Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Глава 6

[Сноска через несколько страниц.]

Dear students, the subject of today’s lecture is Russian romance. The term has a centuries-long story and originates, as the Wikipedia has it, from Spanish narrative ballads — which statement is of course not completely reliable. We might as well want to track this genre back to Italian serenades or to German Minnesänge (literally ‘songs of love’), with which it has a lot in common. A romance song is, to give a laconic definition, a lyrical piece for voice and instrument that, according to the Oxford Dictionary of Music, ‘implies a specially personal or tender quality’ (I believe I have already mentioned this definition some lectures back). It is, to rephrase it, a love song in its artistic, elaborate form, even though not each romance reaches up to the heights of what may be called classical art. It is, to paraphrase it once again, an art song that mainly — but not exclusively — deals with love and sentimental emotions.

Russian Romance is a specific musical subgenre that is often described as sentimental sung poetry. It was developed in the Russian empire by such composers as Alexander Alyabyev or Alexandr Varlamov. Over the nineteenth century, the genre has become immensely popular in all strata of the Russian society except peasants who had their own folk songs. (Truth be told, agricultural workers comprised the majority of population till the very fall of Tsarist Russia in 1917.) It also blossomed during the so-called Silver Age of Russian culture, meaning the first two decades of the twentieth century, and it was no less than Sergei Rakhmaninoff who composed romances at this time. In the early Soviet era the genre was much less favoured, for obvious reasons (could you please explain them to me?), but we can speak of something like a new wave of interest for romance songs in the 1970s. Some performers still keep this genre alive in the twenty-first century, Pelageya Telegina and Oleg Pogudin being arguably the most talented of them.

Nothing happens without a good reason. I wish you could share with me your thoughts on why the Russian romance as a musical genre bloomed in Imperial Russia. You can do so during the second part of our lesson. Meanwhile, I will give you the easiest and probably the least romantic explanation. Most of young people want to make an impression on the opposite sex, to create new acquaintances, to show themselves off in the partner market, today as much as two hundred years ago. How can you do so if you have no Tinder, no Instagram, and no Facebook to post photos of your half-naked body or pseudo-profound quotes on? All you can do is to engage in an intelligent conversation or to sing a song thus exhibiting your feelings and/or talents. (Just think of why young girls in Jane Austen’s novels sing so much in the presence of young beaux.) To catch an attractive partner some two centuries back, you would have to be either talented or clever. Don’t you believe that social media of today that generously spare us the necessity of developing our social, creative, and academic skills basically turn us into halfwits? It also applies to most of technical devices, invented to ‘simplify’ our lives. Please see it as a question for our discussion, even if it seems rude to you. Here is a quick tip for you: visualise a very old lady on my place and try to be patient with her ‘retarded ideas.’

Because different social classes made use of romance songs, several types of the Russian romance have developed. A salon romance with its refined poetry and elaborate music was often contrasted to the lower-class ‘cruel romance’ that, while pretending to be as ‘genteel,’ often became the caricature of the former. Allow me to give you a humoristic description of the latter genre from The Brothers Karamazov by Dostoyevsky.

A single male voice suddenly sang a verse in a sweet falsetto, accompanying himself on the guitar:

An invincible power

Binds me to my flower.

Lord have me-e-e-ercy

On her and me!

On her and me!

On her and me!

The voice stopped. A lackey tenor, with a lackey trill.

<…>

Apparently the man had the upper hand and the woman was flirting with him.

<…>

‘I like any verses terribly, if it’s nicely put together,’ the female voice went on. ‘Why don’t you go on?’

The voice sang again:

More than all a king’s wealth

Is my dear one’s good health.

Lord have me-e-e-ercy

On her and me! On her and me! On her and me!

‘Last time it came out even better,’ remarked the female voice. ‘After the king’s wealth, you sang: ‘Is my honey’s good health.’ It came out more tender. You must have forgotten today’ [Dostoyevsky, Fyodor. The Brothers Karamazov. Transl. by Richard Pevear and Larissa Volokhonsky. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2002. PP. 293-294].

The main reason for my giving this long quotation at full length was to show you how easily a work of art, pretending to be more than it actually is or making use of words and expressions that are not really freighted with meaning, becomes a ‘lackey trill,’ to use Dostoyevsky’s expression. I wish you would be aware of that each time you write your music. There is nothing new under the sun (Ecclesiastes, 1:9). I would be very much obliged if you gave me some examples of the ‘lackey trills’ of today, meaning the (pseudo-)artistic phenomena of contemporary culture whose authors involuntarily vulgarise the artistic traditions they try to imitate. I believe you will find them in abundance.

It is very interesting to observe the further development of the Russian romance in the twentieth and the early twenty-first century. To some minor extent, it is still used as a cultural means of intersexual communication. The Irony of Fate, a 1976 Soviet romantic comedy film, shows how a man and a woman, forced to spend the New Year’s Eve in the same apartment, get closer together during a long intelligent conversation part of which is performing romances to each other. The situation is still credible, even if a bit strained. It must be noted that both Zhenya and Nadya, the two main protagonists of the story, are in their thirties (Zhenya is in fact thirty-six): it requires both intelligence and a certain skill to sing a romance; it takes life experience to enjoy it. (What makes me say that?) No wonder, therefore, that romances in their capacity of conversation fillers and vehicles of flirtation are gradually replaced by the so-called author songs that do not set very high requirements for its performers.

It would not be very wrong to say that in Soviet and post-Soviet Russia, romances find their own specific niche, serving as a nostalgically idealised musical image of ‘the Russia that we have lost’ and/or becoming exemplary specimens of high culture, art songs performed by high-class singers. It would be perhaps right to state that Russian romances—as much as art songs in general—are now trying to preserve the desirable image of a human being, a person who is intelligent, harmonious, delicate, lofty in his or her intentions, and capable of sacrificial love. This of course raises a bundle of questions, such as: What is art in general?What is the desirable image of a human being, provided there is any? Should the artist develop his or her audience rather than simply entertain them? Does or doesn’t the decline of art songs in the Russian popular culture and their practical absence in the Western popular culture prove our inability to morally and spiritually cultivate ourselves? Needless to say that I am very interested in your answers to those questions.

Our course tries to stay within the framework of the second half of the twentieth century. It would therefore be problematic to take for our analysis one of the old celebrated Russian romances, such as ‘I Go Out on the Road Alone,’ composed by Elizaveta Shashina in 1861 after the famous poem of the same name by Mikhail Lermontov. (The poem in question, being both a lyrical masterpiece and a heavily freighted philosophical text, is definitely worth the attention of anyone who studies Russian culture.)

My choice was rather between ‘All This Happened, All This Happened in Those Years,’ firstly performed by Nikolay Rastorguyev in 2002, and a ‘Romance’ initially sung by Nikolai Noskov in 1998. It must be the latter, both because the chronological framework we have set for ourselves at the beginning of the course should be respected, and because my personal feeling for the former song may inadvertently distort its true artistic proportions. It ends with the following lines:

Well, perhaps that forest is a soul of yours,

Well, perhaps that forest's always my remorse.

Or perhaps, one day when we will die,

To this forest we will travel—you and I [transl. by Maya Jouravel]

—and I must admit I get a painful pang each time I hear them.

A ‘Romance’ it is, then. The music was composed by Anatoly Balchev at the end of the last century after the poem by Nikolay Gumilyov, written in July 1917. (Please note the huge temporal gap between the year in which the poem was written and the time when it was put in music. What does it say to you? You also have to bear in mind that Nikolay Noskov, the performer, is not a typical romance singer: he is, in fact, a former vocalist of the hard rock band Gorky Park who now pursues a solo musical career and experiments in different genres.) You will hear the orchestral version of the song which is probably as close to the classical music tradition as we ever get to it in this course.

I was pleasantly surprised to learn that Marc Almond, a contemporary English singer-songwriter and musician, has recorded the English version of this romance. While appreciating his efforts, I regretfully must note that his performance pales against the original. Well, tastes vary…

Let us now carefully examine the text, quatrain after quatrain, line after line. I have found two English translations of the poem, one by Marc Almond (or so it seems), another one by Burton Raffel and Alla Burago.[1] For the sake of our analysis, we will refer to the latter, even though it lacks rhyme and meter. Here it is.

My days blow dully

by, as painful as ever,

like a rose-petal rain,

like nightingales dying.

I must remind you of the time when the poem was written. It was July 1917. The ongoing war in Europe; in Russia, the rule of the Provisional Government, the liberals from the Duma, who, having come to replace the impotent Tsarist regime, have proved themselves even more impotent than the former; the crash of all social institutions; the decline of traditional religious values and beliefs (those values and beliefs never helped to prevent WWI, remember); the total absence of perspectives and hopes—all of this allows us to characterise the spiritual atmosphere of that summer as suffocating. (I wonder if Nikolay Gumilyov, this hero of a man, would depict the spiritual atmosphere of 2019 in similar terms. Perhaps he would.) And this is exactly why the days of the poet ‘blow dully by’ (or ‘are quickly disappearing,’ as the other translation has it) and why ‘the pain is always the same.’ It must be very painful for a talented and a brave man, a poet and an officer, indeed, to know that his talents and his bravery are not needed, that he has literally nothing to which he could apply his fervour, nothing at all. You cannot fight for a good cause if no good causes exist. Neither can you unperturbedly go on writing lyric poems if those poems never stop suffering of your fellow humans. ‘There can be no poetry after Auschwitz,’ to quote a phrase coined by Theodor Adorno, a German philosopher and composer. (I wonder how you interpret this phrase.) But could there be lyric poetry after the Battle of the Somme, after all, and what makes the horrible casualties of the Somme Offensive so very different from the as horrible casualties of the Nazi concentration camps? It is the dullness of the days that are not filled with meaningful efforts that causes Gumilyov’s pain, and the metaphor of dying nightingales never sounds as a simple figure of speech, as ‘an invincible flower that binds me to my flower,’ if you consider what a true pain the absence of meaning in your life can be. Why is, or why isn’t it painful? (Please note the question down.)

Gumilyov spends the summer of 1917 in Paris where he meets and falls in love with Helena du Boucher, the daughter of a famous surgeon; it is she whom the poet refers to as the one who ‘too, knows pain’ in the second quatrain of this poem. During his rather short life, the poet always enjoyed the attention of beautiful women, and if you might want to say that alpha males always get females you would be very mistaken about the character of this attention. Suppose you keep insisting on this term and seeing each cavalry officer—which Gumilyov also was—as an alpha male. It this case, I perhaps must say that it is not man’s ability to kill his adversaries but his attempts to make his own life meaningful that make him attractive in the eyes of a woman. Allow me a quick remark about the incels, or ‘involuntarily celibates,’ the subculture of today whose members complain over their inability to find a romantic or sexual partner. The only question I as a woman want to ask them is: What have you done to become sexually or romantically attractive? I do not precisely mean visiting a gym, you know, even though it wouldn’t do you any harm. Women are not that obsessed with your muscles as you think they are; in general, they are not so egocentric, cruel, and shallow as you want them to be. What I really mean is: what have you done to create a purpose in your life? If no effort was made, if the absence of meaning in your life never was experienced by you as painfully as by Nikolay Gumilyov—you should stop complaining and take your ‘black pill’: it is exactly what you deserve.

But she too knows pain,

she who commanded

my love, and her satin skin

flushes with poisoned blood.

‘She’ is of course Helena du Bouche, but we might want to see the ‘she’ of the poem as the Woman in general, as the archetypal Eve of the humankind. Somehow, the poet acutely feels the discrepancy between the physical beauty of a woman and her moral image. I do not mean to say that Helena du Bouche was a particularly bad woman, definitely not. You see, incels are not completely wrong when they describe us women as cruel, shallow, and selfish persons, just because we can be all that—and so can be men. From time immemorial, the blood or, rather, the psyche of each of us, regardless of our sex or race, is poisoned by our inward cruelty, selfishness, and sensual craving, and it is in beautiful women where this contrast between the aesthetic and the ethical side of the human being, between ‘satin skin’ and ‘poisoned blood,’ becomes mostly obvious. Certainly, I exclude female saints from this list—but then, when you deal with a truly saint person you forget about his or her sex, gender, or nationality. They don’t have any, much in the manner in which a river that flows into the sea ceases to be a river. Those who still want saint persons to have all these features—to have them as an essential part of their holiness, that is—do seem to have unlearned the very concept of holiness. Time will come when those ignoramuses will accuse Jesus Christ of being a patriarchal alpha male of perhaps a white supremacist and insist on replacing Him by a black female or a black transgender person. I am afraid that some of you may be close to taking this endeavour even now. You have the perfect right to do so, just allow me as an Orthodox Christian not to participate in it.

And if I stay alive

it’s all for a single

dream: like two blind children

we’ll climb a mountain,

Up there where only goats

walk, a world of the whitest

clouds—

Isn’t it beautiful? The performer has replaced the original kozy, ‘goats,’ with gryozy, ‘dreams,’ perhaps fearing that ‘goats’ would sound too trivial. But it is precisely these prosaic goats that make the picture fully authentic. The poetic landscape of these six lines reminds me of a similar picture of the King and the Queen, Adam and Eve of the yet-to-be-borne Venerian humankind, who come to the top of a sacred mountain, accompanied by all sorts of animals, in order to meet their gods and to receive instructions from them. (The literary source of this image is closer than you might think: it is The Voyage to Venus by Clive Staples Lewis, a much underestimated novel by the chronicler of Narnia.) The poet eagerly admits his ignorance, his blindness, so to speak; he perhaps desires to be a ‘blind child,’ recognising this as the only possible condition that enables a person to learn what one has to learn. I think it would sound very banal if I said that anyone has to empty oneself before he or she can feel oneself up (spiritually, I mean). The banality of this thought doesn’t make it less true.

In his dream, as the poem goes on to say, the poet and his beloved climb the mountain where only goats normally walk, in order

—to hunt for wilted

roses, to listen to dead nightingales.

[translated by Burton Raffel & Alla Burago — https://gumilev.ru/languages/774/].

Sounds creepy, what? I mean, can a person really listen to a dead nightingale? And why are the roses wilted? There are, I think, two ways to interpret these two concluding lines.

One of them is to see the whole poem as the pessimistic prediction of the ‘Decline of the West’ (I am of course referring to Oswald Spengler, a German philosopher of history, and his famous book Der Untergang des Abendlandes, first published in 1918). Spengler is not left alone in his pessimism, as many works of art created in Europe at the beginning of the last century express a very similar weltanschaaung. I want to quickly refer you to Vier letzte Lieder, or Four Last Songs, composed by Richard Strauss in 1948, the last of which, Im Abendrot, sounds as an uncanny counterpart of our romance. The song was composed after the poem by Joseph von Eichendorff—here come its first and its last verse.

Through sorrow and joy

we have gone hand in hand;

we are both at rest from our wanderings

now above the quiet land.

