Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 2

[Сноска через несколько страниц.]

Dear students, glad to see you again. Today’s talk will be devoted to the bard movement, and to Alexander Rosenbaum’s ‘Foretelling My Destiny’ in particular.

You definitely know that in medieval British culture, a bard was a professional story teller, verse-maker, music composer, and maybe even an oral historian and genealogist, employed by a patron (such as a monarch or noble), to commemorate one or more of the patron’s ancestors and to praise the patron’s own activities. In simpler terms, a bard was a professional poet and singer whose occupation was to compose and sing verses in honour of the heroic achievements of princes and brave men. This initial reading of the term shouldn’t stop us from seeing some bards as minstrels who were medieval European entertainers. From the sixteenth century onwards, this latter term came to mean a specialist entertainer who sang songs and played musical instruments.

In English, we also use the term to talk about outstanding poets, such as Shakespeare who is known as the bard of Avon. We also might want to very occasionally use this term in order to describe a songwriter who performs his own songs. Yesterday, I came across a question on funtrivia.com that asked, ‘Are there bards today?’ The answer was, ‘Absolutely, though we go by different job titles nowadays mostly. Today we're referred to as “singer-songwriters” or “composer-lyricists” or by some other coupling of terms for musicians who are at home in many areas of creation and performance of songs. Probably the best known living bard is Paul McCartney.’

The last statement is arguable, of course, as your humble lecturer happens to think that the cultural importance of Sir Paul McCartney’s legacy is greatly overestimated. I used to live in Liverpool for almost three years, so I have my rights to say that. What I wanted to say is that our wish to apply the term to singer-songwriters is perfectly justifiable. I guess, though, that in Britain, unlike in the Soviet Union, you would only describe a music performer as a bard if you wanted to emphasise his or her outstanding poetic achievements, so you would only use the term as a ‘title of honour’ of some sort, or probably as an attempt at flattery. I believe this rare use of the term in Western countries has something to do with its origin. A bard, in the initial reading of this word, is a musician who praises victories of heroes, an official propagandist, in terms of today. A minstrel, on the other hand, originally was simply a wandering entertainer, not only a singer, but also a juggler, an acrobat, or a fool. Even though the word ‘fool’ has a specific meaning in this context which disallows us to mistake minstrels for ordinary fools, I do doubt that any of the successful song performers of today would want to enjoy the doubtful pleasure of being called either a propagandist or a fool for Christ.

In Russia, the term has gained a much wider linguistic acceptance. No wonder, considering that no Soviet musician would be overly offended if you called him or her a propagandist which was a noble occupation or, in any case, which was what any ‘cultural worker’ in Soviet Russia was supposed to do. Russian culture also has a very special attitude to fools that originates from the period of the Tsardom of Muscovy when wandering monks and ascetics posed themselves as buffoons, maybe in order to freely expose the injustices committed by authorities and the rich men. Those ‘fools’ (the Russian word is yurodivy) were often seen as truly saint men. You might remember from the first lecture I gave that Boris Godunov, the first democratic tsar of Russia elected as a tsar in the meeting of the national assembly in 1598, humbly implores Bazil the fool to pray for the salvation of his soul. (Yes, we used to elect our national leaders even then: we have a tradition of democracy not many countries can be proud of. No, Boris Godunov was not a fictional character, and neither was Bazil the fool, although I don’t know whether this conversation has actually taken place.) A Soviet ‘creative worker’ or even an amateur musician was a propagandist whichever way you take it: either he or she was a bard admiring the war heroes and perhaps even propagating Communism, or he or she was a minstrel, a buffoon, a dissident cursing the social order, but never a simple entertainer.

I hope that you had time to look at the article on bards in the Soviet Union I have forwarded to you for your general knowledge. Allow me to summarise it and say that the term bard came to be used in the Soviet Union in the early 1960s and continues to be used in Russia today, to refer to singer-songwriters who wrote songs outside the Soviet establishment. Because in bard music songwriters perform their own songs, the genre is also commonly referred to as author song, or avtorskaya pesnya.

Bard poetry differs from other poetry mainly in being sung with simple guitar accompaniment as opposed to being spoken. Another difference is that it focuses less on style and more on meaning. The same I guess largely applies to Russian literature in general. ‘The substance of life doesn’t change much from one culture to another, but the human soul requires a beautiful wrapper,’ to quote from the Sacred Book of the Werewolf by Viktor Pelevin, a prominent contemporary Russian writer, translated into English by Andrew Bromfield. ‘Russian culture, though, fails to provide one, and it calls this state of affairs spirituality.’ In the second part of our lesson we probably discuss how you interpret this quotation and whether you agree with what Victor Pelevin says or not.

The most famous bard in the Soviet Union was perhaps Vladimir Vysotsky. Other well-known bards were Alexander Galich, Bulat Okudzhava, Yuri Vizbor, and Alexander Rosenbaum. The five named persons might be—well, arguably so, of course—the most essential contributors to the development of the bard movement in Russia. The article on Wikipedia that I have forwarded to you yesterday gives a lot of other names, referring you to many fierce critics of the Soviet regime and/or Russia after 1991—such as Evgeny Kliachkin, for instance. ‘Fierce critics’ is perhaps too strong an expression where such definitions as ‘moaners’ and ‘complainers’ would perfectly do. You see, to be a critic of the regime is one thing, whereas to have real impact on the audience is quite another.

Of the five artists I have named before, only Alexander Rosenbaum is still alive. Rosenbaum was born in 1951 in Saint Petersburg. You might want to know that he was given the honorary title of People’s Artists of the Russian Federation in 2001 and that he also has other state awards, among them the Order of Honour. Rosenbaum is an accomplished guitarist and accompanies himself on either a six- or twelve-string acoustic guitar. The person is still active creatively. In the musical landscape of today, Rosenbaum is known as an interpreter of outlaw, or criminal, songs (Russian blatnaya pesnya). Now, try to cope with the fact that the performer of criminal songs was given significant state awards. Doesn’t it stupefy you? In the future, I intend to say a few words about prison culture in Russia and its impact on Russian lifestyle in general.

Allow me to say that I am not an admirer of either prison culture, or criminal songs, or Rosenbaum’s experimentising with the genre. Like many Russians, I still love him for his songs of the Soviet period, to one of which you may listen right now. The name of the song is Veshchaya Sud’ba, which is roughly translatable as ‘Foretelling My Destiny.’ It was composed in 1986.

I think you would agree with me if I said that Alexander Rosenbaum sounds very dynamic and pretty much impressive here, not like your uncle or grandpa sitting on a sofa with a guitar in his hands. I am saying that because so many Russian bards, being working professionals in a non-musical occupation, do sound like our uncles and granddads. Their failure to provide a beautiful wrapper for what is inside, to use Victor Pelevin’s phrase again, has never prevented their audience from paying attention to them. Why? We shall discuss this question in the second part of our lesson. Unlike those bards, Alexander Rosenbaum is a musical professional who earns his living by the songs he produces. All this having been said, let us turn to the lyrics of the song.

The song describes a man—probably the author himself—who got lost while wandering no-one knows where. This unknown place is vaguely referred to as a field where you cannot see much because of white smoke spreading around. Maybe—probably even—it is fog, not smoke, because no fire is mentioned. There is a river there, and the water is cold. There is snow or, at least, there are snowflakes in the air. You might be able to explain to me how these snowflakes can coexist with fog: to me, it seems to contradict the laws of physics. While being in this remote place the protagonist encounters a miraculous old man. The old man, barefoot and in dirty rags, is not harmful or dangerous in any way; in fact, he doesn’t pay any attention to our hero at all, he just keeps walking across the river. The problem is that the river is not frozen over, and the author specifically mentions the fact that the old man walks on water as if it were solid ground. Another strange thing about the old man is that the snowflakes which land on his body do not melt, as if the old man were dead, but not dead as a ghost, because the snowflakes do not stick to ghosts, as you probably now. Having crossed the river, the old man goes on walking—or maybe descending into the ground. It begins to sound as a regular horror-movie, doesn’t it?

The author is wandering whether it is his own fate, or destiny, walking there across the river, and feels like asking—but no, he cannot ask anything, because his lips suddenly go numb.

Then the old man turns around, and the author gets goosebumps, because the person is obviously sleeping—or maybe he is not sleeping, since he is said to stare at our hero and to sleep at the same time. Another combination of two factors excluding each other, as fog and snowflakes, and that also reminds me of Eyes Wide Shut, a 1999 erotic mystery psychological drama film directed by Stanley Kubrick. Does this ‘sleeping’ refer to his shut eyes or does it mean that he is asleep ‘spiritually’? I do not know, although I have my ideas about it. ‘Who are you, old man?’ the hero of the song shouts at him. The old man utters a guffaw without answering the question and disappears.

‘I wouldn’t believe my eyes,’ the author further says, ‘I would regard everything as the product of my imagination, but then...’ But then, in some years, he sees the old man again—in the mirror. His black hair has turned grey, so now he can recongise himself as the old man he has encountered before in that strange place.

This is, put in simple words, what the lyrics of the song are about. You can notice a characteristic feature of medieval bard songs that also comes to light here: it tells us a story rather than explores the author’s feelings or otherwise deals with subjective states of his or her mind. A very noir, almost psychedelic story as it is, it is still a narrative.

How much can we get from this story? This largely depends on us.

Those of you who have ever watched Dead Poets Society, a 1989 American drama film,might remember the famous ‘Understanding Poetry’ scene. Allow me to give its outline. Mr Keating, the brilliant non-conventional teacher of English, asks Neil, one of his students, to read aloud from the course textbook. Neil then starts to read. The chapter that he is reading is entitled ‘Understanding Poetry’ and written by Dr J. Evans Pritchard, Ph. D. Dr J. Evans Pritchard is in all probability a fictional character. I would like to cite at length what the boy is reading. Here it is.

To fully understand poetry, we must first be fluent with its meter, rhyme, and figures of speech, then ask two questions: 1) How artfully has the objective of the poem been rendered and 2) How important is that objective? Question one rates the poem's perfection; question two rates its importance. And once these questions have been answered, determining the poem’s greatness becomes a relatively simple matter. If the poem's score for perfection is plotted on the horizontal of a graph and its importance is plotted on the vertical, then calculating the total area of the poem yields the measure of its greatness. A sonnet by Byron might score high on the vertical but only average on the horizontal. A Shakespearean sonnet, on the other hand, would score high both horizontally and vertically, yielding a massive total area, thereby revealing the poem to be truly great.

Mr Keating then calls the whole preface ‘excrement’ and encourages his class to tear this page out, to rip off the entire preface. In the dustbin with Dr Pritchard it goes.

To be sure, I admire Mr Keating’s being so energetic, so devoted to and so inspired by what he does, and I also like Robin Williams who plays him very much. I am not half as inspired as his character is. But I happen not to quite agree with Mr Keating on this particular point. Laughable as its attempts at geometric methods may be, this much-ridiculed and thoroughly discredited preface touches upon a very important problem, namely, that the importance of an artwork often is not up to its perfection, and vice versa. I only needed this very long digression from our subject to talk about the song of Alexander Rosenbaum which is in my humble opinion more artful than trying to really deliver to us an important message of some sort. It scores high on the horizontal but only average on the vertical, in terms of Dr Pritchard. At least, it was my first impression from it. What was yours? (A question for our discussion.) Be honest: doesn’t the song sound as a horror story? And if it is just a horror story, why should we engage ourselves in studies of Russian musical pulp fiction? To put it in other terms: can shocking and sensational fiction ever be seen as a true work of art? Why can it, or why cannot it, and what makes me ask you this question at all? Your thoughts on the subject will be most welcome in the second part of our lesson.

For now, Dostoyevsky comes to our rescue, as he often does, and answers my question positively, his novels being philosophical works of immense importance and shocking detective stories or, to put it more mildly, sensational page-turners at the same time. I am not saying that the song may ever rival with Dostoyevsky’s novels in their importance. And yet, it may contain more than just a horror story. Is it actually a horror story, and what makes you so easily agree with me when I say that it is? Let us explore this question before we deal with some meaningful details of the text.

Rosenbaum’s song is not a real horror story in the same way in which Dostoyevsky’s ‘gothic thrillers’ are not real detective stories. We know who has murdered the old pawnbroker at the very beginning of Crime and Punishment, so there is nothing for us to detect. Much in the same way, ‘Foretelling My Destiny’imposes no real horror on us. (Or maybe it does—about which I will talk later on.) There is nothing here to be horrified by. No-one dies or is seriously injured here—it is just that a middle-aged man discovers that he has got some grey hair, that he, too, is getting older, that he, too, will die. This banality fails to provide a plot for a fascinating horror-movie, the only drama where it can exist being the sad drama of our life. I, too, have got some few grey hairs now which fact I suppose makes me less ‘marketable’ on the vanity fair of our life—by the way, the allegory of vanity fair goes back to Pilgrim's Progress by John Bunyan, an English writer and Puritan preacher who lived in the 17th century, not to W. M. Thackeray, as many falsely think.

Or perhaps getting old is a tragedy, after all. Imagine the most horrible situation that you can ever think of—a deadly pandemic, a nuclear bomb attack, or another such global disaster. Even then, each of us would die only once. Please try to fully grasp this very simple fact, namely, that even a world war, when seen strictly from a personal perspective, is not more painful than our own death from old age from which we absolutely cannot escape. In fact, such a planetary deadly disaster would probably be less painful for us than our death from old age, complicated through numerous illnesses when—allow me to quote from Sting’s 2014 musical The Last Ship—

[y]ou're tied to a pump and a breathing machine,

With their X-rays and probes and their monitor screens,

And they'll wake ye up hungry, saying ‘How do ye feel?’

And then you're stuffed full of pills and a barium meal—

and when

…you’re laid like a piece of old meat on the slab,

And they’ll cut and they’ll slice, and they’ll poke and they’ll jab,

And they'll grill ye and burn ye, and they'll wish ye good health,

—whereas our death in a war would be instantaneous and almost painless.

The fact that everyone most certainly dies was an absolute revelation for Leo Tolstoy during his stay in Arzamas, a city in Nizhniy Novgorod province. This coincidence is widely known in the history of Russian literature as the so-called ‘Arzamas horror.’ I know that what I am saying has an element of ridicule in it, because it sounds as if the celebrated world famous author had suddenly discovered that two plus two equals four—‘and for him, it was an absolute revelation.’ Please don’t be in a hurry to ridicule Leo Tolstoy, though: only a limited number of people actually can go through the emotional acceptance of their own death when they are still very much alive and not quite old. I am not certain that I am among those people; as for you, I am not even certain that you have ever tried to imagine your own death. My recommendation for your further reading on the Arzamas horror is ‘The Arzamas Horror: a Sample of Tolstoy’s Psychopathology,’an article by Daniel Rancour-Laferriere, published in Tolstoy on the Couch in 1998 (the publisher is Palgrave Macmillan). Please do not forget to answer the question: Do you agree with what Daniel Rancour-Laferriere says about Leo Tolstoy’s psychopathology? Why do you, or why don’t you?

When seen from a broader perspective, a planetary disaster is still much worse than our own death. Why? Simple as this question may be, you are completely incapable of answering it as long as you fail to find this perspective. For a religious person, the answer is easy: our death, no matter from what reason, is nothing very special in itself, as our mind doesn’t cease to be after the death of our body. But then, no-one can guarantee that the realm in which you suddenly find yourself after your death will be a very nice place, not even if you are a believer—especially not if you are a believer who believes in hell and demons inhabiting it. Nowadays, many people think that what is needed is sort of a lite version of traditional religions that would contain nothing ‘medieval, ugly, or unpleasant,’ and this is how Christianity Lite, Buddhism Lite, and other such bizarre phenomena emerge. I do not think that all these versions work, as they obviously do not ‘do the job,’ do not perform the task that religious knowledge shall perform. They do not move us to be better human beings than we are—they also fail to give us reliable knowledge about spiritual reality as it exists. Imagine that there is a certain social media application through which you can socialise with your friends and with anyone you like. This application is for free—but then, it has an important disadvantage: each of your posts can be disliked by others, and there is a special thumb down button in there. You do not approve of the very idea of someone disliking you, you do not want to bear that much, so you simply refuse to install its full version—instead, you go on with its lite version, manufactured by some guys from Eastern Europe, that you have found somewhere on the Pirate Bay. This lite version doesn’t allow anyone to give you thumb down, in fact, it has no thumb down button at all, and you think yourself very clever man (or woman, or whoever you are). But no, the guys from Eastern Europe have cheated you. This lite version only gets you in touch with Internet bots and other such algorithms, so it practically is of no use. You cannot socialise with real human beings via this fake application, you cannot buy or sell anything via it, you cannot ask a nice girl for a real date, because this nice girl is just an algorithm or a product of artificial intelligence in the very best case. This girl doesn’t exist in flesh, and never will be. This is what I think of Christianity Lite and other such spiritual surrogates that pretend to completely eliminate suffering from our life and from our afterlife without any special efforts of ours.

You may reject the religious perspective altogether, but the question of how to peacefully accept your own death is still there. For a believer, death may be horrible because he or she doesn’t know whether he or she ‘qualifies for Heaven,’ so to speak. For an atheist, death is horrible because life is generally pleasant, and then this pleasant continuation suddenly comes to its end, and there is nothing there ever more. In the event live is not pleasant—suicide logically is the best possible option: that is, if you stick to your atheistic views as firmly as a believer sticks to Christ, or Allah, or the Buddha. But you probably don’t.

…To die, to sleep;

To sleep, perchance to dream—ay, there's the rub:

For in that sleep of death what dreams may come,

When we have shuffled off this mortal coil,

Must give us pause—there’s the respect

That makes calamity of so long life.

As it seems, Hamlet’s famous monologue doesn’t deal with either firm believers or firm atheists. It is spoken by someone who doubts, by someone whom you perhaps would eagerly identify yourself with. Dubitare humanum est, to doubt is human, isn’t it? I would go even further and say that Alexander Rosenbaum, too, has taken no side between firm believers and firm atheists—he, like Hamlet, does not initially recognise his, or maybe his father’s, own ghost. (Is the person that his protagonist sees actually a ghost? Another question to explore.) Some of you regard the very possibility to doubt in anything as your safe harbour. At the end of their lives, those persons may be unpleasantly surprised by the fact that doubt, while having made them more intelligent (arguably so), has failed to remove their anxiety and fear.

