» К. С. Льюиса, оговорившись, конечно, что Марк находится не «на задании», в отличие от Юрия Гагарина, а в поиске себя. Поиске, который на волосок подошёл к переходу нравственной черты, отделяющей порядочного человека от преступника, добавила я, с чем Патрик, подумав, согласился. В уме я поразилась тому, что кто-то из британцев в свои двадцать лет, оказывается, добровольно читает из К. С. Льюиса что-то другое, кроме «Хроник Нарнии»; примерно так же я удивилась бы, если бы преподавала в российском вузе и узнала, что мои студенты добровольно, в охотку прочли что-то вне школьной программы из Лескова, или «Несвятых святых» о. Тихона Шевкунова, или… кто там ещё есть из современных православных писателей и публицистов? Вот ведь и не знаю никого, не читаю русских газет, почти потеряла связь с родной землёй. Правда, я и британские не так чтобы очень читаю…

Лист бумаги, на котором писал — в этот раз отдельный, белый, альбомного формата, — Патрик к самому концу семинара, когда я уже хотела всех поблагодарить и попрощаться, сложил втрое и демонстративно протянул мне со словами:

— You have got a mail.[3]

Этим он вызвал общий сдержанный смех, конечно.

— Must I read it aloud?[4] — спросила я, хмуря брови, но при этом с трудом удерживаясь от улыбки. Новые смешки.

— No. Please don’t, it is personal,[5] — прибавил Патрик с серьёзным видом, увидев, что я собираюсь открыть и прочитать письмо. Новые смешки, восклицания на уровне междометий; Люк хлопает Патрика по плечу, тот, недовольно дёрнув плечом, скидывает его руку.

Что ж, personal так personal: я убрала письмо в сумочку, сложив ещё вдвое, а группу отпустила.

Прямого удобного автобуса между колледжем и моей квартиркой не ходило: мне пришлось идти минут пятнадцать до остановки двадцать четвёртого: по England’s Lane, Haverstock Hill и Prince of Wales Road. На тридцать первый можно было сесть почти сразу у колледжа, но тот довёз бы меня только до кемденского рынка. Наличных в автобусах здесь не принимают, но я намедни завела Oyster, сине-голубую транспортную карту размером с банковскую, которую можно было пополнить через автомат на станции метро. Ещё неделю назад я не стала бы тратить фунт пятьдесят на автобус, а теперь вот ценила своё время больше денег. Двадцать четвёртый подошёл к остановке почти одновременно со мной: повезло. Приложив карту к валидатору на входе, я прошла в салон и хотела было подняться по центральной лесенке на второй этаж, а потом передумала: там душно, низкий потолок, а ещё часто на втором этаже «новые граждане» с небелым цветом кожи начинают орать в телефонную трубку или, скажем, компания иноязычных туристов громко лопочет на своём языке, который я не понимаю и учить не хочу: спасибо, выучила уже один… на свою голову. Села у окна, подняв воротник пальто. Эх, когда это я, русский человек, такой расисткой стала? Поживёшь где угодно — кем угодно станешь: русская всемирная отзывчивость, ха-ха… Почему расисткой, впрочем: просто хочу покоя… А как смешно (улыбнулась я воспоминанию): помнится, Ксюша с серьёзным видом доказывала Александру Михайловичу, что якобы двухэтажные автобусы в Лондоне существуют только для туристов, а обычных людей не возят…

* * * *

Потому это случилось, что в ноябре мы разбирали тему «Великобритания. Лондон»: Азуров вместо, скажем, чтения учебника принёс ноутбук и стал нам показывать фотографии, сделанные им в Лондоне, сопровождая небольшим комментарием каждую. (Он не рассказал нам при этом, зачем был в Лондоне, и когда, и при каких обстоятельствах, или сколько раз — от него вообще непросто было добиться личной информации. Мы и не спрашивали.) Ксюша, девочка очень гордая и очень себе на уме, вдруг решила поспорить с ним и заявила, что «даблдэкеры» — чисто туристическая вещь.

— No, you are mistaken, Xenia, — возразил Азуров. — All in all, what you say is laughable. You came to believe that something that is not there exists or maybe the other way round. Now you are trying to convince me of that, and you ignore the fact that I used to live there. Over-confidence combined with lack of knowledge is a characteristic feature of ‘Russian boys,’ mentioned by Dostoyevsky—of Russian girls, too, as it is. Do you understand me? Alice, could you please translate for Xenia what I have just said?[6]

Я перевела, внутренне улыбаясь сказанному. Я ведь даже помнила это место из «Карамазовых»! Разумеется, само то, что я его помню, заставляло меня думать о себе как об очень умненькой девочке.

— I remember this place in the novel, — зачем-то прибавила я по-английски, переведя. Ну, как зачем: просто хотела похвалы. — It is the dialogue between Alyosha and Kolya Krasotkin.[7]

— Do you, really?[8] — Азуров улыбнулся, глянул на меня с интересом. Я отчего-то смутилась. Ну, а Ксюша предсказуемо надулась.

Это был не единственный «микроконфликт» между ним и нами. Вообще, такие мелкие стычки, такие, что ли, проверки учителя на прочность со стороны класса почти неизбежны. Наш педагог по английскому языку в основном пытался их закруглить и оставить в прошлом какой-нибудь отстранённой фразой вроде You believe so. I don’t,[9] после чего вопрос считался исчерпанным и нам предлагалось заняться чем-то другим. Это не всегда работало, ведь гордость многих из нас была задета его равнодушием: что же, нас даже не считают за людей, если не хотят с нами спорить? Когда такое назревшее расхождение прорывалось, то Александр Михайлович встречал его лицом к лицу.

Вот, например, надувшая губы на том уроке Ксения (родители у неё были, кажется, богатыми людьми с недвижимостью за границей; как это сочеталось с их православием — не спрашивайте, но, видимо, успешно) не удержалась от того, чтобы высказаться, когда Азуров предложил нам подумать и сравнить русский и англо-саксонский национальный характер в «нашем» и «их» отношении к нескольким ключевым понятиям вроде собственности, брака и семьи, личного пространства, религии, искусства, государства и так далее.

— Конечно, они отличаются от нас! — заговорила Ксюша, едва ей дали слово. — Конечно, в лучшую сторону! Потому что их государство о них заботится, а наше о нас ни черта не заботится! («Чёрт» покоробил «благоверных», и Оля Смирнова издала предупреждающее грозное хмыканье.) Вот я приведу пример: мою бабушку должны переселить из ветхого жилья. Она ждёт этого переселения пять лет. Пять лет! Это что такое? Это разве забота?!

Азуров издал короткий смешок. Спросил:

— The run-down house or the flat your grandma lives in is her private property, isn’t it?[10]

— Y-yes, — ответила Ксюша, не сразу поняв вопрос, так что учителю пришлось повторить его.

— Well, I tell you, then, that Russia cares more for her citizens than Britain does, — ответил Александр Михайлович спокойно. — Your grandma will get removed sooner or later or maybe she will receive a refund from the state. In the United Kingdom, her private house would be her own concern that nobody, nobody would ever take care of. If her private house were accidentally destroyed by fire she would get no compensation from the British authorities, nothing whatever. She would have to go to a retirement home, provided her children would pay for that, or simply live in the street in her old age. Most of what some sixteen-year-old boys and girls or even their parents believe about the West is a myth that has nothing to do with reality. This myth exists in your young heads only. [11]

Кто-то перевёл ей эту реплику: не помню, я или сам Азуров. Ксюша набрала в грудь воздуху, чтобы спорить — но так ничего и не ответила. Я же в ту самую секунду почувствовала, что всё сказанное — правда, что эта правда на Западе применима вовсе не только к частной собственности; что мне, если когда-либо окажусь «там» (предчувствовала ведь!), придётся рассчитывать только на себя. Да и вообще, лучше прямо сейчас начинать это делать…

Это «осаждение Ксюши» вызвало, похоже, поддержку «ортодоксов» внутри нашего класса (Оля, Лиза, Маша и отчасти Варя), которые какое-то время обсуждали, что учитель английского — похоже, патриот, да и вообще не такой плохой дядька. Им пришлось радоваться не очень долго, потому что в марте, когда мы изучали тему «Образование», он огорчил и «благоверных». (Да, мои воспоминания не очень хронологически последовательны, но ведь это вообще свойство человеческой памяти.) Неделей раньше дали нам задание подготовить доклад по теме «Проблемы образования в странах изучаемого языка», которое большинство из нас поленилось сделать. Расслабились мы к марту… Кажется, и само задание нам не очень понравилось: «ортодоксы» считали, что в западных странах проблема на проблеме сидит и проблемой погоняет, так что зачем и начинать говорить о них, а уверенные в себе девочки вроде Ксении, напротив, полагали, что проблемы прекрасного Запада ни в какое сравнение не идут с нашими, и не нам, сидя в нашей луже, патриотически квакать о проблемах их образования. (Наташа, помнится, тоже насмешливо высказалась о необходимости готовить такой доклад — не в глаза педагогу, конечно.)

— Fine, — отозвался Азуров, увидев, что задание сделали два или три человека из тринадцати. — I have a plan B. You will now receive a copy of an article; each of you will get her own paragraph to read and translate; you will be given five minutes to do so. I cannot guarantee that you’ll like the text. But if you don’t do what you are asked to do you must deal with my materials.[12]

Уж не помню, из какой газеты была статья, распечатку которой он тогда нам раздал. По стилю, как припоминаю, это было похоже на the Daily Mail, которая — газетка вполне себе «жёлтенькая», хоть и не откровенно желтушная, или, как выразился один мой знакомый по Петербургу редактор, «мягкий бульвар». Мог быть и The Guardian, впрочем. Так вот, газета в материале с нелепым заголовком Sir, Are You Queer?[13] с беспокойством писала о том, что учителя, дескать, не борются с гомофобией среди учащихся — а должны! — из страха обидеть, к примеру, верующих родителей. Уже тогда, в 2009 году, все акценты расставлялись «как правильно»…

Наш класс, как помню, воспринял статью в штыки, ведь требовалось не только прочитать вслух пару предложений из своего абзаца и перевести его, но и высказать о нём своём мнение, по-английски или по-русски. Сидели мы за общим столом, Азуров спрашивал нас одну за другой по часовой стрелке. Первые три девушки — всё «благоверные», как на грех! — с большим неудовольствием перевели свои абзацы и обсуждать их отказались. Дело дошло до Вари, которая с прямотой сообщила:

— Я ничего не поняла и не перевела.

— You didn’t try very hard,[14] — заметил Азуров.

— Да, я не очень «трай хард», — согласилась Варвара, — потому что мне вообще противно это всё читать, и я не понимаю, зачем мы это делаем, нас это не коснётся. (Наташа усмехнулась. Я легонько пнула её носом туфли: мы с ней сидели рядом.)

— As you wish, — холодно пожал плечами Азуров. — You will get your F, then.[15]

— Меня наказывают за то, что мне неприятна вся эта их голубятня? — спросила Варя громко, чётко. Эта девушка, как и я, была «поповной из села», но, в отличие от меня, от сельских замашек избавляться совсем не спешила, а под мыслью нашего учителя о том, что православному человеку английский язык не очень нужен, высказанной в частной беседе с Наташей, подписывалась руками и ногами.

— No, not for that, but you have not prepared your report either, — с таким же неудовольствием ответил Азуров. — Please stop this discussion. Next, please![16]

Следующей за Варей шла Катя, которая тоже выдавила из себя:

— I am sorry,[17] я тоже ничего не поняла, и не понимаю, зачем мы читаем…

— You see, Kate…[18] — начал было педагог.

— Александр Михайлович, правда, зачем мы это читаем? — встряла Наташа: она как-то даже выпрямилась на своём месте. — Вот посмотрите: мы все здесь такие разные, у всех разные убеждения, а нам всем это неприятно! У кого-то даже есть… гомосексуальные друзья, но они ведь не пропагандируют свои ценности! Они просто хотят, чтобы их оставили в покое! Чего вы хотели добиться? Зачем вы всем нам этой статьёй испортили настроение? (На этом месте я снова легонько пнула её носом туфли, а то бы она, пожалуй, и дальше продолжила.)

Кажется, теперь на него смотрели все и все ждали ответа. Азуров коротко кашлянул, встал, заложил руки за спину, немного прошёлся по классу.

