Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 7

[Сноска через несколько страниц.]

Today’s lecture deals with Russian rock music. The subject is important, and we cannot allow ourselves to overlook it, even despite the fact that your humble lecturer doesn’t normally enjoy this sort of music. But we have to challenge our own phobias and complexes, haven’t we?

No rock music existed in the Soviet Union as long as the state in question was ‘more alive than dead,’ to use a humoristic phrase from a Russian book for children written by Aleksey Tolstoy. Jazz, rock, blues, techno, and other such musical genres were seen as ideological adversaries of Communism that might easily corrupt the Soviet youth. Whereas ridiculing these Communist fears and seeing them as yet another absurdity of Soviet life, as a sad by-product of building an Orwellian society is a very easy thing to do, a more profound analysis will detect some—even if distorted—truth in this worldview.

Arthur Miller, a prominent American playwright, has visited the Soviet Union in 1965. The result of this journey was In Russia, an insightful book written in collaboration with Inge Morath, in which his candid impressions from his stay in Russia are conscientiously narrated. I vividly remember Miller’s talk to a person who is both a Soviet writer and a functionary of the Communist party. During the conversation, Miller expresses his doubts on the necessity of censorship. Functionary’s answer is worth quoting at full length.

His reply was not only unexpected but, I thought, devastating. ‘You mean we should spend the people’s money publishing the pornography I have seen on your newsstands, books which interest young people in done addiction, plays which espouse homosexuality, paintings which even your own critics admit are made for publicity and money? All this, you are telling me, will be an improvement for Russia? We do not consider that an improvement.’ As he spoke I could hear the Knights of Columbus applauding, as well as many a member of the PTA, the United States Congress—and, quite frankly, myself to a degree.

I wish you could comment this ‘devastating reply’ and Miller’s hearing himself applauding to it (to a degree).

The situation changes in 1981 after the establishment of the Leningrad Rock Club which was perhaps the first legal rock music scene in the Soviet Union and a legendary institution in itself. Very gradually, rock music in Soviet Russia becomes something that can be talked about and that can coexist—even if not very easily—with Communist principles and guidelines. Over the following years, numerous rock bands emerge. Nautilus Pompilius, Aquarium, Kino, Korol i Shut, Grazhdanskaya Oborona, DDT, Sector Gaza, Alisa are just some of their names I can now recall. All these bands become immensely popular and enjoy a colossal influence on their audience, partly due to their criticism of Soviet reality and partly due to the fact that their members are young, energetic, sincere, and ‘very much alive,’ unlike the ageing leaders of the Communist party whose TV addresses even the ardent Communists now find very hard to be inspired by. It is exactly the excessive vitality that scares me away from the artistic legacy of such rock bands as Sector Gaza and the like. Do you think you want to listen to a short sequence from a song by Korol i Shut, to understand what I mean?

Here it was. Authentic, rough, very ‘Russian,’ in a sense—and simply horrible, in artistic terms. I hope it does not sound Russophobic; after all, I do admit the gigantic impact of such songs on the Russian younger demographics at the end of the twentieth century. However, you should pardon me for my inability to see this animal growling as music. (What is your own opinion on its musical value, by the way?) People in each country must be provided with spaces where they can safely express their bestiality, such as sports stadiums, but there is hardly any need to call such expressions high art, or art at all. My judgement is of course purely subjective, but human culture in general knows no true objectivity. The increasing number of people who pretend to know the hard-and-fast rules according to which any work of art can be categorised as ‘positively bad’ or ‘positively good’ normally serves as an indicator of the fact that the culture in question is quickly deteriorating. The party functionaries who started judging works of art by the rules of the Communist ideology — something which Joseph Stalin is said never to do—were signalling the near end of the Soviet Union. The social justice warriors of today who want to censure or even to ‘cancel’ Rudyard Kipling or William Shakespeare for their racist views or sexist ideas might be indicating that… well, I have said enough.

It is very wrong, however, to reduce rock music in Russia to the vitalistic outpourings of Yegor Letov or Mikhail Gorsheniov. Russian rock is a very complex musical movement whose contributors often transcend the boundaries of the genre. It is especially true for the so-called founding fathers of Russian rock. They are (or were) extraordinary personalities combining musical and poetic talents with intelligence, vast general erudition, and a broad range of spiritual interests. (One of them, namely Victor Tsoi, is said to normally enjoy the reading of Plato’s dialogues while waiting for the beginning of a rehearsal: the type of behaviour not many contemporary rock or pop celebrities can boast of.) Such Russian singer-songwriters as Victor Tsoi, Boris Grebenshchikov, Igor Talkov, and (to a lesser extent) Vyacheslav Butusov can be seen as cultural phenomena deserving—each of them—a separate lecture. To say the truth, I do not know how far my intention to give a talk on each of these outstanding musicians still can be carried out, but we do come to look closer at Boris Grebenshchikov’s Russian Album during the rest of today’s lesson.

A couple of words should be said about ethnic, or folkloric, music in Russia. You wouldn’t find much of it in the Russian musical landscape of today. True enough, Russia has some (perhaps lots of) musical collectives that perform traditional folk songs—or, rather, their more or less skillful imitations. Their members invariably wear sarafans and kokoshniks—you are welcome to look up on Wikipedia these two terms each of which stands for a part of a traditional village costume—and perform their monotonous songs in a manner that normally repels any true music lover. Their songs are neither up-to-date nor authentically ethnic, and this is why this sort of music upsettingly fails to give you any thrill. I believe these collectives are only remembered when, say, a municipal functionary suddenly realises that he or she needs to invite some (half)professional artists to celebrate ‘the day of the city’ or another such public event a part of which must be an open-air music performance.

Pelageya Telegina, artistically known by her first name only, is an example of a far more devoted artist who creatively explores the genre. She is never afraid of musical experiments that try to put traditional folk melodies in the context of techno, rap, or other such contemporary genres. She is capable of starting her composition with an old peasant tune and finishing it with Casta Diva, a cultic Italian aria from Vincenzo Bellini’s Norma, thus discovering musical parallels between the two. Somehow, she never takes the next step: I mean that her interesting and bold combinations of different musical genres never bring her as far as to create truly new songs that would still have a reference to the tradition of Russian folk music. (I dread the idea to express something that looks even remotely like a critical opinion on such a talented personality as she is, to be absolutely honest.)

This next step seems to be taken by Boris Grebenshchikov, the mighty ‘Beh Geh,’ the unofficial grandfather of Russian rock, in his Russian Album, released in 1992. (I hope you had time to look over his biography that I sent to you yesterday and from which you could also learn that the artist is still alive and still artistically active.) The album in question wasn’t received very favourably in the year of its release, but is now considered by most critics one of Grebenshchikov’s best musical achievements. It has attracted the attention of Marc Almond who covers one of Grebenshchikov’s compositions, namely ‘Gosudaryunia,’ inhis album Heart on Snow. I guess my Russian students, if I had some, would never escape my didactical remark saying that their creative works can arouse the international interest only in the case they stay truly Russian. Speaking more general, someone who is ashamed of his or her nationality or ethnicity cannot be really interesting as a creative personality. Do you agree with me, by the way? Why, or why not?

And it is precisely ‘Gosudaryunia’ that we will deal with during the rest of the lecture. Marc Almond (or maybe one of his co-workers) has done his best to accurately—with the possible exception of line 15—translate the lyrics of this enigmatic composition into English. I definitely admire this linguistic endeavour. I wish you could now listen to the original version of ‘Gosudaryunia’ while following the lines of Almond’s translation.

Gosudaryunia,

Remember we were building the house:

Good it was but empty inside.

For many years

5 We were embroidering the snow with silver,

Scared of touching it with poison.

For many years

We would sing till the first light of dawn,

Sing but never say it in words.

10 Gosudaryunia,

If enemies were what you desired,

Who would ever dare to say ‘no’?

So why is that?

We can’t stop drinking this piss,

15 Can’t stop daring this dare.

Though we were told:

Morning would not take its toll,

And the burden not heavy to bear.

So maybe not for nothing

20 All these years building this house

Even if it’s empty inside.

Because of it

Now we know what silver is like,

Let’s see what the poison can do.

Please rest assured that the Russian original is as hard to understand and interpret as the English version that you now have before your eyes. The text can raise many a brow; it is nothing that resembles ‘I love it when you call me señorita.’ The song is heavily charged with symbolism. Allow me to name its most important symbols and images, its semantic cornerstones, so to speak. They are

— ‘gosudaryunia,’

— the empty house,

— humiliation of the collective protagonist,

— silver vs. poison,

— the enemies that were ‘desired,’

— the burden that is not heavy to bear.

‘Gosudaryunia’ is, to begin with, a Russian form of address that is traditionally used when you talk to an Empress or a tsar’s wife; in this capacity it may be translated as ‘Your Majesty.’ Please note that Marc Almond is fully aware of this meaning: the sequence of photos that accompanies his composition on YouTube shows, among others, Her Majesty Alexandra Fyodorovna, the unfortunate wife of the last Russian tsar, Nicholas II of Russia. It is, secondarily, a very obsolete way to address any respected female person which can be roughly translated into English as ‘my lady’ or ‘my gracious lady.’ (‘Have mercy on me, gosudaryunia,’ says the old man to the golden fish in Alexander Pushkin’s famous poem.) To be certain, each time we Christians talk about ‘my gracious lady’ we mean Virgin Mary, it is therefore not impossible—probable even—that the artist addresses the Mother of God.

I have no reliable knowledge of what the empty house referred to in lines 2 and 20 really means. Is it Russia as a state (appropriate enough if you see the ‘Gosudaryunia’ of the first line as Her Majesty)? Is it Russian Orthodoxy (a logical subject of conversation when one talks to the Mother of God)? Is it Russian culture? Whatever it is, the collective narrator, the ‘we’ of the second line, feels that his (should I say ‘our’?) efforts are futile. His pessimism becomes self-explained if we think of Russia in 1992. The thoroughly built house of the Soviet Empire had collapsed; with its former inhabitants, the Soviet republics, showing no real interest for a new political union, with immigration to Western countries becoming a hidden desire of so many individuals, little effort it took to see the ruins of that house as (barely) empty. A not-so-straightforward reading allows us to call this text a prediction: in 1992, it was not easily possible to guess that all the beautiful churches, built in Russia after 1991, will become less and less visited over time and that the congregations of believers will be less and less numerous.

The already built house is empty. Other signs of our national humiliation make themselves clear in next lines. We ‘would sing till the first light of dawn, sing but never say it in words,’ which perhaps means that the glorious image of the upcoming Spiritual Russian Tsardom, spoken about by Russian writers, poets, and visionaries, from Dostoyevsky to Daniil Andreev and from St. Seraphim of Sarov to Vladimir Mayakovsky, was never established as a plain political and social reality. We as a nation cannot stop ‘drinking this piss’ (the dryan’ of the original Russian text actually stands for any bad and evil-smelling substance, but I do not think I want to object to this particular word choice). We cannot stop ‘daring this dare’ or, more exactly, we cannot stop hopelessly fighting the little devils of our national mythology, be these little devils bureaucracy, corruption, lack of money, or other trivial everyday problems of life in Russia.

‘So why is that?’—to quote line 13. All this, the songwriter says, happens because of our national lack of practical sense, metaphorically described as the wish to ‘embroider the snow with silver’ in the situation where more resolute, more effective, more down-to-earth measures, the ‘poison’ of the poetic text, must be taken. The bright future is still to come, it can come provided it is summoned with all the resolution we have. The difficulty of the historical tasks we face should not scare us away: ‘[t]he burden [won’t be] heavy to bear,’ which is a direct reference to the Gospel, to Christ who says to His disciples,

Come to me, all you who are weary and burdened, and I will give you rest. Take my yoke upon you and learn from me, for I am gentle and humble in heart, and you will find rest for your souls. For my yoke is easy and burden is light [Matthew, 11:28-30, NIV].

The former Soviet republics still may re-unite, the churches will again become crowded—provided we stay faithful to the Christian principles we must be guided by as a nation; given that we are brave enough to challenge our enemies. A peaceful person cannot really desire for enemies; what he or she can desire is to reveal his or her malicious would-be friends as such. ‘Now we know what silver is like,’ we know that all former policies, all our attempts to be friendly and nice towards ‘more civilised’ nations, have proved themselves as ineffective. ‘Let’s see what the poison can do.’ The major historical and geopolitical turn that Russia is taking right now was predicted by Boris Grebenshchikov in 1992 when only the most daring visionaries could dream of it.

There is, you would insist, nothing in this calm and lyric composition that allows us to read it is as the nightmare of cultural marxists and supporters of globalism. I would still argue that such a reading is entirely possible. The very fact that your humble lecturer, being a part of the Russian nation, finds this reading possible makes it not wholly improbable. Other interpretations of this song, including your own ones, are very welcome. You may also want to share with me your thoughts on whether you see the vision of Russia’s historical destination I have spoken of as an attractive image of the future or whether you prefer to regard it as an ugly product of the wild imagination or Russian nationalists that must be condemned as soon as possible. No opinion will be ridiculed or rejected, given that you find arguments to support your point of view.

Rock in Russian sounds as the original Russian word meaning ‘doom’ or ‘destiny.’ For some musicians, such as Igor Talkov or Victor Tsoi, it had indeed become their fate: they were doomed to die in their thirties. Other rock artists in Russia are doomed either to experiment in the genres that show themselves as more commercially successful or to face the fact that their musical work is a very quixotic enterprise. The Wiktionary defines ‘quixotic’ as ‘possessing or acting with the desire to do noble and romantic deeds, without thought of realism or practicality; exceedingly idealistic; romantic to extravagance; absurdly chivalric.’ A very appropriate term, when we speak of Russian rock music in general and of Boris Grebenshchikov’s Russian Album in particular. And yet, aren’t noble deeds, in the long run, the most practical deeds we can do? Can chivalry be absurd, to paraphrase it? (Just keep in mind that, saying ‘chivalry,’ I do not mean cheap chivalry, something like fighting for the principles that are easy and comfortable to defend because the whole world supports them. I rather mean the opposite: standing up for a cause that appears to be almost hopeless.) These two questions conclude the list of your tasks as well as the lecture of today.[1]

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Студентам в колледже разрешалось присутствовать на занятиях по любому предмету, в том числе и по тому, на который они не регистрировались, — если они вели себя тихо, конечно. Пара-тройка незнакомых мне студентов, случалось, заходила на мои занятия и раньше (само собой, они никогда не оставались на семинарской части). А сегодня я обнаружила в аудитории полтора десятка человек! Патрика, правда, среди них не было… (С ним-то хоть что приключилось?) Лестная, казалось бы, ситуация, но я чувствовала себя не в своей тарелке: «вольнослушатели» перешёптывались между собой, да и вообще разглядывали меня со жгучим любопытством, словно некую диковинную птицу. Неужели всё объяснялось интересом к творчеству Гребенщикова, про которого большинство сегодня услышало в первый раз?

На перемене я нечасто выходила из аудитории, но в этот раз вышла. Что они затеяли, все эти пятнадцать? Публичный скандал? Чем я им не угодила? Моими рассуждениями о возвращении Россией своей державной роли — тихом ужасе глобалиста? Могла, положим, но неужели все они, девочки особенно, так вникают в то, что я говорю, — и в то, что происходит за окном, — чтобы обнаружить такую, э-э-э… историко-геополитическую зрелость? Вот и не знаешь, в самом деле, что является для преподавателя бóльшим злом: недалёкие ученики — или слишком умные…

С искусственно-бодрой улыбкой и твёрдыми шагами я вошла в аудиторию, заранее воображая и готовясь к любым провокациям. Реальность оказалась проще, лаконичней, насмешливей. Меня ожидала одна Кэролайн — и стопка работ на учительском столе.

