Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 9

[Сноска через несколько страниц.]

Today’s lecture concludes our course on Russian non-classical music of the late twentieth century. Nothing can be more appropriate than to devote it to Victor Tsoi who was a Soviet singer and songwriter, one of the pioneers of Russian rock, its last hero—and literally a cultic figure in the musical landscape of Russia. (In modern discourse, ‘literally’ often means ‘figuratively’—not this time, though, considering that Tsoi’s fans quickly developed a sort of worship for him that took the form of religious veneration.)

Tsoi was born in 1962 in Leningrad from a native Korean and a Russian mother. He started writing his songs as a teenager. He was a member of several rock bands before he and Alexei Rybin co-founded the band Kino. The band began recording its debut album in the spring of 1982. Its 6th album Blood Type, released in 1987, became a tremendous success. It made Tsoi a hero among Soviet youth and his band the most popular band ever. Over the following years, Tsoi appeared in two successful movies. He travelled to the United States to promote his films at festivals. He also went on tour in 1988–1989 to Italy, France, and Denmark. His 1990 concert at Moscow’s Luzhniki Stadium was able to attract 62,000 fans. Tsoi died several months after in a car collision at the age of 28.

This is probably as much as needs to be said about Victor Tsoi’s life and career. (You still can follow the links to further reading on Tsoi’s biography that I sent you before.) The information about the artist that you will find anywhere on the web might make you think that he was just another rock star, just another pop idol of the younger demographics. Victor Tsoi was all that, but, strangely enough, this fact contributes literally nothing to our understanding of his phenomenon. All in all, external details of Tsoi’s life recorded by his biographers may be very misleading. Those who describe Tsoi as an ‘idol’ of the Soviet youth—which he of course was—forget to mention that he didn’t benefit much from his cultic status until a few years before his death: in fact, the artist lived a humble, a poor life, working and living in a boiler room of the apartment building, being completely satisfied with this very mundane job. (Can you imagine Justin Timberlake or John Lehnon working at a boiler plant? Why, or why not?) Those who remember his foreign tours tend to ignore his very sober view on his European audience and his refusal to be pleased or flattered by the fact that he was well received by someone whom many of his compatriots foolishly regarded as a ‘better sort’ of people. (In this sense, Tsoi always remained a vigorous supporter of Russia.) Those who see Tsoi almost as a political activist—due to his famous single ‘I Want Changes,’ for instance—seem to have never read his interview in which the musician clearly stated that it was spiritual, not political changes he was longing for. Those who portray him as an uneducated plebeian expelled from the Serov Art School for poor performance (which is a true fact of his biography) forget his reading of Plato’s philosophical texts while waiting for the beginning of a rehearsal. And so on it goes.

We all know too well that the ‘cultural importance’ of many a musical celebrity is proclaimed by the corporations backing his or her appearance on the stage and benefitting from it this way or another. (What can be done about this fact?) As a result, it quickly fades away after the death of the person. It has never happened to Tsoi whose music remains popular both in Russia and in post-Soviet countries. When stuck in a traffic jam somewhere in Moscow, you would hear Tsoi’s unmistakable voice playing from the car next to you. Participants of Russian-wide musical contests broadcast on the national TV channels make an eager use of his compositions. Popular artists of today cover his songs composed in the famous boiler room which is now a museum. Philharmonic orchestras create its symphonic versions. ‘Tsoi Is Alive’—such was the motto of his fans struggling to accept his shocking death. It has proven as true, at least when referring to his music which is still very much alive.

Apparently, there must be something in the personality of this half-Korean artist that strikes a chord with us Russians, something that finds its reflection in the depths of Russian soul. It is quite a challenge for me to put this something in words. In musical terms, Tsoi is sometimes described as the pioneer of Russian punk rock/gothic rock, but it is certainly not this doubtful or, at least, very specific achievement that has made him so popular with common people. (By the way, I would not overestimate the importance of such labels as ‘punk rock’ or ‘new wave’ that one musical theorist or another applies to Tsoi’s work. Labels can be helpful when we deal with figures of lesser significance. In Tsoi’s case, labels remain just labels.) The mystery of his impact seems to be hidden in the complete integrity of his musical and poetical talents, as well as in his moral integrity. When saying that, I do not attempt to depict Tsoi as a saint person. I am rather referring to my inability to find even the smallest pretension in his artistic work, even the tiniest crack between what Tsoi propagated as an artist and what he was as a human being.

Gilbert Keith Chesterton in his Saint Francis of Assisi gives an insightful description of the difference between the medieval Italian mystic and a number of English poets. Please forgive me a long quotation that follows.

Not to many poets has it been given to remember their own poetry at such a moment, still less to live one of their own poems. Even William Blake would have been disconcerted if, while he was re-reading the noble lines ‘Tiger, tiger, burning bright,’ a real large live Bengal tiger had put his head in at the window of the cottage in Felpham, evidently with every intention of biting his head off. He might have wavered before politely saluting it, above all by calmly completing the recitation of the poem to the quadruped to whom it was dedicated. Shelley, when he wished to be a cloud or a leaf carried before the wind, might have been mildly surprised to find himself turning slowly head over heels in mid air a thousand feet above the sea. Even Keats, knowing that his hold on life was a frail one, might have been disturbed to discover that the true, the blushful Hippocrene of which he had just partaken freely had indeed contained a drug, which really ensured that he should cease upon the midnight with no pain. For Francis there was no drug; and for Francis there was plenty of pain. <…> He remembered the time when a flame was a flower, only the most glorious and gaily coloured of the flowers in the garden of God; and when that shining thing returned to him in the shape of an instrument of torture, he hailed it from afar like an old friend, calling it by the nickname which might most truly be called its Christian name [Chesterton, Gilbert Keith. Saint Francis of Assisi. London; Toronto: Hodder and Stoughton Ltd, [1923]. PP. 106-108].

There is, according to Chesterton, a clear difference between those people who write beautiful poems and those who—like Saint Francis or Victor Tsoi—are brave enough to actually live them. People of the second type, if they happen to be poets or writers, describe the spiritual reality they live in rather than their fantasies or dreams. Tsoi speaks of the spiritual reality in the voice of its eye-witness—he therefore never mentions the phenomena of which he has no personal knowledge. Please compare his attitude to that of Vyacheslav Butusov and Ilya Kormiltsev. The Christ of their song is only partly credible; we believe that the two most contributing members of Nautilus Pompilius might have seen the Saviour in their dreams or in their imagination. Victor Tsoi never mentions Christ, showing no wish to just speculate about the figure of which so many people eagerly talk and which so few humans in human history were able to directly perceive. (I believe, too, that the musician was a Buddhist, not a Christian, and it is not just his half-Korean origin that makes me think so.) But when the musician refers to the war between Heaven and Earth that no man can escape from, whatever he or she is doing, we believe in every single word that he says. The message of the song in question leaves no room for speculations, and neither does the personality of its author who, as we sense it, is completely serious in his wish to join this ever-lasting battle. Tsoi is a warrior of spirit whatever he is writing and singing about. The fact that this warrior happened to become a musical celebrity of the late Soviet Russia and an idol of young adults may be regarded as a bizarre coincidence that never bothered the actual artist very much.

I am not a great philologist, but I cannot help noticing that Tsoi’s immanent honesty manifests itself in the style of his poetry. His tone is reserved and lacks any unnecessary pathos—I mean the sort of pathos that so often embarrasses us when we are reading a nineteenth-century romantic poem, listening to a sermon of a young Christian preacher or to many a hymn broadcast on Apostolic Grace Radio. Here are ten brilliant lines from ‘The Star Called the Sun,’ just to give you a taste of Tsoi’s poetic laconism.

And two thousand years of war,

The war with no reasons in view.

The war is the thing for the young,

A good anti-wrinkles old cure.

Red and much redder is blood;

In an hour it’s just only the ground;

In two hours it’s just flowers and grass;

After three it’s again living bound

And caressed by the light of the star

Referred as the Sun to.

Do not you think that the ten lines I have just quoted aptly describe the history of the last two—or ten—millennia? This bleak vision of us humans as irrational, cynical, cruel, and forgetful beings that never improve, so close to the picture that Matthew Arnold creates in his Dover Beach, gives no space for a more optimistic, more Christian view on humanity, sadly so. I wonder, too, if you subscribe to this vision. I also wish you could explain to me the difference between the two poets (in terms of their weltanschauung, that is). You would have to re-read Dover Beach in order to do that.

The lyrics of Victor Tsoi’s ‘Blood Type,’ ‘The Star Called the Sun,’ and other such hits are translated into English. Lyricstranslate.com has not less than nine translations of the former and twenty-two English versions of the latter song. It is thus perfectly easy for you to enjoy them—along with their meaning—without my assistance. Just be careful not to be misled by some clever interpreters who attempt to portray Tsoi as ‘a sharp critic of Soviet society’ or even as ‘a hidden revolutionary.’

What is there poetical about being in revolt? You might as well say that it is poetical to be sea-sick. Being sick is a revolt. Both being sick and being rebellious may be the wholesome thing on certain desperate occasions; but I'm hanged if I can see why they are poetical. Revolt in the abstract is—revolting. It's mere vomiting

—to quote from G. K. Chesterton once again. Something makes me believe that Victor Tsoi would immediately recognise the truth behind this jocular passage from The Man Who Was Thursday. (Do you agree with the English ‘prince of paradox’ on this occasion?)

For now, I would prefer to go my own way and draw your attention to a lesser-known song written by the musician when he was twenty-one. (I wish I could create something as profound as this song at my actual age. It seems that there is no way I can do that, this being one of the few things that make me very sad.) Here comes the ‘General.’

[Verse 1]

Where are you now and who are you with,

Who wants to be the judge,

Who remembers all of the names?

We're running out of themes,

Don't disturb our peace,

This night is way too dark.

[Refrain]

Where is your uniform, general,

Your medals, your back like a tight string?

You did hear the end call—

It's just that the rain was hitting against your roof, general.

[Verse 2]

Everyone wants time, just to leave,

No one will leave forever.

Flag-bearers one by one

And each one of them knows how bitter the fruit tastes.

[Refrain]

[Verse 3]

You want to sleep, but here is the tea

And the light of hundreds of candles is glowing.

Maybe tomorrow morning there will be sun

And that one key in a bundle of keys?

[Refrain]

Unfortunately, I have no positive knowledge of what this song really is about. I have never met Victor Tsoi in person, neither can I summon his spirit with an Ouija board and ask him for explanations. (The strange coincidence is that both science and Russian Orthodox Christianity reject the latter method as absurd. Could you explain why it is so?) My interpretation of the song that follows relies on my intuitions that are certainly tainted with my personal experience of knowing someone who resembles or, rather, used to resemble its main character. The man in question died two years ago. I thought of withholding this piece of personal information, but decided not to, because it can be helpful for the understanding of the song’s subject.

For me, the ‘general’ of this song is not a trained military professional. Not necessarily so, at least: he may or may not be a military man. His relation to the army has no importance whatsoever. What matters for me is the vivid picture of someone who is approaching his old age and his possible death, someone who ‘did hear the end call’—and it was just the rain hitting against his roof.

I am deliberately omitting ‘her’ as a pronoun: the song speaks of a man. Quite a number of social justice warriors of today would see that as a sufficient reason to ‘cancel’ Tsoi as a white male dominator in the same way in which they want to ‘cancel’ Rudyard Kipling who in his ‘If—’ proudly proclaims:

And—which is more—you’ll be a Man, my son!

I do not believe that Tsoi’s work in any way belittles us women, though. I only wish to put myself on the side of one very sane, very simple — and very unpopular — idea: the idea that men differ from women, not just through their genitals, but also through the tasks that they face.

Man is a warrior, literally, metaphorically, or spiritually so. His noble task is to protect the weak—which means counteracting those who want to oppress them. His vocation is to defend the truth—which occasionally means to confront those who wish to distort it. Those people who describe traditional masculinity as ‘toxic’ clearly forget that no human culture can exist without persons taking on the roles of hard and unpleasant men, much in the way in which no human body can survive without spine. (‘No culture of the past could do it—the shiny new culture of gender equality which is being built up right now will be able to do so,’ some of you are on the verge to say. I only suggest that you wait and see whether this shiny soap bubble of a culture bursts in ten to twenty years. I will most gladly accept your argument if it doesn’t.)

Warriors are needed. The tiny problem is that not each soldier is awarded his medals or promoted to high ranks. Imagine a modest schoolteacher who tries to confront the ignorance or the lack of morality and compassion of his students, someone like Adrien Brody’s protagonist in Detachment, a 2011 American film. Instead of being awarded a medal, such a person would likely face criticism from his pupils, their parents and guardians, and the school administration. Even if not, his life, when seen externally, would be a most ordinary one. The first two lines of the refrain, asking the general where his uniform, his medals, and his back like a tight string are, are thus perfectly justifiable. Herein lies the first important message of the song: we should never be ashamed of living ordinary lives, lacking ‘pomp and circumstance,’ provided those lives are meaningful. A general is not less a general when his uniform or his medals are missing. After all, it is not medals that ‘maketh man.’

I also want you to think of the meaning of the second half of Verse 1.

We're running out of themes,

Don’t disturb our peace,

This night is way too dark.

—those three lines of Verse 1 sound almost as an uncanny description of the contemporary cultural reality that Victor Tsoi was anticipating in 1983. Our culture has run out of themes, figuratively and literally so. We want to be mediocre, we praise mediocrity, we subdue to the power of mediocrity, which leaves us with no more themes to be explored, no new theories to be discovered, no new masterpieces to be created, no new magnificent temples to be built. We do not want our peace to be disturbed—no wonder, therefore, that the night surrounding us is way too dark. To be sure, it is better to light one small candle than to curse the darkness, as a well-known Chinese saying goes. But are we able to light this candle? Have we lit it?

All in all, the social reality too often forces us to make concessions. It sends us its

[f]lag-bearers one by one,

And each one of them knows how bitter the fruit tastes.

We all know too well that adult life can taste very bitter, indeed. The very necessity of choosing the lesser of two evils is in itself very unsweetened. The problem of Prince Myshkin, a character in The Idiot by Dostoyevsky, is that this ‘positively beautiful person,’ this ‘Prince Christ’ promptly refuses to make adult choices, almost each of which may be a choice of the lesser of two evils. A true warrior cannot allow himself this luxury.

You want to sleep, but here is the tea

—to quote from the song once again.

Does the combination of three words, ‘bitter,’ ‘tea,’ and ‘general,’ all of which emerge in the song’s lyrics, say anything to you? To me, it says a lot. It evokes in my memory The Bitter Tea of General Yen, a 1933 film by Frank Capra, a very ‘Victor-Tsoian’ story, if you allow me to use this rather ungrammatical adjective. ‘Do not be afraid to live your life,’ both the American film and the Russian song are saying to us. ‘Make adult decisions. Be prepared for their consequences, for one has to have wisdom, not just a kind heart, in order to do good works. If physical death is the consequence of your decision—drink the bitter tea of your choice. If, on the other hand, being unknown and living an unremarkable life is the consequence of your moral choice for good—accept your bitter tea without any hesitation.’

‘Why,’ you would ask me, ‘and what for?’ For the simple reason that courage becomes a man—a ‘man’ in the old-fashioned sense of this word, that is. The reward for your courage is still to come. ‘Tomorrow morning,’ Victor Tsoi promises, ‘you might find that one key in a bundle of keys.’ It is the key to Eternal Life—to the Final Liberation, if you want to put it in more Buddhist, more Tsoian terms. Will you ever receive that key? ‘Maybe’ is the only candid answer that can be given. Rest assured, though, that if you refuse to make moral choices, to accept your obligations, to drink the bitter tea of your life—you will never get hold of that one key. Amen.[1]

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Этим хулиганистым «Аминь», больше приличествующим проповеди, а не рассказу светского человека о светском предмете, я бы постеснялась закончить любую лекцию, кроме последней — но сейчас подумала, что мне, собственно, нечего терять.