<…>

O vast, tranquil peace,

so deep in the afterglow!

How weary we are of wandering—

Is this perhaps death?

What in the spiritual landscape of the West makes the composer ask this sorrowful question? What makes us see the poet—both of them, maybe—as the Anti-Adam of the Western culture, witnessing its end, not its beginning? You are free to answer these questions or—if the answer is obvious—to see them as rhetoric exclamations.

But perhaps it is not improbable to interpret the two lines of the Russian poem in a more reassuring way. The mysterious fact of classical education is that these two lines accurately describe the process of studying the language, literature, the arts, or philosophy. What are you doing right now? You are listening to me who is talking about a poem by Nikolay Gumilyov, a dead poet, and comparing it to another poem by Joseph von Eichendorff who died in 1857, even before Nikolay Gumilyov was born—two dead nightingales to whom you give your ear. (‘Two larks,’ the second of them would say, and he would add, ‘Come close, and let them flutter.’) The fact of their being dead in no way prevents us from learning something essential from their artistic legacy—in the case we wish to do so, that is. I dare state that probably the only way to ret rid of our own ignorance, left to us in our dark times, is listening to dead nightingales and hunting for wilted roses. What I am going to say now is certainly not completely true, and yet, there is some truth in the saying that the roses of today’s culture stink rather than smell.

We people of today have lost the innocence of Adam—we will have a long way to go before we gain it back. We cannot be innocent while relying on our physicality only—our blood is poisoned, and our ‘satin skin’ cannot disguise it. We must transcend our bestiality or die—this probably is what the ‘Romance,’ written by Nikolay Gumilyov and set in music by Anatoly Balchev, can tell us. You are very free to say that no work of art can ever teach us anything. Well, perhaps it cannot—in which case I only can ask you:

Is this perhaps death?

Not yet, hopefully. It is just the end of the first part of our lesson.[2]

~ ~ ~ ~ ~ ~

Cразу после этого занятия случилось то, о чём я продолжаю вспоминать с содроганием, хотя происшествие было, по меркам современного человека, малозначимым, может быть, даже ничтожным.

Я уже собирала немногочисленные вещи, когда меня окликнул Адам: тот самый немногословный парень, который, как выяснилось два дня назад, был «партнёром» Патрика

[сноска дальше]:

— Ms Florensky? Need to talk to you.

— Erm… — потерялась я и не нашла ничего лучше, как предложить:

— Shall we perhaps go to the cafeteria?

— No, why, — отозвался Адам без всякой вопросительной интонации. — No classes here now. Checked the timetable.

Что-то было в его манере разговора, какого-то персонажа она мне напоминала — и, кажется, не очень симпатичного персонажа… Да, большинство фраз почти любого языка остаются понятными, даже если лишить их вспомогательных глаголов и подлежащих. Но есть же всё-таки причина, по которой люди говорят полными предложениями? Вежливость по отношению к собеседнику хотя бы…

Пожав плечами и оглядевшись, куда бы сесть, я в итоге села — на одно из студенческих мест, справа от прохода (Адам остался слева). Села и, улыбнувшись, стала на него смотреть. Хотела даже пробормотать нечто ободряющее: мол, спрашивай, не бойся… Но не получалось у меня уверенно улыбаться, и это явно не его нужно было здесь ободрять. Адам тоже молчал, глядя на меня без всякого волнения, прямо, незамутнёнными никаким «слишком человеческим» переживанием глазами. Я успела рассмотреть его получше: он был бы почти симпатичным, если бы не его совершенно неулыбчивое выражение лица, лишённое всякой мимики, если бы не эти серые, негустые, плотно прижатые к голове волосы, если бы не его глаза, слегка навыкате, невозмутимо откровенные, почти наглые. Вот он заговорил, наконец:

— What makes women attractive?

— A million dollar question, Adam, — я издала слабый смешок. — How should I know?

— Because you are one.

— Thank you for noticing that, — пробормотала я, не зная, что ещё сказать. К иронии он был глуховат, увы. Снова пауза.

— Behaviour? Body shape? Pheromones? — продолжил Адам, будто размышляя вслух и снова не давая себе труда говорить полными предложениям.

— There is such a thing as charm and beauty, Adam, — попробовала я отшутиться.

— No, — ответил Адам, не дрогнув ни единым мускулом в лице. — Thought it over before. Questionable. Subjective. Unprovable. Non-existent. Looking for objective criteria.

— I don’t think I can help you much with this question… What makes you ask it, anyway?

Адам так и продолжал смотреть прямо мне в глаза своим незамутнённым взглядом. Он, кажется, даже не моргнул. Выдал наконец:

— Your relation to Patrick. Obvious.

— There is no relation…

— Have you slept with him?

Это было спрошено тем же бесстрастным научно-исследовательским тоном, почти доброжелательным.

— What?! — не поверила я своим ушам.

— I see, you haven’t, — удовлетворился Адам моим возмущением. — Do you intend to?

— No! — воскликнула я. Даже если несколько дней назад у меня где-то на краю сознания и обитала мысль о том, что, пожалуй, не было бы в этом особого греха, эти бестактные вопросы уничтожили её полностью, камня на камне от неё не оставили. Лучше всю жизнь провести в монастыре, чем слушать такие догадки! Какими бесконечно грубыми могут быть люди! Да полно: человек ли он вообще? Глупая, пошлая и, так сказать, донельзя расистская мысль, но разве по-человечески — так себя вести? — And I hope you are aware that it is a terribly, terribly rude question, Adam.

— No. Is it? Sorry for being rude, — откликнулся Адам так же спокойно, как будто просил извинения за какой-нибудь пустяк вроде неправильно посчитанной сдачи. — Asperger syndrome. Do you know what it is?

— Yes, I do, — пробормотала я. Во мне поднялся глухой гнев: почему тьма этих больных и убогих, как только им указывают на их вопиющую грубость, сразу прячутся за ширму своих болезней? Но как поднялся во мне этот гнев, так почти сразу он и остыл: сидящий передо мной студент действительно не понимал, в чём дело. Мучительно и бесполезно рассуждать об аромате цветов или зловонии перед тем, кто с детства лишён чувства запаха. — I have never intended to endanger your relationship, but I don’t believe I can be made responsible for—

— I didn’t say that, — спокойно пояснил Адам. — No selfish instincts. You or I—the same. Just want him to be happy. Want to effectively contribute to it. Another type of behaviour can be learned. Different physiology cannot. You see? A hypothesis: sex with a woman—not different than with a man. Not valid without proof. Sorry but…

— Sorry but what? — не поняла я.

— Proof expected.

— You say that you need proof for your hypothesis which states that sex with a woman is not that much different from sex with a man? — расшифровала я его машинно-экономные до неграмотностипредложения, заодно успев понять, что Адам вовсе не из неуважения к собеседнику забывает подлежащие и глаголы, а потому, что с точки зрения машинной эффективности его предложения совершенно достаточны.

— Exactly.

— You don’t expect me to provide you with that proof? — жалко попыталась я сыронизировать.

Лучше бы я этого не делала! Люди вроде Адама глухи к иронии.

— I do, — бесстрастно и нагло сообщил мой ученик.

— Sorry, what? — не поверила я своим ушам.

— I do, — подтвердил он. — You can give them, you being a female, me or Patrick being a male.

Я почувствовала, что мне не хватает воздуха. А он — нет, он не шутил. Нужно быть полностью отбитым на голову, беспримерную дерзость нужно иметь, чтобы предлагать такое в качестве шутки или провокации, да и то характера не хватит. Нет, здесь и не пахло шуткой! Адам вполне серьёзно предлагал мне, значится, надёжный и эффективный экспериментальный способ установить, есть ли в физической близости между мужчиной и женщиной некий компонент, который отсутствует в однополых отношениях, и это всё — ради блага, так сказать, своего любимого человека, а также торжества научной истины.

— Nothing to be ashamed of, — подтвердил он свою положительную серьёзность, увидев, что я не тороплюсь с ответом. — Little effort on your side. Important results expected. Why hesitate?[3]

О да, действительно!

Я встала и вышла из класса, сумев пробормотать, что не готова сейчас продолжить это обсуждение.

Всю дорогу до дома я прошла пешком. Не было сил садиться на автобус, а в метро я, наверное, задохнулась бы. Всю дорогу мне не хватало воздуха, кровь стучала в висках. Нет, меня не ожидала пока непосредственная, физическая опасность! Но происходило — уже произошло — что-то ужасное. Что-то стронулось с места, что-то покатилось под откос. Такие разговоры люди между собой вести не могут, это конец! Конец человечества как расы и начало… понятия не имею чего! «Начало кибер-человечества, человечества 2.0, более свободного, лишённого дедовских предрассудков», если использовать язык cultural marxists[4] и прочих радетелей утопического глобализма… глобального утопизма… «Начало гориллы», языком Фёдора Михайловича. Извините, я пока не готова заканчиваться как человек и начинаться как горилла! Но вот мои ученики мне и особого выбора-то не оставляют… А кто виноват? Не я ли и виновата? Не я одна, конечно, но ведь и я в том числе — я как лектор, я как часть культуры, часть академической традиции, будь она неладна. Все мы виноваты. Как ещё два века назад я могла бы ответить своему ученику на его предложение провести такой вот, с позволения сказать, натурный эксперимент? Пощёчина, просьба знакомого мужчины о заступничестве, дуэль. (Дуэль «кровожадна и чудовищна», а мы теперь избегаем кровожадности, мы стали гуманными — всё ради человека и его блага!) Но в первую очередь не вполне здоровый студент два века назад просто не оказался бы за университетской партой! Сейчас же мы считаем, что все «нестандартные» ученики попросту «одарены альтернативно», что наш священный долг — вовлекать их в образование, пренебрегая их инаковостью, которая, мол, вовсе не делает их хуже… Вот, пожалуйста! Дововлекались… Отказ учителя от права называть извращение извращением, порок пороком и болезнь болезнью — это крах образования. А крах образования — это конец человеческой расы. Кому я говорю такие гладкие и красивые фразы? Себе самой? Зачем? Почему в классе у меня не хватает смелости расставлять все точки над i? Ах да, меня ведь предупредили об осторожности, особенно после случая с Патришей… Вот так каждый из нас и делает «то, что может», а после приходят адамы и, бестрепетно глядя вам в глаза, предлагают натурный эксперимент «с минимальными усилиями с вашей стороны» и «высокой научной ценностью»…

Ближе к дому меня немного отпустило, так что я сумела набрать на телефоне и отправить короткое сообщение для Патрика.

Patrick dear, I believe we need to talk. It concerns Adam who approached me today with a very unusual request, ‘unusual’ being a rather pale word for it. I am at home. You know my home address, don’t you? Aunt A.[5]

Странно, смешно и ужасно, но я едва не написала это сообщение в лаконично-эффективной манере Адама, короткими предложениями, лишёнными подлежащих. Лишь осознав, чтó и как я пишу, я заставила себя всё перечитать и привести каждую фразу в божеский вид. Жалкое существо — человек! Мы все очень внушаемы. Осознанность, то есть попросту осознание того, чтó мы делаем, — наше единственное спасение. А эти жулики, эти «воители за социальную справедливость», ещё талдычат об «удушающей диктатуре большинства»! Какого большинства, о чём вы? Адам — один из девяти моих студентов, в математическом смысле — «ничтожное меньшинство», и вот это «ничтожное математическое меньшинство» все мои мысли поставило вверх тормашками, так что я едва говорить не начала в его стиле! А что произойдёт, когда таких адамов окажется четверо из десяти? Впору загодя заказывать самим себе гроб, ложиться в него, тихо складывать ручки и самим себе петь отходную, если только мы не собираемся радостно приветствовать зарю эры превращения богочеловека в гориллу.

В России я купила бы себе в аптеке валерьянки, спиртовой раствор или россыпью. А здесь у меня были колоссальные сомнения в том, что мне что бы то ни было, кроме пастилок для горла, продадут без рецепта. По счастью, в Sainsbury’s продавали пакетики мяты, вроде чайных, но без чая. Самое то для измученной женщины… Есть не хотелось, кусок не шёл в горло.

Уже дома, выпив несколько горячих чашек мятного отвара, я решила, что прилечь и полежать будет самым разумным. (Зайдёт ли сегодня Патрик или нет — Бог весть, не ждать же его весь день!) Включив UK radio FM player на телефоне, я побродила по разным каналам, выбрала в итоге Classic FM и, установив минимальную громкость, стала постепенно засыпать под нежную, медленную и простую мелодию Габриэля Форе (если только я верно угадала композитора). Как хорошо, однако, что ведущие Classic FM консервативно-деликатны в подборе музыки, в отличие от BBC FM Three, которые тоже ведь транслируют серьёзную музыку, да вот только такую, что от неё порой уши сворачиваются в трубочку. Должен кто-то оставаться консервативным и деликатным, иначе мы все улетим в пропасть. Должен…

* * * * * *

Мне приснился мой повторяющийся сон, который раньше уже снился мне раза два или три, и первый раз — как раз в конце февраля 2009 года, после нашей с Александром Михайловичем долгой прогулки: сон странный, красивый, печальный и немного тревожный. Удивительно, но перед самим засыпанием я знала, что именно этот сон и увижу.

Снова была зима, снова падал снег, и мы снова шли вместе — к автовокзалу. Я помнила во сне — как помнила и в самый первый раз, — что мне нужно уехать, а ему остаться, или наоборот: в любом случае, расстаться нам необходимо.

Уже на вокзале мы увидели всего две кассы: пригородную и междугороднюю. В первую очередь была длинной, а во вторую стояло всего несколько человек. Нужно мне было вставать во вторую кассу, это была моя судьба, это не обсуждалось, но…

— Вам не продадут билета, — сказал Александр Михайлович.

И я, оглядев своё простенькое серое платье ученицы православной гимназии, вновь с грустью поняла, как поняла и в самый первый раз: мне в этом платье билета действительно не продадут.

(Казалось бы, как связаны платье и билет? Но у снов — своя логика.)

Я уже знала, чтó будет дальше. Александр Михайлович вынет из портфеля и развернёт передо мной другое платье: чёрное в белую клетку, нарядное, с буквами алфавита, поблёскивающими в каждом квадрате. В зависимости от того угла, под которым смотреть на них, в одной и той же клетке появлялись разные буквы.

И да: мой учитель снова именно так и поступил. Я снова сказала «Спасибо» и, взяв платье, ушла в одну из кабинок для переодевания, вроде тех примерочных, что есть в каждом магазине одежды. (Меня не смущало, что на вокзале имеются такие кабинки, во сне это казалось самой естественной вещью на свете.)

Я снова переоделась и снова обнаружила в зеркале, что платье сидит на мне как влитое. С ним я стала наряднее, увереннее в себе. Заблестели глаза, свободнее легли волосы: уже не скромница-семинаристка, а юная дама. Теперь я знала, что билет на междугородний автобус мне продадут. Это окажется большой, тяжёлый, мощный автобус, и когда он тронется с места, сойти с него будет уже нельзя.