[Сноска дальше.]

— Where are the others? — беспомощно пробормотала я.

— Erm… Um… — Кэролайн тоже было неловко, а ещё она пыталась скрыть улыбку: хочется верить, не улыбку насмешки надо мной, а просто от нелепости всей ситуации. — They have submitted their answers in writing, Ms Florensky. They said they’d prefer not to…

— …Not to see me?

— Sort of…

— Why did they come at all if they find me so… unpleasant, in the very first place?

— How should I know? Sorry; I mean I have no clue, — тут же исправилась Кэролайн.

Взяв свой стул и пододвинув его поближе к своей студентке, я села перед ней.

— Let me guess… Did they feel offended because of this bright future of Russia that I was talking about?

— No, I don’t think so… It is just… You have seen the petition on change.org, haven’t you?

— Petition, — повторила я вслед за ней внезапно пересохшими губами. — What about?

— ‘To fire Alice Florensky’ or ‘to sack Alice Florensky’ — I don’t exactly remember how it goes.

— Uh-huh. («Учитывая весь их запредельный индивидуализм, Кэролайн очень искренна, — подумала я мельком. — Она ведь могла бы и ничего мне не говорить».) Because of her—my, that is—being a racist, a sexist, a homophobe, a misogynist, an offender of each and any minority, a defender of the Russian imperialism, and a religious obscurantist?

— Such words were used, — признала Кэролайн. — Not sure about the last one. What does it actually mean?

— It stands for a person with retarded ideas, I guess, especially when the person is a non-critical religious believer driven by fanaticism and a fundamentalist…

— ‘Fanaticism,’ ‘fundamentalist’—I admire you, Ms Florensky, really! I wish I could be that smart. Are they right when they say that smart is the new sexy? — я растерянно развела руками: я ведь даже не знала, что это за «они», которые так говорят. — Do you think it is true? — продолжала допытываться моя студентка.

— Yes—that is, it depends… I believe it is true if it is men, not boys you are dealing with…

— ‘Men, not boys’—I will remember that, — с удовольствием отметила Кэролайн. — You are a teacher, you know. Sorry to learn only such stuff.

— Nothing to be sorry for, — невесело улыбнулась я. — You are a very nice person, Caroline! The very fact that you have stayed in the classroom.

— It’s nothing. Actually, this petition… It says that you do things on purpose.

— Things like what? — не поняла я.

— Like you believe that homosexuality is a sin, and you split up homosexual relationships because you think it is a good thing to do, and then you leave the boy because you think your task is done, and he has to readjust himself to… and two people were made unhappy, and you have abused your position of teacher, and all that stuff.

— I have never, never done such a thing, never in my life! — воскликнула я.

— You mean you never wanted to do it, — Кэролайн теперь смотрела прямо мне в глаза, улыбаясь краем рта, и с трудом удерживалась от широкой улыбки. — It just… so coincided, right?

Нет, она меня не осуждала! О чём и сообщила бесхитростно:

— Look, Ms Florensky, things happen, and it is not for me to judge… This Patrick is a sweet boy, isn’t he?

А ведь Кэролайн, подумала я, — одна из наименее успешных студенток, в академическом смысле! Она не только не знает длинных слов, но и не притворяется, что их знает. И при всём при этом — наиболее зрелая, верней, наиболее близкая к реальности вещей, меньше всех испорченная поклонением новым идолам современного человека. С неё вся эта пропаганда — как с гуся вода, просто не задерживается в уме. И кстати, она совсем не дурочка: напротив — одна из самых умных (и даже, кто знает, может нарочно притворяться менее образованной, чем есть). Как так вышло, что последние стали первыми? И как так случилось, что учебные учреждения, которые изначально были светочем знаний, превратились в наше время в рассадники ментальной заразы, мёртвых догм либерального невежества? Ведь все эти шестеро, что сговорились сегодня продемонстрировать мне своё дружное «фи», а кто-то из них и петицию смостырил на известном сайте, искренне убеждены, что делают благое дело: защищают товарища от посягательств коварной педагогини, пытаются сохранить его отношения и его святое право на свободу половой ориентации, к которой злобные russkies уже тянут свои во всё вмешивающиеся ручонки…

Вдруг, повинуясь нахлынувшему желанию поделиться хоть с кем-то, я начала рассказывать — и рассказала Кэролайн про позавчерашний визит Патрика, про мой разговор с ним, про j'ai menti toute ma vie. Девушка слушала меня с круглыми от любопытства глазами. Может быть, она не очень трудилась запоминать и понимать слова вроде «обскурантист», но это она понимала! Самому концу — тому, что Патрик ушёл, оставив записку, просто ушёл, — она даже не вполне поверила — верней, может быть, и поверила, но это её огорошило.

— But you—you haven’t even—and you suffer for nothing! — с сожалением сообщила она и под действием чувств, вырвав листок из своего блокнота, написала мне свой номер телефона, умилительно-беспомощно держа ручку в «американском» стиле. — Look—here is my phone number. Not that I think you need it, but…[2]

Мы расстались друзьями (хотела написать «подругами», но это слово здесь не встаёт в строку. Впрочем, может быть, и подругами.) Само собой, я отпустила Кэролайн со второй половины занятия — не проводить же было семинар с ней одной! После, заставив себя, быстро проглядела стопку письменных ответов, сухо-лаконичных, почти брезгливых, и на каждом так же брезгливо поставила P в кружочке — «зачтено». Как вы со мной, так и я с вами.

Дальше о происшествии полагалось уведомить миссис Уолкинг, но сил и мужества объяснять всё заново и оправдываться в том, в чём я вовсе не была виновата, никаких не осталось. Что она ещё скажет? А подумает что? Тем не менее, вновь преодолев себя, я дошла до двери кабинета руководителя: идея выступить в роли трусливого страуса меня привлекала ещё меньше, чем предстоящий разговор. С огромным нежеланием постучала в эту дверь. Дёрнула ручку. Закрыто! Какое счастье…

Или, может быть, несчастье: может быть, я упускаю последний шанс обелить себя, повлиять на что-то… Нет уж, увольте! Причём в буквальном смысле слова: увольняйте меня на здоровье, если вам так хочется! Всё равно осталось только две лекции — как будто они что изменят! Или я в глубине души надеюсь, что изменят? Надеялась, видимо, но не изменят и две, если не изменили семь. Или — более прагматичная мысль — я втайне мечтала о постоянном контракте? А ведь, похоже, мечтала… Ну, в одном, по крайней мере, можно быть уверенным: в том, что постоянного контракта мне не светит как своих ушей…

Вернувшись домой, я пообедала и принялась гадать: что произошло с Патриком? Просто ему неловко показаться мне на глаза или… а что «или»? Нужно ли написать ему? И чтó написать? Что по-прежнему буду рада видеть его в гостях, не придаю его записке никакого значения? Но это несколько обидно для мужчины, даже юного… Тем более что ведь и не очень жду: мне бы со своими мыслями собраться… Или рассказать про эту нелепую историю с сегодняшним «половинным бойкотом»? (На полный бойкот, отметила я на краю ума, у моих студентов духу не хватило: ну как преподавателя всё-таки не уволят, а зачёта им не дадут? Эх, буржуазные душонки…) Он, наверное, уже и знает, а если и не знает — зачем? Поссорить Патрика с остальной частью группы? Или ещё раз показать ему, как мелки и лживы те ценности, которые он до совсем недавнего времени искренне исповедовал? И без меня сообразит…

Просомневавшись верных полчаса, я в итоге набрала на телефоне вымученное сообщение.

Patrick, I hope you are well. Please let me know if you are not. I hope, too, that nothing bad has happened. Please feel free to reply if you need to talk.[3]

И даже в таком жалком и куцем виде эти две строчки вызывали у меня массу вопросов. Зачем я прошу его сообщить, не заболел ли он? Неужели поеду сидеть у его постели на другой конец Лондона? (Где он живёт, кстати? Понятия ведь не имею.) В наше время, в отличие от времён Диккенса, люди редко по причине болезни оказываются при смерти, а если и оказываются, «Скорая помощь» им будет полезнее сиделки. И на какой я его разговор приглашаю, о чём будет этот разговор? Я хочу подарить ему какую-то надежду? Кажется, нет — и тогда зачем писать всё это? Глупое, глупое сообщение. Лучше его безвозвратно стереть…

Но чувство того, что я делаю что-то неправильно, меня не отпускало — и вот, вместо сообщения Патрику я написала длинный, сумбурный, не очень ясный даже мне самой текст для Кэролайн, в котором поясняла, что боюсь: мол, Патрик может учудить какую-нибудь глупость, уже прямо сейчас, не дай Бог, делает её, так вот: не была бы она так добра, если её не затруднит, конечно, написать Патрику, осведомиться, как у того дела, не заболел ли он, и прочее? Что понимать под «прочее», я и сама не очень знала. ETC — End of Thinking Capacity.[4] Мне крайне неловко просить её об этом, но приходится выбирать из двух зол, а сама ему я написать не могу, потому что, дескать, странно это будет выглядеть… (Как будто этот мой текст не выглядел более чем странно! Эх, до чего я дошла! Откровенничаю с человеком, которого почти не знаю. Что же, не от хорошей жизни.) Это сообщение, ещё более нелепое, чем предыдущее, я после долгих колебаний всё-таки отправила.

i ll do it no problem :- )[5]

— ответила мне Кэролайн без всяких знаков препинания, но с улыбающейся рожицей в конце, и у меня немного отлегло от сердца.

Оставались другие беды, конечно. Вот, например, эта петиция о моём увольнении. На секунду появилась мысль: не разыскать ли в самом деле в Сети эту несчастную петицию? Ну уж, дудки! Как пишутся такие бумаги, ничем, по сути, не отличающиеся от советской коллективной кляузы, я прекрасно могла себе представить, даже могла бы с закрытыми глазами заранее угадать, чтó там будет написано. Тем более что Кэролайн мне уже пересказала общий смысл и сберегла мои нервы. Вот разве что интересно количество подписавших… Нет, неинтересно. Могли поучаствовать всей группой, из чувства гражданского долга. Мог и ни один из них не поставить подписи — из осторожности. Могли сами авторы петиции подписаться вымышленными именами или псевдонимами вроде «Студент Колледжа», «Желающий Блага» или «Оскорблённый в лучших чувствах»: сайт так устроен, что сделать это совершенно несложно… Некто (кто, интересно: Адам?, Патриша?) сделал гадость, а мне предлагают брать эту гадость в руки, рассматривать и изучать, добровольно в ней изляпаться под тем предлогом, что ко мне эта гадость, дескать, имеет отношение, и даже всерьёз дрожать перед лицом этого «грозного орудия демократии», с его мошенническими инструментами и лживыми целями? Держите карман шире…

Займёмся чем-нибудь более приятным. Послушаем новости через онлайн-радио, например. Нет, к чёрту новости. Разудалые борцы за дивный новый мир сражаются с последними реликтами патриархально-домостроевского женоненавистничества и религиозного мракобесия (такими, как я, например), сколько можно про это… По «Би-би-си 3» передают Хачатуряна, которого они здесь смешно называют «Качачýриян», а по «Классик ФМ» — Рахманинова. Рахманинов — композитор русский до мозга костей (несладко, наверное, ему пришлось в Америке) и имеет чудесное свойство пробуждать воспоминания про Россию… детство… юность…

* * * * * * *

Своё последнее письмо я отправила уже после тринадцатого марта, после того памятного случая, когда наш класс саботировал домашнее задание, а затем отказался читать статью Sir, Are You Queer?, про что Азуров выступил с проповедью о том, что мы ведём себя как страусы, прячущие голову в песок (с тех пор стараюсь никогда не вести себя так), и закончил урок на пять или семь минут раньше звонка. Всю последнюю часть того урока я сидела ни жива ни мертва. А Наташа, кажется, пристально приглядывалась ко мне…

В бурной дискуссии по поводу того ухода, верней, во взаимных обвинениях, которые тогда разгорелись внутри класса, она не участвовала, слушала упрёки в свой адрес молча, с царственно поднятой головой, презрительно улыбаясь. А вот за обедом заговорила со мной первая, без предисловий:

— Ты, кажется, одобряешь всё то, что он сказал?

— Полностью, — ляпнула я, застигнутая врасплох. — А ты разве нет?

— Отчасти, — признала Наташа. — Такого умного человека приятно иметь в качестве врага.

— Да почему же врага?!

— Сама посуди: а кто же он ещё нам? — откликнулась подруга, выделив «нам» голосом. — Он бы нас обеих проклял, если бы знал. На вечную геенну. Наши благоверные дурёхи просто не могут дотумкать, что он на их же стороне баррикады. Своя своих не признаша.

— Меня он не проклял, — ответила я тихо, но настойчиво.

— Как интересно! — Наташа откинулась на спинку стула. Принялась меня изучать насмешливым взглядом. — Ты хочешь сказать, про тебя ему известно?

— Про нас обеих.

— Когда это, позволь тебя спросить, твой язык без костей успел проболтаться?

— В декабре, когда я просила за тебя, за то, чтобы тебя не турнули из гимназии за хамство педагогу — могла бы, кстати, сказать «спасибо»! И я не пробалтывалась! Он сам догадался…

— Ага! И что сказал?

— Что это моё личное дело.

— Очень умно. Очень дальновидно…

— Что значит «дальновидно»? — возмутилась, почти вспылила я.

— Нет, нет, ничего, — бесстрастно пояснила Наташа с неподвижным лицом. — Я просто неудачно подобрала слово, извини.

К этому разговору в тот день она больше не вернулась, но зато продолжила наблюдать за мной с удвоенным вниманием. А я чувствовала на себе это внимание и под его тяжестью то откликалась невпопад, то принималась говорить живо, бойко, неестественно, то краснела на пустом месте. Ни одного слова по существу дела не было сказано, но знаки моей «вины», моего, так сказать, «предательства», казалось мне, горели у меня на лбу. Назревало объяснение, серьёзный разговор, и я пару раз даже порывалась начать такой разговор сама, но мне каждый раз не хватало духу.

Наташа избавила меня от мучительной необходимости приступить к этому объяснению первой, вечером 19 марта, за полчаса до полуночи, прошептав мне:

— Ты спишь? Хотела с тобой поговорить.

— На подоконнике? — откликнулась я с готовностью, покорно.

— Нет, лучше в коридоре… Платье надень! Простудишься…

Тихо ступая, мы вышли из общей спальни и, конечно, пришли к лавке напротив входа в домовый храм, той самой памятной лавке.

— Ты помнишь, как мы осенью пытались здесь… — шепнула я, пробуя улыбнуться.

— Можешь говорить в голос, нас никто не услышит, — прохладно ответила Наташа. — Не «мы», а «я», потому что ты, барышня, пыталась сделать всё, чтобы у меня ничего не вышло.

— Во-первых, я рада, что у тебя тогда ничего не вышло, — парировала я, —во-вторых — зачем с первых слов бросаться обвинениями?

— А ты, значит, чувствуешь какую-то вину, если сразу предполагаешь, что будут обвинения, и сразу защищаешься?

— Нет, я просто… Наташа, я не враг тебе! Что вообще за разговор странный, что происходит?!

— Это ты, ты меня держишь в неизвестности о том, что происходит! Ты меня, а не я тебя! Ты… ни в чём не хочешь мне признаться?

Я мелко задрожала. Наташа жалостливым движением накинула мне на плечи свою шаль или платок, которую она последнее время повадилась носить, прилюдно и демонстративно жалуясь на то, что ей холодно. Присела рядом.