Небольшая аудитория была полна, заняты оказались все двадцать четыре места. Но более того: примерно через четверть часа после начала занятия без всякого стука вошла Anya, помощница миссис Уолкинг; в руках она несла складной стул из актового зала. Встретившись со мной глазами, Anya улыбнулась, но ничего пояснять не стала, а вместо этого разложила и поставила стул в двух метрах от стола преподавателя. Вышла, так и не сказав ни слова.

Через минуту в аудиторию вошёл сэр Гилберт. Повернув голову к студентам, он приложил палец к губам, как бы говоря о том, что его не надо приветствовать, а, развернувшись ко мне, сделал мне знак продолжать, не останавливать лекцию, и несколько грузно уселся в поставленное для него кресло. Видеть его было приятно, и я продолжила с бóльшим воодушевлением.

Едва первая, лекционная часть закончилась, сэр Гилберт, встав со своего места и слегка улыбаясь, сделал несколько хлопков в ладоши. Продолжая аплодировать, он повернулся к студентам и кивком головы подбодрил их присоединиться к нему. Те послушались — не знаю, насколько искренне. Впрочем, Кэролайн и Патрик хлопали искренне, конечно. Бог мой, подумала я с весёлым недоумением: я ведь слышу аплодисменты от тех же самых людей, которые на седьмом занятии объявили мне бойкот! Что с вами не так, ребята? Когда вы искренни или были искренни, тогда или сейчас? Или искренними вы вообще никогда не бываете?

Может быть и так, правда, что я слишком мрачно смотрю на вещи. Молодость переменчива. Будто я в семнадцать лет вела себя иначе! Молодость легко очаровывается, а после легко разочаровывается в одном и том же человеке — ну, или делает это в другом порядке.

Сэр Гилберт сделал аудитории жест, означающий просьбу остановиться, и, полуобернувшись ко мне, произнёс

[сноска дальше]:

— I, in my capacity as college chancellor, deeply and most respectfully thank Ms Florensky for her insightful series of lectures on the Russian non-classical music of the late twentieth century. It has been a great pleasure for me to personally attend two of them.

Свою благодарность он сопроводил лёгким кивком головы. Я покраснела от смущения и удовольствия, словно юная девушка. Он же продолжал, обращаясь уже к студентам:

— For now, I am taking the liberty of dismissing the class. Ms Florensky is expected to attend the meeting of the Academic Board that starts in less than fifteen minutes and cannot, therefore, give you further tuition. You are free to leave the classroom.

Я не успела собраться с мыслями, чтобы опротестовать это или хотя бы предложить им сдать последнее домашнее задание на мою электронную почту. Впрочем, можно будет оставить записку на доске объявлений… Студенты не заставили себя долго ждать: через пару минут в классе остались только сэр Гилберт и я.

— Am I really expected to be at the meeting? — пробормотала я первое, что пришло в голову.

— I hope you forgive me the liberty I have taken, don’t you? — откликнулся собеседник. — Actually, you are not, but you still can go there. I even wish you would.

— Why?

— Because of Ms Berzina, who wants to ‘put her case’ against you, so to speak.

— Do you think that I must justify myself in front of the Board? — с сомнением уточнила я.

— Of course not, my dear; I don’t believe you would be able to do that, anyway… I only want you to listen to her accusatory speech and then to my plaidoyer, for I have prepared one.

— How nice of you…

— It is only reasonable for you to go to the meeting, though, if you feel perfectly well, Alice, — продолжил сэр Гилберт, проигнорировав мою последнюю реплику. — I was very worried with your sudden illness that obviously has something to do with the, erm, alternative reality you are so bravely exploring. Do you think you can go?

Я, подумав и слегка прикусив нижнюю губу, кивнула. Попечитель колледжа расплылся в улыбке:

— I knew you would! You are a true member of your nation, a true—

— Russian? — предположилая.

— A true Scythian, my dear, and we will come to that later on…[2]

…Конференц-зал был достаточно просторным, чтобы вместить за своим протяжённым овальным столом около двадцати человек, то есть почти всех педагогов колледжа. Для пришедших позже, а также для членов педсостава без постоянного трудового договора места за столом уже не нашлось, и они скромно рассаживались на стулья у стены. Мы с сэром Гилбертом поступили так же, несмотря на то, что один из преподавателей предложил уступить попечителю колледжа своё место (тот отказался). Правда, мы заняли места у торцовой стены, совсем близко к председателю собрания, куда никто, кроме нас, сесть не рискнул. Наше появление не осталось незамеченным, даже вызвало лёгкую сенсацию в виде кивков, взглядов в нашу сторону, сдержанных перешёптываний. Нас, кажется, не очень ждали, особенно меня. Я вдруг запоздало сообразила, что начало нарочно сдвинули на час раньше, чтобы я, проводя семинарскую часть занятия, не смогла присутствовать на заседании, даже если бы захотела. Сэр Гилберт, значит, знал об этих планах и с удовольствием их нарушил… О, он тоже боец своего рода! И я хорошо сделала, что пошла: «Если тебе дают линованную бумагу…» и далее по тексту.

Миссис Уолкинг позвонила в колокольчик, призывая к тишине, привстав, объявила о начале заседания Учёного совета и передала слово секретарю. Секретарь, индус с выразительной внешностью и труднопроизносимым именем, в свою очередь встал с места и зачитал повестку дня, а после, сев, продолжил писать протокол на переносном компьютере, проворно перебирая по клавиатуре длинными пальцами.

Сэр Гилберт откашлялся:

— Ahem… Can we please handle the issue with Ms Florensky, which is now number five in the agenda, at the very beginning of our meeting, considering that both Ms Berzina and Ms Florensky are already here?[3]

Индус посмотрел в сторону миссис Уолкинг, как мне показалось, с лёгким ужасом. Та пожала плечами, демонстративно закрыв глаза. Поколебавшись, секретарь объявил, что изменение последовательности вопросов будет сейчас проголосовано простым поднятием рук. Проголосовали (одиннадцать «за», «против» — ни одного, девять воздержались). Индус с облегчением сообщил нам, что последовательность вопросов изменена, соответствующая запись будет внесена в протокол. Я мысленно перекрестилась. Мужайся, Аллочка…

После короткого вступительного пояснения со стороны председателя с места поднялась Агнесе Бёрзина, невысокая слегка полная блондинка с плоским, невыразительным, пожалуй, даже некрасивым лицом, и начала совершенно бесцветным голосом, но чётко проговаривая каждое слово, зачитывать свою accusatory speech[4].

Агнесе я знала очень поверхностно: пару раз мы оказывались в одной очереди в кафетерии и говорили друг другу Hi[5] или что-то столь же мало значимое. Девушка, судя по её имени, приехала из Латвии и жила в Великобритании, наверное, на тех же птичьих правах, что и я. Впрочем, могла и получить вид на жительство. Судя по тому, что сейчас она сидела за столом, а не на стуле у стены, Агнесе успела подписать и постоянный контракт. А если так, то зачем, скажите на милость, было ей со мной бороться? Я в качестве приглашённого лектора никак не угрожала её карьере. Может быть, правда, постоянного контракта у неё тоже не имелось, а место за столом она заняла или самовольно, или по приглашению председателя, как докладчик по одному из пунктов повестки дня, кто знает… Да, само собой, у жителей трёх прибалтийских стран нет особых причин любить нас, русских. («Само собой разумеется», — говорю я, но даже это не разумеется само собой: коммунисты наверняка не будут согласны.) Итак, причин любить нас у них нет, но зачем так открыто проявлять неприязнь? Или это вовсе не личная неприязнь, или девушка считает своим долгом побороться за «более справедливый мир»? Скорей всего, судя по тону её голоса, нет здесь ни того, ни другого, ни эмоций, ни молодого идеализма, просто хочет она лишний раз засвидетельствовать верность складывающемуся миропорядку, а заодно, чем чёрт не шутит, и карьерные преимущества обеспечить себе на будущее, ведь быть на правильной стороне истории в наше время — во всякое время! — не только «благородно», но и удобно, безопасно, а в ряде случаев попросту выгодно. Пятьсот лет назад соседа подозревали в ереси или колдовстве, семьдесят лет назад — в симпатии коммунистам, а сегодня — в отсутствии политической корректности, только и всего.

Агнесе продолжала читать свой доклад о моей «нравственной деградации», обнаруживая, между прочим, отличное знание того, чтó я говорила на каждом занятии. Откуда?! Правда, Адам всё добросовестно конспектировал, а пара других студентов в самом начале курса спросили моего разрешения записывать мою речь на диктофон. Двое спросили, другие могли и без спроса это делать. А ведь ей нужно было с одним из моих студентов заранее договориться, заранее осознанно начать копать для меня яму: случайно такого никак бы не произошло. Фу, как неприятно! Что же я, однако, проявляю какую ребяческую наивность? Люди в любой стране устроены одинаково, да и вообще мало поменялись за две тысячи лет, как сказал известный персонаж Булгакова… Мне вменялся в вину полный набор прегрешений против негласных заповедей современности, написанных хорошими людьми с правильными лицами. Вот, например, в ходе самой первой лекции я восхваляла царизм в его качестве авторитарного режима, принесшего, как известно, так много страданий народам, оккупированным Российской империей. (Разницы между Российской империей и Московским царством Агнесе, кажется, вообще не видела.) Во время лекции номер два я внушала студентам чувство неуверенности в себе и даже депрессивные мысли, затрагивая тему смерти и близкие к ней темы, что могло спровоцировать чрезмерные переживания и иные психологические проблемы у учащихся; кроме того, предложила — ужас, кошмар! — атеистам пойти и самоубиться, честно исполнив полную меру их атеизма. На лекции номер три защищала русский милитаризм, критически отзывалась о русских пацифистах, уничижительно прошлась по гомосексуализму, а также оправдывала домашнее насилие как способ решения разногласий супружеской пары. («Да неужели?» — так и захотелось мне воскликнуть, но я сдержалась.) На лекции номер четыре проявила гомофобию, высказав мысль, что гомосексуальные браки приведут к угасанию культуры западных наций. Во время лекции номер пять усомнилась в праве детей на выбор собственной гендерной идентичности. На шестом занятии подвергала привычку студентов пользоваться социальными сетями уничижительным оценкам, демонстрируя склонность к психологическому доминированию; унижала «девственников поневоле» в их качестве социально-гендерного меньшинства, задавала студентам слишком личные вопросы (это про то, хорошо ли быть верным своему партнёру, сообразила я), а заодно вновь обнаружила гомофобию, усомнившись в таланте гомосексуального британского исполнителя и заявив, что его исполнение русского романса бледно на фоне оригинала. На седьмом снова расписалась в поддержке российской великодержавности, более того, позволила себе косвенный намёк на одобрение ужасных мер расправы нынешнего режима в России с его политическими оппонентами вроде Сергея Скрипаля (видимо, строчкой из песни Гребенщикова Let us see, what the poison can do[6] — но ведь не я её так перевела!). На восьмом, четвёртом и пятом навязывала студентам свои религиозные взгляды, а также пропагандировала антинаучные идеи. (Я не могла припомнить за собой никакой антинаучности, но видимо, антинаучность заключалась уже в самом допущении того, что люди могут ходить по воде. Забавно наблюдать, как история делает полный круг и как теперешняя риторика западного мира начинает напоминать рассуждения участников раннесоветского общества «Безбожник». Или ей не понравились «нежные звёзды» и мысль о том, что наука мало знает о звёздах? Запросто…) Ну и, наконец, на последнем произнесла речь в защиту токсичной маскулинности, а также была замечена в склонности к расизму, несколько раз нарочито упомянув принадлежность музыканта к этническим меньшинствам и даже вслух высказав нелепую мысль о том, что его национальность якобы повлияла на его мировоззрение. Чему, спрашивается, может научить такой педагог? Насколько оправдано продолжение сотрудничества с ним? Не боятся ли уважаемые коллеги, что, выказывая чрезмерную снисходительность или, возможно, почти преступное равнодушие к столь чувствительным вопросам современности, мы напрашиваемся на негодование со стороны студентов и широкой общественности? И так далее. Ловкие, умело составленные фразы, настолько умело, что я засомневалась: да полно, сама ли она это всё написала?

Мисс Бёрзина закончила своё обвинение и с достоинством села. Тягостное молчание повисло над столом. Нет, не так: три или четыре педагога с трудом прятали ухмылки. Похоже, эти трое или четверо вместе с Агнесе успели составить некую «прогрессивную партию» внутри колледжа, противостоящую «старым консервативным дуралеям»; похоже, этот небольшой педагогический коллектив тоже бурлил интригами, тайнами и волнениями, о которых я даже не подозревала… Эти, другие вполне могли оказаться настоящими авторами атаки на меня, верней, на «замшелые традиции», использовав девушку из Латвии в качестве марионетки, «умного орудия», ведь это так… так… так по-британски!

Сэр Гилберт кашлянул и, прежде чем я успела что-то ему сказать, встал с места.

[Сноска дальше.]

— Ladies and gentlemen! — начал он. — Ms Berzina's flamboyant speech looks too much like an accusation in the court. (Про flamboyant это, конечно, было сильно сказано, и я не могла не улыбнуться его блистательной иронии.) Allow me, therefore, to play an attorney for the accused party.

Ms Florensky may have her shortcomings. She might be slightly homophobic, even though she herself used to have, erm, unconventional inclinations in her younger years, a fact which she freely admitted before her audience. Homosexuals or ex-homosexuals, struggling with their stigmas, should be admired for their attempts to do so and excused for their inability to easily overcome their traumas, I therefore suggest that we withdraw from any judgment of Ms Florensky on this point. («Как это умно! — отметила я про себя. — Надо будет взять на вооружение».) She also might be a hidden admirer of Russian militarism. She may be sometimes carried away in her wish to defend Orthodox values and beliefs. And so on, and so forth. All these features of Ms Florensky’s unique personality originate from one simple fact that the members of this meeting seem to have overlooked. The fact is that she is Russian.

She is Russian, — с торжеством продолжал мой защитник, — and her homophobia, or her admiration for white, cisgender males, or her concealed approval of Russian militarism, or whatnot, are clearly a part of her genetic code. (Здесь, само собой, он совершил хитрый риторический манёвр, пользуясь тем, что genetic code может пониматься и буквально, и метафорически, как синоним «культурной ДНК». Все ли сумели уследить за этой хитростью?) Do you seriously expect her to change her genetic code? Is Ms Florensky required to change the colour of her eyes, or her height as well?

Two important issues must be mentioned in this connection, ladies and gentlemen. Ms Florensky was giving to our students a series of brilliant lectures on Russian music. Who else, I am asking you, who else except a native Russian could have managed this job? Do you perhaps want me to teach our students the importance of Vladimir Tsoi and Alexander Rosenblatt? (Я не смогла понять, нечаянно ли сэр Гилберт ошибся с именами и фамилиями наших музыкантов или сделал это специально, чтобы ещё раз продемонстрировать полёт иронической мысли.) Or do you want our students to be uneducated halfwits, having no knowledge of foreign musical cultures whatsoever?

The second important issue is the issue of Russophobia which, like all other disgusting nationalistic phobias, shall never be tolerated within the walls of our college. Ms Florensky is—come to think of it—a member of an ethnic minority and should be treated accordingly. Do you have an objection, Ms Berzina?

— Yes, I do. — Агнесе приподнялась с места на несколько секунд и, избегая смотреть сэру Гилберту в глаза, быстро проговорила:

— I only wanted to remark that Russians belong to the white majority, not to an ethnic minority.

Попечитель колледжа хлопнул в ладоши.

— I was expecting this! — воскликнул он с юношеской энергией, и я подумала, что вполне могу представить, каким он был сорок лет назад. — Fully wrong! Russians do not belong to the white majority! They are Scythians, as is generally known! On this occasion, allow me the pleasure to quote from a famous poem by the Russian poet Alexander Blok, translated by Kurt Dowson.