— Вы все неправы, — заговорил он по-русски, что делал не очень часто. — Вы все, абсолютно, и те, кто думает, что вас это не коснётся, и те, кого это уже коснулось. Да, коснулось! Потому что если яд индивидуализма уже проник в вашу голову, остальное — вопрос времени. Вы, консервативное большинство, про которое я, кстати, не уверен, что вы — большинство, даже здесь, в православной гимназии: чтó вы скажете, если лет через двадцать ваша дочь придёт к вам и спросит: почему девочке нельзя ложиться в постель с девочкой? Какие аргументы вы найдёте? У вас не будет аргументов, потому что вы не начали думать о них заранее, а заранее не стали думать потому, что вам было «противно» об этом думать! Разве могли бы учёные создавать средства от гельминтов и вакцины от вирусов, если бы руководствовались вашим «противно»? Вы останетесь невнятно мычащими что-то своё немыми для тех, кто вам близок и дорог, потому что, вот сюрприз, иметь правильную веру не всегда достаточно! Хотя нет: ваша дочь не придёт к вам с таким вопросом, вы ведь и обсуждать это запретили: так и проживёте в блаженном неведении лет до сорока, пока вам не скажут: «Мама, познакомься, эта девочка — мой муж…» А вы, кто жадно вытягивает свои тощие шейки в сторону Запада и рукоплещет их «смелости» использовать своё тело любым образом, хотя для этого не надо ни большой смелости, ни большого ума: не там ли вы услышали, что ваше настроение — это якобы неприкосновенная святыня? Это не так, вообразите себе! Представьте себе на миг, напрягите силу вашего воображения и подумайте о том, что образование совершается совсем не для того, чтобы вам было «приятно»! Вы, кто хочет убежать от проблем и прячет голову в песок, и со стороны «единой, святой, соборной», и со стороны «сияющего града на холме»: неужели вы не понимаете, что вы похожи на страусов? Неужели вам не ясно, что от жизни нельзя спрятать голову в песок, потому что вместо песка она слишком часто подсовывает бетонный пол? Я очень недоволен вами; а вами, мисс Яковлева, — это была Наташина фамилия, — особенно: это уже вторая ваша попытка заткнуть мне рот, ссылаясь на ваши оскорблённые чувства. Ещё одна такая попытка — и вы будете удалены с занятия. Вы все получаете «два» за сегодняшний урок, кроме тех, кто подготовил доклады, и тех, кто перевёл свой абзац. Это не месть; просто вы ничего больше не заслужили. Можете пожаловаться на меня директору: я в этом случае не задержусь в вашей гимназии ни минуты. Я передам вам домашнее задание через старосту. До свиданья.

При нашем полном молчании он быстро собрался и вышел из класса, хотя до конца сдвоенного урока оставалось ещё минут семь. Надо ли говорить, что сразу началось бурное обсуждение! «Обсуждение», правда, здесь не очень годится: взаимные упрёки. «Благоверные» набросились на мою подругу, а девочки вроде Ксюши — на «благоверных», и всё это быстро превратилось в такой птичий двор, что я только диву давалась, почему Роза Марковна не заглянет к нам и не задаст нам жару. Случай продолжили обсуждать и в столовой. В целом, когда страсти немного улеглись, большинство «ортодоксов» сошлось на том, что давно было пора начать строить наш «безобразный класс», жаль только, что Александр Михайлович ещё и не наорал на нас всех, лучше бы подействовало, а что до газетной статьи, то да, конечно, статья про «английскую голубятню» — то ещё безобразие, но дали нам её в качестве наказания за неуважение к учителю, выразившееся в массовом саботаже домашнего задания, так что сами, по сути, и виноваты. Немногое они, похоже, поняли из его тирады: мысль о том, что в даже ненавистном нам предмете надо разбираться и уметь аргументировать причины своей неприязни, никто не поддержал. Но ведь и я вслух не поддержала! Тоже отмолчалась… Нет, молчание — не «преступление», как твердили написанные в Советском Союзе книжки, думаю я сейчас. Молчание — это всего лишь бегство, капитуляция, добровольная передача ключей от будущего тому, кто оказывается пусть менее сообразительным, но более громким. Вначале нам думается, что мелкий случай не стóит нашего голоса и нашей защиты, а когда появляется необходимость защищать что-то более значимое, нас вдруг уже не слушают…

«Вторая попытка заткнуть мне рот», — сказал Азуров в марте — а какая первая? Ах да, конечно, как я могла забыть! Первую попытку Наташа предприняла в декабре 2008 года — и она была куда более дерзкой, скажем честно.

В рамках темы «Различие культур и межкультурный диалог» мы смотрели фильм «Горький чай генерала Йена» Фрэнка Капры, прекрасный, кстати, фильм 1933 года, смотрели весь сдвоенный урок, а на следующей неделе обсуждали. Педагог заранее давал нам вопросы, на которые требовалось ответить; кроме этих домашних вопросов, он любил задать и дополнительные. Отвечать разрешалось на английском (для претендующих на «пятёрку» и «четвёрку») или на русском (для тех, кому хватало «тройки»). Очередной вопрос достался Наташе (ответы нужно было иметь на все, так как никто из нас не знал, какой вопрос ей выпадет). Вопрос звучал очень просто:

Do you like General Yen? Why/why not?[19]

Я помогала Наташе с английским и заранее написала в её тетради то, что она попросила меня написать. Мне, правда, и самой не нравилось, что я это делаю, но никого, кроме Наташи, я с английским не выручала (девочки на меня обижались). Итак, моя подруга чётко и внятно, с незабываемым русским акцентом, прочитала ответ:

— Йес, ай лайк хим, бикоз хи из э брэйв мэн, бикоз хи из э фэйтхфул пёрсон, анд бикоз хи дифэндз традишынал вэльюс.[20]

Наш учитель так и «завис», услышав этот ответ, про который я, переводя его накануне, уже усомнилась и уже спросила подругу: это правда именно то, что она хочет сказать? Наташа только отмахнулась: мол, я ничего не понимаю. Что ж, ладно… а я действительно, как выяснилось, не поняла.

— So you like him because he is masculine, because he is a believer, and because he is a supporter of patriarchal values?[21] — уточнил Александр Михайлович, сомневаясь: он, похоже, всё понял про мою подругу сразу с той неудачной попытки «разговора по душам». — Is it you who says that? Are you sure?[22]

— Йес, ай эм шур,[23] — Наташа просто сияла, наслаждаясь этой провокацией, а я с запоздалым раскаянием сообразила, что моя подруга затеяла именно провокацию.

— Very nice of you to say that, indeed… if, of course, you believe yourself in what you say,[24] — сообщил учитель и перешёл к следующему вопросу.

Я от небольшого ума захотела ещё удостовериться, точно ли моя подруга поняла сказанное, и написала для неё перевод в своей тетрадке, в части для черновиков. Азуров, заметив, что я делаю, слегка нахмурился:

— You shouldn’t have done that, Alice,[25] — заметил он.

Но сделанного не воротишь, да она бы и без меня, наверное, поняла — возможно, потому, что именно такого ответа и ожидала. На перемене Наташа подошла к учителю — он записывал тему урока в классном журнале — и громко обратилась к нему:

— Александр Михайлович, у меня есть к вам разговор.

— Please be seated,[26] — предложил ей педагог, показывая на соседний стул.

— Нет, благодарю, я постою. Вы уверены, что хотите здесь вести этот разговор? — с иронией спросила девушка.

В классе оставалось человек шесть, включая меня.

— Тогда я встану, а то, видите ли, мне не нравится, когда надо мной нависают… — педагог встал: не очень высокий, он был даже немного ниже своей ученицы. — Да, я уверен: мы уже проходили… другой вариант. Я вас внимательно слушаю, Наташа.

— Как скажете… Александр Михайлович, вы сказали во время урока, что сомневаетесь, будто я верю в то, что говорю, то есть сомневаетесь, говорю ли я правду.

— Да, именно это я и сказал.

— Мне было очень неприятно это слышать, — с нажимом произнесла Наташа, — и я хотела вас попросить никогда больше не говорить таких вещей.

Александр Михайлович примолк, устремил взгляд на невидимую мне точку стола. Мне показалось, что у него от гнева даже губы побелели.

— А я бы вас хотел попросить, Наташа, — заговорил он негромко, слегка подрагивающим голосом, — собрать сейчас свои вещи, выйти и не возвращаться до конца урока. Я думаю, что вас нужно перевести на индивидуальную программу. Я не могу это сделать по своей прихоти, я должен буду посоветоваться об этом с директором или завучем. Все подробности наших бесед, включая самую первую, мне тоже придётся пояснить. Так, чего вы застыли? Чего вы ждёте?

— Вы не можете меня просто так выставить с урока… Куда я пойду? — пробормотала Наташа, слегка стушевавшись (или делая вид, что стушевалась).

— Kindly obey, please![27] — вдруг прикрикнул на неё Азуров. Он так нечасто повышал голос (даже во время мартовской тирады он не кричал, а говорил едва ли не тише обычного), что это подействовало. Наташа собралась и вышла, поджимая губы, с прямой осанкой.

Всю вторую половину урока я сидела сама не своя. Этот человек не тратит слов попусту, думалось мне: он действительно в большую перемену пойдёт к Розе Марковне и всё ей расскажет, включая этот дурацкий наш «капкан на педофила» месячной давности. (А почему, собственно, наш? Я наоборот, сопротивлялась… Да, но ведь и подслушала… Да, но ведь и записку написала…) И тогда кого-то отсюда с высокой вероятностью попросят: или его (но за что?, хотя могут и «просто так», лишь бы чего не вышло), или, скорей, всего, Наташу. И так будет плохо, и этак… Уже после финального несколько старомодного Thank you, you are dismissed[28] я подняла руку:

— Mr Azurov? I need to talk to you… about Natasha.[29]

Учитель хмуро кивнул. Я дождалась, пока все выйдут из класса, и зачастила:

— Простите, что по-русски, но я не соображу сейчас так быстро по-английски: волнуюсь… Она… Это нехорошо, это некрасиво, но, может быть, стоит дать ей ещё шанс? Я поговорю с ней, я обещаю…

— А она просила вас об этом, Алиса? — уточнил Азуров без улыбки. — Написала вам сообщение за это время?

Он и по-русски называл меня Алисой: вроде мелочь, а приятно.

— Нет, она не просила, но и так можно догадаться, и вообще легко представить, чем закончится…

— А чем закончится?

— Тем, что вы расскажете Розе Марковне всё… вот это.

Педагог вздохнул:

— Если бы только то, что вы сегодня видели, было всем! Вы просто не всё знаете…

— Я знаю, — ляпнула я.

Он поднял на меня взгляд, внимательный, испытующий, и я совсем тихо прошептала (как сильно снова стучало сердце!):

— Я стояла там, рядом со скамейкой, на лестнице в храм, в темноте…

Мы оба замолчали. Педагог спросил, сомневаясь:

— Скажите, это ведь вы написали ту записку? Я всё хотел поблагодарить вас за неё, и всё сомневался, насколько это уместно, как будет воспринято, да и не ошибся ли…

— Я.

— Спасибо! Лучше сказать это поздно, чем никогда.

— Пожалуйста.

— А почему? — вдруг спросил он.

— Потому что я не хотела, чтобы вы вляпались по её вине в какую-то глупость, и для неё тоже этого не хотела, потому что всё изначально было глупостью, всё, всё!

— Понимаю, но — какое вам дело до меня и до того, вляпаюсь я в глупость или нет? Извините, если грубо звучит.

— Мне жаль, если от нас уйдёт незаурядный учитель, который многое делает для того, чтобы мы поглядели на мир под другим углом зрения, — мужественно произнесла я.

— Это лестно, мерси, хотя и громко сказано. Так, а что про Наташу? Почему вы так забеспокоились о том, что с ней могло бы тогда случиться — да и не могло бы ничего! — что нужно было подслушивать? Я не обвиняю вас, я хочу понять.

— Я волновалась о подруге.

— Только подруге? — он пристально, глубоко заглянул мне в глаза. — Алиса, можно мне вам задать очень, очень бестактный вопрос?..

Я покраснела вся — сразу, горячо, пунцовым цветом, наверное. У меня, кажется, даже слёзы на глаза навернулись.

— Хотя что там, и так понятно… — пробормотал Азуров.

— Вы меня… очень осуждаете? — вдруг само сказалось у меня то, что я и не собиралась говорить вслух.

— Я — вас? Нет. Почему, вы спросили?

— Не спросила, но… считайте, что спросила.

— Потому что вы не моя дочь, во-первых. А и были бы ей, это был бы ваш выбор. Скверный, нехороший, но ваш.

— Я и сама знаю, что не очень хороший… И что же нам делать?

— Вам с ней?

— Нет: просто с ней…

Азуров пожал плечами. Поинтересовался:

— Ваша… подруга могла бы обещать, что воздержится в будущем от просьб такого рода? Потому что — вы не представляете, Алиса, насколько мало меня мало заботят чувства человека, который не очень честен!

— Я не знаю… но я поговорю с ней сегодня.

— Поговорите и напишите мне — хорошо?

— Хорошо. А почему не очень честен? Может быть, ей вправду понравился генерал? — простодушно поинтересовалась я.

— Не думаю, но дело не в генерале — Бог с ним совсем… Дело вот в этом «Мне плохо, больно!», которое вы тоже слышали, когда стояли там в тени. (Я снова начала густо краснеть.) Нельзя шутить такими вещами, потому что если обесценивать их, тогда тот, кому по-настоящему больно и плохо, уже не сможет ни к кому обратиться: ему тоже не поверят. Кстати, почему вы мне не сказали простыми словами, зачем написали записку?

— Я сообразила только в последний момент, потому что сначала…

— Да?

— Я… была с ней заодно, сначала.

— А потóм не заодно?

— Ужасные вопросы… Нет, не заодно, не в таком деле. Так нельзя… Но вы тоже… Почему вы пять секунд молчали? — вырвалось у меня требовательное, настырное.

— Какие пять секунд?

— На Наташин вопрос, не хотите ли с ней встретиться вне занятий.

— И это — ужасный вопрос, — признался он, слегка помолчав.

— Вот видите…

— Вижу. Вы очень неглупый человек, Алиса.

— Да и вы тоже… Боже, как это кошмарно звучит! — рассмеялась я, только тогда сообразив, чтó сказала, но бестрепетно продолжила: — Нет, на самом деле! Мне очень досадно, что мы с вами разговариваем только на уроках, да и на них не о том, о чём хочется.

— Что ж, так устроена жизнь.