I hope you will now agree with me when I say that this song doesn’t score so very low even on the vertical. But there is still more in it. How much we can get from any work of art depends on how attentive we are to its details. Of course, there always remains the possibility of our misinterpreting those details or of our squeezing them so hard, figuratively speaking, that they give away more than the author actually put into them. And yet, I am not afraid to squeeze them hard, because I firmly believe that getting more from an artwork than its author wanted us to give is definitely better than getting less than that from it. So will you please follow me in my exploration of allegedly minor details of this story?

Here they are. Firstly, pay attention to the snowflakes that do not melt when landing on the old man’s body as well as to the fact that he is walking on water as if it were solid ground. Is he a living human being, or a ghost, or perhaps a zombie? An average body temperature of a living man would probably melt the snowflakes, so the alter ego of the author is probably not alive. On the other hand, the same snowflakes would not stick to a ghost, so he cannot be a ghost. A walking dead body? No, because he guffaws at the author and then instantly disappears, thus excluding all three possibilities. What makes us believe that this meaningful encounter has really happened? I guess it is the fact that the author recognises himself in a mirror as the old man he once saw, thereby confirming that this encounter was not just a product of his own imagination. But then, where could it possibly happen? Was it a real location, say, somewhere in the Leningrad region? But how could it be real, considering white fog and snowflakes, the two factors that cannot easily coexist? I believe the question makes no sense at all. Here comes another lengthy quotation.

Midway upon the journey of our life

I found myself within a forest dark,

For the straightforward pathway had been lost.

Ah me! how hard a thing it is to say

What was this forest savage, rough, and stern,

Which in the very thought renews the fear.

So bitter is it, death is little more

—which seven lines, translated from Italian by Henry Wadsworth Longfellow, open the ‘Inferno,’ the first book of the Divine Comedy by Dante Alighieri. Do we really want to interrogate Dante Alighieri about the exact location of his dark forest? Do we really pretend to believe that that forest physically exists, or had ever existed, somewhere in Italy? I think it is safe to say that this forest exists in poet’s imagination only. But wait: haven’t we agreed before that anybody’s imagination has no value at all as it only produces pure phantasms?

Herein is the source of our mistake: we, meaning you and me, have never actually agreed to regard the nocturnal part of human consciousness, being our fantasies, dreams, and premonitions, as something that has no meaning at all. The idea was simply superimposed onto us by the logic-centered rational education we have received at school, so we gradually grew into belief that this idea is true under any conditions. It is not. Were it true, such works as the Divine Comedy or Richard Wagner’s Tristan und Isolde would never be written.

How valid can be the information that we receive by mediation of the nocturnal part of our mind? To what extent does contemporary art still require this part? How is it possible to talk about artistic education when considering that education basically relies on the diurnal activity of our mind? Do art and education mutually exclude each other, and if they don’t, how can they possibly come together? I will be happy to receive some answers to these questions from you during the second part of our lesson.

Let us, secondly, give a thought to the guffaw the old man utters when he sees his younger self. What is he laughing at? Is it the futility of all human endeavors?

What youthful mother, a shape upon her lap

Honey of generation had betrayed,

And that must sleep, shriek, struggle to escape

As recollection or the drug decide,

Would think her Son, did she but see that shape

With sixty or more winters on its head,

A compensation for the pang of his birth,

Or the uncertainty of his setting forth?

—to quote from William Butler Yeats’s Among School Children: a poetically shaped question to which I have no answer to provide. You have probably noticed that the song I have been talking about for already half an hour poses more questions than it gives us answers. Good questions are not less valuable than good answers. I will admire those of you who will attempt to provide a meaningful answer to this poetically shaped question.

Why is author’s alter ego in dirty rags, thirdly? Doesn’t it actually mean that he dreads himself? Do not we, too, dread ourselves when seen from aside? Have you ever tried to record your own voice and to replay it to yourselves? Don’t you hate listening to your own voice? I am very close to say that I do. Imagine that we could invent a machine recording our own thoughts and emotions and that we would be able to replay them to ourselves. Would we bear it? Would we be able to simply recognise ourselves in this emotional mirror?

We most likely wouldn’t. The author does not recognise his other self who is only some years or maybe some two decades older than he is. I do not want to interpret it in Freudian terms, and I do not see it as a sign of psychopathology. For me, it simply means that we are afraid of our own selves, because we do not really dare to look at what we truly are. According to Jean-Paul Sartre, ‘Hell is other people.’ True, but not quite, because before it ever comes to others, Hell is us. We do not accept what we are. (Can you explain why?) How can we ever hope to coexist with others? We fail to learn ourselves. How can we ever hope to learn others? ‘Each of us bears his own Hell’—I guess it was Virgil who said that.

This was my exploration of ‘Foretelling My Destiny’ by Alexander Rosenbaum. I hope you have enjoyed it.[1]

~ ~

Наши занятия проходили в не очень большой аудитории, широкой и короткой, имея в виду, что маркерная белая доска за моей спиной была на длинной стене. По обе стороны от прохода стояло три ряда столов, за каждым из которых теоретически помещалось четыре студента, итого аудитория могла вместить двадцать четыре слушателя — «избыточная мощность» для группки, записавшейся на мой спецкурс. Патрик в этот раз никуда не выбежал, сидел и слушал с нервным вниманием, порой приоткрывая рот, так что я всё время собиралась предложить ему спросить, что он хочет, и один раз почти это сделала, — но нет, поймав мой взгляд, он отводил глаза, а ради человека, который на тебя не смотрит, прерывать лекцию вроде и совсем неуместно. Итак, Патрик никуда не убежал, но некоторая ротация всё же произошла.

Во-первых, примерно на половине моего монолога дверь открылась, и в класс бесшумно вошёл сэр Гилберт. Я так по-ребячески обрадовалась ему, что вся разулыбалась и уже хотела помахать ему рукой — он, тоже улыбнувшись, приложил палец к губам, на цыпочках подошёл к месту на третьем ряду, беззвучно отодвинул стул, сел. Кажется, его появления никто и не заметил — только Патриша бросила быстрый взгляд через плечо.

И вот Патриша как раз учудила. В моей группе было девять студентов, из них шесть британцев (Сирша, Кэри, Кэролайн, Люк, Патрик и Адам), один француз, полностью, впрочем, натурализованный, с отличным английским (Конрад), одна португалка (Бригида) и одна американка (Патриша): девушка среднего роста, худая как жердь («плоская как доска», сказал бы мужчина, но ладно уж, что там — не будем словесно харассить бедняжку), с хорошими густыми волосами, но отнюдь не красавица, увы, даже не миленькая. Британцы и Конрад садились обычно на первый ряд, Бригида — на второй ряд слева от прохода, ближе к учительскому месту, Патриша — на второй ряд справа от прохода. Получалось, что она сидит на своей половине ряда в гордом одиночестве. Как и Бригида, впрочем, но если Бригида, не очень хорошо говорившая по-английски, этим не тяготилась, то американочка, похоже, страдала своей отвергнутостью. Даром что прямо передо мной на первом ряду оставалось одно свободное место — нет, так близко ко мне она сидеть тоже не хотела, видимо, считала это некомфортным… Во время первой лекции она и рта не раскрыла, просто сидела, хлопая глазками, с прямой спинкой, так что у меня не было возможности понять, умненькая она девочка или не очень. Оказалось — не очень…

Но обо всём по порядку. Ближе к концу лекционной части Патриша встала и вышла, как за два дня до неё Патрик, но если в уходе Патрика просто чувствовалась некая брезгливая усталость, отказ от желания быть свидетелем странного перформанса, смысла в котором он не видел, то Патриша будто несла на плечах весь груз оскорблённой в её лице американской нации. Сэр Гилберт приоткрыл рот: для него этот демарш, как и для меня, был, видимо, неожиданностью. Несколько голов повернулись вслед американке — покровитель колледжа был при этом наконец замечен, и три-четыре студента его поспешно поприветствовали. (Остальные — нет: похоже, покровитель был не очень частым гостем, появлялся раз в году на торжественном мероприятии, а кто на таких мероприятиях не бывал, и не знал, как он выглядит.) Сэр Гилберт, ответив на приветствия, дал жестом понять, что не хочет мешать занятию, и вышел из класса так же бесшумно, как вошёл. Аккуратно прикрыл за собой дверь. Как жаль! Я бы и его не постеснялась вовлечь в обсуждение, а он, вероятно, охотно бы поучаствовал.

Ближе к концу всего занятия в дверь просунулась головка Ани:

— Miss Florensky, the principal would like to see you. Morning![2]

Между прочим, как я узнала, официальным названием должности руководителя было здесь vice-chancellor[3], но Аня зачем-то упорно называла свою начальницу the principal[4]: может быть, ей само слово нравилось. Отпустив группу, я поспешила за ней; Аня, идя впереди, изредка оборачивалась, будто проверяла, не убежала ли я. (Что хоть там такое стряслось?) Довела меня до самой двери кабинета директора, с улыбкой её открыла, вошла вслед за мной, закрыла дверь и встала у неё будто вежливый улыбающийся часовой.

В кабинете, кроме самой миссис Уолкинг, уже был сэр Гилберт, благодушно развалившийся сбоку на маленьком кожаном диване. Я поздоровалась с руководством, присела на стул для посетителей.

Миссис Уолкинг, не глядя на меня, вертела в руках какую-то безделушку. Поймала мой взгляд, вымученно улыбнулась

[сноска через несколько страниц]:

— Morning! The thing is, Alice… Patricia has complained about you.

— What about? — выдавила я. Приехали! Сейчас уволят меня с волчьим билетом, и визу не продлят, и «водочки нам принеси, мальчик! Мы на родину летим». Только мне, в отличие от героев «Брата-2», никто не поднесёт водочки.

— I didn’t get it right, something about intimidating her—she was furious, actually, simply boiling with rage. Miss Welsh, could you please find Patricia and bring her here?

— Yes, madam! — мелодично отозвалась Аня и ушла за жалобщицей.

— I say again, — подал голос со своего места сэр Гилберт, — that Ms Florensky is an outstanding lecturer whom I would be proud to have as my professor if I were a student.

— Sir Gilbert, thank you, — пробормотала я еле слышно.

— Of course she is! — ответила директор почти сердито. — You know as much as I do that it is not about her being an outstanding lecturer.

— Allow me to disagree, then: it may be precisely about that.

— My dear old boy who is so brave with me, can you please say it to her?

Я с некоторым удивлением слушала эту дружескую перепалку. Дверь открылась снова — вошла моя студентка, очень прямая, очень гордая, очень бледная (Аня в этот раз тактично осталась за дверью).

Какой бы запал в себе она ни несла, Патриша всё же немного стушевалась, увидев нас троих вместе. Сэр Гилберт, улыбнувшись широко, как чеширский кот, похлопал по кожаному сиденью рядом с собой: на диване оставалось как раз одно место, а больше в кабинете директора сесть было, собственно, и негде.

— Can you please bring forward your complaint, Miss McArthur? — ледяным тоном осведомилась начальница. Я заметила, что в её голосе пропали все нотки Midlands accent[5], которые невольно звучали в разговоре со мной, прожившей в Ливерпуле три года; теперь её акцент звучал как чистое RP[6]: может быть, как неосознанная или даже осознанная попытка указать студентке, кто здесь есть кто. Едва ли та была способна оценить эти тонкости: для большинства американцев что одно, что другое — просто смешной говор этих британских чудиков.

— And can you please take a seat, Patricia, — миролюбиво прибавил мой покровитель, не пытаясь переключаться ни в какой другой произносительный регистр: он и без того звучал как аристократ.

Переведя взгляд с одного на другую и обратно, Патриша всё же села на диван (сэр Гилберт подвинулся, но совсем чуть-чуть, так и оставив одну ногу закинутой за другую), на самый его краешек, сохраняя очень прямую спину и глядя прямо перед собой. (Покровителя колледжа она даже не поблагодарила.) Набрала воздуху в грудь. Разродилась:

— I was—I was saying that she is assertive and rude, and—

— Ms Florensky you mean when you say ‘she,’ do you? — уточнила директор («Спасибо!» — мысленно сказала я ей. Действительно, упоминать присутствующего человека просто местоимением третьего лица — это немного в духе барыни, говорящей о служанке).

— Yes! …And very intimidating, to be sure!

— How exactly did Ms Florensky intimidate you?

— Not me—the class! First, she—

— Firstly, — вдруг подал голос баронет. Студентка обернулась к нему, раскрыв рот. Спросила не очень вежливо, да что там, крайне невежливо:

— What?!

— I wouldn’t say ‘first’ meaning ‘firstly,’ — с абсолютной невозмутимостью и как будто со скрытой иронией пояснил сэр Гилберт. — Better still, say ‘primarily.’

Патриша сделала два-три тяжёлых вдоха-выдоха, ноздри у неё задрожали. О, будь я на её месте, она бы мне всё сказала о том, как учить её говорить на её родном языке! Но здесь поостереглась — и, проигнорировав ремарку полностью, сглотнула, продолжила:

— Yes—she firstly said that we all are sure to die, and it has upset me—the whole class, that is—very much, and—

— Do you disagree with your teacher on this point, then? — это снова был баронет, и он — единственный из нас четырёх — улыбался, он будто даже наслаждался ситуацией. Студентка снова стремительно развернулась к нему всем телом. Захлопала глазами.

— I’m sorry? — произвела она наконец, в первый раз снисходя до диалога с ним.

— I said, ‘Are you going to live forever?’ — поинтересовался сэр Гилберт.

— No, but—but—please don’t make me a fool! — резко оборвала студентка. Я приметила, как дрогнули веки полуприкрытых глаз миссис Уолкинг: видимо, её и патрона, судя по этому my dear old boy, связывали давние приятельские отношения, и ей наверняка не понравилась последняя реплика. — She, too, tried to make me a fool! She said that we, unlike her, never came to think of our own death—as if she was showing off herself, and—

— As is she were, my dear, — с полнейшим и явно издевательским спокойствием заметил баронет. — Subjunctive mood.

Патриша приостановилась — но проглотила и эту языковую пилюлю. «Проглотила» дословно, я прямо чувствовала, как она сглатывает, будь она мужчиной, её кадык так бы и ходил вверх-вниз. Ну, успеет ещё сделать операцию по смене пола, какие её годы… Продолжила:

— …And then she started to intrude on our views and said that if we are not church-goers we shall go and kill ourselves, and—

— I didn’t say that! — негромко запротестовала я, втайне, однако, порадовавшись, что хоть что-то эта девица из моей лекции поняла. — I only said that—

— Hey, it’s me who is bringing forward her complaint now, okay? — злобно оборвала меня американка, и я даже поёжилась. — Can we please follow the standard procedure, Mrs Walking?

— We do not have such a thing as ‘the standard procedure’ here, Miss McArthur, — c достоинством отозвалась директор, отделяя каждое слово. — We do not receive many complaints.

— You just wait! And then she kept quoting from the classics, saying, “You must know this” and “You must know that”—imagine, Ms Florensky, we don’t know this stuff! From Dante Ali-Gueri and from Shakespeare, and she didn’t even say it was Shakespeare, as if somebody who didn’t get it must be underdeveloped, and I only guessed it was Shakespeare because she mentioned Hamlet, so I am not that retarded as she thinks, and from Winston High Auden—who the hell is this Winston High Auden? Why does she know things I don’t know? Is it… legal?! (Я подавилась смешком.) I mean, it is intimidating, — тут же исправилась студентка, поняв, что сказала совсем уж глупость. — What if I go to Russia and recite a poem by their Tolstoyevsky, and say, ‘Hey, you don’t know your Tolstoyevsky, I do’? I mean, are those guys in our syllabus, are they Russian singers or what? Why isn’t she doing her job and sticking to what she must talk about? Do we pay our money for her intimidating us, or what? Give her the sack! I mean, she is just a hired part-time worker from a third-world country, why don’t you sack her?!

Патриша замолчала, тяжело дыша. Секунд десять мы все молчали. Сейчас меня, похоже, погонят отсюда поганой метлой, соображала я. Ну, и не больно то и хотелось! Эх, какую бы сказать красивую финальную фразу? Увы, стучало сердечко, и не находилось красивой финальной фразы.

— So this was the essence of your complaint, Miss McArthur? — произнесла директор тоном, не предвещавшим для студентки ничего хорошего, и я немного воспряла. — Allow me to say, then, that…

— No, Mercy darling, please allow me, — неожиданно перебил её баронет. Он, между тем, откинулся ещё глубже на спинку дивана, прикрыл глаза, будто собираясь с мыслями, сплёл пальцы на своём колене. Сделал глубокий выдох. Открыл глаза. И начал:

— My dear young lady, it seems to me that you completely misinterpret the situation. To begin with, Ms Florensky is not a hired worker from a third-world country begging for her wages. She is a celebrated painter and an extremely successful creative professional, an exceptional talent whose last painting was sold for five thousand pounds. («Вот это полёт фантазии! — поразилась я. — Вот кто тут a creative professional, куда мне!») We are proud to see her as our visiting professor. Unlike you, whom we only see as a—

— I am sorry, but who are you? — вдруг выдаластудентка. Я снова еле удержала смешок.

— I am Sir Gilbert Bloom, and I am the chancellor of the college, — спокойно ответилректор. — Which officially means that I am its head. I don’t interfere with the process, though; I only pay the bills when hard times come.

Патриша собиралась, видимо, что-то сказать — может быть, что она как американка и представительница самого демократического народа на Земле презирает дворянские звания — и даже открыла рот, но благоразумно промолчала.

— Now back to your complaint, — продолжал сэр Гилберт. — You accuse Ms Florensky of knowing more about English poetry than you do, and you ask us whether it is ‘legal,’ to use your clumsy expression. You see, a teacher is supposed to know more than his students, this being the natural order of things. It is also absolutely legal for anyone to know anything. A half-naked kid from Ethiopia or Burkina-Faso is permitted to read Shakespeare and to know more about him than you do. It was not Ms Florensky but only yourself who has intimidated you, and that by your own ignorance.