Millions are you—and hosts, ye hosts, are we,

And we shall fight if war you want, take heed!

Yes, we are Scythians—leaf of the Asian tree,

Our slanted eyes are bright aglow with greed!

Попечитель прочитал эти строчки как подлинный артист, получая явное удовольствие от своей декламации. Она произвела сильное впечатление — не знаю, правда, было ли это впечатление обязано самому смыслу поэмы или тому, что баронет, аристократ, столп общества так явно, неприкрыто, упоительно произносил нечто скандальное, возмутительно национально-шовинистское. Подождав немного и насладившись произведённым впечатлением, сэр Гилберт скучно и прагматично закончил:

— The claim to remove Ms Florensky from the staff looks in this context as a case of racial prejudice that we cannot permit ourselves. The Board has, of course, full right to decide otherwise. I have finished, Your Honour.

Последние два слова он произнёс ироническим шёпотом — и сел на место, всем своим видом демонстрируя глубокое удовлетворение.

Да, это было то ещё представление, ради него стоило, конечно, прийти! Вновь тягостное молчание повисло над столом. Половина собравшихся, особенно люди помоложе, кажется, приняла всю речь за чистую монету и, так сказать, искренне ужаснулась происходящему, всем этим весомым контробвинениям, а также этим прозвучавшим вслух «раскосым и жадным очам», носитель которых сидела прямо здесь и могла возмутиться таким определением. Если бы я оказалась негритянкой, а сэр Гилберт процитировал бы Пушкина и его «Потомок негров безобразный, // Взращенный в дикой простоте», эффект был бы схожим (его, вероятно, мой спутник и добивался). Другая половина собравшихся, пожалуй, прекрасно уразумела, что «речь защиты» является явной пародией на «речь обвинения», обращая всю силу пустозвонства первой против неё самой посредством ловкой риторики, к формальному смыслу которой трудно будет придраться, не поставив одновременно под сомнение ключевые понятия современности, сочинённые правильными людьми; что их эксцентрический попечитель очевидно дурачится, верней, дурачится-то он, а в дураках останутся они. Миссис Уолкинг выразила общее настроение этой более сообразительной половины, заговорив первой:

— A very nice speech, Sir Gilbert. But we cannot take it seriously, can we?

— Why? — невинно и даже как бы оскорблённо осведомился баронет.

— Because the problem is that you, in your capacity as college chancellor, visit us twice a half-year, providing us with your protégées as new visiting lecturers and giving us your eccentric speeches, and because we, in our capacity of everyday college workers, must then deal with our students, their parents and guardians, and their expectations. Please answer for what you say, Sir Gilbert! — она, похоже, была не на шутку рассержена. — Do you understand that we absolutely cannot discharge Ms Florensky after your plaidoyer, if it was meant seriously? Are you aware of that?

(Странно: а мне показалось, что мы с директором почти подружились… Сейчас же я вовсе не узнавала ту миссис Уолкинг, с которой мы беседовали наедине: прямо два разных человека! Впрочем, возможно — даже вероятно, — она и осталась ко мне дружелюбной, по-человечески. А вот в качестве сотрудника для администратора организации я для неё стала сущей головной болью.)

— Yes, I am, — с серьёзностью отозвался сэр Гилберт. — No, I think we cannot. But we can discharge Miss Berzina instead.

Да, очередной сюрприз. И очередная долгая пауза. Украдкой я поглядела на Агнесе: её лицо шло красными и белыми пятнами. Бедная!

— Mercy, dear, — негромко обратился баронет к своей давней подруге неофициальным тоном. — We must postpone the issue for one month and handle it again in May. I am sorry for this performance. But I do hope that it has served as a lesson for a couple of people here. Do you understand that such lessons must be given once in a while?[7]

Лицо директора посветлело, а я в очередной раз восхитилась умом и деликатностью своего спутника, лишь сейчас осознав: всё это было устроено не ради меня или, в любом случае, не только для меня. Сэр Гилберт прекрасно видел «прогрессивный элемент» внутри коллектива вуза, попечителем которого являлся, и посылал им сейчас отчётливый сигнал: уймитесь в вашем желании выслужиться перед новыми хозяевами мира, а не то вас самих попросят из нашего вуза на выход. Мы, большинство, пока ещё сильнее, умнее и находчивее вас, мы обернём ваши фальшивые рассуждения против вас самих и побьём вас вашим же оружием. Превосходный урок, в самом деле, и по содержанию, и по своей остроумной форме.

Предложение о том, чтобы отложить рассмотрение вопроса по существу на месяц, тут же было поставлено на голосование и благополучно проголосовано девятнадцатью голосами «за» при одном воздержавшемся. Сэр Гилберт добавил, что, по его скромному разумению, в мае вопрос и вовсе можно будет снять с повестки дня, если стороны конфликта откажутся от своих претензий. Агнесе на этом месте попробовала заметить, что она не считает себя стороной конфликта. Попечитель вежливо ответил, что, безусловно, она таковой является, даже если и не считает себя ей, потому что, во-первых, конфликт, порождённый её сомнительным докладом, налицо, во-вторых, к ней самой тоже есть претензии. Имелась здесь, конечно, немалая доля софистики, как и в его более ранней готовности на основе поэмы Александра Блока увидеть в русских — скифов и азиатов, но Агнесе не соображала так быстро, чтобы ухватить, в чём именно заключается эта софистика, поэтому пришлось ей проглотить горькую пилюлю.

Сразу после этого сэр Гилберт вполголоса пояснил директору, что, дескать, мисс Флоренски до сих пор чувствует себя не очень хорошо, а он считает долгом вежливости усадить меня в такси. Не будет ли поэтому миссис Уолкинг так добра извинить моё отсутствие на оставшейся части заседания Учёного совета, как и его отсутствие в течение десяти минут? Миссис Уолкинг энергично закивала головой, и эта энергия ясно показала, что она восприняла сообщение о нашем уходе с облегчением.

[Сноска дальше.]

— Did you like it? — совершенно по-мальчишески спросил меня баронет, едва мы вышли из конференц-зала.

— You leave me speechless, — честно призналась я — и пояснила, что лишь ближе к концу догадалась о политико-воспитательных целях его насмешливой речи. Баронет юмористически поморщился:

— I am not saying that you have misinterpreted my intentions, but—you make too much of it. It really looks like I must return to the meeting, so would you mind if I call a cab for you?

— I would; I feel strong enough to walk the whole distance! — запротестовала я.

— Please, let me do you a favour, — мягко настоял он. — I was hoping to visit you today later on, because we still have one issue to discuss. Does it sound very intrusive to you?

— Not at all! — удивилась я — и, подумав, прибавила: — Only that you will be unpleasantly surprised by the modesty of my studio, Sir Gilbert—

— This being another issue that we might want to discuss today, Alice, — отозвался он то ли в шутку, то ли всерьёз. В шутку, само собой: что ему было за дело до того, где я живу, и как он собирался улучшить мои жилищные условия?[8]

Мой спутник галантно проводил меня до самого такси — а я только в последний момент сообразила сказать ему точный адрес, включая код от решётки, этаж и зелёный ромб на моей двери. Мы, русские, беспечные люди! Пожалуй, порой слишком беспечные… Едва я откинулась на спинку сиденья, как воспоминания о моей глупой семнадцатилетней беспечности не заставили себя ждать.

* * * * * * * * *

На часах было около одиннадцати вечера, когда я вошла в здание гимназии: счастливая, расслабленная, успокоенная и немного tipsy[9]: не от вина, конечно, а от обилия чувств и впечатлений.

Вошла — и в холле столкнулась с десятком серьёзных, взволнованных людей. Если бы изобразить меня и их, выстроившихся передо мной полукругом, получилась бы та ещё драматическая мизансцена.

Меня встречали: Светлана Борисовна, директор гимназии, с несчастным, помятым лицом; Роза Марковна, завуч; Оля Смирнова, Варя Антонова — да что там, половина нашего класса! Сидел где-то сбоку на скамье, заполняя бумаги, и встал при моём появлении оперативный уполномоченный в форме.

Оля первая подскочила ко мне с безумными глазами, белым лицом, то ли от гнева, то ли от ужаса.

— Где ты была всё это время?!

И тут я совершила невероятную, невозможную ошибку, близкую к нечаянному предательству.

— Я была с любимым человеком, — спокойно ответила я. Мои чувства обволакивали меня мягким тёплым коконом, её гнев меня совершенно не трогал.

Мои одноклассницы переглянулись.

— С Наташей? — неуверенно предположила Варя.

— Нет, не с Наташей…

— Почему ты отключила телефон?! — продолжала кричать Оля. — Ты знаешь, что Светлана Борисовна обзвонила все больницы?! Ты знаешь, как девочкам от Розы Марковны досталось?! Ты в курсе, что мы милицию вызвали?!

— Погодь, — перебила её Варя. — Если не с Наташей, то… с Александром Михайловичем, да?

Я, слабо улыбнувшись, еле заметно кивнула. Верней, даже не кивнула — моргнула двумя глазами в знак подтверждения, то есть закрыла их и продержала закрытыми секунду.

Меня тут же захлестнуло раскаяние. Я ведь обещала никому не говорить!

— Я ничего не сказала! — вырвалось у меня запоздалое.

— Кошмар-то какой, кошмар… — пролепетала директор гимназии. — Розочка Марковна, это же кошмар какой!.. — Она осела на скамью рядом с милиционером, прижимая руку к груди. Девочки, пошептавшись и задав ей пару тихих сочувственных вопросов, послали кого-то за валокордином в директорский кабинет.

Опущу подробное описание следующих малоприятных десяти минут. Всё это время оперативный уполномоченный читал мне нотацию о том, как плохо заканчивают молодые девушки, которые предаются беспорядочным половым связям и распитию алкоголя с малознакомыми мужчинами (он тренированным носом унюхал следы пунша), а я послушно кивала и пару раз пустила одну-две слезинки. (Жальче всего мне было не себя, а Светлану Борисовну: на неё нельзя было взглянуть без содрогания, а упоминания алкоголя и моих «беспорядочных половых связей» добили её совершенно.)

Увидев эти две слезинки, оперуполномоченный сжалился (или растерялся), пояснил, что видит мою готовность встать на путь исправления, закончил формальности и отбыл. Роза Марковна повела меня в свой кабинет. Заперла за нами дверь.

Я ожидала криков, возмущения, гнева, но она молчала, наверное, целую минуту.

— Ужасную ты сделала глупость, девочка, — наконец заговорила она. — Кто же тебя заставлял признаваться? А мне теперь что делать? Я обязана теперь позвонить твоим родителям. Если я не позвоню, и без меня найдутся другие… добровольные ревнители благочестия. И то, как бы не успели раньше нас! Оля Смирнова знакома с Машей, той, у которой крёстным был отец Василий, а отец Василий Сергея Ивановича очень хорошо знает…

— Роза Марковна! — воскликнула я со слезами в голосе. — Ведь не было ничего!

(В скобках: обидней всего мне тогда, в семнадцать лет, показалось, что весь объём негодования и осуждения свалился на мою голову за то, чего даже не случилось! Нет бы хоть случилось… За десять лет я, конечно, давно избавилась от этой смешной детской обиды: любое порицание, если подумать как следует, гораздо лучше не заслужить, чем наоборот.)

— Как это не было — твоего отсутствия до одиннадцати вечера не было?! — поразилась завуч.

— Нет — я про другое…

— А! — со значением отозвалась она. — Хорошо, что не было, если только правда. Но могло бы быть? И вообще, сам факт…

— А если это настоящее, Роза Марковна? Если это на всю жизнь?

— А если это «настоящее» и «на всю жизнь», то тем более тебе нужно было иметь голову на плечах! — вдруг рассердилась завуч. — Ты в какое положение поставила своего… «любимого человека»? «Я была с любимым человеком», — в сердцах передразнила она меня. — Ну, ну, перестань. Перестань реветь, слышишь? Всем было семнадцать лет, все делали глу… да перестань же, тебе говорят!

Она лично отвела меня, вздрагивающую от рыданий, в Комнату отдыха и постелила мне на раскладушке, мудро рассудив, что мне сегодня лучше не спать в общей спальне, а также принесла мне горячую кружку с пакетом валерьянки. Всё же долго я ещё не могла успокоиться. Кто меня, правда, заставлял откровенничать!

«Их общее безмолвное осуждение — вот кто!» — добавлю я, глядя на всё глазами теперешнего возраста. Этому общему безмолвному осуждению, этой коллективной самодовольной ханжеской праведности, когда молод, почти невозможно не бросить вызов. Такие вызовы у всех разные: молодой Лермонтов швыряет кому-то в лицо «железный стих, облитый горечью и злостью», а Алла Флоренская, слабо улыбаясь, сообщает, что была с любимым человеком. Моей вопиющей беспечности это не извиняет, конечно…

Правда, они поняли бы и сами. Или я просто успокаиваю себя? Глядишь, и не поняли бы: вдруг, если бы я смолчала в ответ на Олин вопрос, гроза прошла бы стороной, и тогда уже с апреля вся моя жизнь развернулась бы совершенно по-другому? А может быть, случилось бы всё то же самое: скажем, если бы кто-то догадался, да просто разглядел бы из окна первого этажа фигуру в такси рядом со мной: девушки определённого склада ревнивы, беспокойны и внимательны. То-то и есть, что сейчас достоверно узнать невозможно: события жизни не перемотать на начало, не проиграть альтернативный сценарий, как бы ни уверяли в обратном производители голливудских фильмов…

Спала я плохо, а к утру почувствовала лёгкий жар. Слишком уж долго я вчера, похоже, сидела на улице в своём тонком несерьёзном пальто… Я предупредила медсестру о болезни, перебралась в спальню на свою кровать и на субботние уроки не пошла. Пролежала в постели до полудня, глядя в потолок и думая самые разные мысли, пока наша медсестра, зашедшая в очередной раз, не попросила меня одеться и спуститься к директору.

В кабинете директора находились: сама Светлана Борисовна с осунувшимся лицом, с кругами под глазами; Роза Марковна, твёрдо сжавшая губы и скрестившая руки на груди; Оля Смирнова — и моя мама собственной персоной!

— Вот и она! — прокомментировала мама моё появление. — Ну?! И что ты нам хочешь сказать?!

— Я ничего не хочу сказать, — ответила я, как мне показалось, достаточно твёрдо, но, конечно, подрагивающим голоском. — Я и без того слишком много сказала. Я ничего плохого не сделала!

— Вот, полюбуйтесь! — тут же взвилась моя мама. — Теперь она вот так со мной разговаривает! Следовало ожидать! Девочку опоили вином и обкололи наркотиками, наверное!

— Елена Львовна! — попробовала протестовать директор.

— Я всю жизнь Елена Львовна! — набросилась на неё мама. — А почему вы исключаете?! То есть, по-вашему, человек, который способен затащить несовершеннолетнего ребёнка в своё, как его, логово и напоить его вином, не способен его обколоть наркотиками?! И это не просто человек, а ваш педагог!! А что его остановит?! Какой-то нравственный барьер?! Какой?! Где этот барьер?! А может быть, моя девочка не первая?! Может быть, у него там вообще конвейер?! Может быть, он к себе каждую неделю кого-нибудь таскает, чтобы поить вином и… что похуже? А вы гинеколога вызывали? Он её освидетельствовал?

— Мама! — гневно воскликнула я.

— Что «мама»?! — полетело в мою сторону. — Тебе вообще не давали слова! Ты там хотела помалкивать — вот и помалкивай!

И так далее, и тому подобное. (Вот Олю они, интересно, зачем вызвали? Или она присутствовала добровольно, в охотку? Или она первой и позвонила моим родителям?) Остановить этот звучащий поток сознания не было никаких способов. Временами мама вроде бы начинала успокаиваться, но стоило директору или завучу вставить две фразы, как она вспыхивала, словно сухой хворост, и всё шло по новой.