— Да — но вы могли бы мне пообещать однажды подробно, долго поговорить со мной обо всём на свете, о всяких разностях? Мне семнадцать лет, я ищу ответы на такую уйму вопросов…

— Думаю, я буду никуда не годен в качестве такого вот классного руководителя или пионервожатого, каким вы меня представляете, — попробовал отшутиться Азуров.

— Но всё-таки? This is not a honey trap![30] — прибавила я, вдруг сообразив, чего он может опасаться. — Я не поведу себя как Наташа. И потом… вы же знаете, что со мной вам не нужно беспокоиться по кое-каким причинам.

Учитель рассмеялся в голос:

— Да! Кто бы мог подумать, что от этого бывает не только вред, но и польза. It sounds very rude, I am afraid…[31] Я… хорошо, — сдался он. — Я бы не стал использовать такого торжественного слова, как «обещаю», но может быть: если у нас обоих однажды найдётся время и если ваши вопросы к тому времени не отпадут сами собой. А ещё мне кажется, что вам надо спешить в столовую, а то там съедят всё без вас, правда?

~ ~ ~ ~

— …This boy over there looks as if he has nothing to eat, right?[32] — спрашивал меня, оказывается, старичок на сиденье напротив, показывая на колоритного персонажа, бредущего по тротуару: молодого бездомного, или панка, или, может быть, уличного артиста, кто их поймёт. Я кивнула. Это верно, многовато в Лондоне бездомных… Заодно улыбнулась, поблагодарила: замечтавшись, едва не проехала свою остановку. Ещё парой реплик мы перебросились. Словоохотливый здесь народ всё-таки! Лондонцы, пожалуй, раза в два чаще заговаривают с незнакомыми людьми, чем петербуржцы, а уж с москвичами нечего и сравнивать.

Закончив с обедом и заварив себе чаю, я с некоторой опаской раскрыла письмо от Патрика. До того читать не хотела: боялась испортить себе настроение, ведь если он мне снова начнёт рассказывать, как я перехожу границы приличий…

Ms Florensky,

I want to apologise for my escapade last Friday. I still regard my right to be homosexual without being pitied for it as my sacred right. At the same time, I clearly saw that your coming out as a lesbian was an unpremeditated act, triggered by my answer, and that is was something you probably felt uncomfortable with. I don’t think that you had to justify yourself this way, considering that my accusation was only ‘jocular.’ Or maybe it wasn’t, because at one moment you did sound like a homophobic person. But, on the other hand, why shouldn’t a homosexual be homophobic? Little do I know of lesbian relationships and how toxic or traumatising they can be. This last sentence should never have been written. I sometimes think I am very homophobic. It took me a lot of time to write this paragraph, and I utterly dislike how it looks on paper.

You are a mysterious person to me. At first glance, you look so very ‘suave little woman’ that you have described last Friday; Victorian composure and loving kindness in each feature. Which is a totally wrong impression of you, because you are someone who can fight and strike back, someone like these Soviet women who voluntarily enrolled for the army during WWII and who I think kept the same composure and the same loving smile with guns in their hands. There is something about you that makes one think that you have recently been on the front lines—or perhaps that you are still there. Terrible—and fascinating.

I know that my mail is very unconventional and far beyond the bounds of propriety. Please forgive its style and its content. You see, I am just attempting to be honest, as honest as I can be. May I please ask you for a long, personal conversation or for a number of such conversations? There are such an awful lot of questions that need to be asked. I know I am asking much because you must be a very busy person, active both artistically and academically. I suppose you’ll simply say ‘no’ to my request, and that will end it. It was worth trying, anyway.

Patrick Shepherd[33]

В самом конце письма был указан адрес электронной почты.

Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Да, грубовато при всех церемонных и чисто британских попытках соблюсти вежливость, да, очень по-юношески, но как мило! И, скажем честно, действительно unconventional[34] и действительно не без доли мужества. Ну, он и знал, кому писать: я русский человек и на всё это не обижусь.

Открыв свой нетбук и почтовый клиент в нём, я быстро набросала коротенькое письмецо, которое начиналось с Dear Patrick.[35] Азуров — тот наверняка бы начал такое письмо с Dear Patrick/Dear Mr Shepherd[36], наверняка! Но я — не он, и буду жить как хочу, писать что хочу… Суть моей записки сводилась к тому, что да, я совсем не против — вот, например, послезавтра, в среду, я собираюсь в Tate Modern[37], в котором так и не побывала в свою прошлую бытность в Лондоне, а он, если захочет, может составить мне компанию.

Уже отправив это письмо, я задумалась о двух вещах. У Патрика в среду, пожалуй, будут и ещё «пары», кроме моей, это я отработаю вторую — и свободна. Ну что же: пусть отпросится или даже прогуляет, если ему это так важно. А если не очень важно или не найдёт он в себе смелости, то и чёрт с ним совсем! Вторая: меньшинство-то он меньшинством, но что если возьмёт парнишка и влюбится в меня нечаянно? (Я бросила украдкой взгляд в большое зеркало над камином.) Так вот, насколько этично с моей стороны будет его завлекать, если можно так выразиться? И насколько этично с моей стороны будет самой, скажем, немного увлечься? Фу, мисс Флоренски, как не стыдно: последнее — вообще табу, как тебе однажды объяснили. Нет, без шуток. Правда, британцы, кажется, проще к этому относятся… но то британцы, а я — русский человек! Или уже не совсем? Помнится, Штирлиц в третьей серии «Семнадцати мгновений весны» едет по Берлину, наблюдает разруху, с досадой думает: «Какая у нас бесхозяйственность!» — и вдруг осознаёт, что мысленно произнёс «нас». Не знаю, насколько Юлиан Семёнов — глубокий автор, но вот с этим «нас» он попал в самую точку.

Про меня всё ясно, а что до Патрика, его никто и не завлекает. И в мыслях не было! Просто вот педагог идёт навстречу просьбе студента. Просьба, конечно, немного странная, и немного странно отвечать на неё, но и педагог — творческая личность, не в смысле эпитета, а вполне официальный creative working professional[38], так что, будем надеяться, некоторые странности мне простятся…

Зеркало напомнило мне о моей «миссии психонавта». Так, а не прекратить ли её совсем? Что меня заставляет раз за разом совершать эти погружения? Кому от них какая польза? Зачем я это делаю? Хочу увидеть Азурова, передать ему последнее «спасибо» и сказать последнее «прощай»? Для чего? Тот, живой, Азуров, остался в прошлом. Всё, милая моя, в жизни нужно делать вовремя, вовремя! Жестокий урок, один из тех, который каждый в жизни обязательно должен выучить.

Да полно, нужна ли ещё я ему, и зачем? Два года прошло после его смерти — он уже далеко, в каком-то из миров «восходящего ряда», занимается чем-то, нам, людям, малопонятным. Или просто отдыхает от этой утомительной жизни — он имеет право, он заслужил. И тут вдруг я свалюсь ему как снег на голову: здрастье, Алексан-Михалыч! Я ваша бывшая ученица! Как вам тут живётся-можется?

Пока я так сомневалась, взвешивала на ладонях ума эти тяжелые, весомые сомнения, мой нетбук сигнализировал о новом письме. Неужели Патрик ответил?

Нет, не Патрик. Сэр Гилберт.

Dear Alice,

Thank you very much for sending me your lectures. They are very interesting—but your reports of your ‘spiritual journeys,’ written in Russian, are much more so.

Let me be absolutely frank with you. My first reaction to your third travel ‘through the looking glass’ was a mixed feeling of horror and maybe anger or, rather, disgust. How could you, a truly British character (even though you are Russian), join your countrymen in a battle in which the other side, namely the Anglo-Saxons, are seen through the scope of a gun, and help some recently deceased ‘heroes’ from the Donetsk republic operate their deadly weapons?

Very gradually, I came to realise that such persons as you must not be judged by common standards. Does the fact that Dante Alighieri was a political combatant and an active supporter of the Guelphs, being one of the two parties of the Guelph-Ghibelline conflict, make him less significant? No, because it is his creative writing for which we admire him, not his dubious political views. But why call them dubious? I have no idea where my own place in this medieval conflict should have been if I were Alighieri’s contemporary.

Neither do I know my place in the conflict that you have described with such vividness; because Donald Duck or Captain America are not among the figures your humble servant would be ready to sacrifice his life for. This battalion commander of yours seems to be a decent fellow, judging by what he says…

My absolutely juvenile reaction to your creative writing reveals to me that your text may be more than a piece of fiction. Alice, I know that you may have your doubts on whether you must go on writing this ‘very strange’ text for which your diving into the depths of the collective unconscious is of absolute necessity and which has only one reader so far. (Two readers—I hope you forgive me the liberty of employing a translator.) Please do. Please think that the bard of Florence might have had the same doubts. I implore you to do it, and I am perfectly serious when I use this solemn word. Don’t do it for my sake—write for posterity. If technical hindrances or petty concerns are in your way, let me know of them; say one word, and I will do my best to remove them. For my entire life, I’ve been trying to help deserving creative individuals. I would be very upset if I were unable to help your case. That would be unpardonable.

Affectionately,

Gilbert[39]

Я тяжело вздохнула. Вот так: пишите, дескать, для вечности, дорогуша, а я вас обеспечу всем нужным. Ерунда, конечно… Или нет? Не попросить ли мне у господина баронета что-нибудь этакое? Поэту Райнеру Марию Рильке одна богатая почитательница его таланта как-то подарила башню. Может быть, и мне нужна башня?

А если серьёзно, то не нужна мне никакая башня. Мне нужен человек, понимающий меня всю, целиком, включая мои странные путешествия по чему-то, для чего и названия нет. Не считать же, что я действительно оказываюсь раз за разом в мирах человеческого посмертия? (Или именно так и считать?) С какой стати именно я, не самая умная, далеко не самая порядочная, не самая красивая и не самая молодая одинокая девочка? Как ему пришло в голову без иронии сравнивать меня с великим итальянцем? (Спишем на куртуазный стиль и старомодную вежливость.) Патрик, увы, не входит в число таких людей. Поэтому что ж… Пойду за углём в Poundland. В Первом краснознаменном отряде лётчиков-психонавтов объявлена двухчасовая готовность.

○ ○ ○ ○

В этот раз я даже не ощутила перехода, таким плавным он оказался. Просто мне почудилось, что я сижу в кресле достаточно долго, что пора бы и выйти, глотнуть свежего воздуха. Настенное зеркало показало меня моложе лет на семь и в немного легкомысленном коричневом платье в крупный горох, только так я и поняла, что погружение уже совершилось.

Захватив поменявшую цвет сумочку — на ней теперь обнаружилась забавная застёжка в виде двух металлических шариков; мило, и почему в наше время такие не делают? — я поспешила на улицу.

На улице не было ни души, ни автомобиля. Нет, был один, в двух шагах от калитки: голубая «Волга ГАЗ-21» с горящим на лобовом стекле зелёным огоньком. Водитель высунулся из левого окна (удобно при левом руле и левостороннем движении):

— Вы вызывали на Эвершолт двести сорок семь?

— Да… только у меня денег нет! — сообразила я.

— Садись, Алла Сергеевна, без денег довезу! Лишь бы человек был хороший…

Я не заставила себя долго просить. Машина мягко тронулась с места.

— Очень вы на актёра одного похожи, — заметила я. Водитель усмехнулся и ничего не ответил. Покрутил ручку радио, может быть, в поисках своей любимой песни, но поймал только передачу «По заявкам пограничников».

Говорит радиостанция «Юность»! …Каждый, кто носил зелёную фуражку, остаётся в душе пограничником на всю жизнь. Сколько бы ни прошло лет, чем бы ни занимался потом бывший пограничник, воспоминания о родной заставе бережно хранятся у него в сердце. И порой нужно совсем немного, чтобы вернуться к прекрасным дням своей пограничной юности…

— Оставьте, оставьте! — попросила я. — Прекрасно расслабляет… Я немного прилягу у вас на заднем сиденье, вы не против?

— Делай как знаешь…

Мы ехали по пустым лондонским улицам никуда не торопясь, столько же времени, сколько и в нашем мире старая «Волга» везла бы меня по этому маршруту, так что пограничники успели передать все свои заявки, а неизвестные мне советские певцы с проникновенными голосами успели их исполнить. У двадцать первой «Волги» мягкий, убаюкивающий ход, я сумела если не задремать, то, по крайней мере, понежиться на заднем сиденье с закрытыми глазами. Мелькнуло за окном здание Парламента и знаменитая башня, вся в лесах, а на самом мосту густой туман уже не давал возможности ничего увидеть. Да полно, тот ли это мост вообще?

Утро красит нежным цветом

Стены древнего Кремля!

— грянуло примолкшее было радио, так что я даже вздрогнула. Да, конечно, никакой это был не Вестминстерский мост, а наш, Большой Каменный.

— Мы уже в раю, Олег Николаевич? — встрепенулась я.

— Кто говорит, что я Олег Николаевич? Я просто Саша. Никакого рая нет, Алла Сергеевна, потому как мы материалисты, — рассудительно отозвался таксист. — Рай — поповские сказки. Где ты тут видишь рай? Это — Советская Земля. А ты мне лучше адрес, адрес скажи, по какому тебя доставить!

— Адрес? — я растерялась. Откуда же мне было знать адрес, тем более в этой Москве? Я и в обычной-то была не припомню уж когда. Вот разве что…

— Третья улица Строителей, дом двадцать пять, квартира двенадцать! — нашлась я.

— Сделаем в лучшем виде, — с благодушной ленцой отозвался водитель, закладывая поворот.