Патриша, встав, гневливо бросила:

— Good day to you, Mr Bloom!

— Please be so kind as to properly address a member of British nobility, Miss McArthur, — процедила директор, почти не разжимая губ. Сэр Гилберт только махнул рукой, как бы говоря: «Да что взять с этих янки!» — и, снова повернув голову к моей студентке, продолжил:

— Wait, I haven’t finished. You may try to sue me or, indeed, the College, for whatever reason. Just you try, and I will countersue you. I will employ the best lawyers in Britain whom money can buy, to use an Americanism. I will leave you in your panties—figuratively so, of course, as I am not sexually attracted to women of any age, being a homosexual. Do not try to mess up with us homosexuals, my dear young lady, not at our time. And yes, good day to you, too.

Патриша, развернувшись, стремительно вышла. Я поняла, что мне нужно что-то сказать, но все слова как приклеились к нёбу. Директор меня опередила:

— I am really, really sorry, Alice darling — such a shame! I really thought, you know, that you were rude to her this way or another, but since it comes to just that… I’ll call a cab to get you home, it is on me.

— No, Mercy, — добродушно прервал её сэр Гилберт. — I will call a cab, and we will have a lunch together — if Ms Florensky doesn’t object to the idea, that is.

— You, my brave man, how can I object to that? — пробормотала я. Директор издала небольшой смешок.[7]

…Лондонский кэб — прекрасная вещь. (Раньше я им никогда не пользовалась: не было случая, да и дорого.) Выглядит он, как всем известно, словно легковой «универсал», но не все знают, что диван для пассажиров размещается у самой задней стенки салона, так что внутри по-настоящему просторно. И да, в московских такси частенько играет русский шансон или какие-нибудь «Самыи прекрасныи чо-орные глаза, чо-орные глаза…» (по крайней мере, так было три года назад — понятия не имею, что модно сейчас, мир ведь так быстро меняется…). Внутри этого кэба тоже негромко звучало радио: Classic FM. Я не стала уточнять, было ли это личной просьбой сэра Гилберта или нам просто повезло с водителем.

[Сноска дальше.]

— Can you guess the composer? — шутливо спросил баронет, увидев, что я прислушиваюсь.

— Elgar? — предположила я.

— Mais oui, Chanson de matin by Edward Elgar. Proud of you.

— Very soothing — exactly what I need now.

— I guess so.

— Sir Gilbert, please forgive my being somewhat slow in thanking you.

— Please, Ms Florensky, we shouldn’t mention it! — это было сказано даже с каким-то неудовольствием.

— No, I do mean it! — запротестовала я. — You stood up for me in a very chivalrous manner—I don’t like the word ‘chivalrous,’ by the way, it seems very lightweight—in a very courageous manner, I say.

— This is not real bravery, my dear, not the sort of bravery one dies with in a battlefield.

— I believe we all have different battlefields in life. Once again, I ask you: what makes you do this for a total stranger?

— You are not a ‘total stranger,’ Alice, not anymore, please don’t put it this way. You know, I am supposed to stand up for the staff members of the institution of which I am the nominal head. All right, if you insist, — сдался он. — You remind me of my… my ‘significant other’ who passed away last year. His name was Alistair, by the way. Now, does it sound very… improper to you, an Orthodox Christian as you are?

Я задумалась, решив, что на честность нужно отвечать честностью. Так ли уж и правда это скверно? Медленно я помотала головой:

— No. There are exceptions to every rule, and I simply prefer to see you as an exception, — повинуясь внезапному импульсу, я вдруг захотела ему рассказать анекдот о Чайковском от армянского радио, дескать, «мы любим его не только за это», но сдержалась.

— Thank you, relieved to hear that. Besides, I do think that you are an excellent lecturer; I am interested in what you talk about as much as in your enigmatic personality. And now, I would recommend you a very nice place where they serve Russian cuisine. Is Russian cuisine a good option?

— Sir Gilbert, — вдруг решилась я, — may I ask you a special favour?

— Anything you like, dear.

— Can we please have a long conversation after the lunch?

— Not that I have much time today…

— Instead of a lunch, then? I… I think I have things to share with you.

— Bah! So you are not hungry, then?

— I am terribly hungry, but I am ready to sacrifice my lunch for the sake of a long talk.

— We are chatting anyway.

— I would prefer a really calm place, but… forgive me, — вдругсообразила я, — you must be hungry, too! It was tactless of me to ask you for a conversation, so can we just…

Сэр Гилберт очень внимательно, долго посмотрел мне в глаза, так что я стушевалась, беспомощно улыбнулась, отвела взгляд. Он, между тем, склонившись к микрофону интеркома, нажал кнопку и попросил водителя со всеми приличествующими любезностями и извинениями отвезти нас к Speaker’s Corner. Пункт назначения, вдруг сообразила я, садясь в такси, без крайней нужды не меняют, это неприлично, так что уж если английский баронет пошёл против приличий, значит, воспринял мою просьбу всерьёз. Боюсь, я его разочарую…

Через пять минут такси высадило нас у Уголка Оратора. Не спеша мы пошли по одной из дорожек. Я люблю Гайд-Парк, поняла я: за его лаконизм, за огромность его густых деревьев, за его полупрезрительный отказ притворяться тем, чем он не является. Сэр Гилберт меня не торопил, а я не спешила начинать. Но вот сыскалась скамеечка, наконец. Не сговариваясь, мы присели на неё. Сэр Гилберт, закинув ногу на ногу, сплёл пальцы на колене и весь обратился в слух. Я набрала воздуху в грудь — и начала рассказывать.

Я рассказала всё моё позавчерашнее путешествие в Нижние Грязищи, от начала до конца. Когда я волнуюсь, я перестаю говорить по-английски хорошо: простейшие слова, которые в другой момент мне обязательно бы пришли в голову, вдруг куда-то улетают. Мой покровитель меж тем слушал меня очень терпеливо, ни единого слова ни сказав, и только когда понял, что я — несколько сумбурно — закончила, произнёс:

— What you told me sounds incredibly interesting.

— Does it sound—sane? — уточнила я жалким голоском. — Because I am terribly afraid it doesn’t.

— Dear, how am I supposed to know that? — юмористически отозвался мой собеседник.

— I agree—because you are not a psychopathologist, Sir Gilbert, — самоуничижительно признала я.

— No, I am not, neither am I someone like this ridiculous Frenchman who interprets Leo Tolstoy’s ontological shock in terms of psychopathology and whose name I happily forgot. I don’t think that you are a psychopath, my dear.

— Who am I, then?

— A psychonaut. A mystic, maybe.

— A psychonaut, — повторила я за ним не очень убеждённо. — So this is how it is called. Why has it happened to me who never was a psycho… a psychonaut of any sort?

— Do you remember your famous literary forerunner and what she was doing before her journey through the looking-glass?

— You mean that she, too, fell asleep sitting in an armchair close to a fireplace and a mirror? — догадалась я. — So there must be something in this combination—maybe the emission of carbon dioxide from burning firewood, or light polarised by the mirror, or who knows what else—that opens up our perception of… of other realms, or worlds, or whatever we call them?

— Yes, provided the travelling psychonaut also reads a text to herself, the way Carroll’s protagonist did both times, and that she is called Alice.

— You must be joking, Sir Gilbert.

— No, why? You see, I often fall asleep in front of a fireplace in my estate in Essex, but I have never ever travelled to any of these realms created by the collective unconscious of our nation that were so brilliantly described by Mr Carroll, by Rev. Dodgson, that is—I guess they underwent some changes over these two centuries. Do you know why? Because I am not an Alice!

Я не могла понять, шутит он или говорит серьёзно. Как и час назад, сэр Гилберт, похоже, говорил вполне серьёзно, а если улыбался, то только из вежливости.

— Why didn't I go to those places she visited but went to this dismal Russian purgatory instead? — пробормотала я, продолжая сомневаться.

— Because you are Russian, dear! Do you sort of struggle to accept this fact?

— No, I don’t—and yes, it is obvious, — согласилась я.

— Do you know what I suggest that you do? I think you must risk another journey.

— And another, and then yet another.

— That would depend, but—would you promise me to keep me informed about how it unfolds? By email, at least.

Я, подумав, кивнула:

— Certainly—given that you are interested.

— I am extremely, extremely interested in everything that you shared with me today, my dear Alice; please don’t see it as just a figure of speech; and thank you for regarding me as a friend with whom you can share such things, — серьёзно ответил сэр Гилберт. — Now, can I give you a lift home?[8]

Он, впрочем, так и не успел отвезти меня домой, потому что ему позвонили, и в его расписании обнаружились срочные дела. Странно, а я думала, что аристократы ничего не делают, только шатаются по вернисажам и званым обедам, а в оставшееся время сидят в своём поместье перед камином да потягивают кларет из бокала… Однако вызвать мне кэб он успел, и даже успел его оплатить. Я не стала возражать, правда, шутливо поменяла ему на то, что он сорит на меня деньгами — сэр Гилберт тоже чем-то отшутился. Мы тепло попрощались.

Эх, как же я дошла до жизни такой, что оказалась в чужой стране одна-одинёшенька, а единственный человек, кому могу здесь выговориться, — это немолодой гомосексуалист? Чудны дела твои, Господи…

Кэб по причине ремонтных работ в центре ехал долго, и у меня было время вернуться к своим воспоминаниям.

* *

Православная женская гимназия в областном центре оказалась, против ожидания, не таким уж «кислым» местом, какой я её вначале воображала, будучи, правда, заранее согласной на всё что угодно, лишь бы прочь из Лютово! То есть да, с внешней точки зрения всё было вполне предсказуемо и тоскливо: длинные унылые коридоры, высокие сводчатые потолки, высокие окна с широченными подоконниками, на которых вы, на ваше усмотрение, могли с подружкой сидеть хорошим весенним деньком, обмениваясь секретами, или стоять в полный рост глухой осенней ночью, думая, не шагнуть ли из окна третьего этажа. Третьего — потому что спальни были на третьем этаже: полуказарменного-полубольничного типа, по шесть, восемь, а где и по двенадцать коек в одном помещении, для личных вещей имелась прикроватная тумбочка. Общежитие, кстати, предоставлялось только иногородним. Спальни занимали почти весь третий этаж (в конце коридора — туалеты, душ и прачечная), классы и огромный актовый зал — второй, на первом находились гардероб, столовая (тоже немаленькая), учительская, кабинеты завучей и директора, медкабинет, библиотека, комната отдыха (в лучших традициях воинской части или советского санатория: телевизор и кресла по периметру), общая кладовая, кладовка для лыж, каморка дяди Паши, рабочего по обслуживанию здания. Ах да, забыла: имелась ещё домовая часовня, точнее, целый домовый храм: на третьем этаже, по центру здания, в башенке (или верней назвать её мезонином?), предусмотренной именно для домового храма при самой постройке здания лет сто назад. Я любила там бывать вне служб: вне служб там почти никогда никого не было.

Спортзал отсутствовал: осенью и весной мы занимались физкультурой на улице, зимой — тоже на улице, на лыжах, этой вечнозелёной радости советского и российского школьника, а в оттепель физкультурные занятия частенько и вовсе отменялись, наверное, исходя из рассуждения, что для будущей матушки всяческое махание ногами да скакание через «козла» — не самое главное дело. (Тут бы я, конечно, поспорила, но кто бы меня ещё послушал!) На школьном дворе имелась, правда, заасфальтированная площадка, грубый аналог стадиона, служившая как раз для занятий спортом, но при этом прямоугольная, не овальная, и лишенная всякой разметки; мы с мрачным юмором называли её «плацем». При мне на том же дворе начали строить спортзал, но наш класс им ни разу не воспользовался. Ради спортзала пришлось срубить часть яблонь в саду, который раньше занимал почти весь примыкающий к зданию участок, кроме «плаца», само собой. Мне было жалко эти яблони, но я, не по годам умненькая, приняла их уничтожение с грустным спокойствием, даже, помнится, отказалась подписывать коллективную петицию за их сохранение, которая одно время ходила по рукам в двух старших классах. Ничего из этой затеи всё равно не вышло… Участок окружался сплошным и довольно высоким кирпичным забором с единственными воротами. Итак, за исключением спортзала, женская гимназия была вполне себе «автономным кораблём»: мы, ученицы, могли проводить в здании месяц за месяцем и при этом даже не выходить на улицу.

Гимназия открылась за год до моего поступления: кажется, деньги на неё в равных долях давали областная епархия и один благочестивый московский олигарх, тот же самый, который профинансировал восстановление городского кафедрального собора. Цели её учреждения были самыми возвышенными: во-первых, обеспечить возможность получить качественное образование детям бедных сельских клириков (таких, как я, например: в этом смысле я вписывалась в задачи организации идеально), во-вторых, подготовить желающих благочестивых девушек к дальнейшему поступлению в женские православные институты, как и вообще к «карьере» православной матушки или, может быть, монахини. Предполагалось, что гимназия будет не просто хорошей, а даже очень хорошей школой, собравшей, за счёт надбавок к стандартному окладу, лучших учителей с города и области, что она сумеет утереть нос разнообразным светским учреждениям такого же типа, таким образом показав, на чьей стороне правда, и совершая живым примером качественного образования дело пропаганды православия. Начальной школы в гимназии не было, только средние и старшие классы.

Глядя на весь проект глазами моего теперешнего возраста, думаю, что идеализма и прожектёрства в нём имелось не меньше, чем практической необходимости. Вот, я закончила её, и закончила с отличием, а разве вышла из меня православная матушка? А моя мама никакой такой гимназии не заканчивала, а и закончила бы, это едва ли многое бы изменило. Смутно я подозревала даже тогда, в свои семнадцать лет, что не таким путём воспитываются матушки… А каким, впрочем, путём они воспитываются? Понятия не имею. Кидать камень в чужую идеалистическую затею или даже просто показывать на эту затею пальцем с идиотским смехом — вообще неблагородное дело. Основатели женской гимназии попробовали сделать нечто новое, верней, возродить на пустом месте хорошо забытое старое, и у них почти это получилось. Почти — потому что реальность вышла несколько более сомнительной и серой, чем была задумка. Но так ведь почти всегда бывает с задумкой и её воплощением, разве нет?

Кажется, через три года после моего выпуска гимназия то ли тихо перестала быть, то ли переехала куда-то на окраину, в более скромное здание, и съёжилась до двух старших классов. Я никогда не пыталась узнать точно, существует ли она теперь, и сейчас тоже не хочу — из какого-то близкого к ужасу суеверия, из которого люди ускоряют шаги рядом с домом, где жили раньше, или стремятся забыть само имя любимого раньше человека (вот и я имя Игоря почти уже позабыла, а пройдёт ещё время, и снова забуду). Некоторые, конечно, так не поступают, но это уже другая история. Не знаю, с чем связано это чувство: мы бежим от мест и людей, где и с кем были очень счастливы? — или очень несчастны? — или от тех, с кем допустили глупые ошибки, от тех, перед кем оказались нечаянно виноваты? Последнее, наверное, ближе всего к правде.

Я не была в гимназии ни очень счастлива, ни очень несчастна, потому что, как уже сказала, реальность оказалась где-то посередине между проектом идеально-благолепного православного воспиталища и моим незрелым представлением о том, каким должна быть хорошая школа. (Единого и устойчивого образа хорошей школы в моей головке, конечно, не было: в один день я представляла такую школу как некий архитектурный шедевр конструктивизма в духе двадцатых годов прошлого века, на стенах, крыше и внутри которого ученики будут творчески самовыражаться кто во что горазд, в другой день она виделась мне как строгий колледж в оксфордском стиле, с тёмными вековыми стенами, сводчатыми окнами, тишью библиотек и стрижеными лужайками: в такие дни женская гимназия совпадала с моим идеальным образом процентов на семьдесят. И всё же в семнадцать лет я была убеждена, что идеальную школу в принципе можно спроектировать, — мысль, которая сейчас мне кажется безнадёжно утопической.) Любую реальность в бóльшей мере создают не стены, а люди. Конечно, древние стены и сами способны постепенно менять под себя людей… но нас, молодых девушек, было слишком много, и мы были слишком молоды, слишком живы, чтобы покорно переделываться под благовоспитанный образ святых сестёр.

Ситуация осложнялась тем, что многие — да почти все! — происходили из воцерковлённых семей, что с детства мы приняли в свой ум определённую систему координат, описывающую добро и зло, достойное и предосудительное, и что многие из нас к одиннадцатому классу успели занять место по ту или другую сторону этой системы координат, или решив воевать со злом мира вместе с ней, или решив бунтовать против неё. (Многие, сказала я, но едва ли большинство, а я, пожалуй, относилась к большинству.) Некоторые, конечно — как это водится испокон веку, — принимали не систему, а просто «правила игры», и в этой игре с самого начала стремились заработать репутацию самых послушных, надёжных и устойчивых пешек, чтобы после, кто знает, выйти в королевы. А на какую корону, то есть на какую особую православную карьеру может рассчитывать молодая девушка? Вариантов было не очень много… но тем слаще кому-то было помечтать об этих почти несбыточных вариантах. Стать чиновницей Московской патриархии, ответственной за контакт со Святым престолом, чтобы половину года проводить в Москве, а вторую — в Риме: как вам, нравится идея?

Другие, как я, свою дальнейшую карьеру с православием не связывали совсем — но помалкивали, не желая выделяться. Третьи, бунтарки, выделяться хотели и носили название «индивидуалисток», а в устах «ортодоксов» это были, предсказуемо, «скандалистки». (В нашем классе была лишь одна такая, а у десятиклассников — целых две.) Ах ну, да, конечно, демонстративно-православное крыло мы, общая масса, называли «благоверными» или «ортодоксами» (а они нас — «болотом»). Имелись в двух старших классах и другие группки, помельче, например, «блаженные»: две или три девочки настолько аскетически религиозные, настолько не от мира сего, что по молчаливому уговору их не трогали и ни во что не вовлекали, или «вадимопоклонницы» — о них позже. Ни одна из групп не пользовалась этими названиями в качестве самоназваний, конечно: «благоверные», что очевидно, себя не называли благоверными, а для нас, «болота», было бы странно самих себя называть болотом. Наша молодая энергия создавала фракции и группы по взаимной симпатии или антипатии, которые, само собой, рассыпались или меняли очертания через месяц-другой. Между нами вспыхивали быстро гаснущие ссоры, по бытовым вещам, но иногда по вопросам веры тоже, точней, по вопросам отношения веры к бытовым вещам. Страстные влюблённости между девочками тоже вспыхивали, и да, до «плотской близости» дело тоже иногда доходило: женская гимназия полузакрытого типа с общежитием — просто идеальный рассадник таких отношений. Откуда я это знаю? Кхм… Оставим пока за скобками. Какому-нибудь крупному церковному иерарху всё это наверняка показалось бы забавной вознёй простейших на лабораторном стекле — для нас это было нашим миром, и радовались, злились, огорчались, плели свои детские интрижки мы совершенно по-настоящему.