Медсестра, вошедшая в дверь без стука, бесцеремонно приложила руку к моему лбу, так же бесцеремонно взяла меня за руку и повела из кабинета.

— Куда вы её ведёте?! — возмутилась мама.

— Не мешайте мне делать мою работу! — огрызнулась медсестра, поскорее выпроваживая меня и закрывая за нами дверь.

В коридоре у двери кабинета меня ждал папа: это он попросил меня вызволить таким способом. Я порывисто обняла его. Сразу отпустила. Мы сели на лавку у окна.

— Я поехал следом, — пояснил папа, — потому что вместе с ней это было невозможно. Это просто самум какой-то, она всё сносит на своём пути. Она ведь хотела с утра звонить в департамент образования, в милицию, в прокуратуру и в общественную приёмную Президента — представляешь?

— Президенту, безусловно, нужно обязательно сообщить о ситуации, — невесело усмехнулась я.

— Ты мне можешь объяснить, что произошло?

И я, прерывисто вздохнув, начала рассказывать. Отец слушал, хрустел костяшками пальцев, чесал бороду, хмурился, улыбался, тряс головой.

— Твой Александр Михайлович, кажется, исключительно порядочный человек, — подвёл он итог моему рассказу. — Хотя и большой дурак, конечно.

— Да почему дурак, почему?!

— Потому что! Потому что твоя мама уже полчаса сидит в кабинете директора и «делает мóзги» всей школьной администрации, как говорят… не знаю, где так говорят.

— Главная дура здесь — я, неужели это не ясно?!

— А с этим никто не спорит, — сдержанно улыбнулся он.

— И если бы не Александр Михайлович, я бы вчера могла нечаянно наложить на себя руки, — тихо прибавила я. — Понимаешь?

— Честно говоря, смутно, — признался отец. — Есть что-то ещё, что ты не рассказала?

— Есть! (Я не рассказала про Наташу.) Но сейчас не время…

— Да уж! — вздохнул он. — Загадала ты мне загадку, дочка…

Отец размышлял минут пять. Я внимательно наблюдала за ним, но не торопила. Вот он на что-то решился и, поманив меня за собой, пошёл к директорскому кабинету.

— …А это не ваше дело, зачем он мне нужен! — кричала мама в тот момент, когда мы вошли. — Да, буду ему звонить, и днём, и ночью! Ему ещё небо с овчинку покажется!

— Лена, выйди, — попросил отец, прерывая её на полуслове.

— Как это?! — изумилась мама.

— Вот так и выйди, — пояснил отец. — Ногами. Как жена священника. А не захочешь выйти, так я тебя, матушка, за волосья вытащу.

Никакого рукоприкладства в нашей семье не случалось, но ведь всё однажды происходит в первый раз. Что-то такое было в его негромком голосе, что мама замолчала и, скривившись, будто съела что-то очень горькое, действительно вышла. Отец с тяжёлым вздохом опустился на её место.

— Светлана Борисовна, я прошу прощения за поведение жены, — начал он. — По-человечески её можно понять, вы ведь согласитесь? — Директор испуганно закивала. — Я думаю, Алю можно и нужно сейчас перевести на дистанционное обучение, учитывая… все обстоятельства, — продолжил он. — У неё не очень хорошо со здоровьем, как я только что выяснил, и такой выход будет лучшим.

Он примолк — а в воздухе со стороны директора и завуча повисли два напряжённых знака вопроса: мол, мы-то это сделаем, ладно, а вот с вашей стороны чего ожидать и опасаться?

— Забыл сказать, — снова раздумчиво заговорил отец. — Понимаю, что не всем педагогам очень уж удобно готовить дополнительные задания и проверять их. Но надо нам или вам с ними постараться найти общий язык. Тогда, глядишь, и обнаружится, что всё мы сумели решить по-человечески, по-христиански, без всяких этих нелепых звонков в разные ведомства и казённые дома. Случилось не несчастье, не беда, а просто нелепость, в которой Аля виновата больше всех, как она сама и признаётся, именно она, а не… другой человек. Да и она не очень, положа руку на сердце…

Лица директора и завуча разгладились. Светлана Борисовна так и не произнесла ни одного законченного предложения, но Роза Марковна с её практической смёткой тут же уверила отца, что, конечно, гимназия готова пойти нам навстречу и обеспечить для меня дистанционные задания до конца учебного года, благо до его конца оставалось всего два месяца.

Эти два месяца я провела в Лютово, усиленно готовясь, во-первых, к сдаче Единого государственного экзамена, во-вторых, к поступлению в областное художественное училище. Приёмной комиссии требовалось предъявить портфолио работ, а я, как на грех, последний год ничего не делала, совсем забросила мольберт. Приходилось создавать портфолио в пожарном режиме.

Летом начались экзамены, сначала выпускные, а потом вступительные. Томительное ожидание результатов, после — хлопоты с общежитием, после — поиски дешёвой съёмной комнаты, когда стало ясно, что места в общежитии мне почему-то не достанется… За всеми этими делами предаваться «любовным страданиям» было попросту некогда. Некогда… Да и случилось ли это «настоящее», это «на всю жизнь»? Или всё я себе нафантазировала? В середине лета всё виделось несколько иными глазами…

И всё же тоска — острая, сильная — порой захлёстывала. Тоска, а ещё что-то, очень близкое раскаянию, хотя, казалось, сколько можно было уже каяться за одно необдуманное, нечаянное слово? Уже на всю жизнь вперёд накаялась…

Я убеждала себя в том, что мои чувства, если они и вправду есть, надо немного «подморозить»: и потому, что сейчас им совсем не время, и для того, чтобы проверить их на прочность. Но в один день всё-таки не выдержала и написала короткое сообщение:

Александр Михайлович, позвоните мне! Пожалуйста…

Ответа я не получила. Не уверена даже в том, что моё сообщение было доставлено адресату. Вполне мог он и сменить номер, особенно если моя мама сумела-таки вырвать у Светланы Борисовны его телефон и стала, как обещала, ему названивать по сто раз на дню… Ах да: это ведь отец ему дозвонился и взял с него обещание не звонить, не писать мне хотя бы в течение года, о чём я узнала совсем недавно, во время шестого по счёту своего погружения! Ну вот, а тогда откуда же мне было знать?

Может быть, и это он сделал под влиянием матери, попросив её в обмен «не поднимать тарарам», не устраивать скандала, не докучать государственным органам своим возмущением? Очень, очень похоже на правду, и в таком случае на его, отца, совести нет ни единого пятнышка: зря он передо мной недавно винился…

Я могла, наверное, и десять лет назад догадаться о таком обещании, потому что помню страшную ссору между родителями в мае того года, во время которой отец, против всякого обыкновения, вышел из себя. (Я заперлась в своей комнате, но крики долетали и туда, и по этим крикам можно было частично восстановить произошедшее.) После той ссоры ему стало плохо, и его с инфарктом увезли в больницу. Маму подкосило это событие: целый месяц или два она вела себя тише воды ниже травы, да и вообще не позволяла себе больше, насколько я знаю, открыто ссориться с мужем. Что ж, нет худа без добра. К счастью, уже летом отец вернулся из больницы домой.

Через три года его, увы, настиг второй инфаркт, и этот второй оказался смертельным. Мама жива до сих пор. Мы созваниваемся по праздникам или посылаем друг другу через Сеть открытки. Кажется, мы обе рады, хоть обе и стыдимся в этом признаться, что наше общение свелось именно к такой урезанной форме. Я не держу на маму никакого зла: в конце концов, за что? Она всего лишь той весной добросовестно исполнила свою… свою функцию матери, сделала то, что традиция ожидает от любой матери в похожих случаях. Беда лишь в том, что даже добросовестное выполнение нами нашей социальной роли, без внимания ко всем подробностям произошедшего, не всегда является благом — но я сейчас пишу банальность, которую до меня уже обсудили сотни раз и разжевали всеми способами. Лучше поэтому взять пример с отца, который всегда боялся и, кажется, до сих пор боится банальностей.

Сдав последний экзамен, я решила, что уж теперь-то обязательно встречусь с Александром Михайловичем. (Предчувствие говорило: нет, не встречусь… Я упрямо прогнала предчувствие.) В личных делах педагогов наверняка хранятся их домашние адреса! И я бестрепетно отправилась в гимназию.

Двери странным образом оказались не заперты. Но вот в самом здании не было ни души! Только на школьном дворе трудились таджики, строившие новый спортивный зал. По-русски эти таджики не говорили.

Наверное, подождав немного, я в итоге дождалась бы вахтёра или дядю Пашу, рабочего по комплексному обслуживанию здания. Но чем мне мог помочь дядя Паша!

Да и вообще в моём уме вдруг резко высветилась вся нелепость моей затеи. Вот юная девушка была замечена в романтической симпатии к учителю, которая едва не кончилась большим скандалом, а также неприятными последствиями для школьной администрации. Теперь эта девушка, уже выпускница, приходит в школу и просит дать ей домашний адрес этого самого учителя. Ну и кто же, скажите, возьмёт на себя такую смелость? Кто добровольно сунет голову в петлю нового скандала? Я бы и сама на месте директора не рискнула…

И всё же я предприняла ещё одну попытку. На последние карманные деньги я заказала такси и доехала до его дачи, не без труда припомнив названный им адрес и номер участка (да и то, ошиблась на одну цифру и ещё побродила по дорожкам, разыскивая).

Дача стояла наглухо закрытой. Уже собираясь уходить, я приметила между дверью в тамбур и дверным косяком сложенный в восемь раз листок бумаги.

Да, это было письмо для меня, написанное на английском языке. Такое ощущение, что сдержанность или стыдливость не позволили ему писать на русском. И то: английский язык несколько суше, прохладней и в этом смысле деликатнее, конечно.

Я помню его письмо очень отчётливо.

Alice dearest,

If you are reading this, it probably means that I have already left Russia and went back to… (Here comes the name of the country that I am not going to disclose.) They need translators, and I am happy to be helpful again.

I was thinking of providing you with the address of my aged mother so that she could forward to me your letters. I have rejected the idea: it would mean too much trouble both for her and for you.

In September of next year, I most likely will be in Russia again. Father Theodor who is the priest of the Epiphany temple is a friend of mine, he would know where to find me in the case I am back.

I don’t know why I am writing this and clutching at straws. It was selfish of me to propose to marry you, even though it was meant in perfect earnest. You could not possibly be happy with a half-ruined husband who is twice your age. I am almost certain that you are now remembering my silly proposal with nothing but a smile.

I do not know whether we will meet again. Not in this lifetime, I am afraid. A sad smiley. You know, I always was against using emojis. Besides, there is no sad smiley emoji. Not that I knew of.

With love,

A.[10]

Что ж, я села прямо на тех ступеньках и за полчаса выплакала оставшиеся слёзы.

После меня немного отпустило. Это письмо своей, так сказать, необратимостью очень напоминало потерянную на войне руку или ногу. Если рука или нога потеряна, бессмысленно горевать по ней вечно, а нужно поскорей учиться жить без неё — с протезом, например.

Надо ли говорить, что никакого отца Фёдора, настоятеля Богоявленского храма, я в сентябре следующего года разыскивать не стала? Появились совсем другие заботы и интересы, произошедшее год назад казалось чем-то бесконечно далёким… Нет, вру: я сделала один звонок. По телефону мне ответили, что отец Фёдор в храме больше не служит. А по какому я, собственно, делу? По неважному, извините, буркнула я, прежде чем повесить трубку.

Смешно сказать, но, может быть, мне просто приснился тот звонок? Может быть, я так много о нём думала, что в итоге он, несуществующий, прописался среди моих воспоминаний ради очистки моей совести? Когда начинают одолевать такие мысли, самое время подумать о том, чтобы показаться специалисту…

Я продолжила жить, и жила достаточно насыщенной, полной, интересной студенческой жизнью, ещё удлинившейся после окончания областного училища и поступления в Санкт-Петербургскую академию имени А. Л. Штиглица (раньше она носила имя В. И. Мухиной, поэтому до сих пор академию в обиходе называют Мухинкой, или просто «Мухой»). Петербург, как известно, — мечта любой молодой или даже не очень молодой девушки. Новые впечатления и новые знакомства позволяли мне чувствовать себя почти счастливой. Не только знакомства с молодыми людьми: я жадно искала знаний, научных, художественных, религиозных — любых! В моей голове тогда созрела теория «живого знания», получить которое можно только от носителя — практикующего его человека (я придерживаюсь её, признаться, до сих пор), и я без всяких колебаний отправлялась на другой конец города на публичную лекцию известного психолога, или на вечеринку с участием некоего начинающего гения, или на квартиру к таинственным и жутковатым теософам в Кузнечном переулке, или в дальний храм, чтобы специально увидеть редкостного проповедника, — ну, или в Буддийский дацан на Чёрной речке. В интеллектуальном и в духовном смысле я была тогда ненасытной и всеядной. Помогла ли мне моя всеядность в моём «воспитании себя», стала ли благотворной? Понятия не имею… Но и по-ханжески виниться в ней тоже совершенно не хочу.

Да, «фантомная боль» от моей «потерянной ноги» периодически давала о себе знать. Помнится, я даже создала серию рисунков под общим названием «Генерал без армии» (все их я потом уничтожила). Но постоянно жить с фантомными болями невозможно. У меня случались увлечения: и короткие, и долгие; и поверхностные, и сильные. Эрик был самым долгим и глубоким из таких увлечений, даже любовью, которая как-то незаметно для меня самой переместила меня в другую страну. (Кстати, незадолго до отъезда я официально отредактировала свои имя и фамилию: позднесоветская Алла стала европейской Алисой, а фамилия получила англифицированное мужское окончание. Мама этого не одобрила. Эрика она не одобрила тоже. С тем большей уверенностью я поменяла паспорт.)

Дальнейшие воспоминания приводят меня к настоящему — вернее, к тому дню примерно месяц назад, когда я, уже после измены Эрика, под влиянием сильного до боли и непонятно откуда явившегося чувства написала Наташе с просьбой: если только это возможно, попробовать напасть на след нашего бывшего учителя английского языка. Наташа ответила примерно через неделю, сообщив мне, что Александр Михайлович погиб два года назад, о чём, кажется, уже было сказано в прологе.

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Едва я справилась со своим скромным обедом (пластмассовый судок, купленный в Sainsbury’s), как в дверь постучали. Неужели сэр Гилберт? Вот здрасьте, приехали! А вы и не накрашены, матушка! (Откуда это, кстати?)

На пороге стояли — вот снова сюрприз! — Патрик и Кэролайн.

[Сноска дальше.]

— Please come in, — пробормотала я. — I am very glad to see both of you. It was unexpected though…

Парочка вошла и встала передо мной рядышком, словно два советских пионера, пришедшие поздравить ветерана с Днём Победы и прочитать ему стишок. Переглянулись. Патрик немного хмурился. Кэролайн улыбалась.

— Come on, — подбодрила я их, тоже улыбаясь. — There is something you came here for.

Кэролайн издала смущённый смешок:

— Yes—no—that is—

— To tell me that you are a couple now? — вдруг осенило меня. Девушка издала короткий довольный визг и торжествующе сжала кулачки:

— She’s guessed!

— Not a hard thing to guess… Do you need my formal blessing for it, or what? — спросила я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться.

— No, — это была Кэролайн. — I only thought that… I wanted to ask you if you feel okay with that, actually.

Ах, какие милые, вежливые детки! Тут я действительно рассмеялась в голос:

— You mean I could have my own claims on… No—no such thing! Sorry, Patrick dear… In fact, I am very happy that it has turned out this way, and—

— I am very thankful to you, Ms Florensky, — перебила меня Кэролайн, — because we all know that he would never become a normal boy without—without this crush on you, you know.

«Какая органичная, естественная гомофобия! — мысленно восхитилась я. — Нет, для этой страны ещё не всё потеряно…» Вслух я этого, впрочем, не произнесла.