Я вышла в кассовый зал (как и в самом первом из этих повторяющихся снов). Александр Михайлович стоял посередине зала и готовился попрощаться. Он был (как и в жизни) чуть выше меня, и снова мне сыскалось небольшое возвышение вроде ступеньки или бетонной плиты, на которую я быстро встала, чтобы оказаться с ним вровень. Отчего-то каждый раз это было важно. Я уже знала, что скажу сейчас, о чём его попрошу, и знала, что почти наверняка сон оборвётся прежде, чем он сумеет мне ответить…

— Тебе сейчас позвонит Патрик, — сказал Александр Михайлович. — У нас всего полторы минуты.

Жестом он показал мне на вокзальное табло, на котором в секундах шёл обратный отсчёт оставшегося нам времени.

Я вздрогнула, если только можно вздрогнуть во сне: этого не было в прошлых снах!

— Да, спасибо… Так это — по настоящему?!

— Всё по-настоящему. Ничто никогда не бывает понарошку.

— Я имею в виду… — я почти задохнулась от радости. — Это правда ты? Я ведь искала тебя в этих своих путешествиях! А это оказалось гораздо проще…

(Да, сон был новым, он явно изменился: в семнадцать лет я никак не могла называть его на «ты».)

— Проще, но не очень надёжно, и времени совсем мало. Случайная удача.

— Где ты сейчас находишься?

— А зачем тебе знать?

— Как это зачем? Какой бесцеремонный вопрос!

— Но на этот бесцеремонный вопрос нет хорошего ответа… И кроме того: вдруг это не я, а твои воспоминания?

— Неправда, неправда!

— Пожалуйста, не волнуйся так, не привлекай внимания…

— Кого?

— Охраны вокзала. Мы нашли какой-то сбой, ошибку, зазор, складку в Ткани мира. Ни тебя здесь сейчас не должно быть, ни меня.

— Я так много хотела спросить…

— И я снова не смогу тебе ответить.

— Почему?

— Потому что у каждого свой опыт. Всё, что я мог бы тебе сказать — тоже многое! — невыразительно, или неточно, или мелко, или неважно.

Я протянула руку и успела его коснуться. Я знала, что этот сон закончится сразу после телефонного звонка. Звонок раздался секунда в секунду с моим ожиданием.

~ ~ ~ ~ ~ ~

Голос в телефоне ожидаемо сказал, что он, Патрик, встревожен моим сообщением, что именно сейчас он свободен, что он готов зайти через пять минут, если его визит уместен. Я весело подтвердила, что визит уместен (веселиться было, положа руку на сердце, нечему) и за оставшееся время успела немного прибраться в комнате.

Патрик действительно постучал в мою дверь через пять минут. Войдя и пробормотав какое-то приветствие, он застыл с немым вопросом в глазах, долговязый, нескладный, но такой милый в этом своём беспокойстве (а на фоне Адама — особенно). Склонил голову на бок, словно некая умная птица

[сноска через несколько страниц]:

— What… has happened?

— Well, you’d better take a seat, — ответила я уклончиво. Сидячих мест было не так много: два табурета и кресло-шезлонг, мой «снаряд для психонавтики». Руководствуясь принципом «Лучшее — гостю», я усадила Патрика в это кресло, хотя он и пытался слабо протестовать, а сама села на табурет, положила ногу на ногу, соединила на колене пальцы в замок и стала рассказывать, чтó, собственно, случилось.

Я пыталась быть отстранённой, ироничной, даже насмешливой, иначе бы мой рассказ слишком смахивал на жалобу, и у меня почти получилось. Или не совсем… Глаза Патрика всё ширились, а сам он в этом кресле всё больше напоминал гигантского испуганного кузнечика. Мне было жаль разочаровывать эти его серьёзные, обеспокоенные глаза своей легковесной иронией, и против воли мой рассказ сам собой звучал всё серьёзнее. Я закончила. Патрик некоторое время потерянно наблюдал какую-то точку на полу, прежде чем неуверенно, будто на ощупь, пробормотать:

— I suppose I must apologise for him, and—

— You don’t have to; you cannot be made responsible for everything he thinks or says, — заметила я.

— True, but… You see… The thing is… The thing is that my apologies don’t matter, because the incident is horrible—and disgusting—and I cannot even say why.

Я хотела спросить что-то, может быть, «В самом деле?», но удержалась от реплики.

— I just feel so, — продолжал Патрик, — and, you know, two weeks ago I wouldn’t even see it this way. Because theoretically—

— Because theoretically speaking, there was nothing very bad or incongruent in his idea, — подхватила я, едва улыбаясь.

— Yes, — согласился Патрик, не замечая вопиющей невежливости и даже комичности фразы. — I know how bad it sounds, — тут же оговорился он и без всякой связи с предыдущим спросил меня: — Do you think that people with Asperger syndrome are sort of emotionally disabled?

— How should I know? — потерялась я. — I am not in a position to judge, and—

— All these nice words having been said, and your attempt to be friendly appreciated, do you or don’t you think so? — настойчиво повторил мой ученик. — Because I sometimes ask myself the same question.

Я пожала плечами, состроила какую-то кривую улыбку, отвела взгляд.

— I don’t think he will ever approach you with this again, — продолжил Патрик, снова вернувшись к изучению этой крайне интересной точки на полу в двух метрах перед собой.

— I didn’t say he would, — согласилась я. — And yet, I don’t feel safe at your college anymore. It doesn’t have much to do with Adam, — прибавила я ради справедливости или, может быть, просто из вежливости. — The whole situation is absurd, something feels amiss, something has started to go wrong—

— And I am to blame for it, — припечатал он неожиданный конец моей фразе.

— I never said that! — запротестовала я.

— You never said, and you never will, but it is as sure as eggs is eggs. I shouldn’t have been so open with him, you know.

В задумчивости Патрик принялся грызть ноготь большого пальца. Было это, конечно, не очень вежливо, но в каком-то смысле — как знак глубокой, подавленной озабоченности — очень трогательно.

— Look, Patrick! — мягко начала я, успев пожалеть, что вообще приступила к этому разговору. — Nothing very bad has happened—yet. You know, I have never tried to split up your relationship or drive the two of you away, honestly so, and I hope Adam can be made to understand this, especially when—

— What you are saying sounds so disgustingly English, — пробормотал Патрик вполголоса, не глядя на меня, скривившись. Видимо, совсем не до хороших манер ему было (бедняга!). — How do you still believe there is very much here to split up?

— Sorry? — беспомощно произнесла я, а про себя подумала, что он взрослеет прямо на глазах. (В другое время следовало бы, конечно, порадоваться этой педагогической удаче, правда?)

Патрик ничего не ответил на эту реплику. Помолчав и продолжая смотреть куда-то в сторону, он вдруг произнёс:

— May I ask you a personal question? You know, your friend—your girlfriend—the one you were intimate with… And then, when you fell in love with your teacher… Did you tell her?

— I did, — шепнула я и немного громче, немного уверенней продолжила: — Which doesn’t mean to say that you—

— Of course you did! — мрачно оборвал меня Патрик, не заботясь дослушивать до конца мои рассуждения об уникальности каждого жизненного пути и всё прочее, что носителю англосаксонской культуры полагается говорить в таком случае.

Снова мы немного помолчали, и я снова не знала, чтó сказать, а только вертела так и сяк мысль о том, что настоящая педагогика предполагает открытость и уязвимость обеих сторон, игралась с нею, словно печальный котёнок с клубком ниток. Патрик невесело хмыкнул:

— Did I ever tell you about this very stupid coincidence in the bookstore?

— No, you didn’t, — обрадовалась я перемене темы, одновременно успевая заметить просторечие, которое русские учителя английского языка при проверке сочинения почти наверняка подчеркнули бы как ошибку.

— The other day, it so happened that I was looking for a novel by Dostoyevsky.

— What for? — поразилась я.

— Trying to understand the mysterious Russian soul, of course: what other reasons could I have? — заметил Патрик с мрачным юмором. — They only had The Devils there. I couldn’t bring myself to buy it—looks like you need to have nerves of steel to read the guy. However, I did open the book—to a random page, you know—and I came across a curious phrase in French. I know so much of French as to understand what it meant. Can you guess the phrase?

— No clue…

— J’ai menti toute ma vie. ‘I have lied all my life.’

Патрик тяжело выдохнул и закрыл глаза правой рукой. Осознав, что это выглядит мелодраматично, убрал эту руку, брезгливо тряхнув ей в воздухе. Я со своим табуретом подсела немного ближе. Начала осторожно:

— You are still very young, Patrick, and there is a lot of life ahead of you. Now, come, do you really—

— What sense does it make to say that there is a lot of life ahead of someone who is young! — вдруг темпераментно воскликнул Патрик (я даже отпрянула назад). — Very true, but I haven’t lived the rest of my life! The only thing I have now is this very piece of life that I have lived so far and that I wish had never been there! I am in deep shit and Aunt Alice keeps coming up with her consolations! Sorry, — добавил он почти сразу, другим тоном. — Forgive me. I don’t understand what I am saying. I am as weak as a puppy now. I am a whining puppy. Not a cavalry officer. You were very right to say that women have no reasons to love squealing puppies, an excellent teacher as you are. Serves me right! Serves me right… Um… Do you—do you, by any chance, have a piece of paper and a pen?

Мои глаза тоже, наверное, были на мокром месте, и я, повинуясь порыву жалости, едва не обняла его. Меня остановила только его странная просьба дать ему листок бумаги и ручку. Может быть, он затем меня и попросил о бумаге и ручке, что хотел избежать этого неловкого и крайне двусмысленного объятия? Мог он, впрочем, и ничего не заметить: мужчины не особенно приглядчивы… (Вот интересно: а они о нас что думают? Забавно будет, если то же самое!)

— Sure, — откликнулась я как ни в чём не бывало, и, поискав немного среди своих вещей, вырвала для него чистый лист из перекидного блокнота. — Do you want me to give it to you, or shall I leave it on the table?

— Leave it there, please. Thank you! — встав из кресла, Патрик переместился за мой небольшой обеденный стол и принялся что-то писать, прикрывая бумагу левой рукой. День бессознательно-бесцеремонных жестов. Я, изо всех сил показывая, что вовсе не заинтересована заглядывать в его записку без приглашения и что совсем не хочу ему мешать, прошлась по комнате, напевая себе под нос тот самый романс, о котором читала сегодня лекцию, присела у камина и стала совком собирать золу в пластмассовое ведёрко. Хорошо в таких случаях поливать цветы, да вот только британцы на съёмных квартирах их обычно не держат. Не завести ли мне какой-нибудь чахлый фикус, специально для таких случаев? Хоть даже искусственный. Вот придёт ко мне Патрик снова, начнёт снова плакаться мне на то, что, дескать, лгал всю свою жизнь, а я ему: гляди, я поливаю искусственный фикус, продолжая лгать прямо сейчас, и чувствую себя просто замечательно. Выше нос! Нет, нельзя же так цинично: для него это и в самом деле потрясение. Но не слишком ли я долго вожусь с этой золой? И не слишком ли долго он пишет?

Выпрямившись, я как раз успела увидеть, что Патрик комкает лист бумаги, превращая его в шарик. Улыбнувшись, я сделала несколько шагов по направлению к нему и протянула руку.

— It was for me, right? — сказала я наудачу — и, похоже, угадала: он кивнул, слегка побледнев. — If so, I have a right to read it.

— Can you please promise me not to read it before I have left? — уточнил Патрик.

— Of course — even though it intrigues me very much…

— Which means for me that I have to leave as soon as possible. Good-bye! — отрывисто и решительно попрощался со мной мой ученик. — Thank you for being so open with me, et cetera — imagine I have said all these nice words that must be said. It is not like I don’t want to say them, you know, it is just that—that—

— That you are too embarrassed to be truly eloquent at the moment, — закончила я за него, слегка улыбаясь.

— Yes, that’s it. Bye!

Патрик стремительно вышел из моей студии, избегая глядеть мне в глаза. Я же села на табурет, на котором он только что сидел, и разгладила лист бумаги, чтобы прочитать следующее.

It is too strong. I cannot hold it back anymore. To begin with, I am not gay. I am as straight as a rail. I had my suspicions even before. Today it became crystal-clear. A piece of good news for such a traditionalist as you, ha? What is worse is that I am desperately in love with you. Please don’t see it as an attempt at courtship. I will never mention the subject again if—if—in short, never more. Full stop. Now, you are humming this Russian song of yours, and it makes me tremble all over. I would never believe that it hurts so much. Poor Adam! Poor me![6]

Что ж, можно было догадаться…

— Бедный, бедный! — повторила я вслух, совершенно искренне. — И я тоже бедная…

И всё-таки я не удержалась от улыбки, по целому ряду причин. Как хорошо написано! Как искренне, как свежо, какой чистый язык! Будь я словесницей, а это — творческим заданием, поставила бы твёрдую «А», «пятёрку». Жаль только, что творческая сила и бытовое, обычное счастье очень нечасто идут рука об руку. Да: помнится, и я ведь в его возрасте писала письма…

* * * * * *

Поступить, после того февральского сна, можно было как угодно, в том числе и очень «по-русски»: промолчать, сказать себе, что ничего не случилось. («А у русских на этом необитаемом острове всё устроилось именно так, как всегда было в России: женщина любила одного, а принадлежала другому». Говорят, что у мужчин среднего возраста на любой случай жизни есть свой анекдот. Интересно, к женщинам среднего возраста это тоже относится?) Да и что, в конце концов, значит один сон? Но для меня он кое-что значил, и не только сам по себе, а в сочетании с той прогулкой — концом той прогулки…

Я решилась написать Александру Михайловичу письмо. (Его адрес электронной почты был у всех нас: на его почту мы иногда сдавали домашние задания.) Лёгкое, ни к чему не обязывающее, ни в чём не признающееся: письмо-полунамёк, четвертьнамёк. (За прошедшие годы эта манера стала, кажется, моим вторым «Я», по крайней мере, моим самым частым в употреблении социальным костюмом. Как интересно разбираться и прослеживать, откуда это всё пошло!) Не ответит он — не беда: ничего страшного не случится. А ответит — завяжется переписка…

И вот, такое письмо я действительно написала, а в нём рассказала про свой сон. Чтó, на самом деле, могло быть лучше! Только про последние секунды сна я умолчала… Заканчивалось моё письмо шутливой просьбой истолковать этот сон или хотя бы поделиться мыслями, что бы он мог значить.

Вообще такие «милые глупости», не относящиеся к учёбе, педагогу позволительно оставлять без внимания, они даже могут раздражать, я шла на известный риск — но по-женски чувствовала, что у меня, по умолчанию, уже появилось зыбкое право писать ему такие вещи.

Ответ пришёл на следующий день.