Странно, что всё бурление нашей молодой жизни почти никак не соприкасалось с нашими занятиями, шло параллельно им. Педсостав женской гимназии, как это сплошь и рядом бывает в школах в России, и сам почти полностью был женским, с большинством учителей — воцерковлёнными дамами, неизменно носившими длинную, в пол, юбку, и частенько — головной платок. (Мы и сами носили форму: одинаковые тёмно-серые платьица длиной до колена с белыми воротничками, нам тоже полагались косынки, которые, правда, в обиходе разрешалось не повязывать.) Невоцерковлённые педагоги практически все, за исключением литераторши, следовали типажу советской учительницы. А этот типаж я, кстати, считаю хорошим, правильным, его беда лишь в том, что его время ушло, потому что ушла страна, его создавшая. Все они, и «церковные дамы», и «советские женщины», за исключением молоденькой учительницы литературы, были женщинами в возрасте. Директором тоже была женщина: высокая и дородная немолодая матушка с немного заторможенными движениями, с большими, слегка сонными, навыкате, глазами, звали её Светлана Борисовна. Светлана Борисовна даже с ученицами говорила неизменно тихим голосом, потупив глаза, и напоминала женский вариант чеховского Человека в футляре, в том плане, что неизменно боялась, как бы чего не вышло. Настоящая власть, по крайней мере, возможность принимать все тактические решения, находилась в руках у завуча, Розы Марковны: немолодой, субтильной, очень решительной, очень быстрой, и по внешнему виду — не очень-то и православной, что вызывало у «благоверных» глухое недоумение. (Но, между прочим, это именно Роза Марковна каждый день подливала масло в лампадку в домовом храме. Однажды утром я зашла туда, прогуливая физику по причине полного равнодушия к предмету, а официально — под предлогом «женской слабости»: в «эти дни» при совсем уж плохом самочувствии на уроки негласно разрешалось не ходить — и тут как раз вошла завуч с бутылкой лампадного масла в руке. Мы встретились глазами, и она мне улыбнулась, а про моё отсутствие на уроках даже ничего и не спросила.)

Всех наших учителей мы побаивались, уважали (или нет), но не испытывали к ним никаких особенных чувств и даже не обращали к тому, что они нам говорили, никакую значимую часть своего ума. Да и скажите, пожалуйста, каким образом девушка шестнадцати-семнадцати лет должна закону Ома для участка цепи, или сложным полимерам, или десятичным логарифмам, или экономической географии Африки посвятить значимую часть своего ума? Девичий ум вообще строится по иным силовым линиям — когда и кто это поймёт, наконец?

Имелись из этого правила три исключения. Первое — Виктория Денисовна, наша молоденькая словесница. Ей, кажется, даже тридцати не было. (Как забавно: мой собственный теперешний возраст! Но я-то себя чувствую гораздо более… зрелой? — попросту более старой женщиной. Интересно, какой она виделась себе самой?) Ошиблась: нашей словеснице и двадцати восьми не было: что-то двадцать четыре. К сожалению, именно в силу её молодости, открытости, приветливости её уроки не производили того впечатления, которое заслуживали. «Благоверные» считали Викторию Денисовну, с её юбками выше колена или, изредка, блузкой с глубоким вырезом, откровенно неправославной женщиной, и поэтому на всю её науку поглядывали свысока. «Индивидуалистки» не желали литераторшу воспринимать всерьёз, потому что она сама в каком-то смысле являлась индивидуалисткой, а ведь нет ничего неприятней, чем смотреться в кривое зеркало — или, может быть, чем кривому смотреться в зеркало, особенно если видишь в этом зеркале свою улучшенную копию. Мы, «болото», или глухо завидовали её молодости, красоте, откровенной женственности, которую сами не имели никакой возможности проявить, или видели в ней такую же, как мы, пешку, просто прошедшую на несколько клеток дальше, и прагматично оценивали, примеряли её жизнь к себе: значит, через пять-семь лет одна из возможностей (рассуждали мы, в том числе и я) — стать «учительшей», так хорошо это или плохо? Вероятно, где-нибудь в мужском кадетском классе или военном училище Виктория Денисовна пользовалась бы бóльшим вниманием или бóльшей симпатией. Это, правда, не обязательно хорошо сказалось бы на усвоении предмета… (Интересно, как устроен мужской мозг? Может ли юноша или мужчина посвятить всё внимание лекции, когда отвлекается на аппетитную фигурку преподавателя? У кого бы мне это ещё спросить: не у своих учеников же? И, это самое, насчёт своей «аппетитной фигурки» я, интересно, не льщу ли себе?) Прекрасно всё это понимая, чувствуя, Виктория Денисовна даже и не стремилась настаивать ни на каком внешнем уважении: назови её кто-то из учениц просто по имени, она бы и тут, кажется, не обиделась. Всем своим видом молодая учительница будто говорила нам: «Вы не считаете меня учительницей, видите во мне просто женщину, существо вашего же рода? Да, я существо вашего рода, но более сильное, успешное, и зубастое — ну-ка, справьтесь со мной!» В любом случае, наша литераторша нас провоцировала, умела иногда зацепить — или разозлить какой-нибудь прямой и простодушной репликой, что педагогу тоже порой полезно делать; с ней не было скучно, она была живой, а это ведь так здорово, так ценно, думали молодые и глупые мы, на фоне «ходячих учебников»! (И вновь, глазами моего теперешнего возраста: какими прямолинейными, до ограниченности, мы были! Безусловно, хорошо, когда учитель — живой, но должен ли он жить перед классом «на разрыв аорты» и каждый урок устраивать бесплатное цирковое представление? Что, к примеру, одушевляло мистера Китинга из «Общества мёртвых поэтов», с его неимоверной живостью: любовь к предмету, любовь к детям? Если так, то снимаю шляпу: я в качестве педагога, по шкале его живости, не такая уж и живая — и даже не очень тороплюсь…)

Вторым исключением был, само собой, отец Вадим: тридцатилетний преподаватель Закона Божия, который также по воскресеньям исповедовал и служил литургию в нашем маленьком домовом храме. Отец Вадим говорил приятным бархатистым баритоном, а глядел на вас добрыми и кроткими «лучистыми» глазами. Само собой, что в старших классах полдюжины девочек сохло по этому баритону и этим глазам, без всякой надежды, конечно: отец Вадим являлся примерным семьянином. Я не входила в число «вадимопоклонниц» (кроткие мужчины не совсем в моём вкусе), но уроки Закона Божия мне, пожалуй, нравились… нет, не так: не вызывали внутреннего протеста. Вызывали порой желание спорить — но спорить с этим добрым человеком и его убаюкивающим голосом не хотелось. Добрый человек излагал официальную, простую как воинский устав, точку зрения церковных властей на предметы колоссального размера, исключительно сложные и едва ли вообще вместимые в человеческий ум, включая церковный ум, но сам он этой точки зрения то ли благообразно придерживался, то ли даже всем сердцем разделял эту нехитрую солдатскую веру, и у меня поэтому не появлялось ни малейшего желания пополнять число «скандалисток». На воскресную службу я тоже пару раз пришла — но после этих двух раз отказалась на неё ходить, потому что…

Потому что вокруг домóвого храма бурлили просто шекспировские страсти! В храме из-за его тесноты, кроме самого священника, помещалось десять, много дюжина учениц. «Вадимопоклонницы», что очевидно, никак не могли пропустить ни одной литургии — и даже больше литургии их волновала предшествующая службе исповедь, в которой, как ни крути, имелся интимный, почти эротический момент. (Ужас, ужас, правда? Но я просто пишу о том, что наблюдала сама или чем со мной делились: ни малейшего желания бросать тень на богослужебную практику или нравы Русской православной церкви у меня не имеется.) «Ортодоксы», с другой стороны, считали, что присутствовать на службе — их святое право православных христианок, а к «вадимопоклонницам» относились к нескрываемым презрением, с почти физической брезгливостью, ведь те маскировали свой интерес к службе религиозностью: постеснялись бы хоть! «Благоверные» были многочисленнее — а «вадимопоклонницы» энергичнее, верней, истеричнее: они меньше стеснялись в выражениях. Ситуация осложнялась тем, что пара «ортодоксальных» девочек, как знать, и сами тайно вздыхали по отцу Вадиму, но обнаружить это, конечно, боялись. Ну и, разумеется, «блаженные» тоже хотели ходить на службы, и их было обидеть — словно ребёнка ударить. В воскресенье прямо в коридоре третьего этажа вспыхивали порой не очень красивые сцены в стиле «Женщина, вас тут не стояло!». Не так грубо, конечно: звучало это как «Батюшка не благословляет опаздывать и создавать толпу на богослужении, Оля! — Да, а ещё батюшка не благословляет осуждать ближнего, Маша, осуждающим ближнего посылаются скорби!» И так далее, и тому подобное. Всё это происходило на виду у честного народа: у всех прочих воспитанниц, которые, например, шли из душа или в своё дежурство помогали прачке менять постельное бельё, потому что, напоминаю, спальни тоже находились на третьем этаже. Мне просто посчастливилось побывать на первых двух службах, на самую первую, кроме меня, и вовсе пришли только две девочки. А уже с третьей недели сентября начались склоки за места и «предварительная запись», авторитет и необходимость которой половина «прихода» не признавала (возможно, и справедливо не признавала, ведь литургия — это не колбаса). Нет, нет, только не это всё! — думала я с ужасом и возмущением. Так не должно быть, как угодно, но не так! («Бедный батюшка! — думаю я теперь. — Какое искушение представляли для него все эти девичьи масляные глазки! Но каждый несёт свой крест. И что значит “не так”, как должно быть “так”? Дай мне кто прямо сейчас, в теперешнем моём возрасте, власть директора гимназии, даже власть “серого кардинала” при правящем архиерее, я бы разве обустроила всё лучше?») А в семнадцать лет я себя успокаивала: лучше дойду до кафедрального собора (тот был в пятнадцати минутах ходьбы от нас). Один-единственный раз я до него действительно дошла, но почувствовала там себя совсем одиноко, совсем не на своём месте — стóит ли говорить, что этот раз был последним?

Третьим исключением стал английский язык, но лишь со второй учебной четверти. А в первой четверти я, умненькая, амбициозная и даже считающая, будто понимаю кое-что про духовный мир, всё искала своё место в православии. Кроме того, и здравый смысл этого требовал, надо было определяться, учась в православной гимназии, где я, с кем я, к кому принадлежу. Не находилось мне места в православии, не складывались у меня с ним отношения… Вместо православия сложились отношения с Наташей.

Наташу я заприметила ещё первого сентября на торжественном построении на «плацу»: высокая, ладная, фигуристая девушка, с роскошным хвостом чёрных волос, с выразительным, но немного грубоватым лицом, с тяжёлым, чисто мужским взглядом. Из такой девушки может получиться олимпийская чемпионка, может — любовница миллионера, может — лидер оппозиционной политической партии или феминистического движения: в семнадцать лет перед человеком все дороги открыты. Наташа тоже на меня смотрела… На лестнице, догнав меня, она спросила с характерной для неё прямотой:

— Ты кто?

Я назвала своё имя, Наташа — своё, и продолжала смотреть мне в глаза этим прямым открытым взглядом, так что я даже слегка поёжилась. Мы, кажется, остановились.

— У тебя очень чистые глаза, — вдруг сказала Наташа, несообразно с прошлым коротким разговором, но она никогда не заботилась о том, что с чем сообразно. — Невинные.

— Спасибо, — поблагодарила я. — Насчёт невинности: ты знаешь, я ведь не очень… православный человек.

Наташа прыснула со смеху:

— Больно нужно! Тебе помочь донести сумку?

От помощи я отказалась: было в этом что-то немного обидное, будто меня признавали несамостоятельной. Обидное, но и… лестное. Вот Игорь бы мне не предложил донести сумку…

Кровати в спальне мы выбрали рядышком, рядом сели в столовой, да и вообще, подружились с первого часа. В этой дружбе был с Наташиной стороны оттенок покровительственности, но не снисходительной покровительственности, а такой… защитной, что ли. Наташа Яковлева, эта кавалерист-девица, эта современная Надежда Дурова, всем своим видом обещала защищать своих подруг. Правда, у неё так и не появилось других подруг… И да, не только видом: она мне в самый первый день пообещала меня защищать. Я обиделась: я себя вовсе не считала размазнёй, и, кроме того, услышала в этом предложении намёк на её превосходство. Наташа крайне сухо заявила, что если так, она со мной и разговаривать не собирается. Подумав часа два, я сменила гнев на милость и передала ей на уроке записку с лаконичной благодарностью. Наташа в ответ принялась писать и написала мне целое маленькое письмо, немного бессвязное, о том, что, мол, не хотела меня обидеть, что я очень умненькая девочка, которая наверняка сумеет за себя постоять, что один ум хорошо, а два лучше, что её предложение было от чистого сердца, потому что ей кажется, будто я не такая, как все, особая… Я читала и только что не мурлыкала от удовольствия: Наташа знала, на какие пружинки нажать. Мир был восстановлен. Мария Глебовна сделала нам замечание за нашу активную переписку, а ко мне обратилась совершенно по-учительски:

— Встань, пожалуйста. Может быть, ты нам прочитаешь вслух то, что там так интересно?

Я встала. Наташа тоже поднялась с места:

— Мария Глебовна, это писала я. Может быть, мне прочитать это вслух?

В её голосе было так много бесшабашности, такое восхитительное nonchalance[9] (не знаю, как ёмко перевести это слово), что Мария Глебовна, почувствовав в воздухе запах скандала, только рукой махнула:

— Садитесь обе… Минус один балл обеим за этот урок.

Как будто нам это было важно! Вот Наташа уже и принялась меня защищать, при том с первого дня без всякого труда заработав репутацию «скандалистки». Мне сложно сопротивляться, когда кто-то сильный и уверенный начинает обо мне заботиться, я сразу таю, так вот я глупо устроена…

(Кстати, своей принадлежностью к «левому крылу» Наташа гордилась и всячески его подчёркивала всеми возможными способами: то соорудит какую-нибудь невозможную причёску, то прицепит на платье какой-нибудь невероятный значок, причём с вывертом значок, например, «Православие или смерть» — и череп со скрещёнными костями, или «Христос — моя защита», стилизованное под арабскую вязь, так что каждому ясно, что откровенная дикость, но при этом не придерёшься. Учителя кривились, но помалкивали.)

Ночью, уже за полночь, Наташа меня разбудила:

— Вставай, соня! Не хочешь посплетничать?

Мы обе забрались на широкий подоконник с ногами, предварительно постелив одеяло, и принялись шёпотом сплетничать, то есть, на самом деле, делиться своими жизненными историями. Я всё время ловила на себе её взгляд: глубокий, проникающий, почти волнующий. Было мне и лестно, и тревожно: смутно я уже догадывалась, чем это всё может закончиться, хотя внешне всё пока оставалось в рамках приличий.

— Ты… ты так странно на меня смотришь! — призналась я наконец.

— Я тебе говорила уже: потому что ты особенная.

— Тася, перестань! Это всё лесть, а я не совсем дурочка. Это в Лютово у себя я была особенная, а здесь за первый день поняла, что не такая уж я и особенная.

— «Тася» — это хорошо, это мне нравится, — одобрила она. — Но только не при всех, а наедине, ладно? При всех «Наташа». Потому что какая же я Тася?

Я подавилась смешком:

— Действительно, никакая…

— Ты здесь поняла, что не такая уж и особенная — и тебе обидно, да? — продолжала Наташа. — Это тоже хорошо. Нет, я не про таланты, а вот… ты неиспорченная. Даже в плане мальчиков: то, что у тебя было — это вообще детский сад. И не было, считай, ничего.

— Неиспорченная, значит… Мне так не кажется.

— А мне кажется.

— Надеюсь, ты… не хочешь меня никак… испортить? — спросила я, замирая.

Наташа довольно рассмеялась и, наклонившись ко мне, легко чмокнула меня в щёку. А после, как можно догадаться…

~ ~

— We have arrived, madam![10]

Вот так вот: расвспоминаешься — а тебе на самом интересном месте: ‘We have arrived, madam!’ Спасибо, что уж там…

Поблагодарив кэбмена через интерком, я вышла и направилась прямиком в Aku Sasa Japanese Restaurant[11] в пяти метрах от входа в A&B Groups. На прямо уж настоящий ресторан этот restaurant по московским меркам не тянул, но тем и лучше.

Заказав суши, мисо-суп, креветок, цыплёнка терияки на шампуре и жасминовый чай (и куда мне столько? — ем как не в себя! — ладно, на ужине сэкономлю), я достала телефон и принялась набрасывать в «блокноте» письмо для Наташи: захотелось ей рассказать о моей здешней жизни. Остановилась, лишь когда поняла, что сейчас действительно напишу такое письмо, да и отправлю, чего доброго. Ну не глупость ли, скажите? Зачем ей знать о моей здешней жизни, кому моя жизнь интересна? Мне самой-то она не очень интересна…

Телефон между тем подключился к домашнему соединению, благо сигнал долетал и сюда (гостиничный маршрутизатор был за стенкой). Письмецо? Ну-ка: не от Эрика ли, часом? Не образумился ли мой недомуженёк?