Патрик откашлялся.

— Apart from these… sentimental reasons, — заговорил он, — we have also come because your course was finished today and because they may now dismiss you, or because you could now go to Russia or wherever, and although we would be happy to keep in touch with you, we still thought it would be a good thing to come and say goodbye for now, and—and, considering that the last hour of your last lesson was cancelled, I think that you still owe it to us.

— Really? — весело поразилась я, на секунду вообразив, как посажу их сейчас за свой кухонный столик и буду с ними проводить семинарскую часть занятия по Виктору Цою.

— He means, like, your last instructions to us, — пояснила Кэролайн, улыбаясь. — Like he wants your last spiritual advice and all that stuff, you know.

Патрик кивнул.

Я развела руками, признавшись:

— I am at a loss what to say, because—I am not a spiritual master, after all!

— But it was you who said that everything is spiritual when properly seen, Ms Florensky, — возразил Патрик. — And you might be one, besides.

— All right! — весело согласилась я. — You want my last piece of spiritual advice. Here it is—now come…

Я уселась в кресло и предложила им взять табуреты, но они сели прямо на ковёр, по-турецки, недалеко от моих ног, продолжая эту забавную игру в наставника и учеников.

— Be helpful to each other, — начала я. — Be kind to each other. Be quick to forgive each other’s mistakes, both small and big ones. Respect each other. And, for God’s sake, marry as soon as possible, even though you have never thought of it before, — поспешила пояснить я их удивлённым лицам, — even though both of you are very young and it is not a custom here to marry at this age. I do have some personal experience that makes me say that—

И я принялась им рассказывать о своём personal experience, включая и то, что припомнила совсем недавно, во время последней поездки в такси. Они слушали меня заворожённо. Кэролайн, в какой-то момент подперев щёку ладонью, стала похожа на юную русскую крестьянку. Впрочем, она словно угадала мою мысль — и убрала руку. Вот у меня, однако, несчастливый дар так быстро сходиться с людьми, что начинаешь сообщаться своим умом с их умами помимо слов! Несчастливый — потому что скоро оказывается нужным расходиться…

— You could write a book about it, — заметил Патрик, когда я закончила.

— Yes, I could, — согласилась я. — Provided I still have some time left…

Телефон звякнул новым сообщением. Я, прочитав его, объявила:

— It is Sir Gilbert, who says he will be here in five minutes. He did want to discuss one professional question with me earlier on this morning.

— Oh! — испугалась Кэролайн. — We’d better be going, then.

Я запоздало сообразила, что они, в отличие от меня, вовсе не видят в сэре Гилберте милого человека и почти приятеля.

Быстро попрощавшись, Патрик и Кэролайн ушли. В коридоре они, похоже, встретились с сэром Гилбертом: я услышала голоса всех троих, обменявшиеся приветствиями. Британия всё же демократичная страна: какой баронет в России поздоровается со студентами, столкнувшись с ними в гостиничном коридоре? Ах да, в России баронеты не водятся… Через минуту вошёл и он сам, с предварительным осторожным стуком.

— I wasn’t disturbing you, was I? — уточнил он на всякий случай.

— Not at all, Sir Gilbert! — радушно откликнулась я.

— So happy to see your students visiting you. A good old thing that seldom happens nowadays...

— Please take this chair, — предложила я. — Sorry to have nothing more suitable.

Баронет осторожно опустился в кресло — я села рядом на табурет — и некоторое время смотрел прямо перед собой, сложив ладони на уровне груди и перебирая пальцами, по очереди соударяя палец левой руки с соответствующим пальцем правой.

— They do not want to keep you as a teacher, — внезапно заговорил он. — I could have insisted, but it would mean forcing them. It will be hard for me to procure you another position like that.

— Of that I am aware, Sir Gilbert, — тихо и несколько виновато ответила я.

— Which is why I am now offering you to be my wife, Alice, seeing this as the only means to secure your future, — произнёс баронет без всякого перехода (чего угодно я ждала, но, видит Бог, не этого!). Встретился наконец со мной глазами и слабо улыбнулся: — Before you refuse—for I am afraid you might—would you please take time to consider it?

I am not a very young man and can pass away in twenty to thirty years, maybe sooner, much sooner perhaps, — продолжил он. — I still have relatives who deserve to inherit something from me. A large share of my inheritance can be yours, though. Being a person of… peculiar attractions, I am going to regard our marriage as a formality, to the extent that I wouldn’t mind your little affairs on the side, even though I will be happy to have such a charming being as you are as the mistress of the house and to appear with you on official visits. So much about the practical details. I must add that I am as close to loving you as a man of my unfortunate inclinations can be. Would you believe that? I am awaiting your decision, Alice, and I would be very relieved if you decided today.

В его предложении — очень великодушном, разумеется, — в его сдержанной, стоической манере, в его слегка подрагивающем голосе было что-то настолько искренне и трогательное, что у меня глаза сами собой увлажнились.

— If I married you, Sir Gilbert, I would have no affairs on the side, — услышала я свой собственный голос. — You can be assured of that.

— Which means ‘yes,’ doesn’t it? — весь просветлел он — и тут же жалостливо добавил: — I am so sorry to see you cry, poor darling!

Я упрямо мотнула головой, будто не желая подтверждать, что эти слёзы имеют значение. Ответила:

— Which means—which means ‘Could you please give me some time to decide?’

— Certainly—I only wanted to say that I am leaving London in four days…

— Four days will be more than enough, — заверила я его и приветливо улыбнулась.[11]

Мы ещё немного поговорили о том и другом, прежде чем распрощаться. На прощание сэр Гилберт церемонно поцеловал мою руку. Он, умный и тонко наблюдающий всё человек, знал, что я не принадлежу к тому сорту женщин, которых могут оскорбить или смутить такие якобы старомодные жесты, как знал и раньше, что я не обижусь на его блестящее и ироничное чтение «Скифов».

Мой психологический «батискаф», в котором я совершала свои погружения, оказался изрядно потрёпан всеми переживаниями сегодняшнего дня. Он ведь и в прошлый рейс едва сумел поднять меня на поверхность. И тем не менее, едва я закрыла дверь за своим неожиданным женихом, маленький капитан в моей голове отдал распоряжение готовиться к последнему плаванию. Моряки, как лётчики и космонавты, из суеверия не любят слово «последний» и предпочитают заменять его на «крайний». Что ж, «крайний» звучит ничуть не хуже.

○ ○ ○ ○ ○ ○ ○ ○ ○

Я оказалась на вершине белой горы, точней, на горной тропке очень близко к самому её пику. Гора, если долго вглядываться в неё, становилась прозрачной, поэтому не было препятствий осмотреть весь окружающий мир.

Мир состоял из гор, в основном белых, но имеющих каждая свои тонкие, нежные оттенки. Одновременно я могла наблюдать восемь или десять. Огромные, причудливые, удивительные, разбросанные от края до края видимого пространства, все они сохраняли одну общую черту: их пики завершались на одном уровне, образуя как бы невидимую плоскость.

В каждую из этих гор можно было всмотреться, и тогда она, теряя плотность, превращалась во что-то вроде окна… в соседние миры? Я увидела сквозь эти световые колодцы нечто, похожее на терема и купола Святой Руси, а также образы миров, где, кажется, ни разу не проходила.

Разглядеть, что находится между горами, в долинах, я не могла, потому что на расстоянии примерно километра вниз от того места, где я стояла, густое, непроницаемое для взгляда полотно белых облаков укрыло всё, лежащее ниже. Мне представилось, однако, что, судя по крутизне гор, долины могут лежать очень глубоко, что это — настоящие пропасти…

Особые качества имелись и у неба: начавшего вечереть, как на Земле, и, как на Земле, синего, но несколько иной, одновременно более прозрачной и более густой синевой. Достаточно сказать, что эта синева, если всматриваться в неё, тоже подавалась взгляду: через неё оказывались видны планеты, как будто более крупные, чем на земном небе: по крайней мере, более крупные тем, что сосредоточение на любой из них обнаруживало вокруг неё гало, вроде того, что в лунную ночь бывает вокруг Луны при лёгком тумане, но живое, пульсирующее. Каким-то образом, глядя на планеты, я знала название каждой — не название, если быть точным, а её характер, из которого, припомнив мифологию, можно было вывести и её имя. Более пристальный взгляд мог, видимо, обнаружить и звёзды, но каждое наблюдение здесь давалось с усилием: не физическим, а тем, подобием которого на Земле бывает вдевание нитки в тонкое игольное ушко, — и поэтому я не рискнула смотреть на звёзды. (Не знаю, существовало ли в этом мире дыхание, но, по крайней мере, имелось его подобие в виде пульсации жизненных сил. И, точно так же как на Земле высоко в горах жителю долин не хватает воздуха, мне этих сил не вполне хватало, а внимание задерживало пульсацию дополнительно.)

Но и кроме звёзд, помимо планет, небо поражало слабо очерченными, но исполинскими геометрическими фигурами, которые я сначала приняла за рисунки созвездий, попутно подумав, как современная наука в своих насмешках над этими «наивными» рисунками несправедлива к древности, и лишь потом догадалась, что передо мной, видимо, — более высокие миры. Больше всего они напоминали колоссальные, основанием на земле, пирамиды из прозрачного стекла разных оттенков, слабо вращающиеся, — или вращение мне только показалось, по причине медленного движения Солнца за моей спиной (я даже не пыталась обернуться и посмотреть на него напрямую, о чём сейчас немного жалею).

— Солнце не враг, но оно и правда может ожечь, Алиса.

Я повернула голову направо.

Рядом со мной на горной тропинке стоял Воин в доспехах тускло-золотистого цвета, похожих на самурайские, с изогнутым мечом на боку. На его левом плече выделялся тёмно-красный лаконичный рисунок или, может быть, надпись:

〇

（〡）

— Здравствуйте, — поприветствовала я нового знакомого немного боязливо.

— Здравствуй; и ты можешь говорить мне «ты».

— Спасибо, — поблагодарила я. — Я могу вам… тебе задать несколько вопросов?

— Конечно.

— Как называется этот мир?

— Граница.

— Граница чего?

— Просто Граница. Граница между Землёй и Небом.

— И потому здесь идёт Война? — вдруг сообразила я, вспоминая известную цитату. — Всё выглядит таким мирным…

— Это только сейчас, — пояснил Воин. — Война вообще-то никогда не кончалась. Когда облаков нет, снизу поднимаются все… все асуры. Здесь мы с ними встречаемся, чтобы не пустить дальше.

— Получается, ты — один из пограничников?

— Да.

— Как тебя зовут?

— Зови просто Пограничником. Понимаешь, знать кого-то — это не значит обязательно узнать его здесь, — добавил он несколько загадочную фразу.

— А я… тебя знаю?

— Заочно, — подтвердил Пограничник. — Ты читала обо мне лекцию.

Я пристально всмотрелась в его лицо. Затем перевела взгляд на тёмно-красную отметку на его плече.

— Это ведь… твоя группа крови? — предположила я.

Воин, улыбнувшись одним краем губ, еле заметно кивнул — и вдруг, проведя правой ладонью перед лицом, на секунду вернул себе свою земную внешность.

— Потрясающе, — пробормотала я. — Ты всех гостей этого мира встречаешь?

— Нет, не всех. Просто проявил ответную вежливость.

— Очень польщена…

— А! — отмахнулся воин. — Слова, слова…

— Ты, может быть, знаешь, что я ищу…

— …Своего земного учителя? — закончил он. — Знаю.

— И знаешь, в каком он мире?

— Знаю: он здесь.

— Да, это был тот ещё… поиск, — попыталась отшутиться я, чтобы скрыть волнение.

— Пожалуй, — согласился он.

— Здесь — а где именно? Как я его найду?

Воин пристально всмотрелся, и, видимо, что-то в моём лице заставило его ответить так, как он ответил:

— Я простой солдат. Откуда мне знать? Спроси… генерала Ина.

— Ина? — немного растерялась я. — Может быть, Йена?

— Нет, всё правильно, Ина. Полное имя — генерал Инкогнито. По-английски — General Nobody[12].

— А как мне найти генерала Ина? — спросила я.

— На соседней горе стоит его дом, — Воин вытянул вперёд руку, и мне показалось, что я различаю вдали, перед нами, крошечный домик. Нет, даже не показалось: я видела этот дом! И вовсе не такой крошечный.

— А… как мне добраться туда?

— Иди по воздуху, — предложил Воин.

— Я не умею! — призналась я.

Воин, еле приметно вздохнув, достал из-за пазухи очки с круглыми линзами и протянул их мне.

— Надень — и увидишь мост, — предложил он.

Я послушалась и, надев очки, обнаружила, что нашу гору и соседнюю действительно соединяет хрупкий узкий мостик, подобный хрустальному.

Не без опаски я ступила на этот мостик и двинулась вперёд. Воин пошёл рядом, прямо по воздуху, словно взрослый, который сопровождает ребёнка, боязливо семенящего по узкой тропинке через поле, а сам идёт по траве в болотных сапогах.

— Меньше думай, представляй и сравнивай, — несколько насмешливо посоветовал он. — А не то свалишься и будешь очень долго падать.

Его совет помог в том смысле, что я перестала наконец бояться: ещё и потому, что в словах содержалось скрытое обещание протянуть мне в случае необходимости руку (ну, или я так услышала).

Когда мы ступили на новую гору, дом генерала Ина раскрылся зрению полностью: двух- или трёхэтажный по земным меркам, с большими прямоугольными окнами, с высокой крышей в восточном стиле, он напоминал синтоистский храм или маленький буддийский монастырь.

Я сняла и благодарностью вернула Воину очки, заметив, что без них через эту пропасть я бы никак не сумела перебраться.

— Да уж, — откликнулся он, снова улыбаясь краем губ. — Тем более что никакого моста и не было.

— Как не было?!

— Так не было: это рисованный мост, иллюзия, он имеется только в этих очках. Но ты не огорчайся сильно. Знаешь, почему? Потому что весь мир вокруг тебя — примерно такая же иллюзия.

— А что в таком случае служит очками для мира вокруг меня?

— Твой опыт, твой ум и твой язык.

— Сложно! — призналась я. — Боюсь, сейчас мне не понять эту хитрую премудрость.

— Тебе и некогда, — подтвердил он. — У тебя встреча с генералом, а сохраняя тело на Земле, здесь опасно долго быть, можно потерять связь. — Прошу — жестом показал он на парадную лестницу и прибавил с почти чистым английским произношением:

— After you, madam.[13]

Взойдя по парадной лестнице, мы вошли в просторный холл («в два света», как говорили раньше, то есть высотой в два этажа и с двумя рядами окон). Со второго этажа вниз вела широкая лестница. Генерал Ин ожидал нас вверху и спустился к нам, когда мы вошли.

Мой сопровождающий отдал генералу короткий поклон и удалился, не говоря лишних слов. Мы остались одни.

Стоящий передо мной человек среднего роста был в чём-то вроде длинного цельного хитона, только восточного типа: так, на хитоне красовался дракон, невероятно похожий на встреченного мной раньше Крылатого Змия. (При виде этого Змия у меня забрезжила какая-то смутная догадка, но я не сумела развернуть её в отчётливую мысль.) Внешность его напоминала внешность персонажа Нильса Астера из фильма Фрэнка Капры, по крайней мере, тем, что его длинные брови и раскосые, почти египетские глаза тоже производили впечатление грима или, как минимум, крайне искусной подвижной маски.

— Ваше превосходительство! — заговорила я первой, вспомнив, что именно так до революции титуловали генералов. — Я ищу Александра Михайловича Азурова, который…

Генерал сделал движение рукой, как бы отбрасывающее сказанное.

— Не надо титулов, — попросил он. — Воин Солнца немного разыграл вас, сударыня. У нас нет воинских званий, то есть, по крайней мере, в вашем понимании. Он, например, гораздо более выдающийся боец, чем ваш покорный слуга.