Интересно, есть ли в исторической Москве такой адрес… А здесь? Похоже, есть: вот и храм, а вот и многоэтажка, знакомая каждому русскому человеку, который в канун Нового года смотрит Первый канал. Какая прелесть! Только Жени Лукашина не хватает. Ну, уж с ним-то я найду общий язык…

— Проводить тебя, или сама дойдёшь?

— Сама. Спасибо!

— Ну, гляди… — снова на лобовом стекле загорелся зелёный огонёк, означающий, что такси свободно.

На подъездной двери жилого дома висела строгая табличка казённого вида.

Управление по делам вновь прибывших

Видимо, потому его здесь и разместили, что это был самый известный адрес для всех, кто в Советском Союзе как следует и не пóжил — вроде меня, например. Славно, конечно, что я попала именно по адресу, но, может быть, удастся обойтись без бюрократии? На Линии Фронта, помнится, не было никакого управления…

Решительно я толкнула дверь, прошла предбанник — застыла на пороге.

Не ждал меня здесь никакой Женя Лукашин! Ждал огромный «Приёмный отдел» с высоким потолком (метров пять, не меньше) чисто конторской внешности, с несколькими десятками столов, уставленных пишущими машинками и допотопными, по моим ощущениям, арифмометрами (я даже не сразу нашла в глубинах памяти это слово), заваленных бумагами, древними папками «Дело» и гроссбухами разной степени толщины. За каждым из столов сидели сотрудницы, и все работали, производя шум на уровне хорошего цеха. Я раньше и знать не знала, что советский арифмометр — довольно шумная машина. А представьте себе сорок работающих арифмометров!

Женщина за одним из столов уже махала мне рукой — приветливо, но очень энергично. Приталенная светлая блузка с воротничком, яркая помада, крупные кудри от домашних бигудей. Неужели она считает это красивым? Хотя на вкус и цвет… Неслышно вздохнув, я отправилась к ней. Присела рядом со столом на простецкий деревянный стул для посетителей, вроде тех, какие, думаю, в России и сейчас можно найти в любом заброшенном доме культуры или заштатной библиотеке. Что-то и впрямь не очень смахивает на рай… Или так выглядит наша национальная версия?

— Имя? — помахавшая мне рукой дамочка хоть и улыбалась, но задавала вопросы громко, почти криком, иначе её и услышать было бы нельзя. При этом она ловко заполняла машинописную анкету на массивном ундервуде, внося свой вклад в общий шум. — Фамилия? Отчество? Дата рождения? Национальность? Место последней регистрации? Семейное положение? В какой партии состояли? Судимости были?

Так, а теперь самое важное! — мадам отодвинула машинку в сторону, взяла в руки листок бумаги и карандаш. — Вы, Алла Сергеевна, как родившаяся в 1991 году, автоматического права пребывания на Советской Земле не и-ме-ете! Поэтому вам необходимо сообщить, что хорошее вы для нас сделали! Пожалуйста! Прошу! Я записываю!

— Хорошего? — пролепетала я. — Для вас — это для кого?

— Для Советской власти! Для торжества коммунизма на планете Земля! Что за глупые вопросы, в самом деле!

— Я… я прочитала лекции о двух советских песнях, Матвея Блантера и Александры Пахмутовой, — сообразила я не сразу.

— Что ж, негусто, ну давайте посмотрим, насколько вытянет, — ничуть не удивилась сотрудница Управления. — Хвалю, что не соврали, как эти… эмо-коммунисты.

— Эмо-коммунисты?

— Ну, знаете, сёминцы, удальцовцы, грудининцы и иже с ними. Последнее время валом валят… Длительность?

— Извините?

— Длительность ваших лекций, длительность, говорю!

— Сорок пять минут, да ещё два семинара по столько же.

— Количество студентов?

— Восемь…

— Негусто, гражданочка!

— Но зато они были на английском языке! — вспомнила я.

— А! Это уже кое-что, это повышающий коэффициент 2,5… или 2,8… Нет, всё равно так не вспомню… — Придвинув к себе толстенный справочник, мадам долго искала ставку повышающего коэффициента, беззвучно шевеля губами. Затем начала крутить ручку звонкого арифмометра, записывая карандашом промежуточные итоги. Объявила через минуту:

— Готово! Алла Сергеевна, сообщаю вам, что вы получаете восемнадцать рублей сорок пять копеек и девять талонов на питание. Да, не разгуляешься, но недельку-другую протянете. Всё что могла! — послюнявив пальцы, она уже ловко отсчитывала зеленые «трёшки» и твёрдые картонные талоны.

Деньги я, подумав, взяла, вместе с одним талоном — а восемь отодвинула:

— Спасибо, мне не понадобятся. Я здесь на пару часов всего…

— Как это — на пару часов?! Вы… вы что, не умершая, что ли?!

— Нет, — извинилась я, чувствуя себя неловко за такое упущение с моей стороны. Я — этот… психонавт…

— Психонавт?!

Застыл на секунду стрёкот пишущих машинок и лязг арифмометров, так что каждый смог услышать одинокий крик измученной сотрудницы на другом конце операционного зала:

— Какой ты, к лешему, коммунист, гнать таких «коммунистов» надо ссаными тряпками отсюда! Ой! Извините…

Женщина за моим столом, вышла, оправила юбочку, протянула мне руку, встряхнула мою ладонь чисто мужским крепким рукопожатием:

— Здравствуйте, товарищ психонавт! С прибытием! Извините, сразу не признала… Позвольте, я вас провожу в ваш отдел. Вам повезло: Сергей Павлович здесь бывает по понедельникам, вы ещё застанете!

Из-за самой обычной, обитой чёрным дерматином дверью с табличкой «Отдел психонавтики» (вы подумайте, они здесь всё предусмотрели!) доносились возбуждённые голоса. Я попробовала было постучать, но мягкая обивка гасила всякий звук. Пришлось мне войти без стука.

Кабинет, достаточно большой, выглядел как нечто среднее между конторой и провинциальным конструкторским бюро: два письменных стола, доска для мела на стене, этажерки с книгами, два кульмана.

— …А вы не понимаете, Иван Антонович, что люди не летают как птицы, нет? — напористо допытывался крупный жизнерадостный дяденька лет пятидесяти, которого я для себя назвала «толстяком» (он не был по-настоящему толстым — просто крупным человеком).

— А вы не понимаете, Сергей Павлович, что вот здесь, в нашем мире, они очень как раз летают, и как угодно они здесь летают? — спокойно возражал ему мужчина с выразительным строгим профилем.

— Но вы не можете посылать экспедицию без технических средств, вам это непонятно? Голыми вы их отправите, что ли?

— «Технических средств»… А вы, уважаемый Сергей Павлович, из какого такого материала будете лепить ваши технические средства? Вы хоть осознаёте, что здесь совсем другая материальность?

— Вы как были фантастом-прожектёром, так и остались прожектёром, с вами невозможно работать, тьфу на вас!

— А вы как были исполнительным советским чинушей, который ссылку от таракана усатого съел и не поморщился, так и остались этим… принцем Госплана, передовиком-затейником. Плюйтесь, плюйтесь! Мне-то что!

Я негромко кашлянула. Оба повернули головы ко мне:

— Вам чего, девушка? — нашёлся первым толстяк.

— Я… меня к вам направили! — сообразила я.

— Кто направил, по какому вопросу? — требовательно допытывался упитанный товарищ.

— Не знаю — верней… я ищу умершего два года назад Александра Михайловича Азурова…

— А он чем известен, ваш Александр Михайлович? — подал голос гордый профиль.

— И какое отношение он имеет к нашему отделу? — толстяк.

— Боюсь, ничем особенно не известен, и, боюсь, никакого, — призналась я.

— Ну, вот видите! — это был шумный товарищ. — Что и требовалось доказать! Проходите, девушка, не задерживайте, не видите, люди работают!

— Ну вы и хамы, дорогие соотечественники! — сварливо заметила я. — А я, между прочим, психонавт с Земли!

Оба застыли. Затем толстяк, подбежав ко мне, схватил меня за руки и чуть не насильно заставил войти в кабинет. Усадил в единственное здесь колченогое кресло рядом с окном. Попросил совсем другим, почти задушевным тоном:

— Ну, рассказывайте!

— Что, Сергей Павлович? — насмешливо произнёс гордый профиль за его спиной. — Девушка-то сюда без всяких технических средств добралась, вы заметили?

— Ты, Ваня, дурак и не лечишься… Так! Из какого города производился старт?

— Из Лондона, — призналась я не без опаски. Лицо моего собеседника огорчённо вытянулось, а «Ваня» расхохотался:

— Вот так вот! Видали торжество советской психонавтики?

— Я тебя сейчас по загривку тресну, дандароновец недобитый… Ты погляди, она же русская, русская, это главное!

— Так если она русская, не всё ли равно, из какого города?

— Вот именно! — легко согласился толстяк. — Девушка, мы обязательно наведём справки о вашем Азурове или как там его, а сейчас признавайтесь: в Лондоне — совсем плохо?

— По-разному…

— Нищие по улицам, небось, ходят?

— Ходят, — неожиданно для себя ответила я. (И то ведь, ходят!)

— Знаете что? Вам нужно, нет, вы обязаны просто прочитать лекцию перед студентами МГУ! Как первый английский психонавт-женщина русского происхождения! На тему «Лондон — город контрастов»!

— Из меня так себе лектор… — попробовала я отбояриться.

— Нет-нет, не спорьте! — осадил меня мужчина. — Во-первых, я тут старше, да и вообще… Родина вас вырастила, воспитала, образование дала, а вы? Нехорошо так, неправильно! Долг платежом красен! Собирайтесь, я вас довезу! Где ваши вещи? Вот этот ридикюль — все ваши вещи? Прекрасно, я сам донесу, мне не тяжело! Иван Антонович, так, а ты куда собрался?

— Попрошу Зину из Приёмного отдела сделать звонок в МГУ и предупредить о нашем приезде, — пояснил второй. — Ну, а после с вами, само собой! Неужели я пропущу лекцию первой англо-русской женщины-психонавта!

Чёрная министерская «Чайка» (ГАЗ-13), в которую мы проворно упаковались (правильней сказать, в которую проворно упаковали меня: мужчины сели слева и справа) чем-то напоминала лондонский кэб: та же перегородка между водителем и пассажирами, тот же простор в салоне. Пожалуй, ещё просторней, ещё роскошней. Только вот в кэбе любой лондонец может прокатиться, а «Чайка» в Советском Союзе была недоступной большинству роскошью. Пожалуй, и здесь осталась. И где, спрашивается, забота о простых тружениках? Неужели и на небе нельзя обойтись без номенклатуры? Всё это я высказала вслух. Иван Антонович нахмурился. Заметил:

— Наша гостья во многом права.

А Сергей Павлович рассмеялся:

— Ну, а что вы хотели, моя хорошая! По Сеньке и шапка! Кто-то всю жизнь горбатился, как… как я, например, а кто-то филонил, что же теперь: всем подавай лимузин?

— Она ведь не об этом, Серёжа…

— Скажите, ведь Советская Земля не всегда выглядела так, как сейчас? — поскорее спросила я, чтобы избежать нового приятельского спора (странно, не припоминала я, чтобы на Земле эти двое были приятелями; видимо, уже здесь сдружились). — Когда-то ведь её не существовало?

— Конечно, не существовало! — словоохотливо откликнулся Сергей Павлович. — Какая же при самодержавии могла быть Советская Земля? А сразу после семнадцатого года, сражённые белогвардейской пулей, стали сюда прибывать наши духовные пионеры, целинники, первопроходцы. Нелегко приходилось этим людям! Ночевали они часто в единственной агитке, в какой-нибудь жалкой рифме, спроворенной пролетарским поэтом; стрелы злобных блоковских скифов, ранее обживших это неуютное пространство, свистели у них над головами…

— А сапоги пассажиров «Философского парохода» над их головами не свистели? — иронично прокомментировал Иван Антонович.

— Ах ты, паскудник… Барышня, давайте поменяемся с вами местами, и я ему выпишу пару ласковых!

— Нет-нет, — возразила я, — я очень хорошо здесь сижу. Расскажите мне, а кто правит этим… этим удивительным местом? Или у вас нет руководства?

— Как это — нет руководства, что это за глупости? — обиделся массивный Сергей Павлович. — Кто же ещё может нами править, как не наш Творец, барышня! Наш, так сказать, Демиург! Кстати, всё забываю спросить ваше имя…

— Её зовут Алла Флоренская, я разузнал в Приёмном отделе, — откликнулся его собеседник. — И поскольку вы уже назвали нас «раем», Аля, вам будет небезынтересно узнать, что Лениных у нас тоже три, верней, это одна и та же сущность в трёх лицах.

— Как он говорит, «Лениных», я поражаюсь! — темпераментно возмутился мужчина слева. — Никакого уважения, богохульствует прямо! Он, Аля, знаете, и на Земле ещё криптодиссидентствовал!

— Ничего подобного, — с ледяным достоинством отозвался мужчина справа. — Все диссиденты в Нижних Грязищах. Я похож на человека из Нижних Грязищ?

— Ты? Да тебя в темноте мама родная испугается, филин!

— А почему их трое? И как вы их различаете? — осведомилась я невинным голосом, чтобы снова сбавить накал дискуссии.

— Ну как, очень просто! — ответил собеседник справа. — Дхармакая мифологии, нирманакая исторического облика и самбхогакая радостно-детского восприятия.