Недомуженёк не образумился: письмо пришло из Ливерпульской галереи современного искусства, где выставлялись две мои работы. Dear Ms Florensky, we are pleased to inform you…[12] — ага, так… Директор вежливо уточняла, когда и как мне удобно получить деньги за мою работу «Дерево» (холст, масло, 20 Х 20 дюймов), которую они сегодня продали лицу, пожелавшему остаться неизвестным и одновременно пожелавшему заплатить больше объявленной стоимости, а именно… сколько?!

Пять тысяч фунтов.

Я рассмеялась грудным смехом. Ну сэр Гилберт, ну чародей, ну предсказатель! Да полно: не он ли и купил? Нет, жизнь определённо налаживается…

Допивая чай, я приняла решение. Единственный мой покровитель здесь — сэр Гилберт. Не будь его, не видать мне ни этих пяти тысяч фунтов, ни работы в колледже как своих ушей. Сэр Гилберт во мне заинтересован, пусть и совершенно безобидным образом (какое счастье! — настоящего ухажёра я бы не вынесла): по сентиментальным соображениям, кроме того, как в художнице (неужели? — тут он мне явно льстит), как в лекторе (а это и правда лестно; спасибо!), наконец, как в мистике (ну-ну…). Сама-то я себя никаким мистиком не считаю, но просто из чувства благодарности поступлю сейчас именно так, как он и советовал. Вернусь домой. Дождусь темноты. Начитаю на диктофон свою лекцию. Растоплю камин. Поставлю кресло под тем же углом к зеркалу, что и позавчера. Вставлю в уши наушники. Нажму на кнопку play. И буду готова к новому путешествию. Если ничего не случится — не огорчусь: значит, опыт был единичным и невоспроизводимым (тем и лучше, пожалуй: нет?). А если окажусь в незнакомом мире — не испугаюсь: я ведь вовсе не наивная девочка, а уже опытный дайвер в духовные глубины и психонавт, правда?

○ ○

Я всё же испугалась: в этот раз провал совершился совсем неожиданно. Или просто минуты засыпания выпали из памяти?

Я оказалась там, где, собственно, и ожидала: в поле, поросшем короткой травой, к счастью, сухом, без всякой грязи. И на том спасибо… Оглядеться как следует по сторонам я не могла: вокруг меня сгущалось молоко тумана — тоже ожидаемо. Зеркальце отразило меня семнадцати- или, возможно, восемнадцатилетнюю, в простом чёрном пальто со старомодным меховым воротником, рыжим. (Пальто пришлось кстати: воздух был холодным, хотя в целом материальность и вес тела здесь чувствовались несколько меньше, чем в Нижних Грязищах.) Ярко-рыжими в этом мире оказались и мои волосы, которые я всегда считала auburn[13], хотя насчёт точного цвета я бы не поручилась: света не хватало. Свет в этом мире был таким, какой на Земле бывает летом очень рано, часа в три утра. Правда, туман сам по себе слабо светился. Ни звуков, ни движения вокруг… Едва успев подумать «ни звуков», звуки я сразу и услышала: кваканье лягушек, шорохи, шелест деревьев, поскрипывания, лязг далёких и неожиданных здесь составов… Стоило сосредоточиться на одном, как он сразу пропадал, оставляя неприятное ощущение галлюцинации. (Имеет ли смысл во сне спрашивать, чтó галлюцинация, а что нет? Имеет ли смысл всё это называть именно сном?) Жутковатое место… Сейчас, видимо, выйдет старик?

Впереди почувствовалось движение, туман прямо передо мной слегка прояснел. Да, ко мне и в самом деле шла фигура. Только вроде бы не старик…

Старуха. Не сгорбленная, как русские бабушки, а с прямой осанкой, в непонятной хламиде, а ещё — бесконечно древняя, с седыми волосами до плеч, с глубокими морщинами, с задубевшей, коричневой кожей; шла она широкими свободными шагами. Откуда я её знаю?

Между нами оставалось шага три, когда я закричала от ужаса. Ко мне шла, конечно, я сама — лет через пятьдесят.

От моего крика, только будто его и ожидая, старуха стала стремительно распадаться на части, и вот уже вся рассыпалась в кости и прах. К моим ногам подкатился череп. Поднять его? И что делать дальше: читать монолог Гамлета, задумчиво глядя в пустые глазницы? Читала ведь уже сегодня, после чего приключилась какая-то неприятная история…

— How dare you know more than I do?![14]— Я вздрогнула. Слева на меня быстро надвигалась ещё одна тень. Патриша! Такая же, как в жизни. Нет, не такая же: лет на сорок старше, но в той же одежде, и узнаваемая в каждой чёрточке. — Is it legal?! Give her the sack![15]

Внезапно она выхватила из-за спины и бросила в мою сторону холщовый мешок — я, не успев подумать, его поймала. Поставила неожиданно тяжёлый мешок на землю, с опасением потянула за ослабшие завязки… (Патриша пропала, едва я перестала о ней думать.)

Из мешка вылез и принялся облизываться дородный полосатый кот, чем-то неуловимо напоминающий сэра Гилберта.

— How do you do, sir?[16] — произнесла я, чувствуя себя крайне глупо. Кот перестал вылизываться, посмотрел на меня с суровой укоризной, встал и, не говоря ни слова, удалился в туман, держа хвост трубой.

— Что ж вы здесь все какие обидчивые, — пробормотала я, ни к кому не обращаясь, и присела на траву: от встречи с Патришей ноги до сих пор подрагивали. — Зачем он вылизывался? От блох, наверное… Любопытно, а в траве здесь тоже водятся… всякие мурашки? Ай!

По моей руке уже ползла одна мурашка: восьминогая, ярко-зелёная, продолговатая, дюйма три в длину. Я вскочила на ноги, поскорей стряхивая её с себя. Что же это за мир, в котором, о чём ни подумаешь, всё сразу сбывается?!

— Тётя Алиса, не бойтесь, — раздался рядом тихий голос, и, прежде чем я успела испугаться, мою левую руку взяла прохладная шершавая ручка. Я медленно повернула голову налево: да уж, понятно, почему та, другая я, здесь так быстро поседела!

Рядом стоял и, подняв ко мне мордочку, глядел мне в глаза Ёжик.

Очень крупный Ёжик, и скажем честно, не вполне настоящий по земным меркам: земные ёжики не ходят на задних лапках, не имеют коротких пальчиков на передних, не вырастают до вашего плеча. А по здешним меркам — вполне заурядный: рядом с ним это я чувствовала себя посторонней. Иголки Ёжика тускло поблескивали, изо рта шёл пар, на чёрном подвижном носу дрожала капля воды. Я протянула правую руку и коснулась его иголок, уколовшись об одну — он слегка попятился, выпустив мою руку.

— Ты кто? — спросила я очевидную глупость. Ёжик даже обиделся:

— А то не видите?

— Извини, пожалуйста, у меня просто… у меня мало опыта общения с ежами.

— Я, вообще-то, ваш проводник.

— Как мило! — восхитилась я. — Ты мой Вергилий, значит?

— Именно, — серьёзно кивнул Ёж. — Вергилий и есть. И это… пойдёмте уже, тётя Алиса. Не надо тут стоять на одном месте.

Ёжик был прав, конечно. Я кивнула. Ни теряя ни секунды, Ёжик опустился на все четыре и понюхал землю. Затем вытянулся на цыпочках и потянул носом воздух. Замер на миг. Коротко сказал, показав направление лапкой:

— Нам туда.

И, недолго рассуждая, вновь встал на лапы, засеменил вперёд (сзади он умилительно напоминал броненосца или кабанчика средних размеров). Я поспешила за ним, идти приходилось быстрым шагом.

— Отвечая на ваш первый вопрос, тётя Алиса, — заговорил Ёжик, не сбавляя темпа (я вздрогнула, хоть и готова была к тому, что он заговорит: просто его голос не вязался с его передвижением на четвереньках), — это Пустошь, или Поле Страхов, или ещё Уровень Ноль, правда, так называют редко.

— Почему «Ноль»?

— Потому что это место, куда большинство попадает сразу после смерти на Земле. Это предбанник, зал ожидания, отсюда можно пойти куда угодно. И да, большинство здесь видят свои страхи. «Каждый в себе носит свой ад», как сказал Вергилий — не я, другой, вы его сегодня вспоминали.

— Когда это я его вспоминала, малыш? — весело изумилась я Ежу, знакомому с классическим наследием.

— На лекции, на Земле.

— А ты знаешь, что происходит на Земле?

Ёжик фыркнул, что могло означать целую гамму чувств и мыслей: «Конечно, знаю!», «Глупости какие!», «Тоска у вас там зелёная!». А могло и ничего не значить: просто чихнул.

— Тебе не холодно бегать по траве босиком? — вдруг обеспокоилась я.

— Нет, спасибо, тётя Алиса. Тут, видите, немного иначе всё.

— Почему ты меня называешь тётей Алисой?

— Потому что я сказочный персонаж, а вы взрослая женщина, мне так положено. А вам не нравится? Странно: Льву Николаевичу, например, нравилось, когда я его называл «дядя Лёва»…

— Толстому?

— Мышкину. При чём здесь Толстой? Толстой про нас написал «Уж и ёж»: совершенно безобразный пасквиль на наше племя, хочу вам сказать.

— Какая ты прелесть! — рассмеялась я. Между тем идти становилось всё трудней: мой вергилий не сбавлял темпа, а трава оказывалась гуще и гуще, выше и выше… Я взмолилась:

— Послушай, Ёжик, а не можем мы перейти в какое-нибудь более приятное место? Своих страхов я уже нагляделась, больше не хочется…

— Я ждал этого вопроса, — отозвался мой провожатый и тут же поднялся на задние лапы-ноги. Принюхался. Спросил:

— Вы слышите воду?

Я прислушалась. Неподалёку действительно плескалась вода.

Ёжик взял меня за руку, и вместе мы осторожно спустились к реке — или озеру, может быть. Мой вергилий вошёл в воду по колено, снова опустился на четвереньки и, повернув ко мне голову, предложил:

— Присаживайтесь, пожалуйста, тётя Алиса. Я прижал колючки, как мог, но вы там осторожнее…

Я не без опаски присела на его жёсткую спинку (ощущалось это как сиденье на мешке с хворостом: неудобно, но потерпеть можно), ухватилась за иголки. Ёж оттолкнулся от земли, и мы поплыли.

Спокойная вода вокруг нас полностью отражала цвет матового тумана над ней, так что мне на какой-то миг показалось, будто мы парим в воздухе. Жаль, не видно горизонта, но даже и так — очень красиво!

— Это ведь… Лета? — вдруг догадалась я.

— Да, это Река Народной Памяти, — подтвердил мой спутник. Слово «спутник» к ситуации подходило не совсем, но пренебрежём деталями…

— А не забвения?

— А лекарство относится к болезни или к здоровью? Это риторический вопрос.

— Какой ты умный ёж… Никогда не думала, что Лету можно переплыть на еже. Слушай-ка, если ты перевозишь через Реку Памяти, может, ты и сам того… древняя хтоническая сущность? — развеселилась я вдруг.

— Может быть, — подтвердил Ёжик серьёзно. — Меня вообще в виде ежа видят только милые люди.

— Спасибо, это лестно — а другие?

— По-разному…

Другой берег между тем уже показался.

— А что здесь, на этом берегу? Ой! — это Ёжик уже вступил лапами на берег, и я чуть не свалилась в воду. Неловко спрыгнула с него, зачерпнув, конечно, полные туфельки воды. Подумала — и сняла их совсем. Мой вергилий одобрительно кивнул, отряхиваясь неподалёку.

— Это Роща Полузабвения, — пояснил он и попросил: — Дайте мне вашу косметичку на секунду. — Не без опаски я протянула Ёжику зеркальце. Тот коротко оглядел себя, оскалил зубы, поковырял в них подобранной с земли веточкой («Какие у него большие и острые зубы!» — мысленно ахнула я). Вернул мне зеркальце (у меня отлегло от сердца). — Ну что, вы идёте?

Мы двинулись вверх по склону холма, поросшего то ли кустарником, то ли карликовыми деревцами, которые всё время цеплялись за моё платье, пока провожатый не догадался выйти на нормальную человеческую тропинку. Туман лежал и здесь, хотя не такой густой, а молочное небо было лишь чуть светлей, чем на Пустоши, будто невидимое солнце передвинулось с трёх на четыре часа утра.

— А ведь та, другая, тоже здесь проходила! — вдруг вспомнила я.

— Не совсем, тётя Алиса: она проходила Рощей Безымянных Вещей, — возразил Ёжик. — Тут есть разница, хотя и похоже. Даже с точки зрения насеко… а! — он ударил себя лапкой по шее, прихлопывая комара, и выругался:

— Бляха-муха!

Едва он это произнёс, в воздухе перед нами, неприятно жужжа, пронеслась стайка огромных мух с гуся величиной. У каждого из этих кошмарных насекомых было одинаковое карикатурное лицо сельского алкоголика с синим носом картохой. Полосатые тельняшки делали этих мух немного похожими на ос-мутантов. Я вся обмерла. Ёжик меж тем продолжал шуровать вперёд, будто встреча с эскадрильей блях-мух была для него самым повседневным делом, и буднично буркнул под нос, когда я его нагнала:

— Ну, чего вы испугались, эка невидаль? Это вы ещё Ёкарного Мамая не видели…

Я вся сжалась. Было от чего: совсем близко от нас раздался густой рёв, будто принадлежащий древнему динозавру.

А вот показался и сам динозавр, верней, Ящер: ростом в холке с двухэтажный дом, а длиной с три-четыре вагона товарного поезда. Неудивительно: с каждой стороны Ящера помещалось по восемь или десять ног. Я устала их считать, пока он шёл мимо нас, напролом через чащу (жалобно потрескивали молоденькие деревца), а шёл он не быстрей черепахи, правда, гигантской. В песочной коже ящера кое-где торчали короткие монгольские стрелы, а кое-где темнели пятна старых полустёртых надписей и граффити, самых разных, от легкомысленных сердечек до коротких буддийских мантр — на длинные у рисовальщика, видимо, не хватило мужества.

Ящер заканчивался карикатурно длинным и всё утончающимся хвостом, охвостье которого представляло собой корабельный якорь. Якорь погружался в землю одной из своих лап и, словно плуг, оставлял в земле широкую и глубокую борозду.

— Это, тётя Алиса, Одинокая Межа, — пояснил Ежик в ответ на мой немой вопрос. — Ёкарный Мамай её завсегда распахивает.

— Зачем?

— Да кто ж знает? Как вы его на Земле призовёте — так он выползает — и пашет, и пашет… Как выражение collectivum inconscium[17], — отозвался Ёж, переходя с русского на латынь и одновременно с двух ног на четыре: на всех четырёх он переставал выглядеть как трогательный малыш и виделся как серьёзный зверь. — Проводит границу между русским и нерусским, наверное.

— Тут… много ещё таких… забавных зверушек? — уточнила я.

— Пруд пруди! Понимаете, тётя Алиса, здесь все, кого когда-то люди знали, а потом забыли, но не до конца, потому и Роща Полузабвения.

— То есть вся славянская мифология тоже здесь собралась? Разные лешие, кикиморы, чуланники, подкроватники?

— А то как же! И Кошей Бессмертный, и Пельземуха с Вархуилом, и Финист-Ясный-Сокол иногда слетает. Не бойтесь, я вас не дам в обиду, если только…

В воздухе раздалось хлопанье огромных крыльев, и я снова вся обмерла, успев только шепнуть:

— Сова?

Ёж презрительно фыркнул:

— Сирин!

А на вершину дерева рядом со мной уже опускался исполинский Сирин (деревце аж хрустнуло под его весом), ничем не отличный от филина двухметрового роста, кроме человеческой головы — мужской головы с большой залысиной и остатками седых волос, гладко выбритой, брезгливо-надменной. Сирин сложил крылья и недовольно обратился ко мне:

— Я желаю с вами побеседовать, сударыня.

— Э-э-э… пожалуйста, — нашлась я и сделала книксен.

— Вы с какой стати в своей публичной лекции заявили, что моя «Лолита» хуже моей «Машеньки»? — продолжал Сирин с усталой претензией в голосе.

— Но послушайте, Владимир Владимирович, — запротестовала я, — ведь это очевидные вещи!

— Докажите!

— Доказывать не буду, потому что о вкусах не спорят.

— Умно, — признал Сирин. — Но совершенно мимо: как это не спорят? Только о них и спорят! Если ад — это другие, то ведь и рай — это другие, верно? А если другие — это рай, то в нашем стремлении стать демиургами своего собственного кусочка рая на Земле нет ничего возбранного — вы следите за мыслью? — Я оторопело кивнула, пытаясь продумать эту мощную софистику. — Его нет, даже когда наш образ рая другим кажется девиацией. Девиаций не существует! Приняв себя, примем и других, а приняв других, примем и их право на личное счастье. Вы не понимаете? Подойдите ближе, загляните в мои глаза, в эти старые мудрые глаза много любившего человека — и вы всё поймёте…

Не отдавая себе отчёта, я сделала по направлению к Сирину шаг — другой… Ёжик громко фыркнул над самым моим ухом.

— Ты, любитель малолеток, летел бы ты отсюда! — гавкнул он. — А то сейчас как вытяну тебя палкой по хребтине! А могу и за ляжку укусить…

Сирин оскорблённо приосанился, нахохлился:

— Я не готов вести филологическую дискуссию в таком тоне! Уймите вашего сатрапа, мадам!

— Вы бы, правда, летели, — мягко посоветовала я. — А то за ним не заржавеет…

Медленно, нехотя Сирин расправил крылья и вспорхнул с деревца. «Не нагадил бы нам на голову из мести», — обеспокоенно подумала я. Но нет, обошлось.

— Спасибо, Ёжик! — искренне поблагодарила я, догоняя своего проводника, который потрусил дальше по тропинке. — Послушай я этого певца… вечной пубертатности, летела бы сейчас в Нижние Грязищи вверх тормашками.

— Вы бы не отделались так легко, тётя Алиса, — сухо ответил Ёж. — В Нижних Грязищах ещё жить можно, а он бы вас сволок в Половые Щели.

— Ку-да?!

— Да есть одно такое местечко для извращенцев и рукоблудов… — неохотно пояснил вергилий. — Как выглядит, не знаю и знать не хочу. Раньше было захолустье захолустьем, а теперь толпами народ валит, плывут пароходы, летят самолёты, и всё привет Мальчишу — тьфу!