Алиса,

спасибо за Ваше письмо. Вы знаете, я обычно не отвечаю ученикам на русском языке и даже не читаю письма на нём, ведь никакого учебного смысла это не имеет. Но очень редкие исключения возможны. Вы ведь извините меня за это исключение?

Как истолковать Ваш сон, я не знаю. Не знаю, должен ли рассказывать об этом, но мне недавно приснился очень похожий сон.

Мы с Вами поднимаемся по лестнице в подъезде высокого дома сталинской постройки. И, представьте себе, мы идём к портному (или портнихе), который(ая) должен (должна) сшить Вам платье! Лестница непредсказуема: то она становится очень узкой, то пропадают перила, то вместо ступеньки или двух — большая дыра. И я всё время извиняюсь, а Вы улыбаетесь и отвечаете: «Разве это Ваша вина?»

Вот такой сон. Понятия не имею, как его истолковать. Понятия не имею, зачем написал Вам о нём, как и Вы, наверное, не знаете, зачем написали про свой.

Маленькая просьба: Вы ведь не покажете это письмо никому? В нём нет ничего постыдного или чего-то, за что мне пришлось бы краснеть. Но просто ничего содержательного в нём тоже нет, и посторонний читатель подумает, что я совсем поглупел, раз пишу своей ученице о такой ерунде...

Искренне Ваш,

А.

Сейчас, зрелым умом, я отмечаю иные детали, которым тогда не придала значения: вот, например, Александр Михайлович подписался одной-единственной буквой, первой буквой фамилии. Из осторожности, наверное? Положа руку на сердце, разве можно было его упрекнуть в этой осторожности? А в семнадцать лет мне было важно совсем другое. Он мне ответил! И ответил, вопреки моей некоторой шутливости, в своей манере: серьёзной, вдумчивой, уважительной к собеседнику. Ах да, ещё это «исключение» и то, что его допускали специально для меня! (Писать по-английски длинный текст я побоялась, я сомневалась в своей способности не допустить в нём ни одной ошибки, в общем, с точки зрения языка всё устроилось лучшим образом.) Даже Наташа в те дни заметила моё необычно приподнятое настроение, и её оно, что совершенно ясно, совсем не радовало, хоть я и молчала о причинах, как пленная партизанка.

Но настроение настроением, а мне предстояло делать следующий шаг. Или продолжать «милое щебетание» в изначальном стиле — но я догадывалась, чем оно закончится: вежливые ответы Александра Михайловича будут всё лаконичней, всё суше. Или… но про второе «или» страшно было даже подумать. А ведь через несколько месяцев я закончу гимназию и буду полностью, совершенно свободна…

Как хорошо, рассуждала я тогда, что в моей жизни случился Игорь! Игорь меня многому научил, в том числе не быть слепой к недостаткам близкого человека, не жмуриться при их виде, не ожидать слишком многого. «Это ведь не наивно, — твердила я себе, — в этот раз — не наивно. А если даже немного наивно, то мне простится, потому что — как это хорошо! Как жутко…»

Долго ли, коротко ли, я решилась писать второе письмо — главное, откровенное. Я не простила бы себе, если бы от него отказалась, я уже тогда это знала, и, может быть, лишь эта мысль и позволила мне его закончить, потому что потребовало оно от меня всего моего тогдашнего мужества. Вот оно.

Александр Михайлович,

Ваше письмо совсем не глупое. (Само собой, я никому не покажу его. Как Вы могли подумать?!) Удивительно, что двум людям приснился такой похожий сон, правда?! Я была очень счастлива и... и горда, когда его получила. Я весь день улыбалась, я...

Писать становится всё труднее. А знаете ли Вы, почему? Я трусливый человек. Я не рассказала Вам концовки моего сна.

Я встаю на ступеньку и прошу Вас поцеловать меня на прощанье. Я проснулась раньше, чем Вы успели ответить.

Люди во сне видят то, о чём боятся подумать наяву. Но вот, я уже не боюсь.

Я не знаю, когда это случилось. Я сейчас понимаю только то, что всё к этому шло. У меня, кажется, ещё в ноябре было предчувствие того, что это произойдёт.

Пожалуйста, не отмахивайтесь от этого как от детской влюблённости. «Детская», позапрошлой осенью, у меня уже была. Между моим десятым классом и сегодняшним днём как будто прошло полжизни. Пожалуйста, не говорите, что девочки часто влюбляются в своих учителей. Во-первых, в наше время это не так, во-вторых, с Вашей профессией это никак не связано. Связь только та, что у меня была возможность разглядеть Вас — увидеть в Вас целый мир. А как хорошо было бы, если бы...

Я боюсь писать какие-то окончательные, самые весомые слова, и я потому боюсь, что очень страшно это всё писать.

Вы ведь верите мне, что это всё не шутка, не розыгрыш?! Вы не посмеётесь над всем, что я написала?

Я очень жду Вашего ответа: с трепетом, почти с ужасом, с надеждой.

А.

Подписалась я, как и он, одной буквой: мне ведь, в конце концов, тоже было жутко представить, что будет, если это попадёт в чужие руки.

(Замечу в скобках, что свои письма вспоминаю по памяти, потому что помню их, кажется, дословно. Но вдруг я ошибаюсь? Вдруг приписываю себе семнадцатилетней свой теперешний язык и обороты речи?)

Дня через два пришёл ответ. Руки у меня дрожали, когда я его читала.

Алиса, милый, хороший, замечательный человек,

и я, увы, тоже чувствовал, что к этому всё идёт. Позор моей начавшей седеть голове. Кто вообще надоумил меня отвечать...

Я бесконечно ценю Ваше прошлое письмо. Оно совсем не кажется мне детским. Пусть и не «полжизни» прошло с Вашего десятого класса, но Вы уже сейчас — очень взрослая для своих лет. Я восхищался и восхищаюсь каждым словом, вообще Вашим языком, в котором отражаетесь Вы как личность. Тем хуже для нас обоих...

То, что я напишу дальше, Вам будет больно читать, простите меня заранее за эту военно-полевую хирургию.

Отношения между любым учеником и любым преподавателем являются абсолютным табу. Это — часть моего взгляда на мир, но больше того: это — часть нормального взгляда на мир. Не знаю, почему это так, не могу и не умею объяснить. Может быть, потому, что каждый ученик имеет безусловное право на чувство защищённости и доверия, такого же, какое пациент испытывает к врачу; потому, что без этого доверия человеческая цивилизация зашатается, а мир начнёт выходить из пазов.

И даже если бы Вы не были моей ученицей, а дочерью друга, например, то... я больше не имею права ничего писать. Ни слова больше.

Простите меня ещё раз. Мне так же тяжело это всё писать, как и Вам тяжело будет это читать. Если после этого письма Вам станет слишком неприятно меня видеть, мы можем договориться о том, чтобы мне оценивать Ваши работы дистанционно. Вам не придётся посещать занятия в классе. Или, что лучше, мне нужно будет уйти из Вашей гимназии; я и без того в ней слегка задержался.

С самым искренним и глубоким уважением и благодарностью к Вам,

А.

«Татьяна и Онегин», нашла я тогда в себе силы мысленно поиронизировать, а в теперешнем своём возрасте добавила бы, что паттерны национальной культуры самовоспроизводят себя, повторяясь на всех уровнях. Было мне, конечно, не до иронии. Ты хотела серьёзности, ты хотела глубины, милочка? Вот, ты её получила. Распишись в получении. Как больно…

Моей-то подруге было хорошо: она, эпатируя публику, могла позволить себе носить разные околоправославные черепа с костями. И мне вот тоже очень хотелось надеть на себя череп с костями, или выкрасить волосы в чёрный цвет, или обриться наголо, или сделать татуировку на лице. Но я отговорила сама себя: смешно, глупо, и тем глупо, что ровным счётом ничего не меняет. С болью нужно справляться внутри, а если мы не можем этого сделать, внешние погремушки этому особенно не помогут, это я понимала уже тогда. Не то чтобы я осуждаю людей, которые спасаются этими погремушками! Одеяние православного схимонаха, если посмотреть на него, — тоже ведь именно внешнее средство. И это средство я, христианка, понимаю и принимаю, с той только оговоркой, что настоящая великая схима начинается в душе (и наверняка ведь никто из святых мужей не будет с этим спорить). А если в душе её нет, то схимник превращается просто в ходячую трансформаторную будку в ретро-стиле.

Мне в семнадцать лет, кроме прочего, совсем не хотелось становиться схимницей (это сейчас я гляжу на идею гораздо спокойней). Вот почему в тот же вечер я набрала непослушными пальцами и отправила ещё одно короткое письмо.

Александр Михайлович,

Ваши принципы вызывают уважение, даже больше: я восхищаюсь ими, хотя не понимаю до конца. Вернее, уже понимаю. Но Господи, как это жестоко... Я ничего не ожидаю от Вас, не требую, не прошу. Я не могу Вам ничего дать, а очень бы хотела. Или могу? Я не смогу Вас удержать, если Вы решите уйти из гимназии. Но пожалуйста: ответьте мне хотя бы одним словом, хотя бы одним намёком: неужели Вы ко мне совсем равнодушны? Ответьте как угодно, самым грубым способом, если нужно. Я перетерплю это, я преодолею. Но если это будет ответ равнодушного человека, ответьте чем скорее, тем лучше. Ваше молчание будет давать мне надежду. (И на что я, глупая, надеюсь?) А если я такой надежды не заслуживаю, то молчать — ужасно. Вы ведь это понимаете?

А.

Два «будет» в тексте этого письма стали близко друг к другу, но я их не исправила, даже не заметила, а то, что заметила теперь, внушает мне надежду, что моя память меня всё-таки не подводит.

Прошёл день, прошёл другой, а ответа всё не было…

Вот интересно, размышляю я сейчас: существуют ли миры, в которых живут, например, песни? Являются ли песни живыми существами? А если являются, то чем от них так уж сильно отличаются письма? Может быть, и письма, по крайней мере, значимые письма становятся этакими забавными зверьками, которые мы, написав, отпускаем на волю — а дальше они управляются сами? А если это так, то можно ли в одном из миров встретиться с собственными письмами и немного их отредактировать?

Впрочем, разве я хочу что-то редактировать? Не хотела тогда, и сегодня не хочу. Хочу я совсем другого, а вот то, чего я хочу, наверное, невозможно даже для самых хитроумных духовных акробатов.

Почему мне приснился тот «вокзальный сон» тогда? Почему он видоизменился сейчас? Чем «пространство вокзала» отличается от «пространства областей», действительно ли оно — складка в Ткани мира, системная ошибка? Была ли короткая встреча несколько часов назад настоящей, или я разговаривала со своим воображением? (Скорее, второе: ведь люди с годами меняются, где бы они ни находились, а Александр Михайлович совершенно не изменился. Или всё работает по-другому?) А в моих путешествиях с кем я разговариваю, не с порождениями ли собственного ума, да и вообще — где путешествую? Как много вопросов — а ответы кончаются… Когда у домохозяйки кончается, к примеру, стиральный порошок, она идёт в Sainsbury’s или в Poundland. А когда объяснения реальности заканчиваются у психонавта, ему нужно готовиться к новому путешествию, правда?

○ ○ ○ ○ ○ ○

Новый мир, в котором я оказалась, по сравнению с нашим, земным, был очень чётким: как если бы человек с сильной близорукостью внезапно надел очки. Я могла, к примеру, подняв с земли упавший с дерева лист, рассмотреть каждую из его бесчисленных жилок, и внутри каждой жилки, если всматриваться в неё, раскрывались для зрения свои перспективы…

Я стояла на берегу пруда с очень спокойной, зеркальной водой (пруд отразил девушку в простом светлом платье с высокой талией, в лёгком летнем капоре), недалеко от барской усадьбы с белыми колоннами, в очаровательном, хоть и слегка запущенном саду. Можно было бесконечно вглядываться в этот сад, изучать в нём каждую веточку… На клумбе передо мной покачивались от утреннего ветра прекрасные кустовые розы: белые, красные, жёлтые и даже изумительные синие. На Земле таких, кажется, и не бывает? Надо будет разузнать…

— Вот было бы славно, если бы вы ещё и говорили! — сказала я вслух, почти дословно повторяя свою знаменитую тёзку.

И розы — ожидаемо — заговорили: их звонкие полудетские голосочки зазвучали прямо внутри моего ума:

«Разумеется, мы говорим!»

«Было бы о чём! А то поговорить многие хотят — будто они знают, о чём говорить!»

— Извините! — шепнула я оробело. — Я, наверное, тоже не знаю…

«А потому что не надо срезать нас! Хотя мы не держим зла. Но вообще, голубушка, ты бы лучше передала другим растениям твоего вида, что так по-варварски вести себя некрасиво!»

— Я передам…

«Потому что вы вредите не нам, вы вредите себе! — не унимались розы. — Вы пытаетесь присвоить себе красоту, например, женскую, и она становится своим собственным посмешищем! Если “красота спасёт мир”, то это ведь не значит, что её можно резать и поедать, словно колбасу!»

— Я поняла, поняла…

«А ты знаешь, деточка, что если бы не отношение Печорина к цветам — мол, попользоваться и бросить, — то и никакого женского вопроса не случилось бы, а без него, глядишь, и Первой мировой войны тоже бы не было? В одном месте аукнется, а в другом откликнется!»

«Не только Печорин! Тоцкий, камелии…» — вспоминала другая.

«Но он хотя бы отрицательный персонаж, и его в школе не проходят, — замечала третья. — А то представьте себе, девочки: тема для сочинения — “Образ Тоцкого в русской литературе”!»

«Да у них там, на Земле, нынче сплошной образ Тоцкого… в русской жизни!» — восклицала четвёртая.

— Какие вы болтливые… — прервала я эти рассуждения. — И я, скажите на милость, чем во всём этом виновата?

«Как чем виновата? А кто собирался завести искусственный цветок на чужую потеху?»

«Она, она! И чем, спрашивается, искусственный цветок отличается от резиновой женщины?»

«Пусть резинового мужика заведёт себе! Тоже нам нашлась схимница…»

— Да вы ещё и колючие, я погляжу…

«Ну, а как иначе! Нет роз без шипов».

— Дорогие мои барышни! Если следовать логике прошлой сказки, а мы пока ей следуем, вы должны мне сейчас рассказать, где я могу найти Чёрную Королеву! — осенило меня.

Цветы, будто только и ждали этого вопроса, зазвенели в моей голове все разом:

«Белую королеву!»

«Серую королеву!»

«Чёрно-белую королеву!»

«Неправда, неправда! Архиерейский собор постановил…»

«А при чём здесь Архиерейский собор? Скажи ещё “Святейший Синод”!»

«И скажу! А ещё ей причастье дал кюре!»

«Какой кюре, милая? Ты перегрелась, или тебя гусеницы поели? Попей водички!»

«Сама попей водички!»