— Вот, снова Антоныч взялся за свои дандароновские штучки…

— Вы как дети, честное слово! — пожаловалась я. — Как Квази-Черепаха и Грифон! У меня от вас даже голова заболела! Можно мне открыть окно? Да, Иван Антонович, придётся мне ради этого с вами поменяться…

Едва я отдёрнула шторку на окне, как произошла примечательная вещь: полноватый гражданин с высоким лбом, густыми бровями, выразительными глазами, мирно выгуливавший на поводке своего питомца, вскрикнул, увидев меня, и бросился автомобилю наперерез — едва не угодил под колёса! — замолотил по капоту ладонями! «Чайка» затормозила. Иван Антонович между тем открыл дверь и с любопытством глядел на гражданина.

— Что тут такое? — крикнул Сергей Павлович. — Что вы себе позволя… как вам не стыдно, товарищ?

— Борис Владимирович, вы ведь, как и я — член Союза писателей, уважаемый человек, — между тем заметил мой спутник справа, с мягкой иронией обращаясь к своему, похоже, знакомому. — Зачем, правда, такой тарарам?

— Отдайте мне Алису! — продолжал кричать человек, названный Борисом Владимировичем (я невольно вжалась в спинку дивана). — Вы не имеете её права задерживать, сатрапы! Она моя!

— Я вас не знаю, — промямлила я.

— Зато я тебя очень хорошо знаю, дорогуша! Я тебя перевёл!

Смутная догадка забрезжила у меня в голове:

— Вы, наверное, не меня переводили: я — не та Алиса…

— Как же не та, если та! Та самая! Меня-то не обманешь! Деточка моя милая, зачем ты рассказываешь сказки старому еврею? Это моя профессия — рассказывать сказки! Нехорошо…

Мои спутники озадаченно переглядывались, не зная, что предпринять. Домашний питомец дяденьки, больше всего похожий на огромную серую ондатру, между тем запрыгнул внутрь автомобиля и напрудил лужу прямо посреди всей этой министерской роскоши, как бы посылая коммунистический привет от трудящихся, которых и в этом новом мире оставили за воротами хозяев жизни.

— Так, это что ещё такое?! — простонал Сергей Павлович в бессильном возмущении.

— Хорошо! — решилась я. — Дайте мне побеседовать с товарищем писателем, пока эта зверушка вам тут всё не попортила! — и, не дожидаясь ответа, выпрыгнула из машины на улицу.

— Пойдём в универсам, скорей! — шепнул мне на ухо Борис Владимирович, едва я оказалась на тротуаре.

— Почему в универсам? — ответила я таким же шёпотом. Было в этом дядьке, несмотря на его солидный возраст, что-то наивное, подкупающее, мальчишеское.

— Да куда угодно, лишь бы отсюда подальше! А то эти двое тебя заговорят до смерти, что я их, не знаю? Кавот, за мной!

Исполинская ондатра, обогнав нас, побежала впереди, волоча за собой по тротуару брошенный поводок: это была, похоже, полностью ручная зверушка, поводок ей требовался только ради приличия.

— А я вот вас не знаю, честно!

— Зато я тебя знаю всю, от «гребёнок до ног, как трагик в провинции драму Шекспирову», пользуясь выражением тёзки! Куда они тебя везли?

— Читать доклад студентам МГУ о том, что Лондон — город контрастов…

Борис Владимирович возмущённо фыркнул:

— С них станется! Ты, это, обещаешь как-нибудь побывать у меня в Долине сказок? Я там обычно и живу, а сюда уж так заглянул, друзей проведать.

— Вы и Кавота оттуда с собой притащили? — весело уточнила я. — «Мне с постели вставать неохота: // Я боюсь наступить на Кавота» — это тоже вы? Какой вы умница, а я и не знала автора! Рада знакомству! Не обещаю, но… Нет, серьёзно: меня ведь там студенты ждут!

— А ты знаешь, что им рассказывать?

— Не очень, — призналась я.

— То-то и оно! Ты обратила внимание, что советская власть с шутками и прибаутками, с неиссякаемым своим оптимизмом даже здесь любит, так сказать, подписывать людей на те газеты и журналы, которых они не заказывали? Хотел «Мурзилку», получаешь «ЧИЖ и ЁЖ»!

— Я заметила, да… но, Борис Владимирович, я живу в той культуре, которая грешит противоположной крайностью, где даже порок человека бережно лелеют как его «священное право», поэтому, честное слово, не знаю, что из этого хуже.

— А ты всегда была умненькой… Какой я тебе «Борис Владимирович»! — возмутился писатель. — Сейчас Кавота на тебя натравлю, и он тебя покусает за ляжку!

— All of you Soviet people are fond of mild abuse, as it seems,[40] — заметила я, конечно, в шутливом ключе.

— Поговори мне тут ещё…

(«Вот это “Поговори мне тут ещё…” совершенно непереводимо на английский язык, то есть не само по себе, а его смысл, — подумалось мне. — Британец, пожалуй, ещё поймёт скрытые в этой фразе добродушный юмор, и нашу русскую самоиронию, и целую философию советской повседневности, в которой чрезмерная деликатность только усложняет жизнь, то есть после соответствующих разъяснений он это всё поймёт, а американец? Безнадёжное дело…»)

Между тем мы уже прошли распашные двери универсама, где глаз, прямо как на красочной картинке из букваря, радовало изобилие продуктов: громоздились на полках бордовые копчёности и сыры цельными головками в алом парафине, треугольные красно-синие пакеты молока и бутылки кефира с крышечкой из мягкой зелёной фольги, трёхлитровые банки полупрозрачных соков и чёрно-золотистые колонны рижских шпрот, рыжие апельсины и мандарины, румяные нарезные батоны и пёстрые торты без грамма консервантов. Какие всё же приятные цвета имел Советский Союз! Немного стёртые, слегка бледные, очень естественные, ни одного назойливого или вульгарного современного оттенка…

— Они заслужили это всё, — пробормотала я. — Но ведь наполнить продуктовую корзинку хотя бы на небе — не самая возвышенная мечта, правда? Как жаль…

— Эх, Алиска! — вздохнул мой спутник, который, думаю, отлично понял моё незавершённое «Как жаль…». — Хватит думать о грустном! До тебя уже всё передумали… Ты же не просто так сюда заглянула? Явно не ради старого толстого еврея, который, конечно, ужасно тебе рад?

— Да! Я ищу умершего два года назад человека, ничем не примечательного, как сказали ваши ведущие конструкторы-психонавты …

— Они тебе скажут, слушай больше! Пойдём — я тебе сейчас устрою одну встречу!

— Где — встречу? — не поняла я.

— Да здесь же, в детском отделе!

В детском отделе универсама имелся выложенный плиткой прямоугольный бассейн, в котором плавали яркие резиновые мячи, черепахи, крокодилы. На бортике бассейна сидел юноша с упрямыми, выразительными чертами лица, странно знакомый…

— Ром, привет! — окликнул его писатель, при этом легонько подталкивая меня к нему: — Иди, познакомься с Романом!

Ромка! Ну конечно…

Я осторожно присела рядом на кафельный бортик и обратилась к юноше:

— Простите, не знаю вашего настоящего имени-отчества.

Юноша печально улыбнулся:

— Это не очень важно, вы не находите? Для жителей этого мира я навсегда останусь советским Ромео восьмидесятых.

— Отсутствие рядом с вами вашей Джульетты, то есть Кати, смотрится очень выразительно… и грустно.

— Да, но ведь она ещё жива.[41]

— Я как-то не держала в голове, что вы уже умерли! Вы были совсем молодым в том фильме…

— Девяносто первый год, двадцать семь лет, лейкоз. Представьте, я каждый день прихожу в этот универсам и каждый день её ожидаю. Это, конечно, очень глупо, и очень дурно с моей стороны — ожидать, то есть…

— Не знаю про «дурно», но не согласна с «глупо», — возразила я. — Зрительное отсутствие девушки рядом с вами… вот, я на минутку присела на её место, но я ведь её не заменяю, верно?

— Это очевидно, — согласился юноша. — И очевидно про любую.

— …Её отсутствие здесь — это лучшая иллюстрация моей сегодняшней лекции для лондонских студентов, в которой я говорила, что гёрл- или бойфренды легко заменяются, как однотипные детали мотора, а вот «значимые другие» — нет, — едва произнеся это вслух, я вдруг поняла, что этот простой урок я в первую очередь должна усвоить сама.

— А я вот как раз в Лондоне и умер, — собеседник усмехнулся. — Будьте осторожны! Небезопасен их воздух для советского человека…

Из бассейна между тем выглянула и просунулась между нами зелёная резиновая голова. Голова уставилась на меня большими выразительными глазами — я едва не вскочила на ноги от неожиданности.

— Ну, снова ты вылез, Сеня! — прикрикнул мой собеседник на резиновую голову. — А вы чего испугались? Это Сеня, крокодил.

— У вашего крокодила слишком длинное узкое тело и слишком маленькие лапки, что делает его не совсем крокодилом…

— Я крокодил-мутант, — сообщил Не-Совсем-Крокодил низким хрипловатым голосом. — Завожусь в сибирских реках как следствие слива отходов советской промышленности. А вообще-то я по делу вылез, не шутки шутить. Твоего Азурова тут, скорее всего, нет. Ни здесь в универсаме, ни в этом мире вообще. Но если ты хочешь знать наверняка, поезжай в Статистическое учреждение. Оно в одном здании с Нии Чего, Главкостью и Мосрыбстроем.

«Статистическое учреждение» (не самое серьёзное название, доказывающее, что советские люди никогда не были лишены чувства юмора) уже закрывалось, но внутрь меня пустили. Я прошла через пустой зал, знакомый, наверное, каждому русскому человеку. Вот рабочее место Оли Рыжовой, а рядом и товарищ Новосельцев сидел, пока его не повысили до начальника Отдела лёгкой промышленности… Поднялась на второй этаж, попробовала постучаться в кабинет директора и, вновь по невозможности произвести громкий стук в обитую дерматином дверь, приоткрыла её, заглянула внутрь:

— Разрешите?

— Прошу вас, товарищ Флоренская! — ответили мне. — Проходите, присаживайтесь, пожалуйста.

— Благодарю вас, Людмила Прокофьевна… или Алиса Брýновна?

— Как вам угодно, я откликаюсь на оба варианта.

— Удивительно вас видеть здесь, ведь вы…

— …Ещё жива? — уточнила моя тёзка, грустно улыбаясь одними глазами. — Я уже немолода, миленькая, часто засыпаю, причём даже днём, вот и оказываюсь здесь, на своём рабочем месте — притом, что вовсе не считаю эту роль лучшей в своей карьере, заметьте! Есть просто собирательные образы, к которым приковано внимание людских множеств, они овеществляются, эти образы, очень сложно избежать их гравитации, как бы вы ни хотели… Например, когда масса людей искренне поверила, да и продолжает верить в то, что жизнь в Советском Союзе была так хороша, наш мир просто не мог не появиться.

— А она была хороша? — наивно спросила я.

— Не для всех, не всегда, а в бытовом плане часто скудновата… Но вот что удивительно: небо было ближе! А небо становится ближе тогда, когда человек перестаёт жить для одного себя. Мы все как страна перестали быть, когда образ прекрасного далёко победила мысль о колбасе. Но мы ушли сюда, создали свой советский Китеж, пусть лично вам он немного смешон и напоминает картинку из букваря. А вы, родившиеся после нас: вы сумеете создать свой? У вас разве есть образ общего будущего? Извините, вам это, должно быть, малоинтересно…

— Напротив!

— …Да и я не буду вас задерживать. Борис Владимирович позвонил мне и сообщил о вашем вопросе. Я уже озадачила секретаря, и он уже подготовил справку — извольте.

Я пробежала глазами машинописную справку, говорившую, что Азуров А. В., 1968 года рождения, русский, беспартийный, прожил на Советской Земле примерно полгода, а после отбыл в Долину сказок.

— Спасибо! — поблагодарила я. — Кажется, это всё, и… в вашем кабинете ведь было зеркало?

— Было и есть — но подождите уходить! Вы вряд ли уже побываете в нашем мире; даже после смерти, возможно, к нам не заглянете, слишком иной у вас вкус, поэтому спрошу сейчас: перед отъездом вы не хотите встретиться с Творцом?

— С Творцом? — растерялась я. — Тем самым, единым в трёх лицах? А у вас есть… прямой провод?

— Ну да, я ведь руковожу большим учреждением… вот, чуть не прибавила «работу свою люблю, многие меня уважают, некоторые даже боятся»! — рассмеялась Людмила Прокофьевна. — Как это ужасно — всю жизнь говорить штампами, правда? Даже когда это хорошие, проверенные, благотворные штампы. Нет, в самом деле, лучше не возвращайтесь к нам, у нас тут сплошная пионерия, вам быстро наскучит… Да, у меня есть прямой провод! Вот только к одному лику нашего демиурга очередь на месяц вперёд, к другому — на полгода. А не хотите к дедушке Ленину? К нему очереди почти нет, потому что поток детей, для которых Ленин остался значим, почти иссяк — увы или к счастью, не способна вам сказать… Я могу снять трубку и договориться прямо сейчас — хотите?

Я кивнула.

Древний, довоенной внешности чёрный Renault с матерчатым верхом, с зауженным и покатым, похожим на утюг моторным отсеком быстро довёз меня до Ленинских горок и, не доехав до главного здания усадьбы, остановился напротив небольшого одноэтажного флигеля. Солнце уже заходило, когда я взошла на веранду, где за общим столом сидело с полдюжины ребят.