— Тасенька, ты ведь уже сама обо всём догадалась… — сказала я негромко.

— Вот, снова: сколько раз я просила!.. Догадалась, но ты бы могла мне и вслух сказать, язык не отвалится.

— Я хотела. Ты просто опередила…

— Давно это у тебя?

— Месяц… полмесяца… не знаю…

— За две недели можно было уже и решиться!

— Я не была уверена…

— А я, представляешь, наоборот, ещё осенью боялась, что с тобой это случится, — глухо сообщила Наташа.

— Правда? — обрадовалась я, не успев сообразить, насколько ей должна быть неприятна моя радость. — Значит, ты тоже заметила, как мы с ним близки, как я на него похожа?

Наташа скривилась. Отвернулась.

— Тася! — тихо позвала я её. — Ведь не так плохо, что это случилось?

Наташа равнодушно пожала плечами.

— Я просто надеялась на бóльшую честность с твоей стороны, — ответила она без выражения.

— Я тебя ни в чём не обманула! — возмутилась я.

— Но и сразу не сказала. Откуда я знаю, плохо или не плохо? Тебе с этим жить.

— Я имела в виду, — принялась я оправдываться, — что это просто более естественно…

— Более естественно?! — взвилась Наташа. — Тебе напомнить, как… Я от тебя это слышу?!

— Да, от меня!

— Ты продаёшь нашу человеческую, душевную близость за… за животное удовольствие!

— У нас не было никакого «животного удовольствия»! — вспыхнула я. — И, знаешь — не тебе говорить! Не тебе, которая…

Я даже не глядела на неё в своём гневе — а, случайно бросив взгляд, увидела, что она плачет. Мой гнев как рукой сняло. Я подсела ближе, осторожно, нежно провела ладонью по её мокрой щеке.

— Я не виновата, что так устроена, — прошептала Наташа.

— А я не виновата, что устроена иначе, — ответила я грустно и тихо.

И как хорошо было бы тогда поставить точку! Но нет, она упрямо продолжала, гордость не давала ей остановиться:

— Я не стыжусь того, как я живу и чувствую. Вы все — вы стыдитесь! Прячетесь по углам! Скрываетесь! А я нет!

— Наташа, перестань, мы не на стадионе, тебе не нужно со мной соревноваться!

— Неужели ты не видишь, что я лучше его? — вдруг выдала подруга.

— Что? — не поняла я.

— Я лучше, потому что честнее! Этот старый козлина спит и видит, как бы затащить тебя, семнадцатилетнюю дуру, в постель…

— Я не готова разговаривать об этом в таком тоне и таким языком!

— …И при этом рассуждает про свободу выбора — ты и уши развесила! А я не вру, по крайней мере!

— Тася, перестань, пожалуйста, блажить на пустом месте! Если уж на то пошлó, то ты тоже не ходишь с радужным знаменем через плечо! У тебя на этой дурацкой висюльке — дурацкой, кстати, безвкусной, прости, пожалуйста! — написано ΟΡΘΟΔΟΞΙΑ Η ΘΑΝΑΤΟΣ[6], а не «Лесбиянки всех стран, объединяйтесь!»!

— То есть это упрёк в мой адрес? Это упрёк в трусости, да?

— Нет, это не упрёк, а наоборот: взрослые люди в обществе придерживаются общепринятых моральных норм, это не обязательно делает их непорядочными.

— О, какая ты у нас взрослая стала! — глаза у неё сверкали. — Ну да, я забыла: с кем поведёшься…

— А ты стала хуже подростка! Не иначе как завела себе новую «любовь всей жизни», из седьмого класса! — я тоже не лезла за словом в карман, и язычок у меня тоже был подвешен как надо.

— Из седьмого, из седьмого! Ты сомневаешься в том, что я смогу это сделать?

— Завести пассию из седьмого класса?

— Нет: заявить о своей ориентации при всех!

— Ничуть не сомневаюсь, только ничего хуже, глупей и безвкусней ты точно не сможешь придумать!

— Это всё, что ты мне хочешь сказать?

— Ты что-то ещё хочешь услышать?

— Иди спать! — резко бросила мне Наташа. — Набирайся сил перед учебным днём! Завтра ведь английский, а ты не выспалась! Будут круги под глазами, Александр Михайлович не оценит.

— Никуда я не пойду! — взбунтовалась я. — Может быть, ты бросишь уже, наконец, свои мужицкие замашки и перестанешь мной командовать? Я тебя, между прочим, на целых полгода старше!

— Полгода, конечно, всё меняют… Тогда я уйду!

— А это сколько угодно!

Наташа удалилась, гордо держа голову. Я, оставшаяся на скамейке, бросила взгляд на светящиеся электрические часы в коридоре. Начинался новый день. Долгий, бурный, насыщенный день…

Посеянное зерно дало свои всходы, причём почти сразу же. Я хоть и не предполагала, что это случится так скоро, но предчувствие чего-то дурного у меня было. «Надо ещё раз поговорить с ней! — вертелось у меня в голове всё утро. — Надо поговорить!» Но когда бы я смогла это сделать?! Не успела я оглянуться, как пролетели первые четыре урока и настало время английского языка.

Ничего провокационного на очередном занятии не разбиралось: мы занимались какой-то проходной темой, грамматикой, кажется. А сердце у меня было не на месте: тоскливо я считала минуты до конца сдвоенного урока, тихо радуясь про себя, что вот, уже час прошёл, а никакой беды не случилось. Сглазила…

Учитель задал вопрос (уже не могу его припомнить). Наташа подняла руку и после его кивка встала с места, хотя обычно не вставала, да и вообще на уроках английского это было не очень принято. Сердце у меня ухнуло вниз: я сразу почувствовала, что ничем хорошим это не кончится.

— Александр Михайлович, извините за то, что ответ будет не по теме. Я хотела бы вам сказать «спасибо».

— What for?[7] — поднял брови Азуров.

— За то, что на прошлом уроке вы не испугались затронуть актуальный и важный для многих вопрос, а также призвали нас не бояться обсуждать проблемы сексуальных меньшинств вслух.

— Thank you very much, even though it was not quite what I meant last time… You can sit down, Nathalie,[8] — предложил педагог.

— Я ещё не закончила! Вы дали мне мужество, — отчеканила Наташа. — Именно следуя вашему призыву, я сейчас тоже не боюсь публично признаться в том, что являюсь лесбиянкой и живу половой жизнью с женщинами.

В классе стало так тихо, что, наверное, слышно было бы упавшую канцелярскую скрепку. Как назло, даже скрепка не падала.

Я невольно расстегнула верхнюю пуговицу платья: воздуха не хватало.

Педагог полуоткрыл рот. На его лице отразилась почти физическая боль.

— Зачем вы так поступаете? — произнёс он негромко, по-русски.

— Это моё дело! — высокомерно отозвалась Наташа. — Я, наверное, могу сесть?

— Делайте что хотите…

Кое-как Александр Михайлович довёл урок до конца, дав нам какое-то письменное задание и заодно, сразу, домашнее. Дерзость прозвучавшего в воздухе вызова всем нам продолжала давить на каждого, даже обычных перешёптываний не было слышно. После того, как прозвенел звонок и педагог вышел из класса, Олю Смирнову прорвало:

— Что?! это?! такое?!

Незабываемую интонацию, с которой она это воскликнула, я до сих пор помню…

— Сейчас начнётся холивар, — процедила Наташа сквозь зубы. И оказалась права, конечно. Holy war[9] уже разгорался (разгоралась?) вовсю.

— Наташка, ты совсем стыд потеряла или как?!

— Ещё бы труселя свои сняла грязные и размахивала бы ими над головой!

— Чтó вы на неё орёте, она просто сказала, что думает — а вам слабó?! Вам завидно, что вы так не можете, вот вы и беситесь!

— Кто из нас бесится, так это ты! В зеркало на себя посмотри!

— Вы лучше на Дашу гляньте, на ней лица нет! Поступила, называется, Дашенька в православную школу — чтобы про лесбиянок слушать, конечно! Да, Дашенька?

— Давайте здесь вообще реалити-шоу замутим, чего стесняться! Танцы на шесте! Гоу-гоу дэнс! Английский как раз пригодится!

— Девочки, — жалко промямлила я, — я как староста считаю, что… Это дурно, конечно, и по отношению к педагогу тоже некрасиво, но… Может быть, надо как-то культурно, цивилизованно…

— Ты её защищаешь, что ли? — тут же набросилась на меня парочка «благоверных», да и другие тоже переключились на меня:

— «Культурно, цивилизованно» — очень хорошо, а это как?! Предлагай, пожалуйста, как теперь поступать «цивилизованно», если ты такая умная!

— У меня голова болит… Я пойду на обед, можно, девочки? — пробормотала я и, не дожидаясь ничьего разрешения, вышла из класса, быстро собрав свои вещи.

— Да, всё ясно, сбегаем от проблем! — слышала я за своей спиной.

— Как Лот и Лотова жена. Гляди, Алка, не оборачивайся!

— Ты на что это намекаешь: что она умнее всех поступила?

— Да уж конечно не глупее тебя, которая орёт на всю Ивановскую!

Ближе к концу большой перемены ко мне подошла Оля Смирнова и безапелляционно сообщила:

— Мы решили сразу после информатики провести собрание класса.

— Пожалуйста… — растерялась я. — Где?

— В Комнате отдыха.

— Ты мне зачем сообщаешь?

— Потому что ты староста и тебе неплохо присутствовать, так-то!

— Я… я постараюсь…

— Постарайся, очень тебя просим! Это ведь ты предложила!

— Я?! — изумилась я. — Чтó я предложила?

— Провести собрание класса!

— Я этого не предлагала…

— А надо, чтобы предложила!

— Не понимаю…

— Очень жаль, что не понимаешь! Я повторю: надо, чтобы именно ты как староста предложила это сделать!

— Почему кто угодно не может?

— Потому что если «кто угодно», то это бунт, безобразие и… неизвестно что, а если староста класса, то это самоуправление школьного коллектива! Там мне сказать девочкам, что ты объявила общее собрание?

— Ты, Оленька, на меня переводишь стрелочку?

— Я, Алла, на тебя не перевожу «стрелочку»! — передразнила меня Оля. — Что вообще за глупая привычка сюсюкать: «стрелочка», «денежка», «кошелёчек»? Ты не слышала, как Виктория Денисовна говорила, что это мещанское сюсюканье уродует русский язык?

— Слышала — просто, извини, Оля, для меня Виктория Денисовна не является гуру и моральным авторитетом.

— Попрошу без намёков на язычество! Да, конечно, я забыла: для тебя ведь английский ближе русского! (Я начала густо краснеть.) Так ты берёшь на себя ответственность за собрание класса или нет? Или ты хочешь, чтобы был хаос, вопли и коллективный поход к Розе Марковне?

— Беру, беру, хорошо! — сдалась я. — Куда мне деться…

— Вот, — удовлетворённо заключила Оля. — То-то же…

«Хоть бы её заняли! — несчастно думала я про Комнату отдыха, плетясь туда после конца уроков. Две восьмиклассницы действительно смотрели телевизор, но Ольга, пришедшая сразу после меня, бесцеремонно их прогнала, объявив про собрание одиннадцатого класса, а кстати и успев ввернуть, что будущим матушкам телевизор смотреть не очень полезно. «А что им ещё неполезно, Оля? Просвети заодно и меня, пожалуйста!» — так и хотелось мне сказать, но я удержалась от этой жалкой иронии.

Через пять минут все были в сборе (кроме Наташи, разумеется), и собрание класса началось.

Школьное самоуправление в России — вообще достаточно странная вещь. Только выдающиеся русские педагоги вроде Макаренко или Сухомлинского не боялись создавать в своих школах настоящее самоуправление, отдавая в руки своих подопечных решение действительно важных вопросов. В большинстве же школ ученикам не доверяют и про самоуправление вспоминают примерно раз в год, когда появляется необходимость продемонстрировать родителям, гостям или вышестоящему начальству существование «совета класса», «совета школы» и прочих полумифических вещей. Все эти «советы учащихся» выполняют в большинстве русских школ чисто декоративную функцию: о какой настоящей жизни совещательного органа можно говорить, если у этого органа нет внятных полномочий? А если где-то в уставах школ и прописаны полномочия органов детского самоуправления, то учащимся об этих полномочиях, как правило, никто не сообщает: от греха подальше. Я, например, хоть и была старостой, понятия не имела, какие решения может и какие не может принять собрание класса, которое на моей памяти вообще проводилось первый раз. Но и не провести его было нельзя: «подруги» просто кипели от избытка чувств, а поскольку «истинно православному человеку мысль о бунте противна» (точнее, поскольку за «бунт» могло прилететь от школьного руководства), «благоверные» посчитали собрание лучшим выходом. Остальным пришлось подчиниться большинству (никто, впрочем, особенно не протестовал).

Оля в качестве старожилки сумела вспомнить, что полагается вести протокол. Я беспомощно сообщила, что не представляю, как это делать, и писать протокол вызвалась Варвара. (Понятия не имею, хорошо ли она с этим справилась и что в итоге написала…)

Решив вопрос с секретарём, Оля предложила всем высказываться — и тут, конечно, начался галдёж. Описывать все бессвязные реплики не нахожу смысла, тем более что и сама их не помню. «Что я здесь делаю? — грустно думала я, сидя в своём кресле. — Почему в этом участвую? Не встать ли и не уйти прямо сейчас?» Не встала и не ушла…

Галдёж галдежом, но «ортодоксы» обладали не только зычными голосами, а ещё и некоторой организаторской хваткой, и под их нажимом общий крик начал принимать более конструктивные формы. Оля превосходно руководила нашим шумным обсуждением, этого у неё было не отнять…

Стали постепенно вырисовываться и два прагматичных предложения.

Первым предложением было: вызывающее поведение Натальи Яковлевой — осудить и объявить ей бойкот, для начала — на неделю, а там — как получится.

— Анафеме ещё предайте! — выкрикнула тут Ксюша, на что одна из «благоверных» с каменным лицом сообщила Ксюше, что мы все церковной полнотой не обладаем и никого анафеме предать не можем, но если кто-то будет здесь шутить понятиями, важными для православной христианки, то и сам может легко схлопотать в свой адрес бойкот.

— Воздерживаюсь, — сообщила я бескровными губами, когда предложение поставили на голосование и когда кто-то глазастый разглядел, что я не подняла рукú. — Этот вопрос нельзя обсуждать без той, кого вы сюда не пригласили.

На что предсказуемо получила в свой адрес две реплики:

— Неправда, мы её приглашали!

— Алла пытается казаться «добренькой», всем угодить, а добренькие, как сказал отец Вадим, — это самая скверная разновидность людей!

— Хорошо, я готова быть самой скверной разновидностью! — пришлось мне немного повысить голос. — Я никого из вас не выбирала себе в качестве духовника, поэтому можно обойтись без непрошеных проповедей? Мой голос всё равно ничего не решает! Закончите голосование и переходите к следующему вопросу, пожалуйста!

— Она ещё и огрызается, смотри-ка, — вполголоса заметила одна из моих одноклассниц, на что другая возразила:

— Вообще-то Алла права, про духовника.

— Я просто сказала! — оскорбилась первая.

— А она просто ответила!

Худо ли, бедно, первый вопрос проголосовали, перешли ко второму. И здесь… мама дорогая!

И здесь выяснилось, что девочки считают именно Александра Михайловича ответственным за эту Наташину «лесбийскую эскападу»: он, дескать, своими учебными материалами её и спровоцировал. Со всех сторон летели восклицания вроде:

— Кто сказал, что нам вообще нужен английский?