Одна высокая красивая роза склонилась прямо к моему уху:

«Ну, пошёл историософский галдёж… Нашла у кого спрашивать! Ты хоть знаешь, кто они, большинство? Это учительницы литературы, работники музеев и библиотек, “русская интеллигенция”, одним словом! Они легко могут два часа проспорить про цвет Королевы, а про твой вопрос они уже забыли! Иди, не останавливайся!»

Я, поблагодарив, проворно пошла по садовой дорожке, а розы продолжали встревоженно раскачиваться на стеблях, перебрасываясь аргументами. Эх, садовых ножниц на вас нет…

Немного попетляв по дорожкам (одна разделялась на несколько, те вновь сходились в одну), я вышла к статуе полуобнажённой юной богини или нимфы на невысоком круглом постаменте.

— Не удивлюсь, если и вы тоже умеете разговаривать! — сказала я Нимфе, скорее в шутку.

Нимфа медленно повернула ко мне свою изысканно-бесстрастную голову (я успела чуть испугаться). Кивнула.

— Вы поможете мне спуститься? — попросила она. — И я провожу вас до выхода из сада. А то вы ещё заблудитесь…

Я протянула ей руку и на секунду ощутила гладкую прохладу и тяжесть белого камня. Нимфа спустилась с постамента; ни малейшего усилия не отразилось на юном и чистом лице.

— Да, — пояснила мне моя новая знакомая, читая мои мысли как открытую книгу (я давно свыклась с этой несколько бестактной манерой зазеркальных существ и давно перестала ей удивляться). — Я не могу сбиться с дыхания, покраснеть от натуги. Под этой кожей нет крови, и я этому рада.

— Потому что иначе она была бы отравленной? — догадалась я.

— Верно. Вот здесь нам нужно свернуть направо… Кровь любого человеческого существа отравлена инстинктом пола и желанием власти, как вы верно сказали об этом сегодня, и очень славно быть изъятой из этого неприятного бурления, разве не так?

— А не скучно?

— Нет! Я привыкла к отсутствию движения. Неподвижность обостряет созерцание, как вы и сами знаете. Могу простоять несколько лет, не пошевелившись… Я, до известной степени, идеальный житель и образ этого мира, потому что у нас тут вообще мало что происходит.

— Как мило с вашей стороны нарушить свою привычку! — с благодарностью похвалила я свою спутницу.

— Вы живой и свежий человек, это другое.

— А разве здесь, кроме меня, совсем нет живых людей? — огорчилась я.

— Нет, почему же… Но их и правда не очень много. Наш мир — это своего рода духовная провинция, последний полустанок перед большими городами. Недавно умершие про него вспоминают редко, он перестал быть актуален.

— А жившие до 1917 года?

— Те уже успели подняться выше или снова воплотиться — да, знаете, их тоже было немного. Нас иногда называют «Россией, Которой Больше Нет», но честным названием было бы «Россия, Которой Никогда Не Было». Настоящая Россия до революции была достаточно мрачным царством косной традиции, жестоких страстей и кастовых предрассудков, и это данность, а не то, о чём я желала бы с вами поспорить: так, на всякий случай… Но возвышенный образ Прекрасной России Прошлого продолжает улавливать в свою орбиту иные души, в основным души людей, по своей профессии связанных с культурой девятнадцатого века. Оказавшись здесь, они часто бывают разочарованы тем, что наш мир, который с Земли им виделся целым духовным космосом, вовсе не такой протяжённый, населённый и разнообразный. Кроме того, случаются неприятные сюрпризы: кто-то был убеждён, что он и здесь останется человеком, а выясняет, что всех его заслуг хватило лишь на то, чтобы быть разумным растением на клумбе.

— Как иронично и жестоко, правда?

— Иронично, — согласилась Нимфа, — но почему жестоко? Каждый в итоге получает то, чего хочет. Вы ведь здесь — в поиске кого-то? Поговорите с Серой Королевой, Вашей тёзкой: она должна знать.

— А что, разве прошлая Алиса и у нас стала Королевой? — весело полюбопытствовала я. — Села на русский трон? Сплошное засилье варягов на нашей земле!

— Всё было не совсем так, хотя вы не полностью ошиблись: когда люди с идеалистическим, почти сказочным мировоззрением восходят на трон настоящей, земной страны, это обычно печально заканчивается, — откликнулась Нимфа. — Вот, я привела вас к садовой калитке, а из сада выйти не могу — или не хочу, что почти одно и то же. Прощайте!

Дорожка выходила из сада и, пересекая небольшой луг, превращалась в лесную тропинку. Едва я поравнялась с калиткой в ограде, как мне навстречу из лесу вышла высокая женщина с безупречной, гордой осанкой в простом сером платье — да, женщина, если только пренебречь кошачьей головой без всяких признаков шерсти на её плечах. Голова была пропорциональна телу и даже совпадала по цвету — светло-серому — с кожей рук, но всё равно смотрелась жутковато. Венчала голову небольшая тиара, которую при желании можно было считать короной.

Не доходя до Королевы шагов трёх, я остановилась, совершила глубокий поклон и пробормотала приветствие. Государыня кивнула в ответ, не показывая желания говорить.

— Скажите, Ваше Величество, ведь это — тот самый Лес? — начала я разговор.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, говоря “тот самый”», — прохладно отозвались Их Величество.

— Тот самый, где «белесоватые стволы выступают неожиданно из мглы», где можно найти всё на свете и где я смогу встретить… своего близкого, уже умершего, человека?

Серая Королева пожала плечами.

— Встретить можно кого угодно и где угодно, — ответила она. — Ты можешь выйти в соседний двор и в нём повстречаться с любовью всей своей жизни. А можешь уехать на край света, где найдёшь только пингвинов и лам, да и то не тех, что дают наставления, а тех, что плюются. Хотя те, кто даёт наставления, тоже, знаешь, умеют плеваться.

— Понимаю, — согласилась я. — Но не могу же я просто сидеть сложа руки! Вам ведь знаком тот, о ком я говорю? Вы знаете, где мне его искать, Ваше Величество?

Королева вздохнула. Призналась:

— Нет, извини! Я, в отличие от своего царственного супруга, не являюсь могущественным монархом. На Земле моё сердце оказалось лучше моей головы, и вот результат… По некоторым особым дням мне разрешается превращаться в сфинкса с головой человека и с телом… увы. Не знаю, что лучше. Лучше всего — не допустить ни того, ни другого. Будь осторожна на Земле, чтобы с тобой не случилось того же самого! А что до твоего вопроса, я могу попросить, чтобы тебя представили Государю.

Едва я успела поблагодарить, Королева извлекла из крошечного ридикюля колокольчик и позвонила в него.

Небо потемнело, раздался шум гигантских крыльев, и на землю рядом с нами опустился исполинский, в полтора человеческих роста, Двуглавый Орёл. На миг мне показалось, что одну из его голов венчает серебристый шлем с золотым православным крестом, а вторую — армейская фуражка с неясным символом. Пристально разглядывать эти знаки власти я побоялась.

— Проводи барышню к Государю, — сухо попросила Королева.

Орёл, не тратя лишних слов, издал низкий клёкот и медленно, грузно, словно динозавр, зашагал к лесу. Лапы государственного зверя приминали траву, оставляя на той подобие стрелок — только вот те указывали на место, откуда он шёл, а совсем не туда, куда он направлялся (историк русской государственности наверняка бы увидел в этом свой символический смысл). Пройдя пару шагов, Орёл повернул ко мне одну из двух своих голов и пригласил меня движением этой головы следовать за ним. Я повиновалась.

Хорошо было идти через Лес с таким солидным провожатым! Кряжистые деревья расступались перед ним будто сами собой, а без него я почти наверняка не нашла бы дороги. Не нравилась мне только одна из голов, которая, повернувшись вбок, всё косила на меня хищным глазом…

— Вы, кажется, не очень ко мне расположены? — осмелилась я заговорить первой. Голова на длинной шее, повернувшись ко мне анфас, кивнула.

— Не очень, — призналась голова. — Вы, сударыня, наша подданная, а проживаете в другом государстве. Какой симпатии к себе вы за это ожидаете?

— Я же не по своей воле! — принялась я оправдываться. — Сердцу не прикажешь…

— Но сейчас-то вас никто не принуждает жить за пределами отчизны?

— Как вам сказать, Ваше Орлячество! Наличие камина.

— Всех вас, русских якобы патриотов, удерживают за границей такие жалкие подробности личного удобства, как наличие камина! — сентенциозно произнесла голова. — Эх, соотечественники! Мелкие вы люди, ей-богу.

— Не буду с вами спорить, Ваша Двуглавость, — вежливо отозвалась я. — История доказывает, что такие споры обычно плохо кончаются.

— Справедливо, — согласилась со мной голова. — А мы, кстати, уже пришли.

Прямо через лес, не требуя для себя никакой насыпи, проходила железная дорога. Орёл встал у её края и коротко хлопнул шумными крыльями. Почти сразу в лесной чаще показался паровоз, а за ним — два вагона с императорским штандартом на боку. Короткий поезд искусно затормозил так, что лесенка первого вагона очутилась прямо передо мной.

Рослый ординарец провёл меня по узкому коридору и, доложив о гостье, пригласил меня в кабинет во всю ширину вагона, у окна которого стоял спиной ко мне, но почти сразу ко мне обернулся мужчина невысокого роста.

Да, разумеется, это был Государь в черкеске собственного конвоя, наш последний Государь! (Коммунисты, подумала я мельком, не согласятся с этим эпитетом: что же, пусть взывают к своим собственным вождям и покровителям, и земным, и небесным.) Только увидев его, я поняла, кем была встреченная мной у опушки леса Серая Королева, моя царственная тёзка.

Государь предложил мне сесть и сам сел за круглый столик.

— Я попрошу, чтобы вам подали чаю и завтрак: вы ведь проголодались? — участливо спросил он.

Сам он, кстати, тоже пил чай, из стакана с серебряным подстаканником. Стакан по кругу обвивала тонкая золотая змейка, которая, увидев меня, моргнула и высунула язычок. Я улыбнулась ей как старой знакомой и ответила:

— Благодарю вас, Ваше Величество, не нужно… Куда идёт эта железная дорога, если мне позволено спросить?

— Она, Алиса Сергеевна, увы, не идёт никуда, вернее, она идёт по кругу. Так выглядит, — по крайней мере, в моём случае — вечная повторяемость отечественной истории.

— А вы обречены всё время ехать в этом поезде! — поразилась и огорчилась я.

— Поверьте, что это не самое неприятное из последствий. Луна ведь тоже обречена вращаться вокруг Земли, а она не жалуется… Я правил не очень умело, как вы знаете, и не сумел отвратить вступления России в большую и страшную войну. Брызги крови погибших в ней есть и на моей одежде. С другой стороны, я успел кое-что искупить ещё на Земле. Брызги моей собственной крови на ней тоже есть. Эти две силы уравновешивают друг друга — и вот я продолжаю вечно вращаться. Не жалейте меня слишком: я могу сойти с этого поезда, вернее, уже могу. Но и у моего поезда, и у его движения по кругу есть свой смысл, цель и назначение.

— Какое, например?

— Например, то, что сейчас поезд везёт вас к маленькой станции, на которой вы пересядете на телегу и отправитесь дальше, к Духовной Горе Русского Православия. Только дождитесь, пожалуйста, именно самой простой, крестьянской, не езжайте регулярным рейсом. Да, про православие: знаете вы, что весной какие-то шестикрылые птицы, отдалённо похожие на серафимов, вьют в этом лесу гнёзда? Некоторые — совсем ручные, даже садятся на руки… Какой-то шутник с Земли сочинил их, а они и прижились, так что считаю, что и я не совсем оставлен, даже здесь, Божьим Промыслом. Зачем вам продолжать путешествие к этой горе, вы спросите? Затем, что Александр Михайлович, которого вы ищете и которого я имел удовольствие видеть что-то около года назад, после короткой беседы со мной направился именно туда. В каждом мире есть некое подобие врат, через которые можно переходить из одного в другой, и вы при желании сможете… но как вы себя чувствуете?

— Меня немного укачало, — призналась я.

— А мы, по счастью, уже приехали!

Государь проводил меня к выходу из вагона. Его невысокая фигура в красной черкеске так и стояла в вагонных дверях, пока поезд не тронулся снова, и успела отпечататься в моей памяти не хуже старой фотографии с долгой выдержкой. На красном не видна кровь… Он заслужил это одеяние, правда?

Железную дорогу пересекала самая обычная, грунтовая. На их пересечении было оборудовано нечто вроде простейшей остановки: по крайней мере, стояла скамья.

На этой скамье сидел отец в сером слегка поношенном подряснике (в Лютово у него действительно был такой).

— Папа? — изумилась и обрадовалась я. Отец поднял голову и улыбнулся. Я присела рядом, продолжая:

— Я тебя здесь совсем не ожидала увидеть…

— Да и я тебя, если честно, тоже, — признался отец. — Вот, видишь, тоже «автобуса» жду. Подожди-ка… ты же совсем молодая? Когда ты… отмучаться успела?

— Я живая.

— Живая? — он немного недоверчиво потряс головой. — Да уж, дочка, ты, конечно, проявила способности.

— Твои гены… Ты на меня не сердишься? — решила я спросить на всякий случай.

— Нет, с чего бы! — искренне удивился отец. — А ты на меня, в свою очередь, ничем не обижена?

— Бог мой, папа, чем я могу на тебя быть обижена?

— Я… видишь ли, я однажды попросил… одного человека тебе не звонить и не писать хотя бы в течение года, и до сих пор не знаю, верно ли я тогда поступил… А ещё я с этим очень интересным человеком ни разу не встретился. Хотел встретиться! И не встретился. Подумал: смущу его, будет бестактно…

— Ты ничего дурного не сделал, я уверена! — сказала я искренне. — Год — не самый долгий срок.

— Всё равно: скверно чувствовать себя стариком Болконским. Так рад, что ты сняла с моей души этот камушек. Но ведь ты, — с беспокойством заглянул он мне в глаза, — так после с ним и не свиделась?

— Я его сейчас как раз разыскиваю, — уклонилась я от прямого ответа.

— А! — он снова улыбнулся. — По случаю полагалось бы процитировать апостола Павла, но не буду: пошлости, знаешь, и здесь остаются пошлостями, а это место про «любовь никогда не перестаёт» так часто трепали, что оно уже немного истёрлось.

— Почему мы всё обо мне? — перебила я его. — Расскажи о себе! Ты счастлив?

Отец негромко рассмеялся:

— Грех жаловаться! Я в том месте, куда не каждый монашествующий заберётся. Я не похваляюсь, не думай. Уже здесь я понял знаешь что? Мир огромен, а наше, православное его описание — робкое, ученическое и неточное до… до неверности. Вот, говорю, и земля не разверзается перед ногами, хотя должна бы… Но и при этом: даже такое, робкое и ученическое, лучше, чем его отсутствие, потому что научный взгляд — он уж откровенно лжив, а мы хотя бы попытались… Вот глупо, да? Там, внизу, всё время ходишь впотьмах и что-то рассуждаешь с важным и фальшивым видом…

— Ты никогда не рассуждал с важным и фальшивым видом!