— Ты тоже к Ильичу? — спросил меня один бойкий мальчик, а в ответ на мой кивок задал новый пытливый вопрос:

— Ты тоже входишь в Общество чистых тарелок?

— Не знаю… — растерялась я.

— Хочешь вступить? Пиши заявление! Я — секретарь!

— Какие у вас, коммунистов, странные детские игры…

— Что значит «игры»? — обиделся мальчишка. — Не игры, а формирование опыта общественной жизни и принятия решений! Пиши, Ильич лично резолюцию наложит!

Вздохнув, я села за стол и принялась писать заявление с просьбой принять меня в Общество чистых тарелок.

— Дата! Подпись! — комментировал юный секретарь, зорко следя за тем, что я вывожу на бумаге. — Ну а теперь бери заявление и беги во-он туда — видишь, сам Ильич шагает! Сразу и подпишет!

Побежать я, конечно, не побежала, но действительно пошла навстречу фигуре в костюме-тройке и хрестоматийной пролетарской кепке.

— Здравствуй, Аля, — миролюбиво поприветствовал Ильич, заговорив со мной первым. Он не выглядел как божество: вблизи он был совсем простым человеком. Может быть, и его каждый видит по-своему? — Ты и правда хочешь вступить в Общество чистых тарелок?

— Нет, если честно…

— А зачем тогда писала заявление? Люди небрежно относятся к письменному слову! Пишут одно, думают другое. Или не думают! Вот и страдаете. Пойдём присядем на лавку…

Мы сели.

— А вы сами разве не так же поступали, Владимир Ильич? — спросила я, удивляясь своей смелости. — Писали одно, думали другое?

— Эх, Аля! — вздохнул демиург и на миг увиделся очень уставшим, осунувшимся, измученным немолодым мужчиной. — Полжизни тратишь на создание того, чего ещё никогда не было на Земле, а потом приходят такие, как ты, и задают свои безжалостные и подлые вопросы о том, что я говорил и что я думал. Тут же надо вникнуть…

— Простите, я не хотела, — искренне повинилась я. Какое мне, правда, дело до политической честности Ленина? Сама ведь недавно соврала о том, что плохой лектор… И с чьего чужого голоса я рассуждаю о его нечестности? Как можно судить о ком-то, не зная человека лично, как можно вообще доверять информации из вторых рук? Ни строчки ведь его не прочла. Не то чтобы очень хотела, да и не захочу, но почему всё образование наше, вся наша академическая культура — это окормление студентов полупереваренной, и часто плохо переваренной пищей из чужих желудков? И в преподавании литературы, и в обучении истории, и в разъяснении теологических истин, наверное, тоже мы так бережём слабые и нежные умственные зубки учащихся, что никогда не даём им текстов подлинных рукописей, фотографии оригиналов исторических документов, настоящих газет изучаемого периода, неотредактированных нападок злобных современников, неподдельных писем великих людей со всеми их несдержанностями — лишь мелко протёртую кашицу безопасного мнения и дистиллированную водичку того, «что будет полезно», будто сами достоверно знаем, чтó полезно. А в итоге получаем поколение прямолинейных инфантилов, которые, встретившись с масштабной личностью, только и способны, что воспроизвести чужой кургузый штамп… вроде меня, например.

— Прощаю, — ответил демиург. — Тяжело тебе в Лондоне?

— По-разному. Всё-то вы знаете, Владимир Ильич…

— Я творец красного рая, русский Амитабха, как выражаются товарищи буддисты, мне полагается. Я ведь тоже жил в твоём Лондоне.

— Правда? — удивилась я (не знала!). — А где?

— На Тэвисток плэйс, тридцать четыре. Рядом с Тэвисток сквер гарденс.

— Это ведь совсем рядом со мной, кварталах в четырёх! Я зайду, погляжу…

— Да нечего там глядеть: дом как дом… Ты в Долину сказок собралась, товарищ Флоренская? Я тебе с этим не помогу: из меня так себе сказочник…

— Кое-кто сказал бы, что совсем наоборот… — не удержалась я от шпильки. — Извините!

— Извиняю. А как русский человек русскому человеку я тебе всё же подсоблю. Давай своё заявление!

Достав из кармана карандаш, Ильич решительно перечеркнул моё политически незрелое заявление крест-накрест, а на обороте размашисто начертал:

Подателю сего А. Флоренской дальнейшее пребывание в Великобритании прошу разрешить. В. И. Ульянов (Ленин)

— Спасибо… Вы уверены, что это поможет? — с сомнением уточнила я у демиурга. — Предметы ведь не перемещаются между мирами…

— Возвращайся — и увидишь, — предложил Ильич. — Где твоё зеркальце? Вместе с ридикюлем конфисковал ответственный за психонавтику, да? Безобразие и дикость. Ладно, мы тебя нашими пролетарскими средствами… Читай! — из другого кармана пиджака он вынул и вручил мне засаленную брошюрку «Лев Толстой как зеркало русской революции». — Вслух!

— «Сопоставление имени великого художника с революцией, которой он явно не понял, от которой он явно отстранился, может показаться на первый взгляд странным и искусственным, — начала я чтение. — Не называть же зеркалом того, что очевидно не отражает явления правильно? Но наша революция — явление чрезвычайно сложное; среди массы ее непосредственных совершителей и участников есть много социальных элементов, которые тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий…»

Ленинские тяжеловесные фразы навевали такую скуку, что я на секунду прикрыла глаза. Надо ли говорить, что открыла я их уже в своей комнатке-студии на 247 Eversholt street. За окном снова совсем стемнело.

Интересно, Ленин и вправду жил в четверти часа ходьбы отсюда? А если жил, то есть ли на здании мемориальная табличка?

[1] Agnes Heller died in July 2019.

[2] Уважаемые студенты, тема этой лекции — музыкальные исполнители — женщины в России. Как обычно, мы более подробно разберём одну из песен, исполненную несколькими певицами. (Здесь нет никакой ошибки: как минимум три известных исполнительницы в разное время создали свои интерпретации этой песни.) Многие из вас до сих пор воспринимают Советскую Россию в качестве очень патриархального общества, то есть в качестве общества, где музыкальный исполнитель — женщина была исключением, а не правилом. «Оши-ибка!» — если использовать выражение мистера Дональда Трампа (виновата, не могу воспроизвести его акцент). Почему такое видение является ошибкой? Или, может быть, это я ошибаюсь, говоря о том, что оно — ошибка? Чтобы понять это, мы должны разобраться с «половым вопросом» в Советском Союзе, но ещё до того, как мы займёмся им, давайте посмотрим на этот вопрос в общем. Не думаю, что мы можем позволить себе и далее его избегать. У вас может составиться ложное мнение обо мне как о человеке, который нарочито избегает этой проблемы, что, конечно, тоже «оши-ибка».

Для некоторых из вас никакой проблемы вовсе не существует, верней, она кажется разрешённой раз и навсегда. «Не гомосексуальность священна, а свобода выбора», как сказал один из вас в частной беседе, поэтому, похоже, единственное, что мы можем сделать, — принять эту свободу и радоваться миру, который мы имеем в результате множественных личных выборов половой идентичности. Не о чём говорить. Точка.

Видите ли, это всё не так просто… Верно то, что мужская или женская гомосексуальность не может быть определена в качестве «гомосексуализма». Вы знаете не хуже меня: учёные доказали, что это — не болезнь. В чём я никогда и не сомневалась. Назвать вашего идеологического оппонента больным человеком — слишком простой способ опровергнуть его или её идеи. Вы ведь не можете по-настоящему спорить с больным, вы можете только попробовать вылечить его — или заявить, что этому человеку требуется специальный уход в психиатрической клинике. Но это дешёвое оружие легко может быть обращено против вас. Гомосексуалисты, бисексуалы, транссексуалы, люди небинарной ориентации и тому подобные не заслуживают обращения с ними как с идиотами или сумасшедшими, ведь, как правило, они прекрасно отдают себе отчёт в том, чтó делают. (Говорю это потому, что, как вы помните, тоже входила в одну из этих групп.)

Уважение личного выбора половой ориентации в качестве священного права каждого человека оставляет нас наедине с двумя вопросами, и первый из них — необходимость морального выбора из двух (или более) множеств или отдельных лиц. «Все животные равны, но некоторые животные равнее других» (цитата из «Скотного двора» Джорджа Оруэлла); таким образом, возникает вопрос, какие именно животные должны считаться «более равными» в дивном новом мире сегодняшнего дня. Вам не так-то просто уважать права каждого меньшинства, потому что представители разных меньшинств не соглашаются о самом важном. Овца, например, обычно не одобряет гастрономических пристрастий волка, а волк не хочет мирно пастись на лугу. Возможно, вы посоветуете разделить эти два биологических вида, «жить и дать жить другим», дать jedem das Seine [йэдэм дас зайнэ], что является дословным немецким переводом латинского выражения suum cuique [суум квиквэ], означающего «каждому своё», — и радоваться этому. Так это не работает, потому что человеческое общество состоит из людей, взаимодействующих друг с другом, а не из самодостаточных индивидов. Мы «не живём в одиночку», если снова вспомнить Дж. Б. Пристли, и мы всё ещё нужны друг другу. Мы не можем сделать свою собственную причёску, не в наше время; нам нужен для этого парикмахер — а что если парикмахер откажется нам делать причёску для нашей свадьбы, потому что это гомосексуальная свадьба, от одной мысли от которой его, верующего человека, просто воротит? Мы не можем дать нашим детям образование на дому: во-первых, потому что у нас нет достаточного знания всех школьных предметов; во-вторых, потому что мы в качестве родителей — очень плохая замена одноклассников наших детей. Но при этом наше право дать детям базовые знания о множественности половых ориентаций явно противоречит праву религиозных меньшинств не давать таких знаний их детям. И наоборот, наше право учить детей катехизису явно нарушает право атеистических меньшинств держать их детей как можно дальше от религии. Вообразите, что вы в качестве директора школы имеете денежные средства для найма только одного нового педагога и таким образом можете позаботиться о нуждах лишь одного меньшинства, другие меньшинства вам придётся проигнорировать, может быть, этим оскорбив их чувства. Каков будет ваш выбор в этой воображаемой ситуации? Какую группу ваших студентов вы посчитаете «более равной» среди прочих равных?

Дело не в простой необходимости совершить произвольный выбор — дело именно в том, что ваш выбор неизбежно будет произвольным. Для вашего выбора не существует надёжного критерия. Почему? Потому что гордое человечество сегодняшнего дня, так сказать, «справилось с Библией»: добровольно отбросило все прежние системы религиозных верований в качестве недостаточных, ошибочных или мракобесных. Возможно, эти системы и были обскурантистскими, но, «справившись» с ними, мы, человечество, остались без какого бы то ни было нравственного компаса. Наука неспособна дать нам достоверного знания о том, чтó есть добро и что есть зло, просто потому что понятия «добро» и «зло» сами по себе ненаучны. (Почему это так?) Что ж, долой нравственность, давайте двигаться вперёд, оставив Библию в прошлом, пусть наука и рациональность будут нашими новыми мерилами! Крохотная проблемка — в том, что выбор из двух групп людей, если взгляды этих групп противоречат друг другу, — нравственный выбор: его нельзя сделать более правильным, применив мерила рациональности, прагматизма или эффективности. Видите ли, мистер Йозеф Геббельс, министр по делам пропаганды в нацистской Германии, тоже считал окончательное решение еврейского вопроса посредством учреждения Освенцима и иными похожими методами чем-то очень «рациональным», «прагматичным» и «эффективным». Всякий раз, когда вы начинаете говорить об «устранении» кого бы то ни было, вы должны быть готовы, что и вас в вашу очередь так же «устранят», ведь вашу неповторимую личность, вашу народность или общность, к которой вы принадлежите, кто-то так же может посчитать «неэффективной», «иррациональной» или «мракобесной».

Второй вопрос, наедине с которым мы остаёмся в свете половой свободы сегодняшнего дня, — патриархальная семья, точней, то, чем её можно заменить. Может быть, совершенно справедливо говорить о том, что патриархальные модели поведения порабощают женщину, поощряют токсичную мужественность и семейное насилие, психологически травмируют молодое поколение и так далее; я даже не собираюсь спорить с кем-то, кто скажет всё это. Да, традиционная семья может это делать. (Кухонный нож тоже можно применить как смертельное оружие, но люди продолжают их использовать, а единственная группа людей, у которых ножи точно следует отнять, — пациенты психиатрической лечебницы. Не превращает ли наше страстное желание сделать мир безопасным в пациентов психиатрической клиники?) Даже при учёте всего вышесказанного есть одна вещь, с которой патриархальные семьи до сих пор справляются лучше: продолжение рода. Да, трансгендерные мужчины с действующей маткой и яичниками могут иметь детей, это же применимо и к людям небинарной ориентации. Равным образом способно к зачатию и деторождению большинство лесбиянок; от большинства гомосексуалистов-мужчин женщина способна забеременеть. Поэтому ошибкой будет говорить, что продолжение рода невозможно для всякого, чья половая идентичность отличается от гетеросексуальной. Проблема лишь в том, что люди перестают иметь много детей сразу, как только отбрасывают образ патриархальной, традиционной семьи. «Мир в любом случае перенаселён», — может быть, возразит кое-кто из вас. Для меня этот ответ кажется бегством от проблемы, а не попыткой её решения — ведь те нации, что не соглашаются с этой западной точкой зрения, продолжат придерживаться своих патриархальных стандартов поведения и своей половой этики, так что ваши гипотетические дети никак не будут жить в менее населённом мире. Вместо этого они обнаружат себя в мире, где число граждан западных стран и их политический вес продолжат уменьшаться вплоть до момента, когда эти страны в итоге проиграют дарвиновскую борьбу за существование и станут частью прошлого. Пожалуйста, не считайте, что я радуюсь такому будущему, — совсем наоборот, я буду огорчена, если это случится. Правда — в том, что моего сентиментального сочувствия к народам Запада совершенно недостаточно для их спасения (вашего, строго говоря, спасения). Необходимо что-то делать, чтобы избежать прихода мрачной антиутопии Soumission [сумисьён] — так в оригинале называется роман, написанный Мишелем Уэльбеком, современным французским писателем. Роман, о котором идёт речь, рисует ситуацию, при которой на французских выборах президента в 2022 году побеждает партия мусульман, разделяющих очень исламистские и патриархальные ценности. Итогом становится полная перестройка социальных норм и семейной этики. Является ли Soumission ужасающей антиутопией или, скорее, реалистичным предсказанием будущих событий, в отношении которых мы не должны проявлять особой сентиментальности? Возможно, мы обсудим этот вопрос уже сегодня.