— Варвара Константиновна всегда преподавала по учебнику, небось, учебник умные люди писали, не дураки! Во всех школах занимаются по учебнику!

— Нет, а мне интересно: мне как будущей матушке вообще надо, чтобы меня понимала вся эта их голубая братия? Мне точно это надо?

— А если они там у себя в Америке завтра начнут со свиньями сношаться, мы тоже про это будем статьи читать?! Нет, не надо тут «Ха-ха!», что «Ха-ха!»? Вы не слышали разве, девочки, что их премьер-министр со свиньёй сношался?

— Что?! Дашенька, закрой уши! Нет, Лизка, расскажи: правда, что ли?

Ольга, видя общий настрой, быстро выдвинула предложение: составить на имя администрации школы коллективное письмо, в котором изложить своё возмущение методами преподавателя английского языка, и подписаться под ним всем классом. Пока на всякий случай не отправлять это письмо, а сохранить его в надёжном месте. Но датировать! Придумать, как датировать таким образом, чтобы любому человеку стало ясно: проблема возникла ещё в марте! Например, отнести это письмо на почту и попросить поставить на нём штемпель… Не проголосовать ли?

Я подняла руку:

— Прошу слова! Оля, можно мне дать слово? Благодарю! Нет, извините, я хотела бы тишины! Катя и Лиза, я не могу говорить, пока вы продолжаете перешёптываться… о сношающихся свиньях! Я всё-таки староста класса! Пока ещё… Спасибо.

Девочки! — продолжила я, облизав совершенно сухие губы, — Мне кажется, вы сильно, вы просто чудовищно ошибаетесь. Ту статью нам дали для того, чтобы у нас были аргументы в борьбе с этим злом — пороком — болезнью, не знаю, как назвать! Я удивляюсь, как вы не сумели этого расслышать! Если вам делают прививку от оспы, это не значит, что вас хотят заразить оспой!

— Только от прививок никакой пользы, один вред! — ввернула Ксюша. — Моя мама сразу мне сказала, что пока она жива, никаких при…

Варвара отмахнулась от Ксении и этим жестом как-то сумела заставить её примолкнуть.

— Ты говоришь, — медленно, вдумчиво начала она, — что Александр Михайлович на нашей стороне, на стороне, то есть, православных людей. Ну, допустим. Почему тогда на прошлой неделе нам дают статью про лесбиянок, а на этой твоя подруга объявляет себя лесбиянкой? Тут точно нет никакой связи? Случайно произошло?

— Это была провокация, Варя! — выдохнула я.

— А зачем ей потребовалась такая провокация? — гнула своё Варвара.

— Из ревности, — шепнула я одними губами. Да, сказано было импульсивно, но я всё же понимала, чем рискую.

Снова настала такая тишина, что можно было расслышать чужое дыхание.

— А! — весомо и громко произнесла Варя, положив конец тишине. — Из ревности! А кто к кому ревновал?

— Ну, вообще-то я не удивлена, — заговорила Ольга нарочито-равнодушно, но с трудом удерживаясь от того, чтобы не засиять как медный грош. — Всем давно известно — кроме тебя, Варя, и кроме ещё пары человек, которые обитают в духовных высях, — что Алла неровно дышит к педагогу по английскому. Не стесняйся, Аля, бывает, здесь все свои, это ещё не извращение… Но вот «ревность» — действительно что-то новенькое. Можно полюбопытствовать, Аля? Ревность-то появилась по… односторонней причине, или ты тоже дала… надежду своей подруге, чтобы у неё возникла такая ревность? Может, и не только надежду?

— Ну, ты палку перегибаешь, Оля, некрасиво, фу, — пробормотала Варвара.

— Я перегибаю палку? — поразилась Оля. — Да ты посмотри на её лицо, посмотри сама!

— Я не это имею в виду, а… тебя кто просил лезть под чужое одеяло!

— Я её не тянула за язык, она сама призналась!

— Девочки, вы что тут вообще устроили? Вы её до слёз довели, вам не стыдно?

— И я говорю: «Дом-2» в чистом виде! Позорище!

— Не «Дом-2», а покаяние перед коллективом!

— А тебя уже рукоположили, чтобы ты устраивала общую исповедь? Ты — Святой Праведный Иоанн Кронштадтский?

— Аля, тебе принести водички?

— Нет, спасибо, — сумела я выговорить. — Мне правда плохо: можно я пойду?

Варя, с которой я никогда не была особенно близка, вышла в коридор вместе со мной.

— Я не хотела, — сказала она негромко, закрыв за нами дверь. — Я дура, не сообразила, извини.

И тут меня прорвало: сдерживаемые раньше слёзы потекли в три ручья. Я, кажется, даже обняла её и расплакалась у неё на плече.

— Ну, ну, — пробормотала Варя, похлопывая меня по спине: легонько, так, чтобы было ясно, что она это делает лишь из христианского долга. Сочувствие-то сочувствием, но подозреваю, что ей, православной девушке, обнимать бывшую лесбиянку не очень хотелось. — Будет. Господь всех прощает. Я, это… пойду, ладно? Мне ещё протокол писать… — ей, наверное, было крайне неловко.

Варвара вернулась в Комнату отдыха. А я поспешила в гардероб и оттуда — крадучись мимо вахты — на улицу.

Далеко я уйти не смогла, ноги подкашивались. Рядом с гимназией стояли жилые дома. В их дворе, посередине, была оформлена клумба: вкопанными в землю до половины и раскрашенными в весёленькие цвета старыми покрышками, как это часто водится. Я присела на одну из таких покрышек и оцепенела, замерзая.

Даже уже и слёз не было. Было — ощущение катастрофы, конца жизни. Всех, кого любила, я нечаянно предала, без всякой пользы для себя и для них тоже. Кто меня, на самом деле, тянул за язык? Чтó я предотвратила, кому помогла своим прилюдным обнажением? Всё равно же напишут своё дурацкое коллективное письмо!

Замёрзшими пальцами я набрала на телефоне и отправила Александру Михайловичу сообщение.

А. М., всё так ужасно, что дальше некуда. Я попыталась Вас защитить и опозорилась перед всем классом. Я теперь тоже грязная извращенка, правда, «Господь всех прощает», и на том спасибо. Я сижу сейчас во дворе рядом с гимназией, там, где клумба, и всерьёз думаю, не шагнуть ли мне с моста. Это не попытка манипулирования, не подумайте. Просто девичья истерика. Но плохо — очень. И про мост тоже правда. Если бы Вы только поговорили со мной три минуты по телефону, мне было бы легче…

Само собой, страшно в семнадцать лет писать такое человеку почти чужому, а особенно тому, кто вдвое старше тебя, но глухое отчаяние имеет свои достоинства: при нём перестаёшь бояться. Всё самое ужасное уже случилось. Чтó может произойти хуже того, что было? Он не ответит? Он и так не ответил на моё последнее письмо.

«Тебе надо было Наташе отправлять сообщение, — прокомментировал насмешливый внутренний голос, едва я успела нажать кнопку send. — Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Сейчас, конечно, перезвонит он тебе! Разбежалась…»

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Сигнал телефона отвлёк от меня от этих воспоминаний, горько-сладких, как калина поздней осенью. Новое письмо.

Dearest Alice,

Thank you for sharing with me your lectures as well as these vivid descriptions of your spiritual travellings. I am worried by what this sympathetic White Knight of yours told you last time. Six is a pretty good number. Don’t you think that it is the right time to stop?

Now the unpleasant part. Ms Walking has informed me of this detestable petition that demands to discharge you as a teacher. Last two years, such unpleasant occurrences happen on almost a regular basis. I am sick and tired of this Neo-Bolshevism that requires to tailor the curriculum to the needs—or, rather, to the wild whims—of our students. ‘There is nothing here to worry about,’ I would be happy to say, but, as bad luck has it, your ‘case’ will be discussed in the meeting of the Academic Board that is scheduled for this Friday.

Fortunately enough, all your lessons will be given before the actual meeting takes place which means to say that you are free not to attend it if you have no wish to do so.

I will do my best to be at the meeting in person but may be deterred from my duties because of a few medical problems I have now. Be it as it may, I will almost certainly be in London in some days.

Very truly yours,

Gilbert[10]

Едва я успела дочитать это письмо до конца, как пришло ещё одно, короткое, от того же адресата.

Imagine the worst happens. Imagine the college administration suspends you as a teacher even before the meeting of the Board. What a great loss for your course that will be! Could you please promise me you will go on writing your lectures?[11]

Я не смогла не улыбнуться грустной улыбкой, прочитав этот постскриптум. Как всё же старшее поколение британцев умеет бережно коснуться болезненных тем и подсластить при необходимости пилюлю! Вот уж и правда «большая потеря», в самом деле! И всё же лестно: спасибо, сэр Гилберт, хотя бы за попытку сделать так, чтобы я не совсем повесила нос. Или он и вправду искренен? Тогда вдвойне трогательно. Что ж, всё сказано, все опасности названы по имени. Не только контракт со мной почти наверняка не продлят, но и «приостановить» оставшуюся часть моего курса могут в любую секунду. (Экая вежливая формулировка! Да, здесь все — мастера вежливости.) А вы пишите, душенька, пишите ваши лекции! Ради вечности, так сказать, ради мировой культуры. Пора кончать страдать ерундой, раз уж мне все наперебой это советуют, от английских баронетов до русских религиозных философов, и приниматься за поиски новой работы. А в Святую Русь я всё же попробую сегодня отправиться. Хоть бы глянуть одним глазком, какая она из себя. Эх, пустят ли меня ещё туда! Такую взъерошенную, такую беспомощную, такую бестолковую…

○ ○ ○ ○ ○ ○ ○

Пустили. И с первых секунд у меня перехватило дыхание (если в этом мире есть дыхание, конечно!).

Я стояла на возвышении, и вовсе не на каком-то рядовом холмике — скорее, на чисто срезанном стволе исполинского дерева, причём срезанном на головокружительной высоте, — а подо мной, вокруг меня, надо мной развернулась прихотливая, удивительная, богатая цветами и формами страна. Первая страна за всё время моих путешествий, которая никак не была привязана к земной плоскости: ландшафт напоминал, скорей, Нью-Йорк с высоты птичьего полёта, с той разницей, что вместо небоскрёбов из земли вырастали причудливые горы, гигантские деревья, огромные колокольни. (Все эти слова мне приходится использовать вынужденно: мне сложно было в этом мире отличить гору от рукотворной звонницы или, например, колоссальное дерево от поросшей лесом скалы, а для иных форм у меня и названий не находилось.) Где-то слева, вдали, возвышался, вырастал в небо силуэт Кремля, похожего и непохожего на земной. В другой стороне, ещё дальше, высился Исаакий (или я перепутала его с Казанским собором?). А то глаз падал на кипенно-белый, как бы светящийся изнутри куб храма, подобного собору Успения во Владимире. Облака, подражая земным формам, тоже громоздились в башни и воздушные терема, едва отличимые от настоящих — может быть, они и были настоящими, может быть, их кто-то населял: кто-то вроде поразительных жар-птиц, которые нет-нет, да и пересекали вечереющее небо, ярко светясь на его фоне.

Зеркальце в этот раз пришлось поискать: оно, крохотное, оказалось декоративным элементом одежды на рукаве. Я обнаружила себя в маленькой изящной шапочке, с волосами, приглядно уложенными в толстую косу, несколько длинней и богаче моих земных волос, в длинном, в пол, платье (чём-то вроде летнего варианта костюма Снегурочки), по самому подолу которого — вот удивительно! — и правда шли буквы, но только не английского алфавита, а славянской вязи. Или не буквы, а простой узор? Никогда не умела читать по-старославянски… Платье платьем и коса косой, но молодая женщина, глядевшая на меня из моего нарукавного зеркальца, казалась испуганной. Немудрено! Случайно я сюда, наверное, попала, по ошибке очутилась в этом великолепном месте, примерно как девочка, которая в поисках резинового мячика забрела в университетскую аудиторию…

Движение воздуха за спиной заставило меня обернуться — и встретиться с моим «Белым Рыцарем», как назвал его в своём письме сэр Гилберт, тем самым, который в прошлый раз подвёз меня на крестьянской телеге. Подобие кольчуги было на нём и теперь, а ещё — два великолепных крыла за спиной.

— Нет, совсем не девочка, — насмешливо-добродушно прокомментировал мой крылатый знакомый (для простоты я буду дальше называть его Рыцарем). — Ну, а если и девочка, поздравляю вас, сударыня, с переходом из начальной школы в среднюю.

— Я так рада вас видеть, Владимир Сергеевич, — смущённо призналась я. — А не то и впрямь у меня было ощущение, что я ошиблась дверью…

Рыцарь рассмеялся:

— Меня здесь так нечасто называют этим именем, что… приятно, хотя бы в ностальгическом смысле, его услышать! Нет, вы не «ошиблись дверью», а просто перешли в другую лигу, из любителей в профессионалы, если можно так сказать. Я тоже рад, что вы сумели сюда добраться.

— И сами отговаривали!

— А как же: полагается так делать… Я вас, кстати, не обманывал: это всё небезопасно для вашего здоровья, а предостеречь нужно. Не хотите прокатиться по округе?

— Как же мне прокатиться? — развела я руками с беспомощной улыбкой. — У вас-то вон какой летательный аппарат за спиной, в отличие от меня, бедной! Нет, правда, поспешили вы меня зачислить в эту новую лигу…

— Этот «летательный аппарат» больше ради красоты и в силу традиции — но вы правы, я сейчас кликну сани…

Подойдя к краю площадки, Рыцарь поднял руку, чтобы подозвать летучие сани, напоминающие резной ковш или ендову с крыльями по бокам, но живые, с красивой лебединой шеей, которую венчала птичья голова. («Удачное сочетание в одном водителя и транспортного средства» — подумала я.) Бестрепетно шагнув в этот крылатый ковш, он подал мне руку.

В санях, резво летящих через пёстрое великолепие этого мира, разговор продолжился — верней, это я его возобновила, обратившись к своему спутнику:

— Вы меня не обманули, конечно, но, наверное, и не открыли всей правды — а отговаривали нарочно, чтобы проверить мою решимость, ведь так? — Рыцарь утвердительно кивнул. — Но теперь-то, когда я уже здесь, вы мне признáетесь, почему сюда направили, где мне искать человека, который на Земле был моим учителем, что вам о нём известно?

— Ох, как много вопросов! — шутливо откликнулся спутник. — А я, представьте, смогу вам дать только очень малые и скудные ответы.

— Он здесь?

— Он здесь был, ровно год назад…

— А где теперь?

— А вот этого, вообразите, мы и не знаем — хотя и предполагаем, примерно…

— Как так случилось?

— Это целая история… но вы ведь никуда не торопитесь? Начнём с того, что у нас здесь с разной регулярностью проходят всяческие фестивали…

— Фестивали чего?

— Чего угодно, но вот тот, о котором идёт речь, — кстати, он вновь приближается, а ещё точней, начнётся завтра, — тот фестиваль был Фестивалем Битв Русского Мира.

— Что-то вроде реконструкции исторических сражений?

— Верно, похоже, только речь идёт о духовных сражениях или, по крайней мере, таких, где сила духа их участников — важней силы оружия. Борис и Глеб против Святополка Окаянного, Пересвет и Челубей, Митрополит Филипп и Иван Грозный, Наполеон и государь Александр Благословенный, Святой Серафим и разбойники, Иван Карамазов и чёрт — все эти битвы каждый год повторяются вновь, и каждый новый их участник может дать своё истолкование, привнести свою трактовку в древний сюжет…

— Это настоящие битвы, они связаны с риском для бойцов?