— Я просто делал это меньше других, — самоуничижительно заметил отец. — …А здесь — раз! — с глаз снимают повязку, а ты полностью бессилен рассказать тем, кто остался! Что делать с этим? Ума не приложу…

— Я тебя обожаю, — пробормотала я. — Знаешь, я ведь совсем недавно думала о том же са…

На дороге впереди послышался цокот копыт — и вдруг из-за поворота действительно показался «автобус», то есть, на самом деле, длинный открытый экипаж на восьмерых человек, так называемая пассажирская линейка. (Совершенно случайно вычитала это название раньше, не помню уже где, возможно, у Достоевского в «Дневнике писателя».) Линейка остановилась напротив нас. Отец не спеша занял одно из мест — лицом ко мне, они все были боковыми, — и удивлённо спросил:

— Как, а ты не едешь?

Я вздохнула:

— Меня Государь просил подождать крестьянскую телегу…

Отец развёл руками:

— Если так, ему видней! Не грусти, что ты! — ласково попросил он меня. — Я всегда так гордился тем, что в тебе не было никакой глупой женской сентиментальности.

— Да, — всхлипнула я, — и в итоге вырастил кого-то, похожего на мальчишку!

— Неправда: ты очень женственная девушка. Ну, а если самую малость и правда: тебя это очень огорчает?

Линейка покатилась вперёд.

— Не очень, — ответила я сама себе, вытирая слезинку. — Так ведь и не обняла его, старого дурня, на прощание! Хотя ему бы, пожалуй, не понравилось: он и при жизни не любил все эти нежности…

Вскоре на дороге появился и назначенный мне «экипаж»: запряжённая одной лошадкой телега. Умная лошадь шла сама собой, а единственный пассажир, сидевший на облучке, бросил поводья и мечтательно глядел вдаль.

— Запрыгивайте, Алиса Сергеевна, не стесняйтесь! — приветливо окликнул он меня. — А ну, давайте руку…

— Как приятно находиться в мире, где все чудесным образом знают твоё имя! — заметила я, оказавшись внутри телеги. — А я вот с вами, кажется, не знакома…

— Вы думаете? — весело прищурился мой собеседник. — Помилуйте: да вы же обо мне сегодня лекцию читали!

— О вас? — с сомнением уточнила я. — Точно о вас? Вы не очень похожи на предмет моей лекции…

— Конечно, обо мне, то есть и обо мне тоже, а именно в том месте, где Николай Степанович предлагает слушать мёртвых соловьёв…

— Виновата! — догадалась я наконец. — Извините, Владимир Сергеевич, сразу не признала! Это просто ваши кольчуга и меч сбивают с толку…

— Кольчуга и меч — это, если угодно, некоторое баловство… хотя не совсем. Тут, видите ли, сударыня, по лесу бродит голодный Гришка Распутин: персонаж совершенно пустой, но надуваемый вашим земным вниманием к нему. Он вполне способен заглотить зазевавшегося путника живьём и препроводить его в миры вечной похоти. Но стóит срубить Гришке голову, как на её месте вырастают две, вдвое меньшего размера, и в таком виде он более не представляет опасности.

— А если срубить две — на их месте появляются четыре, ещё меньше? — догадалась я.

— Да, верно! Применительно к его рукам и ногам действует то же правило. Так он постепенно обрастает разными частями тела, включая, извините, срамные, и становится похож на шар. Сей блудный шар укатывается в свою преисподнюю, её хозяева выставляют нового, одноглавого, и всё повторяется сначала: воистину, «нет ничего нового под солнцем», как вы сегодня изволили заметить.

— Да вы, наверное, шутите! — сообразила я.

— Отчасти! — признался философ. — Но только отчасти. А ещё пытаюсь развеселить вас, видя, что вы устали и измучены.

— Это так заметно? — огорчилась я.

— Я ведь тоже при жизни был… своего рода духоплавателем, Алиса Сергеевна, и поэтому могу оценить ваши усилия. Позвольте дать вам как начинающей коллеге ряд практических советов! Всегда оставляйте окно хотя бы полуоткрытым, иначе вы, с вашим методом, рано или поздно попросту угорите. Используя музыку или запись речи, допускайте только самую малую громкость. Держите во время погружения любые электрические приборы, непосредственно не нужные для него, как можно дальше от головы. Следите за тем, чтобы тело не принимало согнутого положения, чтобы одежда не мешала ему дышать. Не ешьте и не пейте много; избегайте чая или кофе за два часа до погружения, а лучше начиная с самого утра назначенного дня. Придумайте себе девиз, например, Lumen Coeli, Sancta Rosa — но это мой девиз, вам нужен другой, — и используйте его словно меч, потому что слова, в которые вы верите, приобретают здесь стальную твёрдость. Не знаю, впрочем, уместно ли прекрасному полу брать в руки оружие любого рода… Но духовный путешественник должен забыть про свой пол, все земные мелочи вроде пола и его инстинктов нужно оставить на Земле! Общения с мужским полом вам и вообще следует избегать, а его плотской составляющей рекомендую вам избегать категорически, и вовсе не потому, что оно так уж порочно, а потому, что иначе вам просто не хватит жизненных сил. Также избегайте любых волнений и шумов...

— Спасибо, я попробую запомнить! — искренне поблагодарила я. Да, эти драгоценные указания опытного путешественника были вроде советов от капитана дальнемагистрального лайнера — студенту лётного училища, полдюжины раз поднявшемуся в небо на учебном самолёте.

— Но самое главное, — продолжал мой собеседник, — это сократить время погружений и их число, а не то изнурите себя и даже, как знать, навредите себе непоправимо. Человеческое существо в принципе не очень приспособлено к таким путешествиям, а вы, кроме прочего, ещё и слишком поздно начали эти упражнения: вам, Алиса Сергеевна, смею напомнить, почти двадцать восемь лет, и с каждым новым созерцанием вы не молодеете, отнюдь. Для вашего сведения и чтобы сократить ненужные усилия: того, кого вы ищете, в нашем мире нет. Но можете поискать его в Святой Руси.

— Среди песен, про которые я рассказываю, про Святую Русь я что-то не припомню ни одной… — озадачилась я.

— А вы пересмотрите их повнимательней! Всё и всегда можно найти, если поискать… Но и нужно ли вообще искать? Мне противно даже и произносить эти пошлые мирские премудрости, предостерегая вас от вреда со стороны того, что, единственное, и есть интересно на Земле. Но всё же взвесьте и решите, чтó именно важно в вашей жизни, потому что всех целей разом достичь невозможно. Повторюсь: земной человек — хрупкий и ненадёжный сосуд, помните это. Вы — земной человек, в этом и есть ваше значение. Путешественники в духе вроде меня — кому из земных людей они способны что-то рассказать? Лишь кому-то вроде вас — а вы способны рассмотреть всё и своими глазами. Вас вернуть домой?

Я кивнула, при этом с беспокойством заметив:

— Зеркала-то у вас, кажется, и нет…

И в прозрачной тиши неподвижных созвучий

Отражаешься ты,

— произнёс мой собеседник совершенно обыденным голосом, таким же, каким только что разговаривал со мной. Но эти слова произвели своё действие: окружающая меня реальность стала бледнеть, угасать, и вот уже через неё проступили знакомые предметы моей комнаты.

Этот переход между двумя мирами, каждый из которых воспринимался одинаково реальным, поражал: он будто приоткрывал дверцу понимания того, как именно устроена Ткань мира и отчего на ней могут образоваться складки. Не нужно и говорить, что только переход завершился, как эта дверца стала закрываться, и мне пришлось поспешно искать слова вроде «Ткань мира», чтобы поскорей схватить ими этот слабый отблеск видения чего-то важного, о чём мы почти бессильны рассказать, поскольку сами практически перестаём понимать смысл сказанного едва ли не в тот миг, когда слова уже найдены.

«А я ведь и строчки не знаю из его поэзии! — пришло мне в голову, когда знакомые предметы вокруг приобрели окончательную достоверность. — Так мило со стороны всех этих людей (людей ли?, насколько годится слово?) разговаривать со мной, которая так невежественна, что даже не узнаёт их в лицо с первого раза. Отказываться от кофе будет грустно, конечно… Но это — ещё очень небольшая жертва. А ведь внешне я ни на какую отшельницу не похожа: никто, поглядев на меня со стороны, и не поставит между мной и аскезой знак равенства. Забавно: есть люди, погружённые в страстную гущу жизни, которых при этом весь свет считает монахами, а есть те, для которых всё совсем наоборот. Мой последний собеседник тоже, видимо, был из таких “притворных мирян”. Что же: лучше быть именно такой: лучше пройти эту жизнь никем не замеченной, лучше, чтобы тебя считали совершенно заурядным человеком. А решение о том, сколько ещё будет погружений и где остановиться, надо в самом деле принимать, и поскорее! Нельзя бесконечно продолжать в том же ритме… Каким всё стало зыбким, нечётким! И знание о том, чтó делать, и уверенность в том, что я всё делаю правильно, и настоящее, и будущее».

[1] Yet another translation was submitted by Francesca13 on lyricstranslate.com — B. G.

[2] Уважаемые студенты, тема сегодняшней лекции — русский романс. У термина «романс» — многовековая история, происходит он, как говорит Википедия, от испанских повествовательных баллад — что, конечно, не полностью надёжное утверждение. Мы в равной мере можем предположить происхождение этого жанра от итальянских серенад или от немецких миннезангов (дословно «песен любви»), с которыми у него много общего. Романс, если давать лаконичное определение, — это лирическая песня для голоса и инструмента, которая, в соответствии с Оксфордским музыкальным словарём, «имеет особенно личный или нежный характер» (думаю, несколько лекций назад я уже упоминала это определение). Другими словами, это любовная песня в её художественной, обработанной форме, хоть и не всякий романс достигает высот того, что можно назвать классическим искусством. Это, если снова перефразировать, художественная песня, которая бóльшей частью — но не исключительно — говорит о любви и прочих «чувствительных переживаниях».

Русский романс — это особый музыкальный поджанр, который часто описывают как сентиментальную поэзию в песне. Он был создан в Российской империи такими композиторами, как Александр Алябьев и Александр Варламов. В течение XIX века жанр стал невероятно популярен во всех классах российского общества, кроме крестьянства, у которого были свои народные песни. (Говоря правду, крестьянство составляло при этом большинство населения вплоть до краха царской России в 1917 году.) Жанр также процветал в течение так называемого Серебряного века русской культуры, то есть первых двадцати лет прошлого столетия, и сам Сергей Рахманинов создавал свои романсы в это время. В раннюю советскую эпоху жанр оказался гораздо менее популярен по очевидным причинам (способны ли вы их объяснить?), но можно говорить о второй волне интереса к романсу в семидесятых годах прошлого века. Некоторые исполнители поддерживают существование жанра и в наши дни; Пелагея [Телегина] и Олег Погудин, пожалуй, являются самыми талантливыми из них.

Ничто не происходит без причины. Я хотела бы, чтобы вы поделились со мной собственными мыслями о том, почему русский романс как жанр был востребован в императорской России. Вы сможете сделать это на второй части нашего занятия. Сейчас же я вам предложу простейшее и наименее романтичное объяснение. Большинство молодых людей желают произвести впечатление на противоположный пол, заводить новые знакомства, показывать себя на рынке женихов и невест: двести лет назад это было актуально так же, как и сегодня. А как вам сделать это, если у вас нет «Тиндера», «Инстаграмма» и «Фейсбука», где бы вы могли публиковать ваши полуголые тела или «вешать на стену» личного профиля псевдоглубокомысленные цитаты? Всё, что вам остаётся, — это подлинно интеллектуальная беседа или исполнение песни, которая продемонстрировала бы ваши чувства и/или таланты. (Подумайте о том, почему юные девушки в романах Джейн Остин так часто поют в присутствии молодых красавцев.) Чтобы найти себе привлекательного партнёра два века назад, вам нужно было быть или талантливым, или умным. А вы сами не считаете, что сегодняшние социальные сети, которые великодушно разрешают нам не развивать наши социальные, творческие или познавательные способности, по сути превращают нас в полудурков? Это применимо и к большинству технических устройств, созданных для «упрощения» нашей жизни. Пожалуйста, воспринимайте это как вопрос для обсуждения, даже если он и кажется вам грубым. Вот вам простой совет: представьте на моём месте старую бабулю и попробуйте проявить терпение к её «замшелым идеям».

Так как разные классы общества использовали романсы, появилось и несколько их типов. Салонный романс с его утончённой поэзией и сложной музыкой часто противопоставлялся «жестокому романсу» низших классов, который, претендуя на такое же «жентельменство», часто становился карикатурой на первый. Позвольте мне привести юмористическое описание второго жанра из «Братьев Карамазовых» Достоевского.

Один мужской голос вдруг запел сладенькою фистулою куплет, аккомпанируя себе на гитаре:

Непобедимой силой

Привержен я к милой.

Господи пом-и-илуй

Ее и меня!

Ее и меня!

Ее и меня!

Голос остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский.

<…>

Видимо, преобладал мужчина, а заигрывала женщина.

<…>

— Ужасно я всякий стих люблю, если складно, — продолжал женский голос. — Что же вы не продолжаете?

Голос запел снова:

Царская корона —

Была бы моя милая здорова.

Господи пом-и-илуй

Ее и меня!

Ее и меня!

Ее и меня!

— В прошлый раз еще лучше выходило, — заметил женский голос. — Вы спели про корону: «Была бы моя милочка здорова». Этак нежнее выходило, вы, верно, сегодня позабыли [Цит. по: Достоевский, Ф. М. Братья Карамазовы. Кн. 1. — М.: ООО «Издательство АСТ»; Харьков: Фолио, 2000. — С. 231-232].

Главная причина, по которой я привела эту длинную цитату, — это попытка показать вам, как легко произведение искусства, притворяющееся чем-то бóльшим, чем оно является, или использующее слова, не нагруженные смыслом, становится «лакейским вывертом», если использовать выражение Достоевского. Я хотела бы, чтобы вы помнили об этом всегда, когда пишете собственную музыку. «Нет ничего нового под солнцем» (Экклезиаст, 1:9). Я была бы вам крайне благодарна, если бы вы дали мне несколько примеров «лакейских вывертов» сегодняшнего дня: имею в виду те (псевдо-)художественные феномены современной культуры, творцы которых невольно вульгаризируют традицию, которой силятся подражать. Вам не составит труда их найти.