— Но вам известно, где…

— …Вам найти того, кого вы ищете? — закончил он за меня. — Известно. И что же?

— Как — что? — поразилась я. — Я хочу его видеть!

— Зачем? — задал генерал неожиданный вопрос. Мне, растерявшейся, не сразу пришёл на ум ответ:

— Например, чтобы попросить прощения за свою нечаянную беспечность много лет назад, и… — я не знала, что ещё могу сказать. Генерал, чуть подождав и не дождавшись конца фразы, произнёс:

— Если дело только в этом, я передам ему это на словах. Вы можете не сомневаться, что он не держит на вас никакого зла.

Ужасный разговор!

— Я прошла столько миров, — продолжила я жалобным, едва не слезливым голосом. — И всё ради того, чтобы упереться в стену вашей ледяной вежливости! Это попросту нечестно, Mr Nobody[14]! Это чудовищно!

— Мне очень жаль, — сдержанно отозвался мистер Никто, и что-то в тоне его голоса давало понять, что ему и вправду очень жаль.

Я, не ответив, продолжила всматриваться в его лицо, такое далёкое и чужое, но при этом как будто немного знакомое лицо.

Генерал сделал маленький, едва приметный шаг назад, и на него упал луч солнца. Подняв голову, я проследила происхождение этого луча.

Луч падал из мансардного окна. Помнится, кое-кто на Земле тоже хотел такое…

— Разве во всех восточных жилищах есть мансардные окна? — спросила я вслух. Стоявший передо мной человек ничего не ответил, только слегка пожал плечами, но как будто немного смутился.

— Ваше превосходительство! — потребовала я. — Будьте так любезны смыть ваш грим!

— Почему вы считаете, что на мне грим, Алиса Сергеевна? — ответил он вопросом на вопрос.

— Потому что я это вижу!

Вздохнув, генерал провёл правой рукой перед лицом. Несколько секунд после этого мы продолжали смотреть друг другу в глаза.

— Александр Михайлович! — произнесла я наконец шутливо-возмущённым тоном. — У меня нет слов, чтобы выразить своё… своё негодование вашим поведением и тем, как вы меня встречаете!

— Прямо-таки уж нет слов! — негромко засмеялся он, отводя глаза. — «Три дня я гналась за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны!» — немного напоминает, правда? Видите ли, я и не мог вас встретить иначе.

— Почему?!

— Потому что узнавание происходит только в глазах смотрящего, а специальных очков, как один наш общий знакомый, я с собой не ношу.

— Нет-нет! — упрямо мотала я головой, всё ещё обиженная. — Что до твоей глупой цитаты из «Обыкновенного чуда», то безразличен именно ты ко мне, а не наоборот! Ты всё сделал, чтобы убежать от меня на край Земли!

— Неправда, — тихо сказал Азуров. — Я везде, с самого начала, был рядом. Кроме адов разве что.

Он провёл рукой по Змию на своей груди, который на моих глазах начал менять форму: вот он превратился в Пустынную Гюрзу из самого первого мира, а затем в Кобру из второго, в Ужа из третьего, в Не-Совсем-Крокодила из четвёртого, в Удава из пятого, в тонкую золотую змейку, украшавшую подстаканник Государя, из шестого. Я поднесла ладонь ко рту, полуоткрытому в восхищении. Пролепетала:

— Почему нельзя было сразу мне показаться в теперешнем виде?

— По той же самой причине, — ответил Александр Михайлович. — Я боюсь, Аля, у нас совсем мало времени.

— До чего?

— До конца твоего текста — и до твоей необходимости возвращаться.

— Мне непременно нужно возвращаться? — спросила я.

— Ну, это твой горький чай, — шутливо уклонился он от прямого ответа. — У каждого он свой, а что до твоего, то его горечи многие бы позавидовали. Грех жаловаться, мисс Флоренски, а также, вероятно, будущая леди Блум. My congratulations![15]

— Подожди, пожалуйста, меня поздравлять с тем, про что я ещё сама не решила… Нет, ты не ответил на мой вопрос. Мне непременно нужно возвращаться?

— Ты можешь, однако, вернуться в Россию, — неожиданно сказал Азуров. — Там ты способна принести больше пользы, хотя и жизнь там будет немного сложней.

— Спасибо за эту мысль, но ведь это — снова не ответ на мой вопрос!

— Чтó я могу на него ответить? — он развёл руками, еле заметно улыбаясь. — Нет, не непременно. Остаться здесь достаточно легко: нужно просто задержаться на время, бóльшее, чем физическое тело может вынести. Хочу предупредить, что Стражи могут посчитать такое самоубийством.

— Самоубийство, — возразила я, — это когда человек насильственно лишает себя жизни! А здесь я просто засну и не проснусь… Самоубийство бывает, когда кто-то хочет умереть, а разве я хочу? Я бы и рада не умирать подольше, да что делать, когда человеческое тело так глупо устроено, что подводит в самый неподходящий момент!

— Не буду спорить, — он раскрыл передо мной обращенные вверх ладони, как бы сдаваясь. — Я не знаю! Наверное, бывают исключительные случаи… Почему бы тебе не появляться у нас изредка? Вот прекрасный компромисс, достойный зрелого человека!

— Потому что теперь, когда я тебя нашла, я не хочу быть просто твоей гостьей, да ещё нечастой!

— Милая моя, да разве это важно? — он ласково и грустно улыбался. — Надо уметь вставать выше таких… личных мелочей!

— Я и без того всю жизнь встаю выше личных мелочей, — возразила я. — А про «компромисс зрелого человека» сказано очень справедливо, он даже достоин подвижника, но за что меня против моей воли делают подвижницей?

— Нет, зачем против воли, но… — Азуров слегка нахмурился. — Будем серьёзными: Алиса, ты ведь даже не представляешь себе сложности этого мира! Ты ничего не умеешь в нём, твоё желание остаться здесь похоже на желание четырёхлетнего малыша вместо того, чтобы катать игрушечный паровозник, носить на настоящей стройке настоящие кирпичи! И, кроме прочего, оно подозрительно похоже на желание убежать от жизни, дезертировать с поля боя, а разве это хорошо?

— Плохо, плохо, само собой, — охотно повинилась я. — Только я не солдат, а девочка.

— Иногда и девочке приходится быть солдатом, — парировал он. — И ты несправедлива к себе! Ты прекрасный стойкий…

— …Оловянный солдатик, — я тяжело вздохнула. — Всё справедливо, но… Ваше превосходительство будет очень гневаться, если оловянный солдатик всё же расплавится? Это ведь не совсем от него зависит…

Александр Михайлович помотал головой, как бы дивясь моей упрямости или глупости. Пробормотал:

— Милая моя, любимая девушка, то, что я от тебя сейчас слышу, — разговор не зрелой женщины и духовного воина, а ребёнка трёх с половиной лет…

— Хорошо, пусть будет три с половиной… Три — пять — ноль — один, — вдруг вспомнила я. — Это код от шкафчика с ключом к двери моей гостиницы в Лондоне, в котором я три недели назад ошиблась на одну цифру и не сразу попала внутрь… Пожалуйста, дай мне ключ!

— Какой ключ?

— Тот самый, единственный из связки ключей: тот, посредством которого я всегда, где бы ни была, смогу сюда вернуться.

Азуров кивнул. Подойдя к стене, он выбрал из множества ярких ключей, висевших в ключнице, один неприметный ключ, на котором было написано Тайное Слово. Вернулся ко мне, положил этот ключ на мою раскрытую ладонь и своей рукой помог моим пальцам сомкнуться поверх ключа.

[1] Сегодняшняя лекция завершает наш курс о русской неклассической музыке конца ХХ века. Ничто не может быть уместней того, чтобы посвятить её Виктору Цою. Этот музыкант был советским певцом и композитором, одним из первопроходцев русского рока, его «последним героем» — и в буквальном смысле слова культовой фигурой на музыкальном небосклоне России. (В рамках современного дискурса выражение «в буквальном смысле слова» часто означает свою противоположность — но не в этот раз, если принять во внимание, что поклонники Цоя быстро создали разновидность культа, в котором его почитание приняло форму едва ли не религиозного поклонения.)

Цой родился в 1962 году в Ленинграде от отца-корейца и русской матери. Он начал писать свои песни ещё подростком. Прежде чем они вместе с Алексеем Рыбиным создали «Кино», Цой побывал участником нескольких других рок-групп. «Кино» начала записывать свой дебютный альбом весной 1982 года. Шестой альбом, «Группа крови», вышел в 1987 году и стал невероятным успехом. Он сделал Цоя героем советской молодёжи, а его группу, пожалуй, самым популярным музыкальным коллективом. В последующие годы Цой снялся в двух успешных фильмах. Он совершил путешествия в США, чтобы способствовать продвижению этих картин на кинофестивалях. В 1988-89 годах он находился на гастролях в Италии, Франции и Дании. Его концерт на стадионе «Лужники» в 1990 году собрал около шестидесяти двух тысяч поклонников. Цой умер несколько месяцев спустя в автомобильной аварии в возрасте двадцати восьми лет.

Это то, что нужно знать о его жизни и карьере музыканта. (Вы можете пройти по присланным мною ранее ссылкам, чтобы увидеть дополнительную информацию о его биографии.) Сведения об артисте, которые вы найдёте где угодно в Сети, могут заставить вас подумать, что он был всего лишь одной из рок-звёзд, одним из «поп-кумиров» молодого поколения. Виктор Цой был им, но, странно сказать, это обстоятельство почти бесполезно для нашего понимания его феномена. Как бы то ни было, внешние подробности жизни Цоя, записанные его биографами, сплошь и рядом вводят в заблуждение. Те, кто описывает Цоя в качестве кумира советской молодёжи — кем он, конечно, был, — забывают упомянуть, что он не извлекал прибыли из своего культового статуса, кроме, разве, последних лет перед смертью: строго говоря, артист жил скромной, бедной жизнью, работая в котельной жилого дома и будучи полностью довольным этой очень земной работой. (Можете ли вы представить Джастина Тимберлейка или Джона Леннона работающими в котельной? Почему да или почему нет?) Те, кто припоминает его зарубежные гастроли, кажется, пренебрегают его крайне трезвым взглядом на европейскую аудиторию и его отказу радоваться тому или быть польщённым тем, что его хорошо приняли европейцы, кого многие его соотечественники считали «лучшей породой людей». (В этом смысле Цой всегда оставался искренним патриотом России.) Те, кто видит в нём политического активиста — в силу его знаменитой песни «Хочу перемен», например, — похоже, никогда не читали его интервью, в котором музыкант ясно заявил, что имел в виду духовные, а не политические перемены. Те, кто изображает его в качестве необразованного плебея, исключённого из Художественного училища имени Валентина Серова за неуспеваемость (что является подлинным фактом биографии музыканта), забыли о его чтении философских текстов Платона во время ожидания начала репетиций. И так далее.

Все мы знаем слишком хорошо, что «культурная значимость» многих музыкальных знаменитостей создана корпорациями, стоящими за их спиной и извлекающими из «звезды» выгоду тем или иным способом. (Что с этим можно поделать?) В итоге эта дутая значимость быстро растворяется в воздухе после смерти знаменитости. Так не произошло с Цоем, музыка которого остаётся популярной и в России, и в постсоветских странах. Застряв в пробке где-нибудь в Москве, из поравнявшейся с вами машины вы можете услышать неповторимый тембр Цоя. Участники всероссийских музыкальных состязаний, которые транслируют по федеральному телевидению, охотно пользуются его композициями. Популярные артисты сегодняшнего дня перепевают песни, сочинённые в знаменитой котельной, ныне ставшей музеем. Филармонические оркестры создают симфонические версии этих песен. «Цой жив» — таким был лозунг его поклонников, в своём потрясении не желавших принять его смерти. Он обнаружил свою правдивость, по крайней мере, в отношении музыки, которая действительно жива.

По всей видимости, в личности этого наполовину корейского артиста есть нечто, что резонирует в русском уме; нечто, что находит своё отражение в самых глубинах русской души. Облечение этого «нечто» в слова представляется для меня немалым вызовом. Цоя иногда описывают в качестве первопроходца русского панк-рока или готического рока, но, само собой, не это сомнительное или, как минимум, частное достижение сделало его любимцем простых людей. (Кстати, я не хочу преувеличивать значение таких ярлыков, как «панк-рок» или «новая волна», которые музыкальные теоретики лепят на творчество Цоя. Ярлыки могу быть полезными, если мы имеем дело с менее размерными фигурами. В случае Цоя ярлыки — это просто ярлыки.) Тайна его влияния, кажется, сокрыта в полной слитности его музыкального и поэтического таланта, как и в его нравственной цельности. Говоря это, я не стремлюсь изобразить Цоя святым. Скорее, я имею в виду свою неспособность обнаружить в его творчестве хотя бы грамм неискренности, хотя бы маленькую щелочку между тем, что Цой пропагандировал в качестве артиста и чем он был сам как личность.

Гилберт Кийт Честертон в своей книге «Святой Франциск Ассизский» даёт проницательное описание различия между средневековым итальянским мистиком и несколькими английскими поэтами. Пожалуйста, извините мне длинную последующую цитату.

Немногим поэтам дано было вспомнить свою поэзию в такой миг, и ещё меньшему числу — жить одним из своих стихотворений. Даже Уильям Блейк растерялся бы, если бы при перечитывании возвышенных строк своего «Тигра» он увидел настоящего, большого бенгальского тигра, заглянувшего в окно дома поэта в Фелпэме с явным намерением откусить его, поэта, голову. Он мог бы не найти достаточных причин для вежливого приветствия этого тигра, особенно посредством продолжения чтения своей поэмы четвероногому, которому она была посвящена. Шелли, желавший превратиться в облако или лист, несомый ветром, мог бы слегка удивиться, обнаружив, что он на самом деле медленно кувыркается в воздухе на высоте тысячи футов над уровнем моря. Даже Китс, знавший о хрупкости своего жизнелюбия, мог бы быть неприятно поражён, если бы узнал, что струя Ипокрены, сей ключ поэтического вдохновения для муз, из которого он только испил полной мерой, действительно содержит некое снадобье, и это снадобье к полуночи заставит его без страдания проститься с жизнью. У Св. Франциска не было никаких снадобий, а вместо них — изобилие страдания <…> Он припомнил время, когда пламя было цветком, всего только самым славным и радостно окрашенным из всех цветов в Господнем саду. И когда эта сияющая сущность вернулась к нему в виде орудия мýки, Св. Франциск приветствовал огонь как старого приятеля, назвав его дружеским прозвищем, которое, пожалуй, и следует считать настоящим крестным именем огня. [Честертон, Г. К. Святой Франциск Ассизский. Лондон, Торонто: Ходдер и Стоутон Лимитед, 1923. С. 106-108. Пер. авт. Гиппокрена — священный источник на вершине Геликона в Беотии; в древнегреческой мифологии был источником вдохновения для муз. Написание «Ипокрена» принадлежит О. Мандельштаму (прим. авт.).]

Согласно Честертону есть явное различие между людьми, которые просто пишут прекрасные стихи, и теми, кто — подобно Св. Франциску или Виктору Цою — достаточно смелы, чтобы жить ими. Люди второго типа, если им случается стать поэтами или писателями, описывают не свои фантазии или мечты, а, скорей, духовную реальность. Цой говорит о духовной реальности голосом очевидца — поэтому предметом его песен не становятся феномены, о которых он не имеет личного знания. Сравните его подход с подходом Вячеслава Бутусова и Ильи Кормильцева. Христос их песни убедителен лишь отчасти; мы верим, что два наиболее активных участника группы «Наутилус Помпилиус» могли увидеть Спасителя — в мечтах или в своём воображении. Цой нигде не говорит о Христе, не обнаруживая ни малейшего желания попусту спекулировать о Том, о Ком так многие охотно рассуждают и Кого столь малое число людей в человеческой истории было способно узреть воочию. (Думаю, кроме прочего, что музыкант был буддистом, а не христианином, и, поверьте, не только его наполовину корейское происхождение заставляет меня это предположить.) Но когда артист упоминает войну между Небом и Землёй, избежать которой не может никто, что бы он ни делал, мы верим каждому его слову. Посыл этой песни не оставляет пространства для спекуляций, не оставляет его и личность автора, который, как мы чувствуем, полностью серьёзен в своём желании присоединиться к этой вечной битве. Цой — это солдат духа, что бы он ни писал, о чём бы он ни пел. То, что этот солдат оказался музыкальной знаменитостью Советской России в её последние годы и кумиром молодых взрослых, можно посчитать диковинной случайностью, и это случайное обстоятельство самого артиста никогда особенно не беспокоило.