— Нет! Верней, не совсем…Это — бóльшей частью искусная хореография, где роль героев выполняют молодые… молодые «курсанты» наших «воинских академий», которые готовятся или к защите нашего пространства, или к битвам в иных мирах, или к особому рождению на Земле, или ещё к какому-то сложному предназначению.

— А роль злодеев кто берёт на себя?

— Очень по-разному! Иногда — те же «курсанты» — давайте я буду пользоваться этим словом за отсутствием лучшего, — но помладше. Иногда — специально обученные художникизлодейства, то есть вдохновенные артисты, которые всю жизнь здесь посвящают этому ремеслу. Иногда — бывшие, раскаявшиеся бесы, которые после раскаяния были подняты в наш мир и дали здесь клятву не причинять вреда: как бы змеи, лишённые яда, хищники со спиленными клыками… А иногда — случается это нечасто, поверьте — по недосмотру, э-э-э… организаторов торжеств или по промыслу могучих существ, который нам неясен, но перед которым мы смиряемся, злодеи — самые настоящие. В этом случае битва происходит всерьёз.

— Я уже догадываюсь, что дальше — ох… — выдохнула я. — Какой-то Древний Рим, Колизей, языческие игрища, правда?

— Нет, не совсем так, ведь последствия любой такой битвы имеют значение для Земли, как и для нас. Вы же не назовёте настоящий бой языческим игрищем? Это не забава на потеху пресыщенной публике: это жизнь, и война между небом и землёй пронизывает её сверху донизу, как сказал один юный пророк. Мы все внимательно следим за таким боем, но, по древнему уговору, не можем вмешаться.

— А что ждёт проигравших?

— Если повержены бесы, они низвергаются в свои ады, что до героев, всё зависит от того, почему они пали, насколько стойкими они были…

— Но ад для них тоже возможен?

— Давайте лучше назовём это чистилищем — моё давнее православно-католическое прошлое научило меня всегда различать эти два слова, — и, как правило, речь идёт о плене в чистилище, не о мучениях в нём… Но да, конечно! Они знают, на что идут, верней, с чем могут встретиться.

— Позвольте угадаю: Александр Михайлович, едва успел к вам прибыть, сразу записался на этот ваш «армейский биатлон» — так?

— Не сразу, но…

— И какую же «категорию» он выбрал, то есть какой сюжет?

— Один из самых древних и почётных, что делает ему честь, а именно «Илья Муромец и Идолище Поганое».

— Он не объяснял причины своего выбора?

— Отчего же! Он сказал, что на протяжении короткой, но важной части своей не очень долгой жизни пытался сражаться с Идолищем Поганым, с «Великим Инквизитором» наших дней, с духом всемирного оболванивания современного человека, особенно юного человека, который находит для себя так много внешних проявлений, имеет так много голов; что для него делом чести будет вызвать на бой этого противника ещё раз.

— И, как несложно догадаться, он вышел на битву с этим… крокодилом, которого, поверьте, я тоже регулярно вижу вокруг себя в самых разных формах, а тот оказался настоящим?

— Да — то есть мы до сих пор не знаем всей правды… Из шатра противника вылетела огромная стая птиц: то ли это была случайность, то ли чья-то злонамеренность, то ли его личная судьба: он же хотел биться всерьёз… Ваш учитель сражался мужественно, но птицы скрыли его собой — а когда разлетелись, на поле боя нашли только меч и доспехи.

— Ужасно… — прошептала я. — Ужасно… А я-то, наивное дитя, думала, что каждый новый мир в движении наверх будет всё удобней и безопасней, словно номера всё более комфортных гостиниц для сытых обывателей. Глупость, правда?

— Разумеется. Видите ли, предыдущие несколько «миров», верней, слоёв единого мира, в сравнении с нами — скорее приятные курортные местечки. А когда время отпуска завершается, пора двигаться дальше: или возвращаться на Землю, или перебираться, например, к нам, — и здесь все волнения насыщенной жизни начинаются заново.

— Кажется, понимаю, то есть как умею… И где он может быть теперь? Вы ведь обронили, что догадываетесь?

— Именно что только догадываемся! Ваш учитель — поскольку он держался доблестно — может, и это вероятно, быть в загадочном пространстве под названием «Русская Голгофа», о котором мы очень мало что знаем…

— Даже вы?

— Даже я. Или он мог уйти — тоже не исключено — в один из более высоких миров, но только я его там не видел, значит, если и случилось так, он находится там инкогнито, изменил внешний облик до неузнаваемости — зачем бы? И поэтому нельзя исключить…

— …Что искать его нужно в одном из ваших чистилищ, будь они неладны.

— Да почему же они непременно мои, Алиса Сергеевна? — с добродушной иронией заметил собеседник.

— Простите меня! — повинилась я. — Я от огорчения веду себя как маленькая девочка. А что мне делать, к кому идти на поклон, кого просить о заступничестве?

— Ни к кому на поклон идти не надо, потому что бесполезно: здесь каждый справляется со своими бедами сам.

— Или не справляется?

— Совершенно верно.

— Справедливо. И куда же мне теперь? На Русскую Голгофу?

— Рад вашей решимости, милая барышня, только почему вы думаете, что непременно сумеете туда добраться? Я вот, например, там ещё не был.

— Значит, мне и пробовать бесполезно… Вообразите моё положение, Владимир Сергеевич! Кстати, здесь у вас есть какое-то новое имя?

— Я не возражаю против старого, потому что новое вы не выговорите…

— Вообразите себе моё положение: стоило ли пройти семь «слоёв», чтобы понять, что никуда не надо было уходить, что я пригодна только на роль так-себе-художницы и учителя для недорослей!

— А вы не пренебрегайте этой ролью!

— Я не пренебрегаю: это мои ученики мной, похоже, скоро совсем пренебрегут… Неужели нет никакой щёлочки возможностей?

— Вообще-то есть, — признал собеседник, а по его лицу я догадалась, что он только и ждал этого моего вопроса, руководствуясь, наверное, некоей сложной и древней этикой, той самой, следуя которой, в прошлый раз не убеждал меня подняться в новый мир, а, напротив, предостерегал об опасностях. — Вы можете поучаствовать в том же состязании, что и ваш учитель. Очень удачно всё складывается: Фестиваль Битв начнётся завтра.

— С тем же монстром?

— Нет: с актёром, скорее всего. Ваше оружие не будет настоящим, им не получится нанести вреда, даже если вы захотите. Но к концу битвы для вас — наградой за решимость, так всегда бывает, и Вещая Птица недавно вновь предсказала, что так будет, — действительно откроется то, что на современном земном языке называется «окном возможностей»: или в виде некоего озарения, или в виде, кто знает, подлинного окна в другой мир, и вы сумеете им воспользоваться, если только пожелаете.

— Наверное, желающих посоревноваться — и без меня немало?

— Возможно, но у вас в качестве ученицы своего учителя есть приоритетное право на «матч-реванш», если можно так выразиться.

— И очень, конечно, это странно: мне, которая здесь без году неделя и до сих пор чувствует себя тут ребёнком, участвовать в образцово-показательных состязаниях для курсантов ваших академий!

— Да, очень странно, согласен, — отозвался Рыцарь. — Действительно, глупая мысль. Что же… вас вернуть сразу на Землю? Или желаете ещё посмотреть окрестности?

— Нет уж, Владимир Сергеевич! — шутливо возмутилась я. — Я разгадала вашу политику невмешательства: вы хотите, чтобы любое решение было полностью моим, а не подсказанным. Вы для этого так притворно-равнодушны, да?

— А то как же! О, вы быстро учитесь…

— И поэтому — не будете ли вы так любезны довезти меня в местную «олимпийскую деревню», или как она там называется?

— В Терем Героев. С превеликим удовольствием…

Рыцарь склонился к лебединой шее и что-то негромко сказал. Летучие сани тут же изменили направление, заложив крутой вираж. Впрочем, это ведь именно я, женщина «большого ума», не пробыв здесь и получаса, закладывала крутые виражи…

Чудесный Терем Героев у меня, к сожалению, не хватило времени основательно разглядеть снаружи. Вход сторожили два стрельца-молодца, любо-дорого поглядеть: каждый был выше меня раза в полтора, как, забыла сказать, и мой серебристый спутник. Тот коротко побеседовал с охраной, и нас пропустили — даже с лёгкими поклонами.

— Странно, что здесь нет стойки администратора! — подумала я вслух, когда мы прошли большой зал на первом этаже (само собой, разница между «вслух» и «про себя» здесь почти отсутствовала: всё равно бóльшая часть ваших собеседников читала ваши мысли).

— А также банкомата и автомата для продажи кофе, правда?

— Вам бы всё шутить над первоклассницей! Вы, Владимир Сергеевич, и на Земле отличались…

— …Весёлым нравом? Не спорю, не спорю… Но сам администратор здесь есть, и мы с ней встретимся, едва вы устроитесь в ваших, э-э-э…

— …Покоях?

— Хорошее слово нашли.

— Кстати, как я их узнаю, если здесь ни номеров нет, ни ключей не выдают?

— Думаю, как-то узнаете…

— Да у вас тут каждое бытовое действие — целый вызов… Глядите, на этой двери — зелёный ромб, прямо как на двери моей лондонской квартирки!

— Ну вот, а говорите «целый вызов»…

Только я успела оглядеться в высоком, в мой рост, зеркале и поправить волосы — задним умом испугавшись, что это зеркало переместит меня на Землю, на что рыцарь пояснил мне: это не так, и в связи с моим переходом в «новый класс» зеркала и другие технические устройства мне теперь не нужны — только, повторюсь, я успела это всё сделать, как в мои покои вошла высокая прекрасная женщина в точно таком наряде, в каком в допетровскую эпоху принято было изображать русских красавиц. Я совершила глубокий поклон.

— Дай хоть разгляжу поближе тебя, светик мой ясный, гостья моя заморская, — грудным, певучим голосом проговорила красавица, беря меня за руки и усаживая на резную, богато изукрашенную скамью. — И как ты, такая крохотулечка, на супостата войной пойдёшь?

— А что, прямо на настоящего супостата, Василиса Микулична? — уточнил Рыцарь, улыбаясь в бороду. — Потому что если прошлогодняя неприятность повторится, то… согласитесь, с нашей стороны это будет чистое смертоубийство и избиение младенцев!

«Василиса Микулична» (если только, разумеется, это было её настоящее имя, а не шутливое прозвище, придуманное собеседником специально к случаю, или, например, не упрощение её подлинного имени, созданное для моего скудного умишка) замахала в сторону Рыцаря руками и шутливо пообещала ему типун на язык. После, встав, отвела его в сторону.

Два старших товарища принялись совещаться на каком-то языке, в котором я не узнавала ни старославянский, ни один из земных. Я ухватила и запомнила из этой беседы пару-тройку выразительных слов — возможно, имён собственных, — но приводить их здесь не вижу смысла: они никому ничего не скажут. Разговор совершался не только языком, но и — попутно, как бы «вторым регистром» — через разноцветные лучи и искры меняющихся форм и размеров. («Разноцветные лучи и искры» — очень неуклюжее описание, но дать лучшее я, увы, бессильна, как и вообще не претендую ни на малейшую точность своих записок. Дикарь, посетивший большой город, рассказывал бы своим соплеменникам у вечернего костра о грохочущих железных телегах, а тем бы казалось, что они его понимают, но вот только то, что они бы увидели перед своим умственным взором, наверняка отличалось бы от настоящего города, и вовсе не по вине бедного дикаря. Моё сравнение, замечу между делом, безнадёжно застряло в XIX веке: в наше время, когда даже бушмены обзавелись банковскими картами, уже не осталось никого, кто бы мог назвать автомобиль грохочущей железной телегой, да и слова вроде «дикарь» наверняка давно признаны неполиткорректными.)

Посовещавшись, они оба подсели ко мне и на два голоса, обычным русским языком, объяснили мне, что мне предстоит завтра.

Бой между «Ильёй Муромцем и Идолищем Поганым» состоится в одиннадцать утра на «Острове Буяне» (я постеснялась спросить, идёт ли речь о настоящем острове древних преданий или о некоем «спортивно-зрелищном центре» с тем же названием). Замена бойца происходит в последний день, чего обычно не делают, но исключение совершается, во-первых, потому что молодой герой — тот, кого я заменяю, — захотел попробовать себя в ином состязании, а именно «Князь Мышкин и нигилисты», проведение которого до последнего момента было под вопросом и которое по своему характеру больше соответствует его будущей миссии, во-вторых, потому что я обладаю приоритетным правом участия как ученица бойца, проигравшего в прошлом году. Моим противником, который исполнит роль Идолища, выступит древний бес по имени… (тут было произнесено некое пятисложное имя вроде Шаватхзалагорн, по крайней мере, я услышала что-то подобное), по счастью, давно, едва ли не в прошлом веке, отказавшийся от своих злобных намерений, взявший обет не причинять зла и прочее, и прочее. Перед началом боя мне выдадут «реплики» оружия былинного героя, а именно шлем, щит, меч, кольчугу и само собой, богатырского коня. (Я тяжело вздохнула на этом месте: тот из меня ещё всадник…) Всё это будет выглядеть крайне убедительно и произведёт в ходе «битвы» массу искр, сполохов пламени, оружейного звона, ржания, топота и прочих звуков, но никому не повредит. Хорошим тоном, пояснила Василиса Микулишна, является перед началом «боя» и в самом «бою» осыпать противника бранью, но не грязными ругательствами, конечно, а красочными, витиеватыми определениями, которые укажут на его идеологические и духовные изъяны. Вообще, «бой» в наши дни происходит в основном на словах и является состязанием в терпении: кто первый устаёт под шквалом аргументов противника, тот и сдаётся. Иной способ победить — это привести соперника к полной неподвижности, прижав его, допустим, щитом к земле: наше оружие, хоть и безвредно, вполне способно это сделать. В момент окончания «боя» для меня откроется возможность узнать, куда проследовал прошлый «Илья Муромец». Или я сумею вынудить это признание у побеждённого врага, или в мой ум войдёт некий образ, или я увижу что-то, напоминающее врата между мирами. Если это будут именно врата, пользоваться ими надо незамедлительно, пока они не закрылись.

Теперь же, добавил Рыцарь, и до завтрашнего утра они меня оставляют. Я могу делать всё что хочу: выйти из терема, осмотреть окружающий мир, беседовать с другими участниками завтрашних состязаний, выведывая их воинские приёмы…

Но хорошим тоном, уточнила Василиса Микулишна, считается подготовка, особенно для такой юной и неопытной участницы, как я. С этой целью мне оставляют два пособия, а именно «Руководство по духовной брани» и «Искусство владения щитом». В книгах есть самодвижущиеся картинки, а на тот случай, если мне нужен будет «мальчик для битья», я могу дёрнуть вот за этот шнурок и вызвать одного из дежурных стрельцов, которые помогают духовным героям ставить удар. Принято не подвергать «мальчиков для битья» бессмысленным или жестоким нагрузкам, хоть они и ко всему приучены. «Девочки для битья», увы, отсутствуют, потому что женщины в состязаниях участвуют довольно редко. Мои друзья вернутся за мной завтра в десятом часу. Лечь спать сегодня мне советуют пораньше.