У Советской России имелись свои собственные способы справляться с «гендерным вопросом». Да, к половой ориентации, отличной от гетеросексуальной, никогда не относились терпимо, но это не мешало мужчинам и женщинам меняться социальными или профессиональными ролями, теми, которые в подлинно патриархальном обществе закрепляются за конкретным полом. Неудивительно, если учесть, что доктрина коммунизма провозгласила «освобождение женщины» в качестве одного из своих идеалов. Согласно и Марксу, и Ленину, женщина должна быть освобождена от мелких домашних забот, чтобы стать политически активным членом коммунистического общества. Практические меры для достижения этого результата тоже были приняты: в двадцатые годы прошлого века [советское] государство открыло множество детских садов и яслей. В итоге женщины в Советской России получили доступ практически ко всем профессиям, которые в Российской империи, до 1917 года, считались сугубо мужскими. Во время Второй мировой войны советские женщины служили в армии солдатами, офицерами, политруками, даже военными лётчиками и снайперами — причём добровольно, ведь обязательного призыва для женщин не существовало. Возможно, эти самые женщины, вернувшись с линии фронта, внесли свой вклад в появление совершенно особого феномена советской культуры, который в рамках нашего обсуждения темы мы будем называть «мягким советским феминизмом». (Вы можете записать это понятие, но, думаю, вы не сумеете найти его ни в Википедии, ни где-либо ещё в Сети, а ваши попытки ввести его в поисковый запрос в Google приведут вас только к статьям на тему «Феминизм в России» или к материалам вроде «Является ли феминизм в России смертным грехом?» [автор — Валерия Костра-Кострицки] и тому подобным.)

У советских женщин не было никаких проблем с занятием престижных или руководящих должностей и после войны. Они становились писательницами, певицами, актрисами, министрами, директорами заводов, руководителями статистических управлений и так далее. Думаю, что после того как вы побывали на линии фронта в качестве боевого офицера, вы не испытаете психологических проблем при руководстве заводом… В городских семьях советские женщины часто доминировали над мужьями: мягким способом, предполагающим, что муж остаётся «кормильцем» и формальным главой семьи, но позволяющим женщине принимать все серьёзные решения. Может быть, кто-то из вас смотрел фильм «Москва слезам не верит», советскую драму 1980 года, получившую в 1981 году «Оскар» за лучшую иностранную ленту. Главная героиня фильма, Катерина, проходит долгое личное и профессиональное становление, и всё время этого становления у неё отношения с разными мужчинами, каждый из которых оказывается или «плохим парнем», или просто ничтожеством. А между тем она становится директором крупной фабрики. Когда она наконец встречает Гошу, которого «так долго искала» и который — простой слесарь, она ему не рассказывает о своей должности, потому что боится задеть его гордость. В какой-то момент Катерина решает доминировать над ним и упрекает, даже бранит Гошу за его поведение с её взрослой дочерью, которой тот помог выбраться из сложной ситуации. Хоть Александра и приняла его помощь с благодарностью, её мать знает лучше, что и как нужно делать. Очень матриархальное поведение, не находите? Гоша уходит, что само по себе необычно: думаю, все мужчины, которые у Катерины были до этого, приняли бы её главенствование. Поглядите этот фильм и узнайте, чем всё закончится… Эта ситуация, да и весь фильм точно характеризуют «мягкий феминизм» советских женщин, о котором я вам говорю.

Теперь вы понимаете, почему статьи вроде «Является ли феминизм в России смертным грехом» совершенно промахиваются мимо цели? Что-то, что стало частью вашей повседневности, не может быть смертным грехом — или вы должны страдать шизофренией, если это так. Я не хочу, чтобы вы, так же ничего не поняв, как ничего не поняла Валерия Костра-Кострицки, ложным образом воспринимали Клавдию Шульженко, Майю Кристалинскую, Анну Герман, или иных выдающихся советских исполнительниц в качестве «приятных женщинок», в качестве робких и покорных конформисток, оправдывающих мужское доминирование. Даже и близко нет — и если вы до сих пор не осознали, почему это не так, я очень разочарована в вас или, возможно, в своих скудных лекторских способностях.

Песня, на которую я хочу обратить ваше внимание, — женская по своей сути: это — лирическая баллада, героиня которой спрашивает себя, как ей прожить эти несколько часов, в течение которых её муж или близкий человек «всё летит, летит» и ему «дарят звёзды свою нежность».

«Нежность» была сочинена в 1965 году. Музыка была написана Александрой Пахмутовой, слова — Николаем Добронравовым и Сергеем Гребенниковым. В первый раз она была исполнена Майей Кристалинской в 1966 году, а после исполнялась множеством певиц и — что неожиданно — певцов как в Советском Союзе, так и в современной России. В английской Википедии песне посвящена отдельная статья, чем лишь немногие советские песни могут похвастаться; вы найдёте эту статью, введя в поисковую строку запрос Nezhnost’. Менее чем за пять минут поиска в Сети я нашла три разных перевода слов этой песни на английский язык, каждый из которых неплох, хоть я и соглашусь с Владимиром Захаровым, который, будучи профессиональным переводчиком, утверждает, что даже его собственный перевод «терпит жалкую неудачу в донесении до читателя пронзительной силы оригинала». Вот, кстати, его перевод первой строфы.

Опустела без тебя Земля.

Как мне несколько часов прожить?

Так же падает в садах листва,

И куда-то всё спешат такси.

Только пусто на Земле одной без тебя,

А ты, ты летишь, и тебе

Дарят звёзды свою нежность.

Должна здесь заметить, что «Нежность» была посвящена всем русским лётчикам и космонавтам. Мы можем лишь догадываться о том, действительно ли она была любимой песней Юрия Гагарина, как это утверждает Википедия, но мы точно знаем, что первому космонавту в человеческой истории эта песня действительно нравилась.

Надеюсь, что сумею воспроизвести короткое видео с первым исполнением этой песни Майей Кристалинской, которое Владимир Захаров называет «лиричным, чувствительным (но не чувственным), захватывающим дыхание и создающим комок в горле». «Обратите внимание, — говорит переводчик, — как Кристалинская одними своими глазами затмевает всех недокормленных и недоодетых современных певичек». Я в восхищении от этой фразы.

Я могла бы продолжать называть вам всё новых и новых именитых советских певиц, исполнивших эту песню, включая Людмилу Зыкину и Тамару Гвердцители — но, боюсь, что вам бы не понравился их способ исполнения, очень торжественный, заставляющих подумать о римских матронах. Следует отметить, что в современной России песню вживую исполняла каждая (по отдельности) из двух основательниц рок-группы «Ночные снайперы», а именно Диана Арбенина и Светлана Сурганова, про которых говорят, что… знаете, они не совершили своего каминг-аута, поэтому давайте уважим их право не говорить о своей ориентации. Другое достойное внимания исполнение — исполнение Дмитрия Хворостовского, русского оперного певца, ушедшего от нас менее двух лет назад. Хворостовский в сопровождении симфонического оркестра невозмутимо поёт первоначальные слова песни, даже не пытаясь рассказать эту историю с точки зрения мужчины, и именно его спокойная, полная достоинства оперная манера, полностью лишённая какой-либо чувственности, поднимающаяся над всеми банальностями пола, делает его исполнение захватывающим.

Давайте на секунду оставим в стороне эпитеты и восклицательные знаки. Давайте попробуем поглядеть на эту песню в качестве людей, желающих исследовать все побеги её ветвящихся смыслов, а не просто получающих удовольствие от её мелодии и сентиментальных слов. И начнём с вопроса: действительно ли они сентиментальны? Викисловарь определяет «сентиментальное» как «романтическое» или «характеризующееся… избытком чувств». Тот же самый ресурс даёт следующие определения «романтического»: «связанное с идеализированными формами любви», а также «фантастическое, нереалистичное, фантазийное, непрактичное». Но песня — вовсе не чрезмерно эмоциональна; один из главных изъянов её исполнения Дианой Арбениной — как раз то, что певица вкладывает в песню слишком много чувств, буквально раздирая в клочья её нежную ткань, так что в итоге не остаётся ничего, кроме обнажённой личности исполнительницы. И эта песня — какая угодно, но вовсе не фантастичная, ведь когда лётчик или космонавт выполняет своё задание, он в подлинном смысле слова не присутствует на земле. Он не здесь — и никто не гарантирует его возвращения. Я думаю, подходящим эпитетом для этой песни будет «архетипичная». (Могли бы вы привести примеры иных архетипов или, возможно, того же архетипа и того, как он проявляется в разных культурах в разные времена?) Хоть песня и может быть эмоционально принята кем-то, чья половая идентичность отличается от гетеросексуальной, изначальный образ, лежащий в её основе, — вовсе не двое мужчин, или не две женщины, или не две личности небинарной ориентации, одна из которых ждёт другую. Это именно женственная женщина, ожидающая мужественного мужчину, который находится на задании, и сам образ — безусловный архетип, особенно если мы примем во внимание вторую строфу песни. Вот она.

Так же пусто было на Земле,

И когда летал Экзюпери,

Так же падала листва в садах.

И придумать не могла Земля,

Как прожить ей без него, пока

Он летал, летал, и все звёзды ему

Отдавали свою нежность.

Антуан Мари Жан-Баптист Роже, граф де Сент-Экзюпери, которого вторая строфа называет просто «Экзюпери», — это французский писатель, поэт, аристократ, журналист, лётчик-испытатель — и знаковая фигура для советской массовой культуры. Граждане СССР охотно прощали ему даже его аристократизм ввиду того, что известный писатель был одновременно и лётчиком — что в его времена само по себе являлось очень мужским, мужественным занятием. Начало второй главы «Маленького принца» способно легко вас убедить в этом. Позвольте мне его процитировать.

Так я жил в одиночестве, и не с кем было мне поговорить по душам. И вот шесть лет тому назад пришлось мне сделать вынужденную посадку в Сахаре. Что-то сломалось в моторе моего самолета. Со мной не было ни механика, ни пассажиров, и я решил, что попробую сам все починить, хоть это и очень трудно. Я должен был исправить мотор или погибнуть. Воды у меня едва хватило бы на неделю [перевод Норы Галь].

Образ мужчины, способного «самому всё починить, хоть это и очень трудно», после того, как он написал превосходное стихотворение, прекрасно вписывался в то, что коммунистическая доктрина ожидала от идеального гражданина, от советского «человека эпохи Возрождения». А теперь целый ворох моих вопросов вам. Почему этот образ привлекателен (если, конечно, он привлекателен)? Реалистичен ли он? Почему да или почему нет? Можете ли вы представить ситуацию, в которой будете профессионально заниматься физическим трудом ради вашего творчества? Почему вы способны на это, или почему вы на это неспособны?

Между тем, нас ожидают и другие вопросы. Вот, например, первая строка песни задаёт колоссальный вопрос, когда утверждает:

Опустела без тебя земля.

Ещё раньше мы согласились не считать это простой сентиментальностью. Земля не пустеет от других людей, когда космонавт находится в космосе, но вот для его жены психологически она опустела. Понимаете ли, отсутствие кого-то, кого мы называем «мальчиком, с которым встречаемся», или «партнёром» или «бойфрендом», едва ли создаст это мучительное ощущение пустоты, думаю, по той причине, что наши бой- и гёрлфренды легко заменяемы, в то время как «значимые другие» незаменимы. Можем ли мы и должны ли мы оставить позади культуру, в которой это ощущение пустоты неизбежно заставляет нас страдать, и перейти к культуре, в которой мы «легко можем починить всё сами», заменив одного партнёра на другого так же легко, как Сент-Экзюпери заменял одну деталь мотора своего самолёта другой? Не теряем ли мы что-то безвозвратно при таком механическом подходе к собственной эмоциональности? Что именно (если, разумеется, мы вообще что-то теряем)?

Но есть здесь и иное, достойное размышления. «Нежность» появляется в «Трёх тополях на Плющихе», романтической драме 1968 года, режиссёр которой — Татьяна Лиознова; этот фильм сам по себе — знаковая советская картина. Сюжет, если смотреть на него из сегодняшнего дня, обескураживающе прост. Анна, замужняя женщина и мать двоих детей, приезжает из деревни в Москву, чтобы продать самодельную ветчину. Перед её отъездом между Анной и её мужем Григорием происходит важный диалог. Анна жалуется на то, что не видит особой нежности от Григория, на что тот хладнокровно отвечает: «Ну, я тебя не бью, а это уже кое-что». Григорий очень патриархален, поэтому ни о каком «мягком феминизме» в случае Анны говорить не приходится.