Я не являюсь выдающимся филологом, но не могу при этом не заменить, что имманентная честность Цоя выражается даже в стиле его поэзии. Его тон — сдержан, лишён всякого лишнего пафоса: я имею в виду ту разновидность пафоса, которая нас так часто смущает при чтении романтического стихотворения XIX века, выслушивании проповеди молодого христианского проповедника или в великом множестве песнопений вроде тех, что передаёт «Радио “Апостольская благодать”». Вот — девять блестящих строк из «Звезды по имени Солнце», чтобы дать вам почувствовать вкус поэтической лаконичности автора.

Две тысячи лет — война,

Война без особых причин,

Война — дело молодых,

Лекарство против морщин.

Красная, красная кровь

Через час уже просто земля,

Через два на ней цветы и трава,

Через три она снова жива

И согрета лучами звезды по имени Солнце.

Не думаете ли вы, что девять строк, которые я только что процитировала, ёмко излагают историю последних двух — или десяти — тысячелетий? Это мрачное восприятие нас, людей, в качесла, ёмко описываю историю последних двух — или десяти — тысячелетий? Это мрачно видение нас тве неразумных, циничных, жестоких, забывчивых и неспособных к фундаментальному улучшению существ, столь изобразительно близкое «Берегу Дувра» Мэтью Арнольда, увы, не оставляет места для более оптимистичного, более христианского взгляда на человечество. Мне также любопытно, согласны ли вы с этим видением. А ещё я хотела бы, чтобы вы объяснили мне различие между этими двумя поэтами (в смысле их мировоззрения, конечно). Вам потребуется перечитать «Берег Дувра», чтобы сделать это.

Тексты песен «Группа крови», «Звезда по имени Солнце» и иных подобных хитов переведены на английский язык. На сайте lyricstranslate.com имеется не меньше девяти переводов первой и двадцать два перевода второй песни. Для вас поэтому не составит сложности получить удовольствие от их музыки, а также от их смысла и без моей помощи. Только будьте осторожны, не позволяйте себя соблазнить разным умникам-интерпретаторам, которые пытаются изобразить Цоя в качестве «пламенного критика советского общества» или даже «скрытого революционера».

Какая поэзия в мятеже? Тогда и морская болезнь поэтична. Тошнота – тот же мятеж. Конечно, в крайности может стошнить, можно и взбунтоваться. Но, чёрт меня подери, при чем тут поэзия? Чистое, бесцельное возмущение — возмущение и есть. Вроде рвоты [Честертон, Г. К. Человек, который был четвергом. Пер. Н. Трауберг]

— если вы мне позволите ещё одну цитату из Г. К. Честертона. Что-то заставляет меня думать, что Виктор Цой сразу бы опознал правду, скрытую в этом юмористическом отрывке из «Человека, который был четвергом». (Согласны ли вы с «князем английских парадоксов» по этому вопросу?)

Сейчас же я бы предпочла пойти своим путём и обратить ваше внимание на малоизвестную песню, написанную музыкантом в возрасте двадцати одного года. (Эх, если бы я могла создать нечто столь же глубокое в моём собственном возрасте! Похоже, у меня нет на это шансов, что является одним из немногих сильно огорчающих меня обстоятельств.) Перед вами «Генерал».

[Строфа 1]

Где вы теперь и с кем,

Кто хочет быть судьёй,

Кто помнит все имена?

Нам не хватает тем,

Не нарушай покой,

Эта ночь слишком темна.

[Припев]

Где твой мундир, генерал,

Твои ордена, спина как струна?

Ты уже слышал отбой —

Просто дождь бил по крыше твоей, генерал.

[Строфа 2]

Все находят время, чтобы уйти,

Никто не уйдёт навсегда.

Парламентеры один за другим,

И каждый знает горечь плода.

[Строфа 3]

Хочется спать, но вот стоит чай

И вот горит свет ста свечей.

Может быть, завтра с утра будет солнце

И тот ключ в связке ключей?

К сожалению, у меня нет достоверного знания, о чём эта песня. Я никогда лично не встречалась с Виктором Цоем, не способна я и вызвать его дух посредством спиритической доски и попросить его дать пояснения к тексту. (По странному стечению обстоятельств и наука, и русское православие считают последний метод нелепым. Могли бы вы пояснить, почему это так?) Моя последующая интерпретация опирается лишь на мои предчувствия, которые, безусловно, окрашены личным опытом знакомства с человеком, очень похожим на главного героя текста. Этот человек умер два года назад. Я не собиралась упоминать факт его смерти, но решила всё же сказать о ней, так как его смерть тоже может сослужить свою службу в понимании предмета песни.

Для меня «генерал» этого текста не является профессиональным военным. По крайней мере, это не обязательно так: он может быть военным или не быть им. Его отношение к армии не имеет значения. Для меня здесь значим яркий образ мужчины, который приближается к своей старости и возможной смерти, который уже услышал отбой в стуке дождя по крыше.

Я сознательно говорю «мужчины» вместо «человека» и сознательно не использую гендерно-нейтральных местоимений. Многие «борцы за социальную справедливость» сегодняшнего дня увидели бы в этом достаточную причину для того, чтобы «отменить» Цоя в его качестве белого мужчины, подавляющего слабые меньшинства; «отменить» его так же, как они хотят отменить Киплинга, чьё «Если» гордо провозглашает:

И более, сын мой, ты — человек!

— как будто людьми могут быть только сыновья.

Не думаю, впрочем, что творчество Цоя каким-либо образом унижает нас женщин. Я всего лишь хочу встать на сторону очень здравой, очень простой — и крайне непопулярной — идеи: идеи о том, что мужчины отличаются от женщин не только своими половыми органами, но и задачами, стоящими перед ними.

Мужчина — это воин, в буквальном, переносном или в духовном смысле слова. Его благородное дело в том, чтобы защищать слабых — а это означает противодействовать тем, кто хочет унизить этих слабых. Его призвание — в борьбе за истину — что иногда требует столкновения с желающими исказить эту истину. Те люди, что считают традиционную мужественность «токсичной», явно забыли о том, что никакая культура не способна существовать без людей, принимающих на себя роли твёрдых и не всегда приятных мужчин, как и человеческое тело не может существовать без позвоночника. («Ни одна культура прошлого не могла этого, но блистательная новая культура гендерного равенства, возводимая прямо сейчас, окажется к этому способна», — будто бы так и хотят возразить мне иные из вас. Предлагаю вам подождать и поглядеть, не лопнет ли сияющий мыльный пузырь этой культуры через десять или двадцать лет. Если он не лопнет, вот тогда я с радостью прислушаюсь к вашим доводам.)

Воины нужны. Маленькая проблема — в том, что не всякому солдату достаются ордена или более высокие воинские звания. Вообразите себе скромного школьного учителя, который пытается бороться с невежеством, отсутствием моральных убеждений и сострадания в своих учениках, кого-то вроде героя Эдриана Броуди в «Учителе на замену», американском фильме 2011 года. Вместо того чтобы получить орден, такой человек, вероятно, столкнётся с критикой со стороны своих учащихся, их родителей и опекунов, а также школьной администрации. А если этого и не будет, его жизнь с внешней точки зрения окажется очень заурядной. Начальные строки припева, которые спрашивают генерала о том, где его мундир, ордена и спина как струна, поэтому очень на своём месте. Вот — первый важный посыл песни: нам не нужно стыдиться жить обычной жизнью, лишённой торжественной мишуры, при том условии, что наша жизнь наполнена смыслом. Генерал не становится менее генералом, если у него нет мундира и орденов. В конце концов, не ордена делают человека.

Также хотела бы, чтобы вы подумали о смысле второй части первой строфы.

Нам не хватает тем,

Не нарушай покой,

Эта ночь слишком темна

— эти три строки звучат почти как жутковатое описание теперешней культурной реальности, которую Виктор Цой сумел увидеть из 1983 года. Наша культура исчерпала темы, и в переносном, и в буквальном смысле. Мы желаем быть посредственными, мы восхваляем посредственность, мы подчиняемся власти посредственности, что не оставляет нам новых тем для изучения, возможности открывать новые теории, создавать новые шедевры, строить новые прекрасные храмы. Мы не желаем, чтобы кто-либо помешал нашему покою, потому и неудивительно, что окружающая нас ночь слишком темна. Само собой, лучше зажечь одну свечу, чем проклинать тьму, как об этом говорит известная китайская пословица. Но способны ли мы зажечь эту свечу? Зажгли ли мы её?

Так или иначе, социальная действительность слишком часто принуждает нас к компромиссам. Она посылает нам парламентёров,

…один за другим,

И каждый знает горечь плода.

Все мы знаем слишком хорошо, что взрослая жизнь иногда имеет горький вкус. Необходимость выбирать меньшее из двух зол сама по себе очень несладка. Беда князя Мышкина, героя «Идиота» Ф. М. Достоевского, состоит в том, что этот «положительно прекрасный человек», этот «князь-Христос» явным образом отказывается совершать взрослые выборы, почти каждый из которых может являться выбором меньшего из двух зол. Подлинный воин не способен позволить себе этой роскоши.

И ещё одна строка песни:

Хочется спать, но вот стоит чай.

Говорит ли вам сочетание «горечи», «чая» и «генерала», — все три слова есть в тексте песни — что-нибудь? Мне оно говорит многое. Оно воскрешает в моей памяти «Горький чай генерала Йена», снятый Фрэнком Капрой фильм 1933 года, очень «викторцоевскую» историю, если мне будет позволено использовать это не вполне грамотное прилагательное. «Не бойтесь жить, — вот идея, которую шлют нам и американский фильм, и русская песня. — Совершайте взрослые выборы. Будьте готовы к их последствиям, ведь чтобы делать благие дела, нужна мудрость, а не одно доброе сердце. Если физическая смерть является следствием вашего решения — пейте горький чай вашего выбора в пользу блага. Если, с другой стороны, последствие вашего этического выбора — неизвестность и незаметная внешне жизнь, примите ваш горький чай без всяких колебаний».

«Почему, — спросите вы меня, — и зачем?» По той простой причине, что мужество мужчине к лицу, то есть «мужчине» в старомодном смысле этого слова. Награда за ваше мужество когда-нибудь явится. «Может быть, завтра // C утра будет солнце // И тот ключ в связке ключей», — обещает Виктор Цой. Речь идёт о ключе к Вечной Жизни — к Окончательному Освобождению, если вы хотите воспользоваться более буддийским, более «цоевским» понятием. Получите ли вы этот ключ? «Может быть» — вот единственный честный ответ. Не сомневайтесь, однако, в том, что если вы отказываетесь от того, чтобы совершать нравственные выборы, принимать на себя свои обязательства, пить горький чай своей жизни, вы никогда не заполучите этого ключа. Аминь.

[2] — Я в своём качестве формального руководителя колледжа желаю высказать мисс Флоренски глубокую и почтительную благодарность за её проницательные лекции о русской неклассической музыке конца ХХ века. Для меня было большим удовольствием лично посетить две из этих лекций.

Свою благодарность он сопроводил лёгким кивком головы. Я покраснела от смущения и удовольствия, словно юная девушка. Он же продолжал, обращаясь уже к студентам:

— А сейчас я позволю себе вас отпустить. Мисс Флоренски ожидается на собрании Учёного совета, которое начнётся меньше чем через пятнадцать минут, и поэтому не сможет закончить занятие. Вы свободны.

Я не успела собраться с мыслями, чтобы опротестовать это или хотя бы предложить им сдать последнее домашнее задание на мою электронную почту. Впрочем, можно будет оставить записку на доске объявлений… Студенты не заставили себя долго ждать: через пару минут в классе остались только сэр Гилберт и я.

— Меня… правда ждут на заседании? — пробормотала я первое, что пришло в голову.

— Вы ведь простите мне эту смелость? — откликнулся собеседник. — Честно говоря, не ждут — но вы можете пойти. Я даже хотел бы, чтобы вы пошли.

— Почему?

— Из-за мисс Бёрзина, которая хочет «выдвинуть против вас обвинение», так сказать.

— И вы думаете, что я должна оправдаться перед Учёным советом? — с сомнением уточнила я.

— Конечно нет, дорогуша; кроме того, я думаю, у вас в любом случае не получится… Я всего лишь хочу, чтобы вы услышали «обвинительную речь», а также мою «речь защиты», я её тоже подготовил.

— Как мило с вашей стороны…

— Но вам, Алиса, только в том случае имеет смысл идти на это заседание, если вы себя чувствуете по-настоящему хорошо, — продолжил сэр Гилберт, проигнорировав мою последнюю реплику. — Я был очень обеспокоен вашей внезапной болезнью, явно связанной с, э-э-э, альтернативной реальностью, которую вы так бесстрашно исследуете. Как вы думаете, вы сможете пойти?

Я, подумав и слегка прикусив нижнюю губу, кивнула. Попечитель колледжа расплылся в улыбке:

— Я знал, что вы решитесь! Вы настоящая дочь своей нации, настоящая…

— …Русская? — предположила я.

— Настоящий скиф, милочка, и до этого мы ещё дойдём…

[3] Кхм… Можем ли мы разобрать ситуацию с мисс Флоренски, которая сейчас стоит под номером пять в повестке дня, в самом начале заседания, учитывая, что и мисс Бёрзина, и мисс Флоренски уже здесь?

[4] Обвинительную речь.

[5] Привет!

[6] «Посмотрим, каково с кислотой» (досл. «Поглядим, что может сделать яд»).

[7] — Дамы и господа! — начал он. — Пламенная речь мисс Бёрзина слишком уж похожа на обвинение в суде. (Про «пламенную» это, конечно, было сильно сказано, и я не могла не улыбнуться его блистательной иронии.) Позвольте мне поэтому выступить в качестве защитника для обвиняемой стороны.

У мисс Флоренски, вероятно, есть свои недостатки. Да, она может недолюбливать гомосексуалистов, хотя и сама в более юные годы имела, э-э-э, нестандартные наклонности, в чём она смело призналась перед своей аудиторией. Гомосексуалисты или бывшие гомосексуалисты, борющиеся со своими стигмами, заслуживают восхищения уже за саму попытку этой борьбы, также следует извинять их неспособность с лёгкостью справиться с собственными травмами, поэтому предлагаю воздержаться от всякого суда над мисс Флоренски по этому пункту. («Как это умно! — отметила я про себя. — Надо будет взять на вооружение».) Она действительно может быть скрытой поклонницей русского милитаризма. Иногда, видимо, она и вправду чрезмерно увлекается в своей защите православных ценностей и верований. И так далее, и тому подобное. Все эти черты неповторимой личности мисс Флоренски исходят из одной простой причины, которую участники этого заседания, похоже, проглядели. Причина в том, что она — русская.

Она — русская, — с торжеством продолжал мой защитник, — и её гомофобия, или её восхищение белыми цисгендерными мужчинами, или её тайное одобрение российской воинственности, или что бы там ни было являются частью её генетики. (Здесь, само собой, он совершил хитрый риторический манёвр, пользуясь тем, что «генетика» может пониматься и буквально, и метафорически, как синоним «культурной ДНК». Все ли сумели уследить за этой хитростью?) И что же, вы всерьёз предлагаете ей поменять свои гены? Может быть, мисс Флоренски следует сменить цвет глаз или поменять рост, кроме прочего?