Мы между тем шли дальше, знакомясь через каждые пять минут всё с новыми персонажами русского бессознательного. Повстречался нам огромный чёрный Кот-Баюн с толстой золотой цепью на груди, который тут же лёг поперёк дороги и заявил, что он на самом деле — Чеширский Кот, а коли он Чеширский, то надобно мне его чесать, иначе он нас ни за что не пропустит. Кот-Баюн даже успел мне вручить серебряную палочку полуметровой длины со стилизованной ладонью на конце и с гордым названием «джентльменское чесало» — я озадаченно стояла с чесалом в руках, не зная, с чего начинать, когда Ёж шепнул Коту на ухо, что мимо, мол, совсем недавно пролетал Сирин — и Кот, позабыв про расчёсывание, резво упрыгал охотиться на Сирина. «Джентльменское чесало» я некоторое время несла в руке как трофей, а потом выкинула: на что оно мне сдалось? Ёжик пояснил мне меж тем, что это был, скорей всего, не настоящий Кот-Баюн, а Кот-Бегемот: именно, дескать, в духе последнего откалывать такие шуточки с созданием вещей из воздуха и так далее. Повстречались трое сущих кикимор — с ними Ёж не стал вступать ни в какой осмысленный диалог, а встав на четвереньки, яростно облаял (подействовало). Плёлся одно время за нами некто по имени Лесной Плакунчик, мужичок-моховичок с бородой в три раза длинней собственного роста, с грибной шляпкой на голове, и плакался нам на свою горькую нужду — у меня уже и самой защипало в глазах, но тут Ёж подобрался к Лесному Плакунчику сзади и поддал его головой словно мячик — тот улетел в кусты и больше не появлялся. Встретился некто моего собственного роста, заросший чёрной шерстью и с большими рогами, но с выразительным, почти интеллигентным человечьим лицом, занимающим две трети от высоты тела, по имени Бада, — с ним Ёж поздоровался, обменялся парой малозначащих реплик и по-приятельски посоветовал средство от ревматизма. Мной Бада не заинтересовался, только хмуро кивнул в качестве приветствия (ему приходилось кивать бровями, так как кивать головой в его случае означало бы кланяться всем телом) да обронил: «Выросла девочка…» В погоне за аппетитной бутявкой пересекли тропинку, путаясь под ногами, разноцветные калушата, а за ними гналась Калуша, подозрительно похожая на Людмилу Петрушевскую. Наконец, Ёжик остановился и произнёс почти что с обидой в голосе:

— Слушайте, тётя Алиса: мы так никогда не дойдём!

— А… куда мы идём? И почему никогда не дойдём?

— Мы идём к Мудрецу, а не дойдём никогда потому, что вы творите фантазмы на каждом шагу! Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem![18]

— Так это я ихтворю? — поразилась я.

— Ну, не прямо творите: призываете из пространства… А то кто же? Мои тут были только бляхи-мухи…

— А Бада разве не твой приятель?

— У меня тут полмира приятелей, а так-то он из вашего детства.

— Виновата! А как выглядит Мудрец?

— Понятия не имею! Каждый его видит по-разному.

— А ты?

— Как вы его увидите, таким и мне придётся, — Ёж устало вздохнул.

— Хорошо: где он живёт?

— Под Деревом.

Едва Ёж это сказал, я увидела и само Дерево — и через несколько наших шагов Дерево приблизилось к нам, захватило всё поле зрения, раскинуло ветви по всему небу. Мой вергилий опустился в траву, прикрыл нос лапками, помаргивая: жест то ли почтительного простирания, то ли невольной опаски.

Что-то мелькнуло по стволу, и на хвосте перед нами встала огромная кобра. Ёжик недовольно фыркнул.

— Здравствуй, Змея, — оробело шепнула я, признавая в кобре свою знакомую (правда, в Нижних Грязищах она была Гюрзой). — Извини, Ёжик, я не специально… Мы ведь уже встречались?

Змея с достоинством кивнула. Произнесла:

— Мы давно знакомы.

И прибавила нараспев, прикрыв глаза, возможно, с долей иронии:

I seem to have met you in numberless forms, numberless times…

In life after life, in age after age, forever.[19]

Ёж поморщился, недовольно засопел.

— Вы бы, тётя-змея, на латыни лучше, — попросил он. — А то я в новых языках не очень…

Я бросила взгляд на Ежа, только сейчас всерьёз подумав, что он — старое, почти древнее существо. Вот и эти морщинки у глаз, и воспоминания про князя Льва Николаевича…

Змея не удостоила его ответом. Приблизив свою голову почти вплотную к моей, она спросила меня:

— Ты ведь так и продолжаешь искать того же человека?

Я кивнула, зябко поёжившись.

— Здесь его нет, — пояснила Змея. — Но он здесь был. Тебе нужны подробности?

В ответ на мой второй кивок Змея скользнула в траву — и через минуту вернулась с другой стороны дерева, неся в пасти толстую книгу, похожую на телефонный справочник. Я осторожно приняла из её пасти книгу, и Змея стала быстро листать страницы языком.

— Ёж, поищи-ка мне очки, — попросила она совсем по-свойски и немного бесцеремонно. — Я ж очковая кобра, всё-таки…

Ёж, вздохнув, открыл маленькую дверку у подножья дерева, достал оттуда очки и водрузил их на Змею, несколько наискось.

— Талант, одно слово, — прокомментировала Змея и почти сразу прибавила: — Нашла. Алиса, твой знакомый был здесь одну неделю в январе 2017 года.

— А ушёл куда? — уточнил Ёж.

— На Линию Фронта.

— Нам прямо сейчас идти на Линию Фронта? — огорчился мой проводник. — Я устал, у меня лапки!

— Заметили уже, и что кривые, тоже заметили… Нет, не надо никуда идти: тебя там всё равно не ждут, а Алисе надо возвращаться на Землю. Её тело лежит два часа в одной позе и совсем окоченело…

Метнувшись к карману моего платья, Змея неуловимым движением языка достала зеркальце и, зажав его во рту, поставила прямо передо мной.

— Смотри в зеркало! — приказала она. — Просто смотри, без всяких глупостей.

Я послушалась её и поняла, что моё маленькое зеркальце — на самом деле начало коридора, в который достаточно сделать первый шаг, чтобы вернуться в свою комнатку-студию с уже прогоревшим камином, на Землю, где вещи имеют постоянные цвет, размер и форму, где никогда не встретишь говорящих ежей и где моё путешествие покажется фантазией не совсем здорового человека.

[1] Уважаемые студенты, я рада видеть вас снова. Сегодняшний разговор будет посвящён бардовскому движению, а также песне «Вещая судьба» Александра Розенбаума.

Вы наверняка знаете, что в средневековой британской культуре бардом называли рассказчика историй, стихотворца, сочинителя музыки и даже, может быть, устного историка и специалиста по генеалогии — такого человека нанимал покровитель, например, монарх или дворянин, чтобы увековечить память предков этого покровителя и прославить его, покровителя, собственные труды. Говоря проще, бард был поэтом и певцом, профессиональным занятием которого являлось сочинять и петь строфы, славословящие героические деяния князей и воинов. Это первичное прочтение термина не мешает видеть в барде министреля: человека, который в средние века потешал публику. Начиная с шестнадцатого века этот последний термин стал означать профессионального развлекателя, поющего песни и играющего на музыкальных инструментах.

В английском языке мы также используем термин [«бард»] применительно к выдающимся поэтам, таким как Шекспир, «бард с берегов Эйвона». Иногда — очень нечасто — мы можем применить этот термин к автору песен, исполняющему свои собственные сочинения. Вчера на форуме funtrivia.com мне попался на глаза вопрос: «Существуют ли барды в наше время?» Ответом было: «Безусловно, хотя теперь нашу профессию обычно называют по-другому. Сегодня мы — это “певцы-исполнители”, или “авторы слов и музыки”, или любой другой двойной термин, который можно использовать для описания музыкантов, свободно чувствующих себя при исполнении собственных песен. Возможно, самый известный из ныне живущих бардов — это Пол Маккартни».

Последнее утверждение, конечно, спорное, так как ваш скромный лектор считает, что значимость культурного наследия сэра Пола Маккартни сильно переоценена. Я жила в Ливерпуле три года, поэтому у меня есть право так говорить. В действительности я всего лишь хотела сказать о том, что наше желание иногда использовать термин «бард» применительно к певцам-исполнителям совершенно оправдано. Думаю, однако, что в Британии, в отличие от Советского Союза, вы назовёте музыканта-исполнителя бардом лишь тогда, когда захотите подчеркнуть его выдающиеся поэтические достижения, поэтому используете этот термин как своего рода «почётное звание» — или, может быть, как попытку лести. Думаю, это редкое использование термина в западных странах как-то связано с историей слова. Бард в первичном смысле этого слова [о чём уже было сказано], — это музыкант, восхваляющий победы героев, то есть, говоря современным языком, официальный пропагандист. Министрели, с другой стороны, вначале были всего лишь бродячими потешниками, не только певцами, но и жонглёрами, акробатами или попросту шутами. Хоть слово «шут» или «дурак» в этом контексте и имеет специальное значение, которое не позволяет нам считать министрелей обычными дураками, я сомневаюсь, что какой-либо из успешных современных исполнителей захочет испытать сомнительное удовольствие называться пропагандистом или «дураком Божьим».

В России термин [«бард»] получил куда большее распространение. Неудивительно, если учесть, что ни один советский музыкант не оскорбился бы слишком, если бы вы назвали его пропагандистом: в Советской России пропаганда была благородным занятием или, в любом случае, чем-то, чем в идеале должен был заниматься любой «работник культуры». Также имеется в русской культуре и совершенно особое отношение к дуракам, которое восходит ко времени Московского царства, когда странствующие монахи и аскеты изображали из себя шутов, может быть, чтобы беспрепятственно обличать несправедливости, чинимые властями и богатыми людьми. Этих шутов (русским термином является «юродивый») часто считали истинно святыми. Может быть, вы припомните, что в первой лекции я говорила о том, как Борис Годунов, первый на Руси демократический царь, избранный в качестве царя Национальной ассамблеей [то есть Земским собором] в 1598 году, смиренно молит Василия Блаженного молиться за спасение его, царя, души. (Да, мы уже тогда избирали наших национальных лидеров: в России есть традиция демократии, давности которой многие страны могут позавидовать. Нет, Борис Годунов — это не вымышленный персонаж, как и Василий Блаженный, хоть я и не знаю, имел ли в действительности место этот разговор между ними.) Советский «творческий работник» или даже музыкант-любитель был пропагандистом, с какой стороны ни посмотри: или бардом, воспевающим героев войны, а может быть, и прославляющим коммунизм, или министрелем, шутом, диссидентом, проклинающим общественный порядок, — но никогда он не был простым потешником.

Надеюсь, что у вас было время просмотреть статью о бардах в Советском Союзе, которую я вам отправила. Позвольте сделать из неё краткую выжимку и сказать, что термин «бард» стал использоваться в Советском Союзе в ранних шестидесятых (и продолжается использоваться в России сейчас) для обозначения певцов-исполнителей, создававших музыку вне официальной музыкальной культуры. Так как в бардовской музыке исполнители поют собственные сочинения, этот жанр также часто называют авторской песней.

Бардовская поэзия отличается от иных видов поэзии в основном тем, что поётся — под простой гитарный аккомпанемент, — а не читается вслух. Иное отличие — в том, что такая поэзия больше сосредоточена на смысле, а не на стиле. Последнее, думаю, верно применительно к русской литературе вообще. «Человеческой душе нужна красивая обёртка, — говорит «Священная книга оборотня» Виктора Пелевина, выдающегося современного русского писателя (перевод на английский выполнен Эндрю Бромфилдом), — а русская культура ее не предусматривает, называя такое положение дел духовностью». Во второй части нашей лекции мы обсудим, как вы понимаете эту цитату и согласны ли вы с Виктором Пелевиным или нет.

Самым известным бардом в Советском Союзе был, вероятно, Владимир Высоцкий, другими широко известными бардами — Александр Галич, Булат Окуджава, Юрий Визбор и Александр Розенбаум. Эти пять человек могут — спорное, конечно, утверждение — считаться теми, кто внёс наибольший вклад в развитие бардовского движения в России. Статья из Википедии, которую я вам послала, приводит множество других имён, ссылаясь, в частности, на яростных критиков советского режима и/или России после 1991 года — таких как Евгений Клячкин, например. «Яростные критики» — это, пожалуй, слишком сильное выражение там, где вполне хватит слов вроде «нытики» и «жалобщики». Видите ли, быть критиком режима — одно, а иметь действительное влияние на слушателей и самих этих слушателей — совсем другое.

Из пяти вышеназванных артистов в живых сейчас только Александр Розенбаум. Розенбаум родился в 1951 году в Санкт-Петербурге. Возможно, вам будет интересно знать, что в 2001 году он получил почётное звание народного артиста Российской Федерации, а также имеет иные государственные награды, например, орден Почёта. Розенбаум — умелый гитарист, который аккомпанирует сам себе на шести- или двенадцатиструнной акустической гитаре. Он до сих пор творчески активен. В музыкальном ландшафте сегодняшнего дня Розенбаум воспринимается как исполнитель так называемой блатной песни. Попробуйте теперь осмыслить и примириться с тем фактом, что исполнитель песен преступного мира имеет значимые государственные награды. Вас ведь это вводит в ступор? В будущем я собираюсь сказать несколько слов о тюремной культуре России и её влиянии на общерусский быт.

Сейчас же позвольте мне сообщить, что я не являюсь поклонницей ни тюремной культуры вообще, ни блатной песни или экспериментов Розенбаума в этом жанре в частности. Подобно множеству русских людей, я до сих пор люблю его за песни советского периода, одну из которых мы услышим прямо сейчас. Песня называется «Вещая судьба», сочинена она была в 1986 году.

Думаю, вы согласитесь со мной, если я скажу, что Александр Розенбаум в этой песен звучит очень динамично и достаточно выразительно, а вовсе не как наш дядюшка или дед, сидящий на диване с гитарой в руке. Говорю это потому, что многие русские барды, зарабатывая себе на жизнь профессией, не связанной с музыкой, и в самом деле звучат как наш дед или дядя с гитарой в руках. Их неспособность создать «красивую обёртку», если снова воспользоваться фразой Пелевина, никогда не препятствовала их слушателям воспринимать их творчество. Почему? Обсудим этот вопрос во второй части нашей лекции. В отличие от этих бардов, Александр Розенбаум — это музыкант-профессионал, он зарабатывает на жизнь песнями, которые пишет. Осмыслив всё это, давайте обратимся к словам песни.

Песня описывает человека — возможно, самого автора, — который потерялся, бродя неизвестно где. Это неизвестное место приблизительно описывается как поле, где, однако, мало что видно из-за белого дыма. Может быть — даже вероятно, — это туман, а не дым, ведь речи об огне не идёт. Там есть река, и вода в ней холодная. В воздухе — снег или, по крайней мере, снежинки. Возможно, вы сумеете объяснить мне, как эти снежинки соседствуют с туманом: мне самой кажется, что это противоречит законам физики. Находясь в этом отдалённом месте, рассказчик встречает «чýдного» старика. Старик, босой и в грязных лохмотьях, никак ему не опасен: строго говоря, он вообще не обращает внимания на нашего героя, а просто бредёт через реку. Проблема в том, что река не замёрзла, и автор специально обращает наше внимание на то, что старик идёт по воде как посуху. Другая странность — в том, что снежинки, которые ложатся на его тело, не тают, как если бы старик был мертвецом, но не привидением, потому что снежинки к привидениям не липнут, как вы, вероятно, знаете. Перейдя реку, старик продолжает идти дальше — или, возможно, спускаться в глубь земли. Уже сейчас это всё звучит как фильм ужасов, не так ли?

Автор любопытствует, не его ли это судьба бредёт через реку, и хочет спросить старика — но нет, спросить он не может, потому что его губы внезапно онемели.

Тут старик оборачивается, и у автора — мурашки по коже, потому что тот, кого он видит, по всей видимости, спит, или, может быть, не спит: о нём сказано, что он смотрит на нашего героя и спит в то же самое время. Ещё одно сочетание двух исключающих друг друга факторов, вроде тумана и снежинок, которое при этом вызывает у меня в памяти «С широко закрытыми глазами», эротико-психологическую драму 1999 года, снятую Стэнли Кубриком. Вот интересно: «сон» старика имеет в виду то, что его глаза закрыты, или то, что он «спит духовно»? Не знаю, хоть у меня и есть догадки на этот счёт. «Кто ты, старик?» — кричит герой песни. Старик, не отвечая на вопрос, хохочет и исчезает.

«Не поверил бы глазам… — продолжает автор. — …Может, всё, что было там, померещилось. Только…» Только через несколько лет он снова видит старика — в зеркале. Его чёрные волосы поседели, так что теперь он, наконец, в состоянии узнать в старике, встреченном в том странном месте, самого себя.

Таково вкратце содержание песни. Вы можете обнаружить характерную черту средневековой бардовской песни, которая появляется и здесь: вместо того, чтобы копаться в чувствах автора или заниматься иными состояниями его ума, эта песня рассказывает историю. Хоть это — и история в жанре нуар, почти психоделическая, это всё же повествование.

Как многое мы можем взять из неё? Это во многом зависит от нас самих.

Те из вас, кто когда-либо смотрел «Общество мёртвых поэтом», американский фильм-драму 1989 года, возможно, припоминают знаменитую сцену под условным названием «Понимание поэзии». Позвольте вам её пересказать. Мистер Китинг, блестящий и нетрадиционный учитель английского языка, просит Нила, одного из своих учеников, прочитать вслух что-то из учебника. Нил начинает читать. Глава, которую он читает, называется «Понимание поэзии», она написана доктором наук Дж. Эвансом Притчардом. Дж. Эванс Притчард — видимо, вымышленный персонаж. Хотела бы процитировать вам то, что читает мальчик, хоть это и длинный отрывок.