Всё время этих пояснений меня не покидало ощущение полной — не то чтобы нереальности происходящего, но его полной невозможности, невероятности. Я не древнерусский богатырь и никаким духовным героем тоже не являюсь. Я — Элис Флоренски, приглашённый преподаватель музыкального колледжа, одинокая и не очень молодая женщина, которая не от большого ума и исключительно в свободное время — а его у неё не так много, заметьте — занимается странными экспериментами по изучению непознанных пространств то ли коллективного подсознания, то ли своего собственного. Завтра, например, в свой выходной день я должна писать восьмую лекцию… А между тем мир вокруг меня выглядел более чем подлинным, и сама предстоящая битва всё меньше напоминала некий новогодний розыгрыш. Вот уже и Рыцарь перестал улыбаться. Более того, он счёл нужным отдельно попросить меня, чтобы я не воспринимала будущий «бой» — хоть и учебный — в качестве некоего пустяка, безделицы или лёгкой затеи (как будто я и без этого его так воспринимала!). Все горячие симпатии моих зрителей, пояснил он, ничем мне не помогут, если я буду недостаточно смелой или сообразительной, и хотя исход поединка — победа или поражение — на моей судьбе никак особенно не отразится, для других людей он окажется важен. С каждой минутой старшие товарищи вели себя всё более торжественно, чинно и скупо на чувства. Вот они уже удалились, совершив в мой адрес — как взрослой, как «большой» — лаконичные поклоны.

Я зажгла несколько свечей (те были как будто наполовину разумными: стоило их попросить об этом, как они зажигались сами) и, сев за столик со скошенной столешницей на жёсткую лавку, принялась штудировать «Руководство», где содержались, к примеру, следующие пассажи.

«Волчья сыть, травяной мешок» для угрозы негодно. Упрёк твой в том, что противник яко корова или овца. Прежде исследуй, воистину ли подобен. Ежели нет, в чём урон от неправды? От правды отойдя, себя же под удар и поставишь. Но и тебе нимало урона не сотворит, ежели овцою не был. А когда был, то знай для ответа верное средство…

— Уговорили: обойдёмся без «волчьей сыти», — пробормотала я. — Нет, мудрена наука: не освоить за один вечер… Или правда позвать спарринг-тренера? Смешно и думать: из этих «мальчиков» каждый на две-три головы меня выше…

Хотелось спать, и я, добравшись до широкой и чистой постели, растянулась на ней, закрыла глаза…

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

…И ожидаемо проснулась в своей лондонской студии. Все советы Рыцаря, данные им ещё в прошлом мире, были дотошно выполнены, а нога всё равно затекла.

Встав и осторожно ступая на затёкшую ногу, я прошлась по комнате, стараясь двигаться медленно, плавно. Смочила губы водой, выпила два глотка. Снова легла в шезлонг.

«Если это сон, — подумала я, — просто сон, просто игра воображения, то назад вернуться мне не удастся. Обидно… но и к счастью, кто знает. Что же мне, и здесь и там, так хочется спать?..»

○ ○ ○ ○ ○ ○ ○

— Спите, матушка?

На пороге моих покоев стоял сухонький старичок в длиннополом коричневом лапсердаке (не подберу другого слова) с протёртыми локтями, с подсвечником в руке.

— Уже не сплю.

— На новом месте беспокойно, правда? Кхе-кхе… — издал он то ли смех, то ли кашель.

— Мы знакомы? — уточнила я, перебираясь из кровати на скамью. — Присаживайтесь, будьте любезны.

— Комендант здания, матушка, а фамилие моё Максимов, он же фон Зон… Я постою, благодарствуйте.

И в самом деле: его глаза были почти вровень моим, даже когда я сидела. Другим обитателям этого мира он, наверное, казался и вовсе карликом.

— Где-то я о вас слышала…

— А то, а то! Ценю эрудицию, и ум, и превеликое геройство… Свечей довольно ли вам, ещё не принесть ли?

— Спасибо большое, ничего не требуется.

— Вот балкончик ещё, на балкончике, изволите видеть, можете прогуляться… — Максимов-фон Зон продолжал переминаться передо мной с ноги на ногу: явно не затем он пришёл, чтобы узнать, хватает ли у меня свечей. Решился наконец: — А что, матушка, так уж и непременно положили завтра… со злыднем-то воевать?

— «Так уж и непременно», — улыбнулась я.

— Напрасно сие, совсем напрасно! Ведь какого испугу натерпитесь, не умеючи! А от испугу и сердечко пошаливает, а сердечко — оно, матушка, одно на все миры, другого не дадено, — глядишь, в своём-то мире и не проснётесь!

— Я… готова к разным неприятностям, — осторожно ответила я.

— Вот уж точно сказали про неприятность, вот уж неприятность — всем неприятностям неприятность! — охотно подхватил Максимов. — А то ведь было бы ещё ради чего!

— Я ищу одного человека, который…

— Знаем уж, все наслышаны про предмет поиска ваш, и достойно, так сказать, всей и всяческой похвалы сия нерушимая приверженность преданного сердца. Только может так выйти, что вы — не извольте гневаться — за мираж-то, за фата-моргану годами заплатите, годами жизни-с! А то и умом повредитесь.

— Почему я должна повредиться умом?

— Потому что, изволите видеть, вот какую я вам расскажу притчу: враг рода людскаго разбрасывает зёрна, а сии зёрна, укоренившись внутри грешного естества, большой плод дают, вот вроде как от Злого Царя в ум Гришки Отрепьева одно такое зёрнышко вскочило и сделало его, помимо воли даже, сущим злыднем и аспидом, а с аспидом-то встретившись, матушка, да как он терзать начнёт, такого страху натерпитесь, что с лошадки своей богатырской в миры воздания и сверзитесь сразу, а на Земле если при этом какое тело оставите, так ему в дом умалишённых прямая дорога-с!

— Ничего не поняла в вашей притче! — притворно рассердилась я (на самом деле поняла, но не хотела показать, что он меня запугал: и без того ныло под ложечкой). — И словоёрс ваш нелепый тоже, пожалуйста, бросьте, он означает «сударь» в сокращённом виде, а я вам какой сударь?

— Остроумно изволили заметить, кхе-кхе, и познания столь великие в родном языке обнаруживаете-с! — пародийно посмеялся старичок, полностью игнорируя мою просьбу про словоёрс, и жалобно продолжил: — Обманул вас Серебряный Инок, Владимир свет Сергеевич, обманул! Знают они очень хорошо, где Русская Голгофа, сами не раз хаживали! Сей мир есть самый обычный, и ничего в нём потайного нет-с! Не осужу, не осужу: к вящей славе родной земли старается, а сил ваших, дитяти малой, не рассчитали! А я вам, матушка, иное посоветую: вы мир-то наш бросьте и дорогу сюда забудьте, а сами — тихими стопами, не поспешая — туда и направляйтесь. И здоровьице своё сбережёте, и целость ума-с, и не навредите никому, и позору не оберётесь!

— А мне вот кажется, что как раз, отказавшись, и оберусь позору, — задумчиво проговорила я.

— Так ведь отменят, отменят состязание-то, по вашей невозможности! — тут же пояснил Максимов. — Если только пожелаете, устрою так, что завтра по самонужным делам у вас и минутки свободной не будет-с! По самонужным и богоугодным! Ради вас, матушка, только и стараюсь, потому что ну какой из вас богатырь? Ведь извращение, ведь супротив своей женской природы идёте! А и урок-то ваш кто напишет, пока вы здесь в странствиях-то духовных пребываете и ручками своими нежными каштаны из огня для сладкогласых соловьёв добыть потщеваетесь? Сами подумайте!

— Я подумаю, — ответила я дипломатично. — Обещаю всё очень тщательно взвесить. И — доброй ночи, господин фон Зон!

— Как скажете! Понимаю, отдохнуть хотите-с, не препятствую… — засуетился Максимов. — Не поспешая никуда, матушка, попомните! Тихими стопами…

Он вышел задом наперёд, не переставая разводить руками и кланяться, не сводя с меня внимательных и цепких глазок, которые будто использовали каждый миг, чтобы следить за мной и понять, чтó я на самом деле решила.

Я же, дождавшись его ухода и исследовав дверь, дёрнула за шнурок вызова «мальчика». Рослый стрелец появился через пять минут, несмотря на поздний час.

— Изволите поупражняться?

— Нет, не изволю. Я просто хотела бы, чтобы меня до завтрашнего утра больше никто не беспокоил. Замка на двери нет. Как мне быть?

— Не волнуйтесь, я стану на караул.

— На всю ночь? — поразилась я.

— На полночи, потом сменят.

— Мне очень неловко вас затруднять такой просьбой…

— Ни малейшего затруднения: для нас это честь, а если покушение на вас будет, то и сразу геройство.

— Да, это я, пожалуй, хорошо сделала, что вас позвала…

Я пожелала стрельцу успешного караула, а сама, потушив свечи, ещё некоторое время ворочалась в постели. «А если покушение будет, то и сразу геройство» — замечательное напутствие для сна, не находите?

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Ночное бодрствование — странная вещь, а с мыслью о том, что утром предстоит ещё одно погружение, — тем более. Никогда раньше я не задерживалась в одном слое так надолго. А здесь — поди ж ты, прямо на два мира начала жить. Предыдущий земной опыт, и только он, мне говорил, что здешняя, земная жизнь является более реальной: мои впечатления этого никак не подтверждали. Да, так вот, наверное, и сходят с ума…

Чтобы занять себя здесь восемь-девять часов, достаточных для «богатырского» сна там, я, присев за стол, одним заходом подготовила лекцию № 8. Завтра всё равно пропадёт полдня…

А если и не полдня? А если был прав льстиво-угодливый Максимов?

Подумав как следует, я написала письмо Патрику с просьбой, если я завтра не появлюсь в колледже и если ему только будет не хлопотно это сделать, прийти ко мне завтра — но по возможности не раньше четырёх часов пополудни, — чтобы узнать, всё ли со мной в порядке. Если моё дыхание во сне будет слабым, прерывистым, неровным, ему разрешается меня разбудить. Если дыхание будет отсутствовать, ему, видимо, придётся побеспокоить полицию…

Короткую записку я подготовила и для миссис Уолкинг: о том, что чувствую себя плохо и по болезни, возможно, не смогу провести занятие завтра.

Оба письма я настроила на автоматическую отправку в три часа уже наступившего дня, с расчётом на то, чтобы, если ничего ужасного не произойдёт, вовремя отменить их.

Сообщить о своём беспокойстве сэру Гилберту я уже не очень успевала — за окном рассвело — и, подумав, решила пожертвовать ещё одним письмом ради короткого душа. И без того все эти славные люди будут огорчены и взволнованы, если что-то случится. Понадеемся на то, что все предосторожности окажутся лишними.

Перед новым погружением я проверила, что дверь не заперта, а все электронные устройства надёжно отключены.

○ ○ ○ ○ ○ ○ ○

Да, и здесь тоже наступило утро!

Я вышла на балкон, с которого открывался дивный вид, и почти сразу на невысокое ограждение балкона спустилась большая и редкая птица.

Нет, не птица. Это был (я успела оробеть) Крылатый Змий!

— Доброе утро, — произнёс Змий.

— Доброе… Ты, кажется, мой старый знакомый?

Змий утвердительно наклонил голову.

— Я не видела тебя в прошлом мире.

— Ты меня видела, но не приметила.

— Ах, да: та змейка мне показалась такой несерьёзной… Ты мне друг или враг, скажи честно?

— Разве я всё это время вёл себя как враг? Но в сегодняшнем бою я тебе не помогу.

— Это же не совсем настоящий бой — просто спорт, балет, спектакль с поучительной целью?

— Как знать… Предлагать тебе отказаться от боя, как это делал Максимов, не буду: ты уже, кажется, решилась.

— А что, Максимов мне солгал?

— Смотря о чём.

— О том, что на Русскую Голгофу легко попасть, например.

— Про что-что, а про это он лжёт как сивый мерин. А вообще, ты всё скоро увидишь сама. Удачи! Твои друзья сейчас постучат в дверь.

…И друзья действительно постучали, но вошли, не дождавшись приглашения: Рыцарь, Василиса Микулична и стрелец, которого я, кажется, уже раньше где-то встречала…

— Саша! — разулыбалась я: это ведь был мой знакомый с Линии Фронта! — Вы меня помните?

— Алла Сергеевна, так точно! — боец смутился.

— Рада вас здесь видеть… Я готова идти!

— Идти никуда не нужно: сани пришвартуются к балкону, — пояснил Рыцарь.

— Зачем?

— Из соображений безопасности.

— Вчера ночью, пока вы спали, ваш постовой, Алла Сергеевна, в коридоре у вашей двери скорпиона уничтожил, — пояснил Саша. — Вот такенный скорпион был! — он показал руками кого-то размером со среднюю собаку. — Сейчас довольный весь из себя: на повышение пойдёт парнишка.

— Ух ты, как у вас тут интересно, — заметила я деланно-бодро.

— Рад вашему отважному настрою, — откликнулся Рыцарь. — Только не растеряйте его по дороге.

«Остров Буян» действительно оказался островом, только воздушным. Сверху он выглядел как почти ровное каменистое поле овальной формы, обнесённое по краю лёгкими домиками и палатками для зрителей. Для участников состязания на двух концах поля поставлены были большие шатры, чёрный и белый.

Вся наша компания, кроме Александра, прошла в белый шатёр, где две молоденькие девушки, усадив меня в небольшое креслице и закатав рукава моего платья, принялись проворно натирать мои руки какой-то укрепляющей мазью. Василиса Микулична что-то ворковала рядом: то ли подбадривала, то ли давала окончательные наставления. Я не очень её слушала. Мне было весело, хорошим боевым весельем, а страшно — только самую малость.

Но вот вернулся Александр и стал у входа, мела белей. Глядя на него, все замерли, примолкли. А он заговорил:

— Шаватхзалагорн на себя не похож. Он что-то съел, и его так раздуло, что глядеть страшно. Аж цвет поменял. И дальше растёт…

— Мы заявляем протест, — быстро сказал Рыцарь. Саша пожал плечами:

— Бесполезно. Они говорят: у вас вчера была замена бойца. Они теперь тоже имеют право. Алла Сергеевна, может быть, откажетесь? Настоящий бой — не женское дело! Вместо вас здесь каждый с радостью выйдет…

Я ещё не до конца понимала, что происходит, и только тогда поняла полностью, до холодных мурашек по коже, когда увидела, что Рыцарь снимает с себя кольчугу. Пояс с мечом он тоже расстегнул, готовясь передать и его. И то: другого подлинного оружия в шатре не было.

— Спасибо, Саша, — глухо ответила я, принимая кольчугу от Философа. — Понимаю, что не женское, но позвольте всё-таки мне. Я уже была у вашего командира вторым номером.

Пешая я вышла на поле состязания и прошла несколько десятков шагов, когда из чёрного шатра стал выползать — и вот уже выполз весь — огромный дракон чёрно-бурого цвета. Понятия не имею, как выглядел мой изначальный противник, съевший «зерно врага рода людскаго», но вот эта громада выглядела чудовищно.

Чудовищнее всего были не его размеры, а множество длинных извивающихся шей, каждая из которых заканчивалась человеческой головой.

Странно, но, увидев его, я почти перестала бояться: правду же говорят о том, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Я продолжала идти дальше и вот оказалась в тени этого демона: карлик перед исполином.

Одна из голов чудовища спикировала сверху и замерла передо мной. Это была голова женоподобного мужчины с продуманным макияжем.

— Девочка, милая, — озабоченно проговорила голова. — Ты, наверное, совсем сошла с ума, если стоишь здесь. У тебя нет шансов.