В этой связи нужно упомянуть два важных обстоятельства. Мисс Флоренски преподала нашим студентам блестящий спецкурс по русской музыке. Кто ещё, спрашиваю я вас, кто ещё, кроме русского по рождению человека, справился бы с этой задачей? Или вы хотите, чтобы я рассказал нашим студентам о важности Владимира Цоя и Александра Розенблатта? (Я не смогла понять, нечаянно ли сэр Гилберт ошибся с именами и фамилиями наших музыкантов или сделал это специально, чтобы ещё раз продемонстрировать полёт иронической мысли.) Или вы желаете, чтобы наши учащиеся были необразованными полудурками, совершенно не знакомыми с зарубежными музыкальными традициями?

Второе важное обстоятельство — это русофобия, которой, как и всем прочим отвратительным националистическим фобиям, не место в стенах нашего колледжа. Мисс Флоренски является — осмыслите это — представителем этнического меньшинства, именно так к ней и следует относиться. Вы хотите возразить, мисс Бёрзина?

— Да, хочу, — Агнесе приподнялась с места на несколько секунд и, избегая смотреть сэру Гилберту в глаза, быстро проговорила:

— Я только хотела заметить, что русские относятся к белому большинству, а не к этническим меньшинствам.

Попечитель колледжа хлопнул в ладоши.

— Я этого ожидал! — воскликнул он с юношеской энергией, и я подумала, что вполне могу представить, каким он был сорок лет назад. — Совершенно ложно! Русские не относятся к белому большинству. Они — скифы, как это всем известно! Кстати, позвольте мне удовольствие процитировать пару строк из известной поэмы русского поэта Александра Блока в переводе Курта Доусона.

Вас миллионы — а нас орды, да, орды,

И мы будем сражаться, если вы хотите войны, имейте в виду!

Мы — скифы, лист с древа Азии,

И наши раскосые глаза ярко светятся жадностью!

[А. Блок, «Скифы», обратный перевод с перевода К. Доусона].

Попечитель прочитал эти строчки как подлинный артист, получая явное удовольствие от своей декламации. Она произвела сильное впечатление — не знаю, правда, было ли это впечатление обязано самому смыслу поэмы или тому, что баронет, аристократ, столп общества так явно, неприкрыто, упоительно произносил нечто скандальное, возмутительно национально-шовинистское. Подождав немного и насладившись произведённым впечатлением, сэр Гилберт скучно и прагматично закончил:

— Стремление устранить мисс Флоренски из состава наших сотрудников в этом контексте выглядит как случай расовой дискриминации, которую мы не можем себе позволить. Разумеется, Учёный совет имеет полное право решить иначе. Я закончил, Ваша честь.

Последние два слова он произнёс ироническим шёпотом — и сел на место, всем своим видом демонстрируя глубокое удовлетворение.

Да, это было то ещё представление, ради него стоило, конечно, прийти! Вновь тягостное молчание повисло над столом. Половина собравшихся, особенно люди помоложе, кажется, приняла всю речь за чистую монету и, так сказать, искренне ужаснулась происходящему, всем этим весомым контробвинениям, а также этим прозвучавшим вслух «раскосым и жадным очам», носитель которых сидела прямо здесь и могла возмутиться таким определением. Если бы я оказалась негритянкой, а сэр Гилберт процитировал бы Пушкина и его «Потомок негров безобразный, // Взращенный в дикой простоте», эффект был бы схожим (его, вероятно, мой спутник и добивался). Другая половина собравшихся, пожалуй, прекрасно уразумела, что «речь защиты» является явной пародией на «речь обвинения», обращая всю силу пустозвонства первой против неё самой посредством ловкой риторики, к формальному смыслу которой трудно будет придраться, не поставив одновременно под сомнение ключевые понятия современности, сочинённые правильными людьми; что их эксцентрический попечитель очевидно дурачится, верней, дурачится-то он, а в дураках останутся они. Миссис Уолкинг выразила общее настроение этой более сообразительной половины, заговорив первой:

— Очень милая речь, сэр Гилберт. Но ведь её нельзя принимать всерьёз, или как?

— Почему? — невинно и даже как бы оскорблённо осведомился баронет.

— Потому что беда в том, что вы, в вашей роли попечителя колледжа, посещаете нас четыре раза в год, привозя своих протеже в качестве новых приглашённых преподавателей и произнося свои эксцентрические речи, в то время как мы, будучи простыми педагогами, что работают в колледже изо дня в день, вынуждены после этого взаимодействовать со студентами, их родителями и опекунами, принимая в расчёт их ожидания. Пожалуйста, отвечайте за то, что говорите, сэр Гилберт! — она, похоже, была не на шутку рассержена. — Вы понимаете, что мы категорически не можем освободить от должности мисс Флоренски после вашего выступления, если только оно было серьёзным? Осознаёте вы это?

— Осознаю, — с серьёзностью отозвался сэр Гилберт. — Верно: полагаю, не можем. Но вместо этого мы можем уволить мисс Бёрзина.

Да, очередной сюрприз. И очередная долгая пауза. Украдкой я поглядела на Агнесе: её лицо шло красными и белыми пятнами. Бедная!

— Мёрси, милый человек, — негромко обратился баронет к своей давней подруге неофициальным тоном. — Надо нам отложить вопрос на месяц и вернуться к нему в мае. Прости меня за это представление. Но я очень надеюсь, что оно послужило уроком паре человек, которые здесь находятся. Ты понимаешь, что нужно изредка давать такие уроки?

[8] — Вам понравилось? — совершенно по-мальчишески спросил меня баронет, едва мы вышли из конференц-зала.

— Нет слов, — честно призналась я — и пояснила, что лишь ближе к концу догадалась о политико-воспитательных целях его насмешливой речи. Баронет юмористически поморщился:

— Я не хочу сказать, что вы неверно истолковали мои цели, но — вы слишком много из этого делаете. Похоже, мне нужно вернуться на это заседание: вы не против будете, если я вызову вам такси?

— Буду против: я хорошо себя чувствую, чтобы дойти пешком! — запротестовала я.

— Ну, позвольте вам сделать эту любезность, — мягко настоял он. — Я собирался нанести вам визит сегодня позже, так как у нас есть ещё один предмет для обсуждения. Это очень навязчиво с моей стороны?

— Вовсе нет! — удивилась я — и, подумав, прибавила: — Только вот вас неприятно удивит скромность моего жилья, сэр Гилберт…

— …И это — ещё один вопрос, Алиса, который нам, возможно, следует обсудить, — отозвался он то ли в шутку, то ли всерьёз. В шутку, само собой: что ему было за дело до того, где я живу, и как он собирался улучшить мои жилищные условия?

[9] хмельная

[10] Алиса, милая,

если Вы это читаете, это, наверное, означает, что я уже уехал из России и вернулся в… (здесь — название страны, которое я не собираюсь раскрывать). Им нужны переводчики, и я рад снова быть полезным.

Я думал о том, чтобы дать Вам адрес моей пожилой мамы, так чтобы она смогла пересылать мне Ваши письма. Я отказался от идеи: слишком много хлопот и для неё, и для Вас.

В сентябре следующего года я, скорее всего, снова буду в России. Отец Фёдор, священник Богоявленского храма, — мой друг, он будет знать, где найти меня, если я приеду.

Не знаю, зачем пишу это и зачем хватаюсь за соломинку. С моей стороны было эгоистично предложить Вам выйти за меня замуж, хоть я и предложил это совершенно серьёзно. Едва ли бы Вы были счастливы с нездоровым мужем вдвое старше вас. Почти уверен, что воспоминание о моём глупом предложении сейчас вызывает у Вас только улыбку.

Не знаю, встретимся ли мы снова. Боюсь, не в этой жизни. Рисунок грустной улыбки. Вы знаете, я всегда был против использования смайлов. Кроме того, значка для грустной улыбки нет. По крайней мере, я не знаю о таком.

С любовью,

A.

[11] — Пожалуйста, заходите, — пробормотала я. — Очень рада видеть вас обоих. Хоть и неожиданно…

Парочка вошла и встала передо мной рядышком, словно два советских пионера, пришедшие поздравить ветерана с Днём Победы и прочитать ему стишок. Переглянулись. Патрик немного хмурился. Кэролайн улыбалась.

— Ну, — подбодрила я их, тоже улыбаясь. — Наверняка есть что-то, ради чего вы пришли.

Кэролайн издала смущённый смешок:

— Да — нет — то есть…

— Чтобы сказать мне, что вы стали парой? — вдруг осенило меня. Девушка издала короткий довольный визг и торжествующе сжала кулачки:

— Угадала!

— Несложно было угадать… Вам, что, нужно моё формальное благословение на это? — спросила я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться.

— Нет, — это была Кэролайн. — Я просто подумала, что… Я вообще-то хотела вас спросить, окей ли это для вас.

Ах, какие милые, вежливые детки! Тут я действительно рассмеялась в голос:

— Ты имеешь в виду, что у меня могли быть собственные виды на… Нет — вовсе нет! Извини, Патрик, милый… Честно говоря, я очень рада, что так получилось, и…

— Я очень благодарна вам, мисс Флоренски, — перебила меня Кэролайн, — потому что мы все знаем, что он никогда бы не стал нормальным парнем, если бы — если бы в вас не втюрился.

«Какая органичная, естественная гомофобия! — мысленно восхитилась я. — Нет, для этой страны ещё не всё потеряно…» Вслух я этого, впрочем, не произнесла.

Патрик откашлялся.

— Помимо этих… сентиментальных причин, — заговорил он, — мы пришли и потому, что ваш курс сегодня закончился, и теперь они могут вас уволить, ну, или вы уедете в Россию или Бог знает куда ещё, и хоть мы были бы рады поддерживать контакты, мы подумали, что хорошо сейчас прийти попрощаться, а ещё… учитывая, что последний час вашей лекции отменился, думаю, у вас есть перед нами этот должок.

— Да ну? — весело поразилась я, на секунду вообразив, как посажу их сейчас за свой кухонный столик и буду с ними проводить семинарскую часть занятия по Виктору Цою.

— Он, это, имеет в виду ваши последние наставления, — пояснила Кэролайн, улыбаясь. — Ну, типа, он хочет ваш последний духовный совет и вся такая бодяга, знаете.

Патрик кивнул.

Я развела руками, признавшись:

— Не знаю, что и сказать, потому что я же не духовный учитель, в конце концов!

— Но это же вы сказали, мисс Флоренски, что всё духовно, если правильно смотреть на вещи! — возразил Патрик. — И, возможно, вы он и есть.

— Пусть, ладно! — весело согласилась я. — Хотите последний духовный совет? Вот он — подойдите-ка…

Я уселась в кресло и предложила им взять табуреты, но они сели прямо на ковёр, по-турецки, недалеко от моих ног, продолжая эту забавную игру в наставника и учеников.

— Помогайте друг другу, — начала я. — Будьте добры друг к другу. Спешите прощать ошибки друг друга, и малые, и большие. Уважайте друг друга. И, ради Бога, женитесь как можно скорей, хоть вы раньше об этом совсем не думали, — поспешила пояснить я их удивлённым лицам, — хоть вы очень молоды, хоть здесь не приняты браки в вашем возрасте. У меня есть свой опыт, который заставляет меня дать этот совет…

И я принялась им рассказывать о своём личном опыте, включая и то, что припомнила совсем недавно, во время последней поездки на такси. Они слушали меня заворожённо. Кэролайн, в какой-то момент подперев щёку ладонью, стала похожа на юную русскую крестьянку. Впрочем, она словно угадала мою мысль — и убрала руку. Вот у меня, однако, несчастливый дар так быстро сходиться с людьми, что начинаешь сообщаться своим умом с их умом помимо слов! Несчастливый — потому что скоро оказывается нужным расходиться…

— Вы могли бы написать об этом книгу, — заметил Патрик, когда я закончила.

— Да, — согласилась я. — При условии, что у меня ещё осталось время…

Телефон звякнул новым сообщением. Я, прочитав его, объявила:

— Это — сэр Гилберт, он говорит, что будет здесь через пять минут. Он на самом деле хотел обсудить со мной один рабочий вопрос, ещё раньше, утром.

— Ой! — испугалась Кэролайн. — Мы тогда пойдём.

Я запоздало сообразила, что они, в отличие от меня, вовсе не видят в сэре Гилберте милого человека и почти приятеля.

Быстро попрощавшись, Патрик и Кэролайн ушли. В коридоре они, похоже, встретились с сэром Гилбертом: я услышала голоса всех троих, обменявшиеся приветствиями. Британия всё же демократичная страна: какой баронет в России поздоровается со студентами, столкнувшись с ними в гостиничном коридоре? Ах да, в России баронеты не водятся… Через минуту вошёл и он сам, с предварительным осторожным стуком.

— Я не помешал? — уточнил он на всякий случай.

— Совсем нет, сэр Гилберт! — радушно откликнулась я.

— Так рад видеть, что вас навешают ваши студенты. Хороший, старый обычай, который сейчас совсем вышел из моды…

— Пожалуйста, садитесь в кресло, — предложила я. — Простите за то, что нет ничего более подходящего.

Баронет осторожно опустился в кресло — я села рядом на табурет — и некоторое время смотрел прямо перед собой, сложив ладони на уровне груди и перебирая пальцами, по очереди соударяя палец левой руки с соответствующим пальцем правой.

— Они не хотят оставлять вас в качестве преподавателя, — внезапно заговорил он. — Я бы мог настоять, но это означало бы принуждение. А мне будет нелегко раздобыть вам другое похожее место.

— Я это понимаю, сэр Гилберт, — тихо и несколько виновато ответила я.

— Вот почему я предлагаю вам быть моей женой, Алиса, видя в этом единственное средство обеспечить ваше будущее, — произнёс баронет без всякого перехода (чего угодно я ждала, но, видит Бог, не этого!). Встретился наконец со мной глазами и слабо улыбнулся: — Прежде чем вы откажетесь — а я боюсь, вы можете отказаться, — не могли бы вы взвесить моё предложение?

Я не очень молодой человек и могу умереть через двадцать или тридцать лет, а может быть, и раньше, даже гораздо раньше, — продолжил он. — У меня остались родственники, которые заслуживают быть упомянутыми в завещании. Значительная часть наследства может при этом быть вашей. Являясь человеком… особых склонностей, я собираюсь рассматривать наш брак как формальность, даже настолько, что не буду против ваших увлечений на стороне, хоть буду очень рад такому милому существу в качестве хозяйки дома и хотел бы наносить официальные визиты вместе с вами. Ну, и достаточно о практических подробностях. Должен добавить, что настолько близок к тому, чтобы любить вас, насколько вообще может человек с моими… несчастными предпочтениями. Верится ли вам? Я жду вашего решения, Алиса, и для меня будет большим облегчением, если вы решите сегодня.

В его предложении — очень великодушном, разумеется, — в его сдержанной, стоической манере, в его слегка подрагивающем голосе было что-то настолько искренне и трогательное, что у меня глаза сами собой увлажнились.

— Если я выйду за вас замуж, сэр Гилберт, у меня не будет романов на стороне, — услышала я свой собственный голос. — Вы можете в этом быть уверены.

— Что означает «да», правда? — весь просветлел он — и тут же жалостливо добавил: — Милая, мне так жаль, что вы плачете!

Я упрямо мотнула головой, будто не желая подтверждать, что эти слёзы имеют значение. Ответила:

— Что означает — что означает «Не могли бы вы мне дать немного больше времени, чтобы принять решение?».

— Само собой, я только хотел сказать, что через четыре дня уезжаю из Лондона…

— Четырёх дней более чем достаточно, — заверила я его и приветливо улыбнулась.

[12] генерал Никто

[13] После вас, сударыня.

[14] мистер Никто

[15] Мои поздравления!