Чтобы в полной мере понимать поэтическое произведение, мы должны, прежде всего, понять его размер, ритм и фигуры речи, а после задаться двумя вопросами: «Насколько искусно автор представляет то, что хотел сказать?» и «Насколько важно то, о чём он говорит?». Первый вопрос позволяет оценить совершенство стихотворения, второй — его значимость. Когда мы сумеем дать ответы, определение художественной ценности произведения становится относительно несложным занятием. Если отложить оценку совершенства текста на оси абсцисс, а оценку его важности — на оси ординат, общая площадь получившегося прямоугольника даст нас меру ценности текста. Сонет Байрона может получить высокий балл на оси Y, но средний — на оси Х. Сонет Шекспира при этом получит высокие баллы и на той, и на другой оси, охватывая таким образом большой прямоугольник, что и продемонстрирует истинное величие этого стихотворения.

Далее мистер Китинг называет всё это предисловие «дерьмом» и предлагает классу вырвать эту страницу, выдрать всё предисловие с корнем. Доктор Притчард отправляется в мусорное ведро.

Что ж, я определённо восхищаюсь мистером Китингом, его энергией и тем, как он воодушевлён своим делом; я также очень люблю Робина Уильямса, блестяще сыгравшего этого героя. У меня нет и половины этого воодушевления. Но, так случилось, я не вполне согласна с мистером Китингом по этому конкретному пункту. Это осмеянное и скомпрометированное предисловие, при всей абсурдности его попыток осмысления поэзии методами геометрии, касается очень важной проблемы, а именно того, что значимость посыла некоего произведения часто не дотягивается до художественного совершенства этого произведения, и наоборот. Это очень долгое отступление от темы потребовалось мне для того, чтобы сказать: по моему мнению, в песне Александра Розенбаума больше художественности, чем попытки действительно донести до нас некий важный смысл. В терминах доктора Притчарда, она получает высокий балл на оси Х, но средний — на оси Y. По крайней мере, таким было моё первое впечатление от неё. Каким было ваше? (Вопрос для обсуждения.) Будем честными: разве эта песня не звучит как история в жанре хоррор? А если это только «страшилка», почему, спрашивается, мы должны заниматься «бульварным чтивом» российской музыки? И, если перефразировать, может ли художественный текст в стилистике «бульварной литературы» быть истинным произведением искусства? Почему да, или почему нет, и что заставляет меня задавать этот вопрос? Ваши мысли об этом будут всячески приветствоваться на второй части нашего занятия.

Теперь же на выручку нам спешит Достоевский — он часто нас выручает — и отвечает на этот вопрос положительно, ведь его романы — это философские произведения огромной значимости и, одновременно, будоражащие детективы или, если использовать более мягкое выражение, сенсационные бестселлеры. Я вовсе не пытаюсь сказать, что песня [Розенбаума] способна в своей значимости соперничать с романами Достоевского. И тем не менее она может быть чем-то бóльшим, чем историей в жанре хоррор. Да полно, настоящий ли это хоррор, и почему вы так быстро соглашаетесь со мной, когда я это утверждаю? Давайте разберём этот вопрос — перед тем, как обращаться к значимым деталям этого текста.

Песня Розенбаума — это не настоящая «страшилка», точно так же, как «готические триллеры» Достоевского — не настоящие детективы. С самого начала «Преступления и наказания» мы уже знаем, кто убил старуху-процентщицу, поэтому расследовать нечего, интрига отсутствует. Равным образом и «Вещая судьба» не пугает нас никакими настоящими ужасами. (А может быть, и пугает — о чём я скажу позже.) Здесь нечему ужасаться. Никто не умирает и не получает серьёзных травм — просто-напросто мужчина средних лет обнаруживает, что у него, как и у других, есть седина, что он, как и прочие, стареет, что он, как и все, умрёт. Эта банальность не способна дать сюжет захватывающему фильму ужасов; единственная драма, для которой она годится, — грустная драма нашей жизни. У меня тоже есть несколько седых волос, что, полагаю, делает меня менее востребованной на ярмарке тщеславия нашей жизни. Между прочим, аллегория ярмарки тщеславия восходит к «Пути Паломника», произведению Джона Баньяна, английского писателя и пуританского проповедника, жившего в XVII веке, а вовсе не к Уильяму Мэйкпису Теккерею, как многие из вас думают.

Или, может быть, старение и в самом деле является трагедией! Вообразите наиболее ужасную ситуацию, которую вы только способны представить: смертельную пандемию, или атомную войну, или другую похожую всемирную катастрофу. Даже в случае такой катастрофы каждый из нас умрёт только однажды. Попытайтесь в полной мере осмыслить эту простую истину, а именно то, что даже мировая война, если смотреть на неё лишь с личной точки зрения, не является более болезненной, чем смерть от старости, которой мы совершенно не способны избежать. Более того, такое всемирное гибельное несчастье, возможно, будет менее болезненным для нас, чем смерть от старости, осложнённая многочисленными болезнями, при которых — позвольте процитировать из самого свежего мюзикла Стинга —

[в]ы привязаны к насосу и дыхательному аппарату,

К рентгеновским установкам, и анализам, и мониторам медицинских приборов;

Вас, голодного, разбудят, спросят: «Как вы себя чувствуете?» —

А после начнут пичкать таблетками и барием,

и когда

[в]ы лежите на операционном столе, словно кусок несвежего мяса,

А вас режут на части и протыкают насквозь,

И жарят живём — всё с пожеланиями вашего здоровья,

— в то время как смерть во время войны мгновенна и почти безболезненна.

Тот факт, что каждый из нас непременно умрёт, стал откровением для Льва Толстого во время его пребывания в Арзамасе, городе в Нижегородской губернии. Это событие хорошо известно в истории русской литературы под названием «арзамасского ужаса». Знаю: то, что я говорю, содержит в себе элемент комичного, ведь звучит это примерно как «Всемирно прославленный автор внезапно узнал, что дважды два равняется четырём — и для него это стало открытием». Но, пожалуйста, не спешите смеяться надо Львом Толстым: лишь ограниченное число людей на самом деле способны пройти через эмоциональное принятие собственной смерти в то время, пока они вполне себе живы и не очень стары. Не уверена, что принадлежу к этим людям — что до вас, я даже не уверена в том, что вы когда-либо пытались представить собственную смерть. Мои рекомендации в отношении дополнительной литературы по теме — это «Арзамасский ужас: образец психопатологии Толстого», статья за авторством Даниэля Ранкур-Лаферьера, опубликованная в сборнике «Толстой на кушетке психоаналитика» в 1998 году (издатель — Палгрейв Макмиллан). Пожалуйста, не забудьте ответить на вопрос «Согласны ли вы с тем, что Даниэль Ранкур-Лаферьер говорит о психопатологии Льва Толстого? Почему да или почему нет?».

Если посмотреть на глобальную катастрофу с более широкой перспективы, она всё-таки более ужасна, чем одна наша личная смерть. Почему? Хоть вопрос и прост, вы совершенно не в состоянии ответить на него до тех пор, пока вы не нашли этой более широкой перспективы. Для верующего человека ответ очевиден: наша смерть, неважно, по какой причине, сама по себе [и в отличие от всемирного несчастья] не является чем-то особенным, ведь наше сознание не перестаёт существовать после смерти нашего тела. Но, кстати, никто не способен вам поручиться за то, что место, в котором вы окажетесь после смерти, будет очень уж приятным, даже если вы верующий человек — и особенно если вы в качестве верующего признаёте существование ада и населяющих его чертей. В наше время многие люди думают, будто всё что нужно — это облегчённая версия традиционных религий, которая бы не содержала в себе ничего «средневекового, уродливого или неприятного»: именно так и возникает христианство-лайт, буддизм-лайт и другие подобные им причудливые феномены. Не думаю, однако, что все эти версии работают, так как они, что очевидно, не выполняют задач, которые возлагаются на традиционное религиозное знание. Они не побуждают нас быть лучшими людьми, чем мы есть; в равной степени они неспособны дать нам достоверное знание о существующей духовной реальности. Вообразите, что имеется некая социальная сеть и связанное с ней приложение, посредством которых вы можете общаться со своими друзьями и другими людьми. Приложение это бесплатное, но у него есть большой недостаток: любая ваша запись на стене может быть «не одобрена» другими, для чего предусмотрена кнопка «Большой палец вниз» / «Мне не нравится». А вы не одобряете сам факт того, что кто-то способен сказать о том, что вы ему не нравитесь; вы не способны вытерпеть это невыносимое страдание — поэтому вы просто-напросто отказываетесь устанавливать полную версию программы, а вместо этого решаете обходиться её облегчённой версией, состряпанной какими-то умельцами из Восточной Европы и найденной вами на том или ином пиратском сайте. Эта облегчённая версия не позволяет никому сказать, что вы этому человеку не нравитесь, в ней кнопка «Не нравится» вообще отсутствует, поэтому вы считаете, что очень умно решили вопрос. Но нет, умельцы из Восточной Европы вас обдурили, потому что облегчённая версия позволяет вам общаться только с Интернет-ботами и другими подобными алгоритмами. Она фактически бесполезна. Посредством этого фэйкового приложения вы не можете разговаривать с живыми людьми, вы не можете через него что-то купить или продать, вы не можете в нём попросить живую девушку о свидании в реальном мире, ведь сама эта милая девушка — всего лишь алгоритм, в лучшем случае — продукт искусственного интеллекта. Во плоти эта девушка не существует и никогда не будет существовать. Вот что я думаю о христианстве-лайт и других подобных духовных суррогатах, которые претендуют на то, чтобы полностью убрать страдание из нашей жизни и нашего посмертия без всяких наших собственных усилий.

Вы можете полностью отбросить религиозный способ видения мира, но вопрос о том, как именно смириться с собственной смертью, при этом остаётся. Для верующего смерть лишь может быть ужасной, ведь он не знает, «годится ли он для небес». А вот для атеиста смерть в любом случае является ужасной, ведь жизнь, в общем, приятна, и вдруг эта приятность кончается, а больше ничего и нет, и никогда не будет. Если же жизнь неприятна, то самоубийство, рассуждая логически, — лучший выход: разумеется, в том случае, если вы столь же твёрдо держитесь за ваш атеизм, как верующий держится за Христа, Аллаха или Будду. Но, вероятно, это не ваш случай.

…Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет

Несчастьям нашим жизнь на столько лет [перевод Б. Пастернака].

Вероятно, монолог Гамлета не обращён ни к подлинно верующим, ни к убеждённым атеистам. Он произносится тем, кто сомневается, кем-то, с кем вы, вероятно, охотно отождествитесь и сами. Dubitare humanum est, «сомневаться свойственно человеку», не так ли? Скажу больше: вероятно, и Александр Розенбаум не решил, к какому лагерю принадлежит — ведь и он, подобно Гамлету, сначала не узнаёт свою собственную тень или, возможно, тень своего отца. (Действительно ли старик, которого видит протагонист истории, — это тень, то есть дух? Ещё один вопрос для обсуждения.) Многие из вас считают, что сама возможность сомневаться является надёжной точкой опоры. В конце жизни эти люди будут неприятно удивлены тем, что сомнение, хоть и сделав их умней — тоже, впрочем, спорно, — оказалось не способно устранить их страх перед смертью.

Надеюсь, теперь вы согласитесь со мной, если я скажу, что эта песня даже на оси Y заслуживает не самой маленькой отметки. Но в ней есть и большее. То, как много мы способны взять от любого произведения искусства, зависит от нашей внимательности к его деталям. Разумеется, всегда остаётся риск ложной интерпретации этих деталей, риск, фигурально выражаясь, сдавить их так сильно, что мы выжмем из них больше, чем автор в них вложил. И тем не менее я не боюсь изо всех сил сдавливать эти детали, потому что твёрдо верю в то, что взять от произведения больше, чем хотел нам дать автор, — гораздо лучше, чем взять от него меньше заложенного. Готовы ли вы проследовать за мной в моём разборе якобы незначительных подробностей этой истории?

Обратите в первую очередь внимание на снежинки, которые не тают, ложась на тело старика, как и на то, что он идёт по воде словно посуху. Так кто же он? Живой человек, или дух, или бродячий мертвец? Средняя температура тела, вероятно, растопила бы снежинки, итак, двойник автора, вероятно, не жив. С другой стороны, к духу те же самые снежинки не прилипли бы, поэтому не может он быть и духом. Зомби, ходячий труп? Да нет, ведь он хохочет над автором, а затем вмиг исчезает. Итак, исключены все три возможности. А что вообще заставляет нас думать, будто эта важная встреча действительно состоялась? Наверное, тот факт, что автор в зеркале узнал в себе однажды увиденного им старика и этим подтвердил, что встреча не была чистым плодом воображения. Но в таком случае где она могла состояться? В реальном месте, скажем, где-то в Ленинградской области? Но нет: как эта встреча могла иметь место в действительности, если вспомнить про туман и снежинки, два фактора, взаимно исключающие друг друга? Думаю, что вопрос сам по себе не имеет смысла. И сейчас — ещё одна пространная цитата.

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще [перевод Б. Пастернака].

Эти семь строк в переводе [на английский] Генри Уодсворта Лонгфелло открывают «Ад», первую книгу «Божественной комедии» Данте Алигьери. Что же, мы действительно захотим допросить Данте Алигьери о точном местоположении его сумрачного леса? Или мы притворяемся, что этот лес действительно существует, или существовал, где-то в Италии? Думаю, можно с уверенностью сказать, что сумрачный лес существует лишь в воображении поэта. Но постойте: разве раньше мы не согласились с тем, что чья-либо фантазия не имеет никакой ценности, ведь производит только чистые фантазмы?

Здесь и лежит корень нашей ошибки: мы — ни я, ни вы — на самом деле никогда не соглашались рассматривать ночную, ноктюрнальную сторону человеческого сознания, а именно наши фантазии, мечты, предчувствия, в качестве чего-то, лишённого всякого смысла. Идея просто была вложена в наш ум логикоцентричным, рационалистическим образованием, полученным нами в школе, вот мы и постепенно свыклись с тем, что она справедлива при любых условиях. А это не так. Будь это так, произведения вроде «Божественной комедии» или «Тристана и Изольды» Рихарда Вагнера никогда бы не были написаны.

Насколько достоверной может быть информация, полученная нами через посредничество ноктюрнальной стороны нашего сознания? В какой степени современным искусством всё ещё востребована эта сторона? Возможно ли говорить о художественном образовании, если иметь в виду, что любое образование опирается на диурнальную, дневную сторону нашего ума? Действительно ли искусство и образование взаимно исключают друг друга, а если нет, то каким образом им возможно сосуществовать? Буду рада получить от вас любые ответы на эти вопросы во время второй части нашего занятия.

Во-вторых, давайте задумаемся о хохоте, который издаёт старик, когда видит молодого себя. Над чем он смеётся? Не над бесплодностью ли всех человеческих усилий?

Какая мать, чей образ преклонен

Перед венцом людского поколенья,

Что будет спать, кричать и вырываться,

Как то решит лекарство или память,

Считала б сына, если б увидала

Ту голову со следом многих зим,

Достойным воздаянием за муки

Рождения иль тяжесть воспитанья? [пер. авт.]

— эта цитата из поэмы «Среди школьников» Уильяма Батлера Йейтса ставит перед нами в поэтической форме вопрос, на который у меня нет ответа. Вероятно, вы заметили, что песня, которую мы разбираем, точно так же задаёт больше вопросов, чем даёт нам ответов. Те, кто найдут в себе смелость ответить на вопрос Йейтса, заслужат моё восхищение.

В-третьих, спросим себя: почему двойник автора — в грязном рубище? Не означает ли это в действительности, что он глядит на себя с отвращением? А разве мы сами всегда приятны себе, когда смотрим на себя со стороны? Вы пробовали записать свой голос, а потом включить его воспроизведение? Разве он вам самим не противен? Я очень близка к тому, чтобы сказать, что мне свой собственный голос в записи не очень приятен. Вообразим, что мы окажемся способны создать машину, записывающую наши мысли и чувства, что будем способны воспроизвести наши мысли и чувства для самих себя. Вынесем ли мы это? Будем ли способы узнать самих себя в этом эмоциональном зеркале?

С высокой вероятностью — нет. Автор не узнаёт своё другое «Я», которое всего лишь на несколько лет или, возможно, на пару десятков лет старше его самого. Я не желаю интерпретировать это в смысловом поле фрейдизма и не считаю это признаком психопатологии. Для меня это значит лишь то, что мы боимся себя самих, потому что боимся взглянуть на то, чем подлинно являемся. Согласно Сартру, «[а]д — это другие». Верно, но не вполне, ведь прежде чем дело дойдёт до других, ад — это мы. Мы не готовы принять то, чем являемся сами. (Можете ли вы объяснить, почему?) Как тогда мы можем надеяться сосуществовать с другими? Мы терпим неудачу в познании самих себя. Как тогда мы можем надеяться познать других? «Всякий носит в себе свой собственный ад», сказал об этом, кажется, Вергилий.

Это было моё объяснение «Вещей судьбы» Александра Розенбаума — надеюсь, не совсем бесполезное.

[2] Мисс Флоренски, директор хотела вас видеть. Здравствуйте!

[3] вице-канцлер / проректор

[4] директор

[5] «центральноанглийский говор», акцент, распространённый в промышленной части Англии

[6] received pronunciation, нормативное произношение, до сих пор связываемое с аристократией и королевским домом

[7] — Доброе утро! В общем, Алиса… Патриша на вас пожаловалась.

— На что именно? — выдавила я. Приехали! Сейчас уволят меня с волчьим билетом, и визу не продлят, и «водочки нам принеси, мальчик! Мы на родину летим». Только мне, в отличие от героев «Брата-2», никто не поднесёт водочки.

— Я не очень поняла, что-то про то, что вы её унизили — вообще, она была в бешенстве, просто кипела гневом. Мисс Уэлш, вы могли бы найти и привести Патришу?

— Да, мэм! — мелодично отозвалась Аня и ушла за жалобщицей.

— Снова скажу, — подал голос со своего места сэр Гилберт, — что мисс Флоренски — выдающийся лектор, я был бы рад, если бы она была моим учителем, будь я студентом.

— Сэр Гилберт, спасибо, — пробормотала я еле слышно.