— Конечно, у неё нет шансов, — подтвердила другая голова, спустившаяся вслед за первой: женщина-негритянка с полными, чувственными губами. — Не она первая, не она последняя. Гораздо более талантливых, смелых, умных людей мы проглатывали с потрохами. Полжизни будешь работать на крючкотворов, а когда они тебя разденут до нитки, добро пожаловать в тюрьму. Была — и ам, нету, и никто не заметит.

— Мысль о том, что один человек своими лекциями, своим творчеством или своим визионерством способен изменить ход мировой истории, — назидательно прошамкала третья голова, похожая на гибрид Збигнева Бжезинского и Джорджа Сороса, — настолько вопиюще наивна, что мне хочется плакать крупными старческими слезами.

А вот и четвёртая подлетела: мёртвое и холодное лицо-маска, вылитый Марк Цукерберг.

— Представь, что современных технологий в твоей жизни нет, — произнесла лицо-маска. — И ты, со всеми твоими жалкими волнениями, страданиями, принципами, в их отсутствие помножена на ноль. А сделать это легко в отношении каждого из вас одним нажатием кнопки. Вы все без исключения повязаны по рукам и ногам, словно муха в паутине. Вы слабее этой мухи. Муха хотя бы может жужжать, а ваше жужжание никому не слышно. С чего ты взяла, что можешь бороться?

Подоспела и пятая: пожилая голова в очках, с седой бородой, которая, я поклясться была готова, хоть и не поверила глазам, очень смахивала на одного вселенского патриарха…

— Девочка, смирись! — прошептала голова. — Даже мы, православные, смирились. Всё новое творится, а старое выбросят в огонь, где будет плач и зубовный скрежет. Только из жалости, пока не поздно, умоляю тебя…

И ещё они подлетали, бормоча мне разное то слева, то справа: красавцы с обложек журналов — модные бхагаваны прошлого и настоящего — сияющие юностью девочки… Я, перестав обращать на них внимание, двинулась дальше, к туловищу и монструозной лапе.

Когда между мной и лапой осталось шага два, передо мной, в сантиметрах от моего лица, повисла огромная, вдвое больше прочих, голова.

Лицо у неё было сложным, будто состоящим из разных частей, муже-женственным, более того, оно постоянно менялось, и на нём проступали черты разных рас, эпох, народностей, возрастов… Пожалуй, если долго вглядываться в него, можно было бы сказать, что это — очень обольстительное, очень манящее лицо.

«Синтетический человек», прикрыв глаза, начал декламировать, причём голос его вслед за изменениями лица тоже варьировался от сопрано до баса, а иногда казалось, что звучат сразу несколько голосов:

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,

Полный склизких, слипшихся червей.

Иоанн, как дева, отвернулся,

Сгорбленный поморщился Матфей.

Говорил апостолу апостол:

«Злой был пёс, и смерть его нага,

Мерзостна…» Христос же молвил просто:

«Зубы у него — как жемчуга».

И здесь он распахнул глаза, обнажив в широкой улыбке белоснежные зубы: — Давай поговорим о смысле этого стихотворения, моя хорошая.

Христос, — продолжала голова, — не обнаружил изъяна даже в трупе, кишащем червями. Это и есть Новое Учение — но это же есть и Учение Христа, трагически недопонятое людьми, в том числе такими умными, как ты. Ни в чём, воистину, нет изъяна. Всё — благо.

Ты удивляешься Моим решениям о публичном восхвалении убогости, половых излишеств и извращений. Ты не понимаешь, что излишеств и извращений и вовсе не существует. Где им быть, если Бог — во всём, и разве Его может быть много, разве может Он отпасть от Себя и извратить Себя? Тебя смущает массовое оглупление людей и их отказ от ответственности за свои дела. Не будь слишком сложной: позволь людям их простые земные радости — а с радостью отказа от выбора мало что может сравниться. Ты беспокоишься о том, что Я желаю пасти народы как стада — но Я есмь пастырь добрый. Будь как Христос! Прими в себя полноту жизни и скажи: ни в чём нет греха. Прими сие Новое Учение, которому противишься только из гордости, как Савл — Христу, и стань Моим верным апостолом. Не ты ли в юности мечтала возглавить церковь? Тебе, если только будешь упорной, будет дано и это, и даже большее. Преодолей дух злобы в своём сердце. Порази всех, смотрящих ныне на тебя, тем, что впервые на этом поле кровопролития отбросила меч и впервые победила ненависть любовью. Я жду твоего сестринского поцелуя, который откроет новую, чистую страницу твоей жизни — и общей, народной жизни.

Голова замолчала. Была моя очередь говорить, хотя бы ради зрителей, и я с облегчением подумала, что «Руководство по духовной брани» с его ветхими формулами мне всё равно не пригодится.

— Спасибо, великий и умный дух, ты изложил основы своего учения хорошо и ясно, — начала я. — Оно соблазнительно, и нужны все силы ума, чтобы не запутаться в его тонких липких нитях. Но Ты совершил ошибку: Ты принялся рассуждать о Христе и не удержался от того, чтобы судить Его апостолов. Не думаю, что Матфей был сгорблен, но, главное, не думаю, что Иоанн трусливо убоялся уродства или проявил брезгливость. Ты болезненно ревнив к тем, кто не желает усредниться, и Ты постоянно клевещешь на великих. Микеланджело в Твоих устах — психически нездоров, Жанна д’Арк — истерична, Достоевский — сладострастен, Матфей — сгорблен, а Иоанн — труслив. И для меня это — край волчьего уха, который высовывается из-за овечьей шкуры: Твой безошибочный знак, по которому Тебя узнáешь где угодно, и в сладких речах лжеучителей, и в газетных передовицах. Ах, да: если Христос и мог восхититься зубами мёртвого пса, Он всё же не предлагал ученикам целовать червивый труп пса и поклониться трупу как святыне. Ты же именно это и предлагаешь народам, вознеся на своё знамя мёртвую пошлость крайнего индивидуализма и её провозгласив иконой. Говорить с Тобой можно долго, но на каждое слово Ты найдёшь десяток. Я знаю, что у меня нет шансов, что одному человеку не победить Тебя, и всё же спасибо Тебе: я кое-чего стою, если сподобилась встать перед Тобой и глядеть Тебе как врагу глаза в глаза. Ты ждёшь сестринского поцелуя? Вот Тебе сестринский поцелуй!

И, подняв двумя руками тяжелый меч Рыцаря-Философа, я с размаху вонзила его в лежащую передо мной лапу.

Исполинская лапа чудовища, с которой стекала чёрная кровь, поднялась надо мной — и острая, расцветшая огромным цветком боль была последним, что я запомнила в этом мире.

[1] Сегодняшняя лекция посвящена русской рок-музыке. Тема — важна, мы не можем позволить себе пропустить её, даже вопреки тому что ваш покорный лектор, как правило, не очень любит музыку такого рода. Но надо ведь бороться со своими фобиями и комплексами, правда?

Никакой рок-музыки в Советском Союзе не было до тех пор, пока государство было «скорее живым, чем мёртвым», если использовать шутливую фразу из русской книги для детей, написанной Алексеем Толстым. Джаз, рок, блюз, техно и иные подобные музыкальные жанры считались идеологическими противниками коммунизма, тем, что могло испортить советскую молодёжь. Высмеивать эти коммунистические страхи, видеть в них очередную нелепость советской жизни и печальный побочный продукт строительства общества в духе Оруэлла — самое лёгкое дело, но при этом более глубокий анализ способен обнаружить некоторую, пусть и искажённую, правду в этом мировоззрении.

Артур Миллер, выдающийся американский драматург, посетил Советский Союз в 1965 году. Плодом этой поездки стала «В России», проницательная книга, написанная в сотрудничестве с Ингой Морат. В книге добросовестно переданы честные впечатления автора от пребывания в России. Отчётливо помню разговор Миллера с человеком, являющимся одновременно советским писателем и функционером КПСС. Во время этой беседы Миллер выразил свои сомнения в отношении необходимости цензуры. Ответ чиновника достоин того, чтобы процитировать его полностью.

Его ответ был не только неожиданным, но совершенно обескураживающим. «Вы хотите сказать, что мы должны тратить народные деньги на публикацию порнографии вроде той, которую я видел в ваших журнальных киосках, или книг, которые интересуют только откровенно больную молодёжь, или пьес, поощряющих гомосексуализм, или картин, про которые даже ваши критики говорят, что они сделаны только ради дешёвого внимания и ради денег? Это, по-вашему, будет благом для России? А мы вот не считаем это благом». Пока он говорил, я мысленно слышал, как ему аплодируют «Рыцари Колумба», огромное число членов Ассоциации учителей и родителей, Конгресс Соединённых Штатов — и даже, говоря откровенно, в какой-то мере я сам [Миллер, Артур. В России (пер. авт.)].

Я хотела бы, чтобы вы прокомментировали этот «обескураживающий» ответ, как и то, что Миллер сам до известной степени был готов мысленно аплодировать ему.

Ситуация меняется в 1981 году после создания Ленинградского рок-клуба: возможно, первой официально разрешённой рок-площадки в Советском Союзе, которая сама по себе стала легендарным учреждением. Очень постепенно рок-музыка в Советской России становится чем-то, о чём разрешается говорить, чем-то, что даже оказывается способным сосуществовать — хоть и не без трудностей — с социалистическими принципами и директивами. В последующие годы появится множество рок-групп. «Наутилус Помпилиус», «Аквариум», «Кино», «Король и Шут», «Гражданская Оборона», «ДДТ», Сектор Газа», «Алиса» — вот только некоторые из их названий, которые я смогла вспомнить. Все эти группы становятся невероятно популярными и пользуются огромным влиянием на свою аудиторию, частично в силу их критики советской реальности, частично потому, что музыканты — молоды, энергичны, искренни и «очень живы», в отличие от стареющих лидеров КПСС, чьи телеобращения перестают вдохновлять даже убеждённых коммунистов. Именно чрезмерная витальность и отпугивает лично меня от творческого наследия таких рок-групп, как «Сектор Газа» и подобные. Не хотите послушать небольшой отрывок из песни музыкального коллектива «Король и Шут», чтобы понять, чтó я имею в виду?

Это было оно. Аутентично, грубо, очень «по-русски», в каком-то смысле — и просто ужасно в художественном отношении. Надеюсь, это не прозвучало по-русофобски: в конце концов, я признаю гигантское влияние этой музыки на русскую молодёжь в конце XX века. И всё-таки простите меня за мою неготовность воспринимать этот животный рык в качестве музыки. (А каково ваше собственное мнение о его музыкальной ценности, кстати говоря?) Людям в любой стране требуются места, где бы они могли безнаказанно проявить свою животность, спортивные стадионы, например, но едва ли имеется острая необходимость называть эти проявления высоким искусством или вообще искусством. Разумеется, моя оценка — чисто субъективна, но человеческой культуре и в принципе неведома объективность. Растущее число людей, которые претендуют на знание неких чётких и удобоприменимых правил, позволяющих легко отнести произведение искусства к «явно плохим» или «явно хорошим», обычно служит маркером того, что культура, о которой идёт речь, быстро деградирует. Функционеры КПСС, начавшие судить произведения искусства на основе норм коммунистической идеологии — нечто, что, как говорят про Иосифа Сталина, сам он никогда не делал, — обозначили близкий конец Советского Союза. Борцы за социальную справедливость сегодняшнего дня, которые стремятся отредактировать, а то даже и «отменить» Киплинга и Шекспира по причине расистских и сексистских взглядов этих авторов, могут указывать на то, что… впрочем, я сказала достаточно.

Будет при этом крайне неверным свести рок-музыку в России к выплескам жизненной энергии Егора Летова или Михаила Горшенёва. Русский рок — очень сложное музыкальное движение, участники которого часто переходят границы собственно этого жанра. Особенно это верно в отношении так называемых отцов-основателей русского рока. Они являются (или были) исключительными людьми, сочетающими музыкальные и поэтические таланты с умом, широкой общей образованностью и разнообразием духовных интересов. (Про одного из этих отцов-основателей, а именно про Виктора Цоя, рассказывали, что для него было естественным читать «Диалоги» Платона, ожидая начала репетиций. Едва ли современные звёзды рок- или поп-музыки могут похвастаться чем-то подобным.) Таких русских певцов и сочинителей собственной музыки, как Виктор Цой, Борис Гребенщиков, Игорь Тальков или (в меньшей степени) Вячеслав Бутусов, вполне можно считать культурными явлениями, каждое из которых заслуживает лекции. Честно говоря, не знаю, насколько моё намерение посвятить отдельное занятие каждому из этих выдающихся артистов всё ещё может быть воплощено в жизнь, но мы непременно взглянем более пристально на «Русский альбом» Бориса Гребенщикова в течение оставшейся части сегодняшнего урока.

Пару слов стóит сказать об этнической музыке в России, о русском «фолке». В российском музыкальном ландшафте наших дней вы едва ли сумеете обнаружить изобилие музыки этого жанра. Да, само собой, в России есть несколько (и даже много) музыкальных коллективов, исполняющих народную музыку — верней, её более или менее искусную имитацию. Участники таких коллективов предсказуемо носят сарафаны и кокошники — найдите, пожалуйста, в Википедии, значение этих двух слов, каждое из которых означает часть традиционного крестьянского костюма — и исполняют свои однообразные песни в манере, способной лишь оттолкнуть от себя тех, кто неравнодушен к жанру. Их песни — ни современны, ни подлинно народны, вот почему ни о какой «внутренней дрожи» слушателей, ни о каких импульсах, идущих от исполнителя к участнику концерта, здесь, увы, говорить не приходится. Думаю, про эти коллективы вспоминают лишь тогда, когда, скажем, муниципальный чиновник вдруг осознаёт, что на ближайший «день города» или иное такое общественное мероприятие следует пригласить каких-то (полу)профессиональных исполнителей, чтобы обеспечить музыкальную программу на открытом воздухе.

Пелагея Телегина, сценически известная просто по имени, является примером гораздо более увлечённого артиста, творчески исследующего жанр, о котором мы говорим. Она не боится экспериментировать и помещать традиционную народную музыку в контекст техно, рэпа или иных современных музыкальных форм. Она также способна начать свою композицию старым крестьянским напевом, а закончить её Casta Diva, культовой итальянской арией из «Нормы» Винченцо Беллини, таким образом обнаруживая музыкальные параллели между ними. Но при всём этом она не делает следующего шага. Я имею в виду то, что её смелые и интересные сочетания различных музыкальных жанров пока не привели её к созданию подлинно новых песен, при этом сохранивших связь с народной музыкальной традицией. (Если честно, мне противна сама мысль о том, чтобы высказывать нечто, даже отдалённо напоминающее критику, в отношении столь талантливого человека.)

Похоже, этот следующий шаг совершил Борис Гребенщиков, могучий «Бэ-Гэ», неофициальный дедушка русского рока, в своём «Русском альбоме», вышедшем в 1992 году. (Надеюсь, у вас было время проглядеть биографию артиста, которую я вам послала и из которой вы могли узнать, что музыкант до сих пор жив и творчески активен.) Альбом, о котором идёт речь, в год его выпуска не был принят очень уж восторженно, но при этом большинством критиков считается одним из лучших музыкальных достижений Гребенщикова. Он привлёк внимание Марка Алмонда, который перепевает одну из его композиций, а именно «Государыню», в своём собственном альбоме «Сердце на снегу». Вероятно, мои русские студенты, будь они у меня, не смогли бы убежать от моего нравоучительного замечания о том, что они сумеют пробудить интерес к своему творчеству лишь в том случае, если останутся подлинно русскими. Да и в общем справедливо, что всякий, кто стыдится своей национальности или народности, не способен быть интересен как творческая личность. Кстати, согласны ли вы со мной? Почему да или почему нет?