Крайне интересно наблюдать развитие русского романса в XX и в XXI веках. В некоторой небольшой степени романс продолжает использоваться как окультуренное средство межполового общения. «Ирония судьбы», советская романтическая комедия 1976 года, показывает, как мужчина и женщина, вынужденные встречать Новый год в одной квартире, сближаются в ходе долгого разговора, частью которого является исполнение романсов друг другу. Ситуация не невероятна, хотя и немного натянута. Следует заметить, что и Женя, и Надя, два главных героя истории, — это люди за тридцать (Жене, например, тридцать шесть): чтобы спеть романс, требуется и интеллект, и некоторое умение, а чтобы наслаждаться им, нужен определённый жизненный опыт. (Что заставляет меня говорить так?) Поэтому неудивительно, что романсы в их роли «заполнителей пауз» в разговоре и инструментов ухаживания постепенно заменяются так называемыми авторскими песнями, которые не предъявляют к их исполнителям столь высоких требований.

Не было бы совсем неверным сказать, что в Советской и пост-советской России романсы находят собственную нишу, служа ностальгически-идеализированным музыкальным образом «России, которую мы потеряли» или превращаясь в образцы высокой культуры, художественные песни (art songs), исполняемые певцами высокого класса. Было бы также, пожалуй, справедливо говорить о том, что русский романс — как и любой романс — пытается в наше время сохранить желаемый образ человека: личности умной, гармоничной, деликатной, возвышенной в своих намерениях и способной к самопожертвованию в любви. Это, разумеется, поднимает целый ряд вопрос, таких как: Что такое искусство? Что является желаемым образом человеческого существа, если допускать, что такой образ вообще существует? Должен ли человек искусства воспитывать своих слушателей, зрителей, читателей, а не просто развлекать их? Доказывает или не доказывает закат романса в российской повседневной культуре и его практическое отсутствие в западной культуре нашу неспособность воспитывать себя нравственно и духовно? Нет нужды говорить, что мне очень интересны ваши ответы на эти вопросы.

Наш курс пытается остаться в рамках второй половины XX века. Было бы поэтому затруднительно взять для нашего анализа один из старых, знаменитых русских романсов, вроде «Выхожу один я на дорогу», сочинённого Елизаветой Шашиной в 1861 году на слова известного одноимённого стихотворения Михаила Лермонтова. (Стихотворение, о котором идёт речь, является и лирическим шедевром, и насыщенным философским текстом; оно безусловно заслуживает внимания всякого, кто изучает русскую культуру.)

Мне пришлось выбирать между «Это было, было…», песней, впервые исполненной Николаем Расторгуевым в 2002 году, и «Романсом», первым исполнителем которого был Николай Носков в 1998 году. Мы возьмём второй, во-первых, потому, что хронологические рамки, которые мы сами себе поставили в начале курса, следует принимать во внимание, во-вторых, потому, что моё личное чувство в отношении первой песни может нечаянно искажать её подлинный художественный масштаб. Первая песня завершается следующими строчками:

Может быть, тот лес – душа твоя,

Может быть, тот лес – любовь моя,

Или, может быть, когда умрём,

Мы в тот лес направимся вдвоём

[Гумилёв, Н. С., Лес. — https://www.culture.ru/poems/38570/les — Дата обращения: 2 июля 2020 г.]

— и признаюсь в том, что испытываю мучительное содрогание всякий раз, когда слышу их.

Поэтому пусть будет «Романс». Музыка была сочинена Анатолием Бальчевым в конце прошлого века, а слова — это стихотворение Николая Гумилёва, написанное в июле 1917 года. (Пожалуйста, заметьте огромный временной разрыв между годом написания стихотворения и временем, когда оно было положено на музыку. О чём для вас говорит этот разрыв? Вам также стóит держать в уме то, что исполнитель, Николай Носков, как правило, не работает в жанре романса: он является бывшим вокалистом группы «Парк Горького», исполняющей тяжёлый рок, а в настоящее время — музыкантом-одиночкой, который пробует себя в разных формах.) Вы услышите оркестровую версию песни, которая, возможно, подбирается к традиции классической музыки настолько близко, насколько мы вообще подходим к ней в рамках этого курса.

Для меня стало приятным и неожиданным открытием то, что Марк Алмонд, современный британский певец-композитор, записал английскую версию этого романса. Хоть я и отдаю должное его усилиям, с сожалением замечу, что его исполнение несколько бледно на фоне оригинала. Впрочем, о вкусах не спорят.

Давайте теперь тщательно изучим текст, четверостишие за четверостишием, строка за строкой. Я нашла два перевода стихотворения на английский язык: один, похоже, принадлежит Марку Алмонду, а второй, — Бёртону Раффелу и Алле Бураго. [Существует и третий перевод, опубликованный пользователем Francesca13 на сайте lyricstranslate.com — прим. авт.] В целях нашего анализа мы будем использовать последний, хоть в нём нет ни рифмы, ни ритма.

Однообразные мелькают

Все с той же болью дни мои,

Как будто розы опадают

И умирают соловьи

[https://gumilev.ru/verses/298/ — Дата обращения: 2 июля 2020 г.].

Должна напомнить вам о времени написания стихотворения. Это — июль 1917 года. В Европе продолжается война; в России правит Временное правительство, думские либералы, которые, придя на смену бессильному царскому режиму, продемонстрировали ещё большее политическое бессилие; рушатся общественные институты; угасают традиционные религии и верования (не забывайте, что эти верования не сумели предотвратить Первую мировую войну); нет ни перспектив, ни надежд — и всё это позволяет нам охарактеризовать духовную атмосферу того лета как удушающую. (Вот интересно, как бы Николай Гумилёв, этот героический мужчина, описал духовную атмосферу 2019 года. Возможно, в схожих терминах.) Именно поэтому дни поэта «однообразные мелькают всё с той же болью». Для талантливого и смелого человека, для поэта и офицера, вероятно, очень больно знать, что и его мужество, и его талант не востребованы, что его внутреннюю силу не к чему приложить. Вы не можете «сражаться за благое дело», если благих дел больше нет. Также не можете вы как ни в чём не бывало продолжать писать ваши стихотворения, зная, что эти стихотворения не прекращают страданий других людей, ваших братьев по человечеству. «После Освенцима не может быть поэзии», если вспомнить фразу Теодора Адорно, немецкого философа и композитора. (Меня интересует, как вы толкуете эту фразу.) А разве возможна лирическая поэзия после битвы на Сомме, и чем чудовищные последствия этой битвы так принципиально отличаются от столь же чудовищных последствий нацистских лагерей смерти? Именно скука дней, не наполненных осмысленными усилиями, и причиняет боль поэту, и метафора умирающих соловьёв перестаёт выглядеть как красивость речи, как «Непобедимой силой // Привержен я к милой», если вы подумаете о том, насколько мучительным может быть отсутствие смысла в вашей жизни. Почему отсутствие смысла в жизни мучительно (или почему нет)? (Запишите этот вопрос.)

Гумилёв проводит лето 1917 года в Париже, где он знакомится и влюбляется в Елену Дюбуше, дочь знаменитого хирурга. Именно о ней он говорит во втором четверостишии как о той, что «печальна тоже». В течение своей довольно короткой жизни поэт пользовался вниманием красивых женщин, и если вы сейчас скажете, что альфа-самцы всегда находят женщин, вы совершенно неверно уразумели суть этого внимания. Предположим, вы желаете использовать именно этот термин и воспринимаете любого кавалерийского офицера — а Гумилёв был им — в качестве альфа-самца. В этом случае я вынуждена сказать, что мужчину в глазах женщины делает привлекательным не его способность убивать врагов, а его попытки наполнить свою жизнь смыслом. Позвольте мне короткую ремарку об инцелах, или «девственниках поневоле», современной субкультуре, принадлежащие к которой молодые мужчины жалуются на свою неспособность найти платонического или полового партнёра. Единственный вопрос, который я в качестве женщины хочу им задать, таков: А что вы сделали, чтобы стать физически или платонически привлекательными? Я не имею в виду посещение тренажёрного зала, хотя и оно вам не повредит: вообще, женщины вовсе не так озабочены вашей мускулатурой, как вы думаете, и вовсе не настолько эгоистичны, жестоки и поверхностны, как вы считаете. Я вот что имею в виду: что вы сделали для того, чтобы в вашей жизни была цель? Если никакого усилия не было совершено, если вы никогда не воспринимали отсутствие смысла в вашей жизни с той же болью, с которой его чувствовал Николай Гумилёв, — перестаньте жаловаться и примите вашу «чёрную таблетку»: вы именно её и заслужили [«чёрная таблетка» — особый термин в субкультуре девственников поневоле» — прим авт.].

Но и она печальна тоже,

Мне приказавшая любовь,

И под ее атласной кожей

Бежит отравленная кровь.

«Она» — это, конечно, Елена Дюбуше, но мы можем рассматривать «её» этой поэмы как Женщину вообще, как архетипическую Еву человечества. Поэт остро чувствует несовпадение между внешней красотой женщины и её нравственным обликом. Я вовсе не желаю сказать, что Елена Дюбуше была особенно скверной женщиной — нет, конечно. Но, видите ли, «девственники поневоле» не совсем ошибаются, описывая женщин как жестоких, поверхностных и самолюбивых созданий: мы можем быть такими — и мужчины тоже могут такими быть. С незапамятных времён «кровь», вернее, псюхэ (ψυχή) каждого из нас, вне зависимости от нашего пола или расы, отравлено внутренне присущей нам жестокостью, эгоизмом и сладострастием, и как раз в прекрасных женщинах этот контраст между эстетической и этической стороной человеческого существа, между «атласной кожей» и «отравленной кровью», становится наиболее очевиден. Само собой, я исключаю из этого числа женщин-святых — но когда речь идёт о подлинном святом, вы забываете о его или её поле или национальности. У святых нет этих свойств, они лишаются их примерно так же, как река, которая впадает в море, перестаёт быть рекой. Те, кто желает, чтобы святые непременно обладали этими свойствами — в качестве существенного элемента их святости, я имею в виду, — похоже, разучились понимать самую суть святости. Придёт время, когда эти невежды обвинят Иисуса Христа том, что Он — патриархальный альфа-самец или, скажем, белый сторонник расового превосходства, и будут настаивать на Его замене негритянкой или чёрным трансгендером. Боюсь, что кто-то из вас уже сейчас достаточно близок к этому «дерзновенному усилию». У вас есть полное право на него, только позвольте мне в качестве православной христианки в этом не участвовать.

И если я живу на свете,

То лишь из-за одной мечты:

Мы оба, как слепые дети,

Пойдем на горные хребты,

Туда, где бродят только козы,

В мир самых белых облаков…

Разве это не прекрасно? Исполнитель заменил «коз» на «грёзы», возможно, боясь того, что «козы» прозвучат слишком низменно. Но именно эти прозаические козы и делают картину полностью достоверной. Поэтический ландшафт этих шести строк напоминает мне схожую картину, в которой Царь и Царица, Адам и Ева ещё не рождённого венерианского человечества, поднимаются на вершину святой горы в сопровождении самых разных животных, чтобы встретиться с богами и получить от тех наставления. (Литературный источник этого образа ближе, чем вы думаете: это «Путешествие на Венеру» Клайва Степлза Льюиса, сильно недооценённый роман этого летописца Нарнии.) Поэт охотно признаёт своё невежество, свою слепоту, так сказать, и, может быть, желает быть «слепым дитём», видя, что лишь это состояние позволяет человеку познать то, что следует познать. Думаю, что прозвучу очень банально, если скажу, что каждый из нас должен опустошиться перед тем, как наполниться (духовно, а не едой). Банальность этой мысли не делает её, однако, менее верной.

В мечте, говорит стихотворение, поэт и его возлюбленная поднимутся на гору, там, где обычно бродят только козы, для того чтобы

Искать увянувшие розы

И слушать мертвых соловьёв.

Жутковато, правда? Скажите, а разве можно услышать мёртвых соловьёв? И почему увяли розы? Есть, думаю, два способа истолковать эти заключительные строки.

Один из них — посмотреть на стихотворение как на пессимистическое предсказание «Заката Европы» (я отсылаю вас, конечно, к Освальду Шпенглеру и его знаменитой книге «Закат Европы», впервые опубликованной в 1918 году). Шпенглер не одинок в своём пессимизме: многие художественные произведения, созданные в Европе в начале XX века, отражают схожее мироощущение. Сошлюсь здесь на Vier letzte Lieder, или «Четыре последние песни», созданные Рихардом Штраусом в 1948 году, завершающая из которых, «На закате», звучит в качестве жутковатого двойника нашего романса. Песня была сочинена на слова стихотворения Йозефа фон Эйхендорфа. Вот его первое и заключительное четверостишия.

Дни счастья, дни страданий

Нелегок был наш путь.

От долгих всех скитаний

Присядем отдохнуть.

<…>

О, как спокойны дали!

И пред зарей такой

Мы так с тобой устали…

Не смерти ль то покой?

[Эйхендорф, Йозеф фон. На закате / Пер. А. Карельского. — http://rulibs.com/ru_zar/poetry/antologiya/5/j694.html — Дата обращения: 30.06.2020]

Что в духовном ландшафте Запада заставляет композитора задаваться этим вопросом? Что позволяет нам увидеть поэта — обоих поэтов, может быть — в качестве Анти-Адама западной цивилизации, свидетельствующего о её конце, не о её начале? Ваша воля — или отвечать на эти вопросы, или, если ответы очевидны, считать их риторическими.

Но, может быть, не является совершенно невозможным истолковать две последних строки русского стихотворения более обнадёживающим способом. Загадочная данность классического образования — в том, что эти строки точно описывают процесс изучения языков, литературы, искусства или философии. Что вы делаете сейчас? Вы слушаете меня, которая говорит о стихотворении Николая Гумилёва, мёртвого поэта, и сравнивает его со стихотворением Йозефа фон Эйхендорфа, умершего в 1857 году, ещё до рождения Гумилёва — о двух «мёртвых соловьях», к которым обращено наше внимание. («О двух жаворонках, — сказал бы второй, и добавил бы: — Сядь ближе — пусть резвятся!») То, что они не живы, никак не мешает нам узнать нечто важное посредством знакомства с их художественным наследием, — в том случае, конечно, если мы хотим это узнать. Осмелюсь утверждать, что, может быть, единственный способ избавиться от невежества, оставленный нам в наши тёмные времена, — это слушать мёртвых соловьёв и искать увянувшие розы. То, что я собираюсь сейчас сказать, — конечно, несправедливо, и всё же есть некая правда в том, что розы культуры сегодняшнего дня не благоухают, а, скорее, смердят.

Мы, люди современности, потеряли невинность Адама — нам предстоит долгий путь, прежде чем мы сумеем вернуть её. Мы не можем более быть невинными, опираясь лишь на телесность: наша кровь отравлена, и наша атласная кожа не способна этого скрыть. Мы должны победить звериное начало в себе или умереть — возможно, именно это говорит нам «Романс», написанный Николаем Гумилёвым и положенный на музыку Анатолием Бальчевым. Вы вправе утверждать, что никакое произведение искусства не способно нас научить чему-либо. Что ж, может быть, это и правда — в каковом случае я могу лишь спросить вас:

Не смерти ль то покой?