Первый человек, которого Анна видит в Москве, — это Александр, неглупый водитель такси, который должен отвезти её к её золовке. Путь к «трём тополям», местечку на Плющихе, неблизок, и Александр не торопится; в какой-то момент он останавливает и сбрасывает таксометр. Между Александром и Анной постепенно возникает чувство; ближе к концу фильма он приглашает её на что-то, напоминающее свидание. Анна охотно соглашается — но когда Александр приезжает к квартире её золовки, чтобы пойти с ней в кино, она не выходит из квартиры, хоть в сорок минут восьмого очень близка к этому. Она не может отпереть дверь — а потóм, когда первая волна эмоций схлынула, когда она нашла ключ, уже и не хочет. Она, видимо, с мучительной ясностью понимает, что развитие этого романа разрушит её семейную жизнь и сделает её «бесчестной женщиной», кем-то вроде её золовки Нины, которую Анна хоть и критикует, но при этом завидует ей. Александр ждёт Анну целый час, а она наблюдает за ним из окна квартиры. После он наконец уезжает, так, в общем-то, и заканчивается эта очень простая и пронзительно-сильная история.

Что заставляет меня называть эту простую историю пронзительно-сильной? Буду рада узнать ваши ответы на этот вопрос примерно через полчаса. Похоже, вместе с этим вопросов «в одной упаковке» идут и другие. Вот они. Плохо ли быть неверным или неверной своему партнёру, даже если он или она никогда не узнает о нашей измене? Почему да или почему нет? Что такое, по сути, измена? Что бы вы сделали на месте Анны (не забывайте, что у вас есть муж, сын и дочь)? Мне немного неловко задавать вам эти очень детские вопросы. Кстати, у вас есть полное право не отвечать на них, особенно если вы думаете, что они — очень личные. Но помните, что именно детские вопросы, верней, ответы на них образуют культурный фундамент любой человеческой цивилизации. «Неудивительно… что философия, единственная объективация рациональности интеллекта, всегда ставила именно детские вопросы», как Агнеш Хеллер, венгерский философ и лектор, говорит об этом в своей книге «Сила стыда: рациональный взгляд».

Последний шаг нашего анализа переносит нас в межзвёздное пространство, где космонавт «всё летит, летит», и ему «дарят звёзды свою нежность». Могут ли звёзды быть нежными? Научная фантастика говорит нам: «Нет», она представляет звёзды в виде огромных шаров гелия или водорода, смертельно опасных для астронавта. Но почему мы должны верить научной фантастике или даже науке? (Знаю: то, что я говорю, звучит очень «мракобесно».) Подумайте о том, что ни один космический корабль или зонд ещё не достиг звезды. Наверняка наше земное тело не позволило бы нам приблизиться к любой из звёзд, пока мы остаёмся в этом теле. Но вещи, невозможные для астронавта, могут оказаться возможным духовидцу.

Позвольте привести пространную цитату из «Розы мира» Даниила Андреева, русского писателя, поэта и православного мистика XX века.

Я лежал с закрытыми глазами. И прекрасные, совсем не такие, какие мы видим всегда, белые звёзды, большие и цветущие, тоже плыли со всей мировой рекой, как белые водяные лилии. Хоть солнца не виделось, было так, словно и оно тоже текло где-то вблизи от моего кругозора. Но не его сиянием, а светом иным, никогда мной невиданным, пронизано было всё это — всё, плывущее сквозь меня и в то же время баюкавшее меня, как дитя в колыбели, со всеутоляющей любовью.

Возможно, именно эта всеутоляющая любовь, а не простое сентиментальное чувство, и даёт песне её название, а также её более чем земную значимость. Я думаю, именно эта значимость позволила Дмитрию Хворостовскому в его качестве оперного певца первой величины с безупречным вкусом в итоге исполнить эту эстрадную песню в сопровождении симфонического оркестра. Вероятно, именно реальность космоса, о которой говорит песня, и дала ему возможность спеть её в очень отстранённой и сосредоточенной манере, не имеющей ничего общего с нашими «человеческими, слишком человеческими» чувствами, или, в конце концов, с вопросами половой идентичности. Мы, люди, — часть Вселенной в той же мере, в какой мы насельники Земли, и, может быть, «Нежность» сообщает нам именно об этом. Вы имеете право не согласиться с тем, что я говорю; в этом случае, пожалуйста, объясните, почему вы с этим не согласны. Эта просьба завершает мою сегодняшнюю лекцию.

[3] Вам письмо.

[4] Мне вслух прочитать?

[5] Нет. Пожалуйста, не надо: это личное.

[6] Нет, вы ошибаетесь, Ксения, — возразил Азуров. — Да и вообще, то, что вы говорите, смехотворно. Вот, вы уверили себя в том, что есть нечто, чего в реальности нет, или наоборот. А теперь стараетесь меня убедить в этом, забывая, что я там жил. Самоуверенность в сочетании с недостатком знаний — характерная черта «русских мальчиков», о которой говорил Достоевский; видимо, и русских девочек тоже. Понимаете меня? Алиса, могли бы вы перевести для Ксении то, что я сказал?

[7] — Я помню это место в романе, — зачем-то прибавила я по-английски, переведя. Ну, как зачем: просто хотела похвалы. — Это диалог между Алёшей и Колей Красоткиным.

[8] Вы помните, правда?

[9] Вы в это верите, а я нет.

[10] Этот ветхий дом или квартира, где живёт ваша бабушка, ведь её частная собственность, или нет?

[11] — Ну, так я вам скажу, что Россия больше заботится о своих гражданах, чем Великобритания, — ответил Александр Михайлович спокойно. — Ваша бабушка рано или поздно переедет в новое жильё, или, может быть, она получит от государства компенсацию. А в Соединённом Королевстве её частный дом был бы только её заботой, о которой никто, никто другой не обязан был бы думать. Если бы её частный дом нечаянно сгорел, она бы не получила от британских властей никакой компенсации, ничего. Ей бы пришлось переехать в дом престарелых, это ещё если её дети готовы были бы за это платить, или просто в своей старости оказаться на улице. Многое из того, во что верят шестнадцатилетние мальчики и девочки или даже их родители, — миф, который не имеет с реальностью ничего общего. Этот миф существует только в ваших юных головах.

[12] — Отлично, — отозвался Азуров, увидев, что задание сделали два или три человека из двенадцати. — У меня есть «план Б». Вы сейчас получите распечатку статьи, каждому из вас достанется абзац для чтения и перевода, я дам вам на это пять минут. Не могу обещать, что вам понравится текст. Но если вы не делаете того, что вас просили, вам придётся работать с моими материалами.

[13] Статья ‘Sir, Are You Queer?’ Homophobia: why teachers are afraid to step in («Сэр, не голубой ли вы? Гомофобия: почему учителя боятся заступиться») за авторством Louise Tickle появилась в The Guardian 10 марта 2009 года.

[14] Вы не очень-то старались.

[15] — Как хотите, — холодно пожал плечами Азуров. — Тогда получаете «двойку».

[16] — Нет, не за это, но ведь доклада вы тоже не подготовили, — с таким же неудовольствием ответил Азуров. — Давайте прекратим этот спор. Следующая, пожалуйста!

[17] Виновата.

[18] Видите ли, Катя…

[19] Нравится ли вам генерал Йен? Почему да или почему нет?

[20] Да, он мне нравится, потому что он мужественный человек, потому что он — религиозный человек, и потому, что он защищает традиционные ценности.

[21] Так он нравится вам потому, что он маскулинен, потому что он верующий и потому, что он поддерживает патриархальные ценности?

[22] Это вы это говорите? Вы уверены?

[23] Да, я уверена.

[24] Очень мило услышать это от вас… если, конечно, вы сами верите в то, что говорите.

[25] Вам не нужно было этого делать, Алиса.

[26] Пожалуйста, садитесь.

[27] Будьте любезны выполнять!

[28] Спасибо, вы свободны.

[29] Мистер Азуров? Мне нужно с вами поговорить… о Наташе.

[30] Это не медовая ловушка!

[31] Боюсь, это прозвучало очень грубо…

[32] Этот парень выглядит так, будто ему есть нечего, правда?

[33] Мисс Флоренски,

я хотел бы извиниться за свою эскападу в прошлую пятницу. Я продолжаю рассматривать моё право быть гомосексуалистом, которому не нужно ничьей жалости, в качестве моего священного права. И, одновременно, я увидел, что ваш собственный каминг-аут был необдуманным актом, спровоцированным моим ответом, а также чем-то, что вам, вероятно, не доставило удовольствия. Не думаю, что вам нужно оправдывать себя таким способом, принимая во внимание, что моё обвинение было просто шуткой. Или, может быть, оно не было шуткой, потому что в какой-то момент вы звучали очень гомофобно. Но почему бы гомосексуалисту не быть гомофобом, с другой стороны. Немногое же я знаю о лесбийских отношениях, о том, насколько токсичными или травмирующими они могут оказаться. Это последнее предложение лучше было совсем не писать. Думаю, что я сам иногда очень гомофобен. У меня заняло немалое время написать этот абзац, и мне совсем не нравится, как он выглядит на бумаге.

Вы для меня — загадочный человек. На первый взгляд вы выглядите именно как «милая женщинка» из тех, что вы описывали сегодня; в каждой черте — викторианское спокойствие и любящая доброта. Но это совершенно ложное впечатление о вас, потому что вы способны бороться и отвечать ударом на удар, вроде тех советских женщин, которые добровольно шли на фронт во время Второй мировой войны и которые, думаю, сохраняли то же спокойствие и ту же любящую улыбку, держа оружие в руках. В вас есть что-то, что заставляет думать, что вы недавно вернулись с линии фронта — или, может быть, что вы до сих пор там. Ужасно — и захватывающе.

Я знаю, что моё письмо очень нестандартно и выходит далеко за границы приличий. Пожалуйста, простите его стиль и его содержание. Видите, я просто пытаюсь быть честным, настолько честным, насколько могу. Могу я попросить вас о долгом личном разговоре или о серии таких разговоров? Так много вещей, которые надо спросить. Знаю, что прошу многого, потому что вы, наверное, очень занятой человек, и как художник, и как преподаватель. Скорей всего, вы просто скажете: «Нет», и на этом всё закончится. Но я должен был рискнуть и спросить.

Патрик Шеперд

[34] нестандартно

[35] Уважаемый (досл. «дорогой») Патрик

[36] Уважаемый Патрик / уважаемый мистер Шеперд

[37] «Современная галерея Тейт», галерея модернистского и современного искусства в Лондоне

[38] профессиональный артист, творческий профессионал

[39] Дорогая Элис,

спасибо за то, что делитесь со мной своими лекциями. Они очень интересны — но Ваши сообщения о Ваших «духовных путешествиях», написанные на русском языке, ещё более интересны.

Позвольте мне быть совершенно откровенным. Моей первой реакцией на Ваше третье путешествие «в Зазеркалье» было чувство, состоящее из ужаса и, возможно, гнева или, скорей, отвращения. Как Вы, истинно британский характер (хоть Вы и русская), могли присоединиться к Вашим соотечественникам в битве, в которой видели другую сторону, а именно англосаксов, через прицел ружья? Как могли Вы помогать каким-то недавно умершим «героям» Донецкой республики использовать их смертельное оружие?

Очень не сразу я пришёл к тому, что людей вроде Вас нельзя судить по общим правилам. Разве то, что Данте Алигьери был участником политических баталий и активно поддерживал гвельфов, одну из сторон войны гвельфов и гибеллинов, делает его менее значимым? Нет, ведь мы восхищаемся им за его творческое наследие, а не за его сомнительные политические взгляды. И зачем называть их сомнительными? Понятия не имею, где было бы моё место в этой средневековой войне, если бы я был современником Алигьери.

Также не могу понять я и своего места в конфликте, описанном Вами с такой живостью, поскольку Дональд Дак или Капитан Америка не относятся к числу тех персоналий, за которые ваш покорный слуга готов положить свою жизнь. Этот ваш командир батареи — похоже, порядочный человек, судя по тому, что он говорит…

Моя абсолютно подростковая реакция на вашу художественную прозу открывает мне то, что она — возможно, несколько большее, чем просто описание воображаемого. Элис, я знаю, что у Вас могут иметься сомнения о том, стóит ли вам продолжать писать этот «очень странный» текст, для которого погружение в глубины коллективного бессознательного является безусловной необходимостью и у которого пока только один читатель. (Два читателя — надеюсь, Вы простите мне то, что я нанял переводчика.) Пожалуйста, продолжайте писать. Подумайте, что и Флорентийский Бард мог иметь те же сомнения. Я умоляю Вас писать, и я совершенно серьёзен, когда использую это торжественное слово. Не делайте этого ради меня, пишите ради будущего. Если на Вашем пути — технические препятствия или мелочные заботы, дайте мне знать о них, скажите одно слово, и я сделаю всё, что могу, чтобы устранить их. Всю жизнь я старался помогать творческим людям, заслуживающим помощи. Я был бы очень огорчён, если бы не смог помочь в Вашем случае. Это было бы непростительно.

Преданно Ваш,

Гилберт

[40] Все вы, советские люди, похоже, любите мягкое насилие.

[41] Точней, живы обе, и Татьяна Аксюта, сыгравшая Катю, и Екатерина Михайловская, последняя жена артиста.