— Да кто же спорит! — ответила директор почти сердито. — Ты знаешь не хуже меня, что дело не в том, выдающийся она лектор или нет.

— Позволь не согласиться: дело, может быть, как раз в этом.

— Мой милый старый ребёнок, такой смелый со мной: может быть, ты ей это скажешь?

Я с некоторым удивлением слушала эту дружескую перепалку. Дверь открылась снова — вошла моя студентка, очень прямая, очень гордая, очень бледная (Аня в этот раз тактично осталась за дверью).

Какой бы запал в себе она ни несла, Патриша всё же немного стушевалась, увидев нас троих вместе. Сэр Гилберт, улыбнувшись широко, как чеширский кот, похлопал по кожаному сиденью рядом с собой: на диване оставалось как раз одно место, а больше в кабинете директора сесть было, собственно, и негде.

— Можете ли вы представить вашу жалобу, мисс Макартур? — ледяным тоном осведомилась начальница. Я заметила, что в её голосе пропали все нотки центральноанглийского говора, которые невольно звучали в разговоре со мной, прожившей в Ливерпуле три года; теперь её акцент звучал как чистое аристократическое произношение: может быть, как неосознанная или даже осознанная попытка указать студентке, кто здесь есть кто. Едва ли та была способна оценить эти тонкости: для большинства американцев что одно, что другое — просто смешной говор этих британских чудиков.

— И, пожалуйста, садитесь, Патриша, — миролюбиво прибавил мой покровитель, не пытаясь переключаться ни в какой другой произносительный регистр: он и без того звучал как аристократ.

Переведя взгляд с одного на другую и обратно, Патриша всё же села на диван (сэр Гилберт подвинулся, но совсем чуть-чуть, так и оставив одну ногу закинутой за другую), на самый его краешек, сохраняя очень прямую спину и глядя прямо перед собой. (Покровителя колледжа она даже не поблагодарила.) Набрала воздуху в грудь. Разродилась:

— Я… я хотела сказать, что она самоуверенна, и груба, и…

— Вы ведь имеете в виду «мисс Флоренски», говоря «она», верно? — уточнила директор («Спасибо!» — мысленно сказала я ей. Действительно, упоминать присутствующего человека просто местоимением третьего лица — это немного в духе барыни, говорящей о служанке.)

— Да! …И очень это всё унизительно!

— Как именно мисс Флоренски вас унизила?

— Не меня — класс! Попервой, она …

— Во-первых, — вдруг подал голос баронет. Студентка обернулась к нему, раскрыв рот. Спросила не очень вежливо, да что там, крайне невежливо:

— Что?!

— Я бы не сказал «попервой», если бы имел в виду «во-первых», — с абсолютной невозмутимостью и как будто со скрытой иронией пояснил сэр Гилберт. — А ещё лучше сказать «в первую очередь».

Патриша сделала два-три тяжёлых вдоха-выдоха, ноздри у неё задрожали. О, будь я на её месте, она бы мне всё сказала о том, как учить её говорить на её родном языке! Но здесь поостереглась — и, проигнорировав ремарку полностью, сглотнула, продолжила:

— Да — она во-первых сказала, что мы точно все умрём, и меня это сильно огорчило, ну, то есть, весь класс, и…

— Так вы с ней не согласны по этому вопросу? — это снова был баронет, и он — единственный из нас четырёх — улыбался, он будто даже наслаждался ситуацией. Студентка снова стремительно развернулась к нему всем телом. Захлопала глазами.

— Простите? — произвела она наконец, в первый раз снисходя до диалога с ним.

— Я сказал: а что, вы собираетесь жить вечно? — поинтересовался сэр Гилберт.

— Нет, но… но… Пожалуйста, не делайте из меня дуру! — резко оборвала студентка. Я приметила, как дрогнули веки полуприкрытых глаз миссис Уолкинг: видимо, её и патрона, судя по этому «мой дорогой старый ребёнок», связывали давние приятельские отношения, и ей наверняка не понравилась последняя реплика. — Она тоже из меня пыталась сделать дуру! Сказала, что мы, в отличие от неё, никогда даже не думали о смерти — типа она этим хвасталась и…

— «Будто бы она этим хвасталась», дорогуша, — с полнейшим и явно издевательским спокойствием заметил баронет. — Сослагательное наклонение.

Патриша приостановилась — но проглотила и эту языковую пилюлю. «Проглотила» дословно, я прямо чувствовала, как она сглатывает, будь она мужчиной, её кадык так бы и ходил вверх-вниз. Ну, успеет ещё сделать операцию по смене пола, какие её годы… Продолжила:

— …И потом она начала вторгаться в наши взгляды и сказала, что если мы не ходим в церковь, то нам надо пойти и убиться, и…

— Я этого не говорила! — негромко запротестовала я, втайне, однако, порадовавшись, что хоть что-то эта девица из моей лекции поняла. — Я только сказала, что…

— Эй, сейчас я представляю свою жалобу, окей? — злобно оборвала меня американка, и я даже поёжилась. — Мы можем следовать стандартной процедуре, миссис Уолкинг?

— У нас нет такой вещи, как «стандартная процедура», мисс Макартур, — c достоинством отозвалась директор, отделяя каждое слово. — У нас не так много жалоб.

— Ну погодите ещё! А после она всё цитировала из одного классика, и из другого, говоря: «Вы должны знать это», «Вы должны знать то» — вот представьте, мисс Флоренски, мы не знаем этих вещей! Из Данте али Гвери, из Шекспира, и даже не сказала, что это Шекспир, как будто все, кто этого не понял, — недоразвитые, а я только догадалась, что это Шекспир, потому что она сказала про Гамлета, так что не такая уж я недоразвитая, как она думает — и из Уинстона Хай Одина — кто, чёрт побери, этот Уинстон Хай Один?! Почему она знает вещи, которых я не знаю? Это вообще законно?! (Я подавилась смешком.) Я имею в виду, что это унизительно, — тут же исправилась студентка, поняв, что сказала совсем уж глупость. — Что если я поеду в Россию и буду им читать стих их Толстоевского, и скажу: «Эй, а вы не знаете вашего Толстоевского, а я знаю!»? Я не поняла, этот Один или этот Толстоевский, они что — в нашей программе, они русские певцы или что? Почему она не делает свою работу и не придерживается того, о чём должна говорить? Мы ей платим деньги за то, чтобы нас унижали, или как? Увольте её! То есть она ведь просто нанятый на полставки гастарбайтер из страны третьего мира — почему вы её не уволите?!

Патриша замолчала, тяжело дыша. Секунд десять мы все молчали. Сейчас меня, похоже, погонят отсюда поганой метлой, соображала я. Ну, и не больно-то и хотелось! Эх, какую бы сказать красивую финальную фразу? Увы, стучало сердечко, и не находилось красивой финальной фразы.

— Так это была суть вашей жалобы, мисс Макартур? — произнесла директор тоном, не предвещавшим для студентки ничего хорошего, и я немного воспряла. — Позвольте мне сказать, что…

— Нет, Мёрси, дорогуша, позволь мне, — неожиданно перебил её баронет. Он, между тем, откинулся ещё глубже на спинку дивана, прикрыл глаза, будто собираясь с мыслями, сплёл пальцы на своём колене. Сделал глубокий выдох. Открыл глаза. И начал:

— Дорогая юная леди, мне кажется, вы понимаете ситуацию полностью превратным образом. Прежде всего, мисс Флоренски не является нанятым на полставки гастарбайтером из страны третьего мира. Она — известный художник и исключительно успешный творческий профессионал, выдающееся дарование, чьё последнее произведение было продано за пять тысяч фунтов. («Вот это полёт фантазии! — поразилась я. — Вот кто тут творческий профессионал, куда мне!») Мы горды видеть её в качестве приглашённого педагога. В отличие от вас, которую мы считаем…

— Простите, а вы сами кто? — вдруг выдала студентка. Я снова еле удержала смешок.

— Я — сэр Гилберт Блум, ректор колледжа, — спокойно ответил ректор. — Что означает, что с официальной точки зрения я — его глава. При этом я не вмешиваюсь в педагогический процесс, а просто плачу по счетам, когда приходят трудные времена.

Патриша собиралась, видимо, что-то сказать — может быть, что она как американка и представительница самого демократического народа на земле презирает дворянские звания — и даже открыла рот, но благоразумно промолчала.

— А теперь вернёмся к вашей жалобе, — продолжал сэр Гилберт. — Вы обвиняете мисс Флоренски в том, что она знает больше об английской поэзии, чем вы, и спрашиваете меня, является ли это «законным», если использовать ваше неловкое выражение. Видите ли, предполагается, что учитель знает больше учеников, это — естественный порядок вещей. Для каждого совершенно законно знать что угодно. Полуодетому подростку из Эфиопии или Буркина-Фасо тоже позволяется читать Шекспира и знать о нём больше, чем знаете вы. Не мисс Флоренски вас унизила — вы сами себя унизили собственным невежеством.

Патриша, встав, гневливо бросила:

— До свиданья, мистер Блум!

— Будьте так любезны должным образом обращаться к представителю британского дворянства, мисс Макартур, — процедила директор, почти не разжимая губ. Сэр Гилберт только махнул рукой, как бы говоря: «Да что взять с этих янки!» — и, снова повернув голову к моей студентке, продолжил:

— Подождите, я не закончил. Вы можете попробовать в суд на меня или на колледж на любом основании. Попробуйте — и я подам встречный иск. Я найму лучших адвокатов в Британии, которых можно купить за деньги, если использовать американизм. Я вас без порток оставлю — фигурально выражаясь, конечно, потому что женщины любого возраста меня, гомосексуалиста, сексуально не привлекают. Не бодайтесь с нами, гомосексуалистами, в наше время, дорогая юная леди. И да, до свиданья.

Патриша, развернувшись, стремительно вышла. Я поняла, что мне нужно что-то сказать, но все слова как приклеились к нёбу. Директор меня опередила:

— Извините, Алиса, милая — какой позор! Я ведь и правда думала, что вы с ней были грубы, но если речь только об этом… Я вызову кэб, чтобы отвезти вас домой, это за мой счёт.

— Нет, Мёрси, — добродушно прервал её сэр Гилберт. — Я вызову кэб, и мы вместе пообедаем — если мисс Флоренски не против, конечно.

— Как я могу быть против, смелый человек? — пробормотала я. Директор издала небольшой смешок.

[8] — Угадаете композитора? — шутливо спросил баронет, увидев, что я прислушиваюсь.

— Элгар? — предположила я.

— Mais oui, Chanson de matin Эдварда Элгара. Горжусь вами.

— Очень успокаивающе, как раз то, что мне сейчас нужно…

— Надо думать.

— Сэр Гилберт, простите, что немного задержалась с благодарностью.

— Мисс Флоренски, опустим! — это было сказано даже с каким-то неудовольствием.

— Нет, на самом деле! — запротестовала я. — Вы за меня заступились очень рыцарским образом — не люблю слово «рыцарский», оно легковесное, — очень мужественным образом то есть.

— Это не настоящее мужество, дорогуша, не то, с которым умирают на поле битвы.

— Думаю, у каждого в жизни своё поле битвы. И снова спрошу: почему вы это всё делаете ради постороннего человека?

— Вы не «посторонняя», Алиса, не теперь, не говорите так. Знаете, я ведь должен заступаться за персонал организации, которую номинально возглавляю. Ну хорошо, если настаиваете, — сдался он. — Вы мне напоминаете моего… моего «значимого другого», он ушёл из жизни в прошлом году. Его звали Алистер, кстати… Ну как: это для вас, православной христианки, очень… неприлично, да?

Я задумалась, решив, что на честность нужно отвечать честностью. Так ли уж и правда это скверно? Медленно я помотала головой:

— Нет. Из каждого правила есть исключения, и я предпочитаю видеть в вас исключение, — повинуясь внезапному импульсу, я вдруг захотела ему рассказать анекдот о Чайковском от армянского радио, дескать, «мы любим его не только за это», но сдержалась.

— Спасибо, некоторое облегчение это услышать. Кроме того, я считаю вас превосходным лектором; я заинтересован тем, о чём вы говорите, как и собственно вашей загадочной личностью. Ну, а теперь предлагаю вам очень милое место, где подают русскую кухню. Русская кухня — хороший выбор?

— Сэр Гилберт, — вдруг решилась я, — могу я кое о чём вас попросить?

— Всё что хотите, дорогуша.

— Можем мы как следует поговорить после обеда?

— Не то чтобы у меня много времени сегодня…

— Тогда вместо обеда? Мне… мне нужно с вами кое-чем поделиться.

— Вот ты досада! Так вы не голодная, что ли?

— Ужасно голодная, но я готова пожертвовать обедом ради долгого разговора.

— Мы и так говорим.

— Я бы предпочла по-настоящему тихое место, но… простите, — вдруг сообразила я, — вы ведь, наверное, тоже голодный! Бестактно с моей стороны просить о разговоре, так что давайте просто…

Сэр Гилберт очень внимательно, долго посмотрел мне в глаза, так что я стушевалась, беспомощно улыбнулась, отвела взгляд. Он, между тем, склонившись к микрофону интеркома, нажал кнопку и попросил водителя со всеми приличествующими любезностями и извинениями отвезти нас к Уголку Оратора. Пункт назначения, вдруг сообразила я, садясь в такси, без крайней нужды не меняют, это неприлично, так что уж если английский баронет пошёл против приличий, значит, воспринял мою просьбу всерьёз. Боюсь, я его разочарую…

Через пять минут такси высадило нас у Уголка Оратора. Не спеша мы пошли по одной из дорожек. Я люблю Гайд-Парк, поняла я: за его лаконизм, за огромность его густых деревьев, за его полупрезрительный отказ притворяться тем, чем он не является. Сэр Гилберт меня не торопил, а я не спешила начинать. Но вот сыскалась скамеечка, наконец. Не сговариваясь, мы присели на неё. Сэр Гилберт, закинув ногу на ногу, сплёл пальцы на колене и весь обратился в слух. Я набрала воздуху в грудь — и начала рассказывать.

Я рассказала всё моё позавчерашнее путешествие в Нижние Грязищи, от начала до конца. Когда я волнуюсь, я перестаю говорить по-английски хорошо: простейшие слова, которые в другой момент мне обязательно бы пришли в голову, вдруг куда-то улетают. Мой покровитель меж тем слушал меня очень терпеливо, ни единого слова ни сказав, и только когда понял, что я — несколько сумбурно — закончила, произнёс:

— То, что вы рассказали, — невероятно интересно.

— А это производит впечатление рассказа здорового человека? — уточнила я жалким голоском. — Ужасно боюсь, что нет.

— Дорогуша, мне-то откуда знать? — юмористически отозвался мой собеседник.

— Да, потому что вы — не психопатолог, сэр Гилберт, — самоуничижительно признала я.

— Нет, не психопатолог; а также не кто-то вроде этого смешного француза, который толкует онтологическое потрясение Льва Толстого с точки зрения психопатологии и имя которого я успешно забыл. Я не думаю, что вы психопат, милый человек.

— А кто же тогда?

— Психонавт. Мистик, может быть.

— Психонавт, — повторила я за ним не очень убеждённо. — Вот как это, значит, называется. Почему это всё случилось со мной, которая никогда не была никаким психо… психонавтом?

— А вы помните вашу знаменитую предшественницу и то, что она делала непосредственно перед тем, как отправиться в Зазеркалье?

— Вы имеете в виду то, что она тоже заснула в кресле, сидя рядом с камином и зеркалом? — догадалась я. — И что в этом сочетании есть что-то — может быть, углекислый газ от горящих дров или свет, поляризованный зеркалом, или кто знает что ещё, — что открывает наше восприятие других областей, или миров, или как они там называются?

— Да, при условии того, что психонавт читает [вслух] сама себе, как оба раза делала героиня Кэрролла, а также если её зовут Алисой.

— Вы шутите, сэр Гилберт.

— Да нет, почему бы? Видите, я часто засыпаю перед камином в своём имении в Эссексе, но я никогда ещё не путешествовал ни в одну из областей, созданных коллективным бессознательным нашей нации, что были так блестяще описаны мистером Кэрроллом — о. Доджсоном, то бишь; думаю, они как-то изменились за два века. А знаете, почему? Потому что я не Алиса!

Я не могла понять, шутит он или говорит серьёзно. Как и час назад, сэр Гилберт, похоже, говорил вполне серьёзно, а если улыбался, то только из вежливости.

— Почему же я не отправилась в эти области, а оказалась вместо них в этом мрачном русском чистилище? — пробормотала я, продолжая сомневаться.

— Потому что вы русская, дорогуша! Вы, что, боретесь с принятием этого факта?

— Нет, не борюсь — и да, это очевидно, — согласилась я.

— Знаете, что я предлагаю вам сделать? Думаю, вам стоит попробовать совершить ещё одно путешествие.

— …И ещё одно, и ещё одно…

— Это будет зависеть от обстоятельств, но… вы меня обещаете держать в курсе того, как будут разворачиваться события? Хотя бы через электронную почту.

Я, подумав, кивнула:

— Само собой — если только вас это интересует.

— Мне чрезвычайно, чрезвычайно интересно всё, чем вы со мной поделились, дорогая Элис, пожалуйста, не считайте это просто фигурой речи, и спасибо за то, что видите во мне друга, с которым можно этим поделиться, — серьёзно ответил сэр Гилберт. — Вас подвезти домой?

[9] равнодушие, небрежность, хладнокровие, пренебрежение, отстранённость

[10] Приехали, мэм!

[11] Японский ресторан Аку Саса

[12] Уважаемая Мисс Флоренски, рады сообщить Вам, что…

[13] золотисто-коричневый, рыжевато-каштановый, (тёмно-)русый, медный

[14] Как ты смеешь знать больше меня?

[15] Это законно?! Увольте её! (Идиом. «Дайте ей мешок!»)

[16] Здравствуйте, сэр.

[17] коллективного бессознательного (лат.)

[18] Не стоит умножать сущности без необходимости (лат.).

[19] Я видел тебя в тысяче форм, под сотней имён,

В рожденьи любом, за столетьем столетие, вечно (Р. Тагор, «Бесконечная любовь»).