И именно «Государыней» мы займёмся весь остаток лекции. Марк Алмонд (или один из участников его творческого коллектива) приложил все усилия, чтобы точно — пожалуй, за исключением пятнадцатой строки — перевести текст этой загадочной песни на английский язык. Я бы хотела, чтобы вы сейчас послушали «Государыню», одновременно следя глазами за её текстом по переводу Алмонда.

Государыня,

Помнишь ли, как строили дом?

Всем он был хорош, но пустой.

Столько лет

5 Шили по снегу серебром,

Боялись прикоснуть кислотой.

Столько лет

Пели до седьмых петухов,

Пели, но боялись сказать.

10 Государыня,

Ведь если ты хотела врагов,

Кто же тебе смел отказать?

Так что же мы,

До сих пор все пьём эту дрянь,

15 Цапаем чертей за бока?

Нам же сказано,

Что утро не возьмет свою дань,

Обещано, что ноша легка.

Так полно, зря ли мы

20 Столько лет все строили дом?

Наша ли вина, что пустой?

Зато теперь

Мы знаем, каково с серебром;

Посмотрим, каково с кислотой...

Пожалуйста, не сомневайтесь в том, что изначальный русский текст так же сложно понять и истолковать, как и тот перевод, который сейчас у вас перед глазами. Не одни ваши брови в недоумении поднимаются при знакомстве с ним; в конце концов, это не что-то вроде «Зови меня почаще сеньоритой». Песня взяла на свой борт тяжёлый груз символизма. Позвольте мне назвать её самые важные символы и образы, её, так сказать, семантические замковые камни. Ими являются

— «государыня» как таковая,

— пустой дом,

— унижение коллективного рассказчика.

— серебро против кислоты,

— «желаемые» враги,

— ноша, про которую обещано, что она будет легка.

«Государыня», если начинать с неё, — это обращение, которое обычно используют при беседе с императрицей или супругой царя; в этом качестве обращение можно перевести как «Ваше Величество». Заметьте, что Марк Алмонд прекрасно отдаёт себе отчёт в первом значении слова: в последовательности слайдов, которая сопровождает его композицию на YouTube, появляется, кроме прочего, Е. И. В. Александра Фёдоровна, царственная и трагическая фигура, супруга последнего русского царя Николая II. Во-вторых, «государыня» — это устаревший способ обратиться к любой уважаемой женщине, который на английский можно перевести примерно как «миледи» или «милостивая госпожа». («Смилуйся, государыня рыбка!» — говорит старик золотой рыбке в знаменитой поэме Пушкина.) Безусловно, всякий раз, когда мы, христиане, говорим о «милостивой госпоже», мы имеем в виду Деву Марию, поэтому не невероятно — даже возможно — то, что музыкант обращается к Богородице.

У меня нет надёжного знания о том, чтó это за пустой дом, который упоминают строки 2 и 20. Может быть, это — русская государственность (ожидаемо, если видеть в «государыне» первой строки Её Величество)? Или русское православие (естественный предмет для разговора, когда некто обращается к Богородице)? Или русская культура? Чем бы ни был этот дом, коллективный рассказчик, «мы» второй строки, чувствует, что его (не должна ли я сказать «наши»?) усилия оказались бесплодными. Его пессимизм становится очевиден, если мы вспомним, чем была Россия в 1992 году. Тщательно создаваемый дом советской империи рухнул, и, если принять во внимание его жильцов, бывшие советские республики, которые вовсе не проявляли интереса к новому политическому союзу, как и то, что иммиграция стала скрытым желанием множества людей, не требовалось никаких особых усилий, чтобы считать развалины этого дома почти полностью пустыми. Не столь прямое прочтение позволит увидеть в этом тексте своего рода пророчество: в 1992 году было не так легко предсказать, что все эти прекрасные храмы, построенные в России после 1991 года, будут со временем наполняться всё меньше и меньше, а приходы будут постепенно становиться всё менее и менее малочисленными.

Уже построенный дом пуст. В последующих строках обнаруживаются и иные знаки нашего национального унижения. Мы «пели до седьмых петухов, пели, но боялись сказать» — и это, может быть, означает, что славный образ грядущего Российского Царства Духа, предсказанный русскими писателями, поэтами, визионерами, от Достоевского до Даниила Андреева, от Св. Серафима Саровского до Владимира Маяковского, так и не стал политической и социальной реальностью. Мы в качестве народа всё не можем перестать пить эту «мочу» (вообще-то слово «дрянь» в оригинале означает любую скверную и дурнопахнущую субстанцию, но не думаю, что меня очень смущает это переводческое решение). Мы не можем перестать «хорохориться» или, точнее, не можем перестать безнадёжно сражаться с мелкими бесами нашей национальной мифологии, будь этими бесами бюрократия, коррупция, безденежье или иные банальные проблемы российской повседневности.

«Так что же мы?», говоря языком самой песни. Всё это, утверждает поэт, происходит от нашей национальной нехватки прагматизма, метафорически описанной как желание «шить по снегу серебром» там, где требуются более решительные, более действенные и более земные меры. Светлое будущее ещё возможно, оно может прийти, если только мы призовём его со всей решимостью, на какую способны. Сложность исторических задач, стоящих перед нами, не должна испугать нас, ведь нам «обещано, что ноша легка», каковая строка есть прямая отсылка к Евангелию, ко Христу, говорящему Своим ученикам:

Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко [Матфея 11:28-30, Синодальный перевод].

Бывшие советские республики ещё способны воссоединиться, и церкви снова наполнятся — если только мы окажемся верными христианским началам, которыми должны руководствоваться как народ, если мы будем достаточно смелы, чтобы увидеть своих врагов как врагов. Мирный человек не может «хотеть врагов», но вполне способен желать открыть истинное лицо своих вредоносных лживых друзей. «Теперь мы знаем, каково с серебром»: мы знаем, что наши попытки быть дружелюбными и милыми по отношению к «более цивилизованным» нациям оказались бесполезны. «Посмотрим, каково с кислотой». Глобальный исторический и геополитический поворот, который Россия совершает прямо сейчас, был предсказан Гребенщиковым в 1992 году, когда о нём могли помечтать лишь самые смелые духовидцы.

Вы скажете, что в этой спокойной и лиричной композиции нет ни слова, позволяющего нам увидеть в ней кошмар «культурных марксистов» и иных друзей глобализма. А я продолжу настаивать, что такое её прочтение возможно. Само то, что ваш покорный лектор, являясь русским человеком и частью русского народа, находит его возможным, делает его не вовсе невероятным. Другие истолкования этой песни, включая и ваши, приветствуются. Вы можете также поделиться со мной вашими мыслями в отношении того, считаете ли вы историческое предназначение России, о котором я сегодня говорила, привлекательным образом будущего, или предпочитаете рассматривать его как отвратительный плод диких фантазий русских националистов, которые нужно осудить как можно скорей. Никакое мнение не будет высмеяно или отброшено, если вы сумеете найти аргументы для обоснования вашей точки зрения.

«Рок» по-русски звучит так же, как и русское слово, означающее «жребий» или «судьбу». Для многих музыкантов, таких как Игорь Тальков или Виктор Цой, рок воистину стал их «жребием»: им суждено было умереть в возрасте тридцати с небольшим лет. Другие рок-музыканты в России в качестве своей судьбы или выбирают эксперименты в более коммерчески плодотворных жанрах, или попросту принимают то, что их музыкальное творчество является своего рода донкихотством. «Викисловарь» определяет донкихотство как «действия с желанием совершать благородные и романтические поступки, не думая об их практической стороне; чрезмерный идеализм; романтизм до сумасбродства; нелепое рыцарство». Очень точный термин, если говорить о русской рок-музыке в общем и о «Русском альбоме» Бориса Гребенщикова в частности. И всё-таки: не являются ли благородные поступки в дальней перспективе — самым прагматичным из всего, что мы можем сделать? Может ли рыцарство быть абсурдным? (Только помните, что, говоря «рыцарство», я не имею в виду дешёвое рыцарство, вроде борьбы за принципы, которые защищать легко и удобно, потому что весь мир их разделяет или поддерживает. Я имею в виду полную противоположность этому: защиту некоего начинания, которое кажется почти безнадёжным.) Эти два вопроса завершают перечень заданий к семинарской части, как и сегодняшнюю лекцию.

[2] — А где… другие? — беспомощно пробормотала я.

— Э-э-э… М-м-м… — Кэролайн тоже было неловко, а ещё она пыталась скрыть улыбку: хочется верить, не улыбку насмешки надо мной, а просто от нелепости всей ситуации. — Они сдали письменные ответы, мисс Флоренски. Сказали, они бы не хотели…

— …Видеть меня?

— Вроде того…

— Почему они вообще сегодня пришли, если считают меня такой… неприятной?

— Мне-то почём знать? То есть пардон: понятия не имею, — тут же исправилась Кэролайн.

Взяв свой стул и пододвинув его поближе к своей студентке, я села перед ней.

— Дай-ка догадаюсь… Они оскорбились этим светлым образом будущего России, о котором я говорила?

— Нет, не думаю… Просто… Вы ведь видели петицию на change.org, да?

— Петицию, — повторила я вслед за ней внезапно пересохшими губами. — О чём?

— «Уволить Элис Флоренски» или там «Выгнать Элис Флоренски» — не помню, как точно.

— Вон как. («Учитывая весь их запредельный индивидуализм, Кэролайн очень искренна, — подумала я мельком. — Она ведь могла бы и ничего мне не говорить».) Из-за её — моей то есть — из-за того, что я расист, сексист, гомофоб, женоненавистница, оскорбительница всех и всяческих меньшинств, защитница русского империализма и религиозный обскурантист?

— Эти слова использовались, — признала Кэролайн. — Не уверена про последнее. А что оно вообще значит?

— Думаю, оно означает человека с отсталыми идеями, особенно если этот человек — верующий, который верит некритично, руководствуется фанатизмом и является фундаменталистом…

— «Фанатизм», «фундаментализм» — я вас обожаю, мисс Флоренски, честно! Мне бы быть такой головастой! В самом деле они говорят, что в наше время умный — значит сексуальный? — я растерянно развела руками: я ведь даже не знала, что это за «они», которые так говорят. — Правда это? — продолжала допытываться моя студентка.

— Да — то есть, это зависит… Думаю, это верно, если вы общаетесь с мужчинами, а не с мальчиками…

— «С мужчинами, а не с мальчиками» — я это запомню, — с удовольствием отметила Кэролайн. — Вы реально учитель. Пардоньте, что вот только такому и научилась.

— Не за что извиняться, — невесело улыбнулась я. — Вы очень милая, Кэролайн! Само то, что вы остались в классе…

— А, ерунда. Кстати, эта петиция… Там сказано, что вы делаете вещи нарочно.

— Какие вещи? — не поняла я.

— Ну, типа вы верите, что гомосексуальность — грех, разрушаете гомосексуальные отношения, потому что для вас это хорошее дело, а потом бросаете парня, потому что думаете, что сделали своё дело, и ему приходится привыкать… а ещё двое оказались несчастны, а вы злоупотребили ролью педагога, и всякое такое.

— Я никогда, никогда не делала так, никогда в жизни! — воскликнула я.

— То есть не хотели, чтобы так было, — Кэролайн теперь смотрела прямо мне в глаза, улыбаясь краем рта, и с трудом удерживалась от широкой улыбки. — Просто… само вышло, да?

Нет, она меня не осуждала! О чём и сообщила бесхитростно:

— Слушайте, мисс Флоренски, разное бывает, и не мне судить… Этот Патрик — ничего себе парнишка, да?

А ведь Кэролайн, подумала я, — одна из наименее успешных студенток, в академическом смысле! Она не только не знает длинных слов, но и не притворяется, что их знает. И при всём при этом — наиболее зрелая, верней, наиболее близкая к реальности вещей, меньше всех испорченная поклонением новым идолам современного человека. С неё вся эта пропаганда — как с гуся вода, просто не задерживается в уме. И кстати, она совсем не дурочка: напротив — одна из самых умных (и даже, кто знает, может нарочно притворяться менее образованной, чем есть). Как так вышло, что последние стали первыми? И как так случилось, что учебные учреждения, которые изначально были светочем знаний, стали в наше время рассадниками ментальной заразы, мёртвых догм либерального невежества? Ведь все эти шестеро, что сговорились сегодня продемонстрировать мне своё дружное «фи», а кто-то из них и петицию смостырил на известном сайте, искренне убеждены, что делают благое дело: защищают товарища от посягательств коварной педагогини, пытаются сохранить его отношения и его святое право на свободу половой ориентации, к которой злобные russkies уже тянут свои во всё вмешивающиеся ручонки…

Вдруг, повинуясь нахлынувшему желанию поделиться хоть с кем-то, я начала рассказывать — и рассказала Кэролайн про позавчерашний визит Патрика, про мой разговор с ним, про «Я лгал всю мою жизнь». Девушка слушала меня с круглыми от любопытства глазами. Может быть, она не очень трудилась запоминать и понимать слова вроде «обскурантист», но это она понимала! Самому концу — тому, что Патрик ушёл, оставив записку, просто ушёл, — она даже не вполне поверила — верней, может быть, и поверила, но это её огорошило.

— Так вы… вы даже не… И вы страдаете зазря! — с сожалением сообщила она и под действием чувств, вырвав листок из своего блокнота, написала мне свой номер телефона, умилительно-беспомощно держа ручку в «американском» стиле. — Слушайте, вот мой телефон. Не то чтобы он вам сильно нужен, но…

[3] Патрик, надеюсь, Вы здоровы. Пожалуйста, дайте знать, если это не так. Также надеюсь на то, что ничего плохого не случилось. Пожалуйста, не стесняйтесь ответить, если Вам нужно поговорить.

[4] «И пр.» [следует расшифровывать как] «Интеллект ПРиказал долго жить».

[5] сделаю без проблем :- )

[6] «Православие или смерть» (греч.)

[7] За что?

[8] Спасибо, хоть это и не то, что я имел в виду прошлый раз… Вы можете сеть, Наташа.

[9] «священная война»

[10] Дорогая Алиса,

спасибо за то, что делитесь со мною Вашими лекциями, а также этими яркими описаниями Ваших духовных странствий. Я обеспокоен тем, что сказал этот Ваш сочувствующий Вам Белый Рыцарь. Шесть — хорошее число. Не думаете ли Вы, что самое время остановиться?

А теперь неприятная часть. Миссис Уолкинг сообщила мне об этой одиозной петиции, которая требует Вашего увольнения. Последние два года такие досадные вещи происходят почти на регулярной основе. Я сыт по горло этим необольшевизмом, который требует от нас приноравливать учебную программу к нуждам — к диким причудам, то есть — наших студентов. «Не о чем беспокоиться», хотелось бы мне сказать, но, вот беда, Ваш «случай» будет разбираться на заседании Учёного совета, которое назначено на следующую неделю.

К счастью, все Ваши лекции будут выданы до момента начала заседания, и это означает, что Вы сможете не присутствовать на нём, если не захотите.

Я сделаю всё, чтобы лично быть на этом заседании, но те небольшие проблемы медицинского характера, которые у меня есть, всё же могут мне помешать. Как бы там ни было, на следующей неделе я почти наверняка буду в Лондоне.

Искренне Ваш,

Гилберт

[11] Представим себе, что случится самое скверное. Вообразим, что администрация колледжа приостановит Вашу работу ещё до заседания Учёного совета. Какая потеря для Вашего курса! Вы могли бы обещать мне, что продолжите и тогда писать Ваши лекции?