Надеюсь, что ещё нет. Жизнь ещё не закончилась — закончилась только первая часть нашего занятия.

[3] — Мисс Флоренски? Надо поговорить.

— Э-э-э… — потерялась я и не нашла ничего лучше, как предложить:

— Может быть, нам пойти в кафетерий?

— Нет, зачем, — отозвался Адам без всякой вопросительной интонации. — Дальше нет занятий. Посмотрел в расписании.

Что-то было в его манере разговора, какого-то персонажа она мне напоминала — и, кажется, не очень симпатичного персонажа… Да, большинство фраз почти любого языка остаются понятными, даже если лишить их вспомогательных глаголов и подлежащих. Но есть же всё-таки причина, по которой люди говорят полными предложениями? Вежливость по отношению к собеседнику хотя бы…

Пожав плечами и оглядевшись, куда бы сесть, я в итоге села — на одно из студенческих мест, справа от прохода (Адам остался слева). Села и, улыбнувшись, стала на него смотреть. Хотела даже пробормотать нечто ободряющее: мол, спрашивай, не бойся… Но не получалось у меня уверенно улыбаться, и это явно не его нужно было здесь ободрять. Адам тоже молчал, глядя на меня без всякого волнения, прямо, незамутнёнными никаким «слишком человеческим» переживанием глазами. Я успела рассмотреть его получше: он был бы почти симпатичным, если бы не его совершенно неулыбчивое выражение лица, лишённое всякой мимики, если бы не эти серые, негустые, плотно прижатые к голове волосы, если бы не его глаза, слегка навыкате, невозмутимо откровенные, почти наглые. Вот он заговорил, наконец:

— Что делает женщин привлекательными?

— Вопрос на миллион долларов, Адам, — я издала слабый смешок. — Мне-то откуда знать?

— Потому что вы — одна из них.

— Спасибо за то, что заметили, — пробормотала я, не зная, что ещё сказать. К иронии он был глуховат, увы. Снова пауза.

— Поведение? Форма тела? Феромоны? — продолжил Адам, будто размышляя вслух и снова не давая себе труда говорить полными предложениям.

— Есть, Адам, такая вещь, как красота и обаяние, — попробовала я отшутиться.

— Нет, — ответил Адам, не дрогнув ни единым мускулом в лице. — Думал раньше. Спорно. Субъективно. Бездоказательно. Не существует. В поиске объективных критериев.

— Не думаю, что особо помогу вам с этим вопросом… В любом случае: почему вы спрашиваете?

— Почему? — Адам так и продолжал смотреть прямо мне в глаза своим незамутнённым взглядом. Он, кажется, даже не моргнул. — Ваше отношение к Патрику. Очевидно.

— Нет никакого отношения…

— Вы с ним спали?

Это было спрошено тем же бесстрастным научно-исследовательским тоном, почти доброжелательным.

— Что?! — не поверила я своим ушам.

— Вижу, не спали, — удовлетворился Адам моим возмущением. — Собираетесь?

— Нет! — воскликнула я. Даже если несколько дней назад у меня где-то на краю сознания и обитала мысль о том, что, пожалуй, не было бы в этом особого греха, эти бестактные вопросы уничтожили её полностью, камня на камне от неё не оставили. Лучше всю жизнь провести в монастыре, чем слушать такие догадки! Какими бесконечно грубыми могут быть люди! Да полно: человек ли он вообще? Глупое, пошлое и, так сказать, донельзя расистское сомнение, но разве по-человечески — так себя вести? — И надеюсь, вы осознаёте, Адам, что это чудовищно, чудовищно грубый вопрос.

— Нет. А он грубый? Извините за грубость, — откликнулся Адам так же спокойно, как будто просил извинения за какой-нибудь пустяк вроде неправильно посчитанной сдачи. — Синдром Аспергера. Вы знаете, что это такое?

— Да, знаю, — пробормотала я. Во мне поднялся глухой гнев: почему тьма этих больных и убогих, как только им указывают на их вопиющую грубость, сразу прячутся за ширму своих болезней? Но как поднялся во мне этот гнев, так почти сразу он и остыл: сидящий передо мной студент действительно не понимал, в чём дело. Мучительно и бесполезно рассуждать об аромате цветов или зловонии перед тем, кто с детства лишён чувства запаха. — Никогда не собиралась подвергать опасности ваши отношения, но не думаю, что меня нужно делать ответственной за…

— Я этого не сказал, — спокойно пояснил Адам. — Никаких собственнических инстинктов. Вы или я — всё равно. Просто хочу его счастья. Хочу эффективно способствовать. Поведение другого типа можно освоить. Иную физиологию освоить нельзя. Понимаете? Гипотеза: секс с женщиной — одинаково, как секс с мужчиной. Невалидна без доказательств. Извините, но…

— «Извините, но» что? — не поняла я.

— Ищу доказательства.

— Вы хотите сказать, что вам нужны доказательства для вашей гипотезы, которая утверждает, что секс с женщиной ничем особенным не отличается от секса с мужчиной? — расшифровала я его машинно-экономные до неграмотности предложения, заодно успев понять, что Адам вовсе не из неуважения к собеседнику забывает подлежащие и глаголы, а потому, что с точки зрения машинной эффективности его предложения совершенно достаточны.

— Именно.

— Вы ведь не ожидаете от меня, что я предоставлю вам эти доказательства? — жалко попыталась я сыронизировать.

Лучше бы я этого не делала! Люди вроде Адама глухи к иронии.

— Ожидаю, — бесстрастно и нагло сообщил мой ученик.

— Простите, что? — не поверила я своим ушам.

— Ожидаю, — подтвердил он. — Вы можете их дать как существо женского пола, а я или Патрик — существо мужского пола.

Я почувствовала, что мне не хватает воздуха. А он — нет, он не шутил. Нужно быть полностью отбитым на голову, беспримерную дерзость нужно иметь, чтобы предлагать такое в качестве шутки или провокации, да и то характера не хватит. Нет, здесь и не пахло шуткой! Адам вполне серьёзно предлагал мне, значится, надёжный и эффективный экспериментальный способ установить, есть ли в физической близости между мужчиной и женщиной некий компонент, который отсутствует в однополых отношениях, и это всё — ради блага, так сказать, своего любимого человека, а также торжества научной истины.

— Нечего стыдиться, — подтвердил он свою положительную серьёзность, увидев, что я не тороплюсь с ответом. — Минимальные усилия с вашей стороны. Ожидаются важные результаты. Зачем сомневаться?

[4] культурных марксистов

[5] Патрик, дружок, думаю, нам нужно поговорить. Это касается Адама, который подошёл ко мне сегодня с очень необычной просьбой, причём «необычной» — довольно бледное слово для неё. Я дома. Вы ведь знаете мой домашний адрес? Тётя А.

[6] — Что… что произошло?

— Вы, это, лучше сядьте, — ответила я уклончиво. Сидячих мест было не так много: два табурета и кресло-шезлонг, мой «снаряд для психонавтики». Руководствуясь принципом «Лучшее — гостю», я усадила Патрика в это кресло, хотя он и пытался слабо протестовать, а сама села на табурет, положила ногу на ногу, соединила на колене пальцы в замок и стала рассказывать, чтó, собственно, случилось.

Я пыталась быть отстранённой, ироничной, даже насмешливой, иначе бы мой рассказ слишком смахивал на жалобу, и у меня почти получилось. Или не совсем… Глаза Патрика всё ширились, а сам он в этом кресле всё больше напоминал гигантского испуганного кузнечика. Мне было жаль разочаровывать эти его внимательные обеспокоенные глаза своей легковесной иронией, и против воли мой рассказ сам собой звучал всё серьёзнее. Я закончила. Патрик некоторое время потерянно наблюдал какую-то точку на полу, прежде чем неуверенно, будто на ощупь, пробормотать:

— Думаю, я должен извиниться за него… и…

— Не обязательно: вы ведь не можете отвечать за всё, что он думает или говорит, — заметила я.

— Да, но… Видите ли… Дело в том, что… Дело в том, что мои извинения не имеют значения, потому что происшествие ужасно… и отвратительно… и я даже не знаю, почему…

Я хотела спросить что-то, может быть, «В самом деле?», но удержалась от реплики.

— Я просто так чувствую, — продолжал Патрик, — и, знаете ли, недели две назад я бы так не посчитал. Потому что теоретически —

— Потому что, рассуждая теоретически, в его идее не было ничего особенно дурного или нелогичного, — подхватила я, едва улыбаясь.

— Да, — согласился Патрик, не замечая вопиющей невежливости и даже комичности фразы. — Я знаю, как дико это звучит, — тут же оговорился он и без всякой связи с предыдущим спросил меня: — А что вы думаете: люди с синдромом Аспергера — эмоционально ущербны?

— Откуда же мне знать? — растерялась я. — Я не в той позиции, чтобы судить, и…

— Допустим, вы сказали все эти правильные слова а я оценил вашу попытку быть дружелюбной, и уже после этого: вы считаете так или нет? — настойчиво повторил мой ученик. — Потому что я иногда задаю самому себе тот же вопрос…

Я пожала плечами, состроила какую-то кривую улыбку, отвела взгляд.

— Не думаю, что он ещё раз подойдёт к вам с этим, — продолжил Патрик, снова вернувшись к изучению этой крайне интересной точки на полу в двух метрах перед собой.

— Я и не сказала, что так будет, — согласилась я. — А при этом я перестала себя в вашем вузе чувствовать защищённой. Это связано даже не столько с Адамом, — прибавила я ради справедливости или, может быть, просто из вежливости. — Просто сама ситуация абсурдна, чего-то не хватает, что-то сломалось, пошло не так…

— …И я в этом виноват, — припечатал он неожиданный конец моей фразе.

— Я этого не говорила! — запротестовала я.

— Не сказали, и не скажете, но это ясно как дважды два четыре. Знаете, я не должен был с ним быть настолько откровенным.

В задумчивости Патрик принялся грызть ноготь большого пальца. Было это, конечно, не очень вежливо, но в каком-то смысле — как знак глубокой, подавленной озабоченности — очень трогательно.

— Послушайте, Патрик! — мягко начала я, успев пожалеть, что вообще приступила к этому разговору. — Ничего особенно ужасного не случилось… пока ещё не случилось. Вы же знаете, я никогда не стремилась разрушить ваши с ним отношения, отдалить вас друг от друга, честное слово, и я надеюсь, что Адаму можно это объяснить, особенно если учесть…

— То, что вы говорите, звучит так по-английски и так гадко, — пробормотал Патрик вполголоса, не глядя на меня, скривившись. Видимо, совсем не до хороших манер ему было (бедняга!). — Как это вы до сих пор верите, будто здесь так многое придётся разрушать?

— Что, простите? — беспомощно произнесла я, а про себя подумала, что он взрослеет прямо на глазах. (В другое время следовало бы, конечно, порадоваться этой педагогической удаче, правда?)

Патрик ничего не ответил на эту реплику. Помолчав и продолжая смотреть куда-то в сторону, он вдруг произнёс:

— Можно задать вам личный вопрос? Помните, ваша приятельница… близкая подруга… та, с которой вы были близки… А потом, когда вы влюбились в вашего учителя… Вы ей сказали?

— Сказала, — шепнула я и немного громче, немного уверенней продолжила: — Но это совершенно не значит, что вы…

— Конечно, сказали, — мрачно оборвал меня Патрик, не заботясь дослушивать до конца мои рассуждения об уникальности каждого жизненного пути и всё прочее, что носителю англосаксонской культуры полагается говорить в таком случае.

Снова мы немного помолчали, и я снова не знала, чтó сказать, а только вертела так и сяк мысль о том, что настоящая педагогика предполагает открытость и уязвимость обеих сторон, игралась с нею, словно печальный котёнок с клубком ниток. Патрик невесело хмыкнул:

— Эт-самое, говорил я вам про этот дурацкий случай в книжном магазине?

— Нет, не говорили, — обрадовалась я перемене темы, одновременно успевая заметить просторечие, которое русские учителя английского языка при проверке сочинения почти наверняка подчеркнули бы как ошибку.

— Тут, на днях, так случилось, что я искал какой-нибудь роман Достоевского.

— Зачем ещё? — поразилась я.

— Ну, чтобы понять загадочную русскую душу: какая ещё у меня могла быть цель? — заметил Патрик с мрачным юмором. — И у них там были только «Бесы». Прямо так чтобы купить их я не решился — похоже, чтобы читать этого парня, нужны стальные нервы. Но книгу я открыл — на случайной странице, — и мне попалась любопытная фраза на французском языке. Мне хватило моих знаний французского, чтобы её понять. Можете вы догадаться, что это была за фраза?

— Представления не имею…

— J’ai menti toute ma vie. «Я лгал всю мою жизнь».

Патрик тяжело выдохнул и закрыл глаза правой рукой. Осознав, что это выглядит мелодраматично, убрал эту руку, брезгливо тряхнув ей в воздухе. Я со своим табуретом подсела немного ближе. Начала осторожно:

— Вы ещё очень молоды, Патрик, и у вас почти вся жизнь впереди. Ну послушайте, неужели…

— Какой смысл говорить кому-то даже юному, что у него вся жизнь впереди! — вдруг темпераментно воскликнул Патрик (я даже отпрянула назад). — Верно, только я ещё не прожил эту всю жизнь! Единственное, что у меня есть, — это вот этот кусок жизни, который я уже прожил, и про который мне хотелось бы, чтобы его никогда не было! Я в полном дерьме, а тётя Алиса продолжает придумывать свои утешения! Извините, — добавил он почти сразу, другим тоном. — Простите меня. Я не понимаю, что говорю. Я сейчас слаб как котёнок. Я скулящий щенок. А не офицер-кавалерист. Вы были очень правы, сказав, что женщины не любят скулящих щенят: вы вообще превосходный педагог. Поделом мне! Поделом… М-м-м… А вы… а у вас, случаем, нет ручки и листа бумаги?

Мои глаза тоже, наверное, были на мокром месте, и я, повинуясь порыву жалости, едва не обняла его. Меня остановила только его странная просьба дать ему листок бумаги и ручку. Может быть, он затем меня и попросил о бумаге и ручке, что хотел избежать этого неловкого и крайне двусмысленного объятия? Мог он, впрочем, и ничего не заметить: мужчины не особенно приглядчивы… (Вот интересно: а они о нас что думают? Забавно будет, если то же самое!)

— Да, конечно, — откликнулась я как ни в чём не бывало, и, поискав немного среди своих вещей, вырвала для него чистый лист из перекидного блокнота. — Вам дать в руки или оставить на столе?

— Оставьте на столе, пожалуйста. Спасибо! — встав из кресла, Патрик переместился за мой небольшой обеденный стол и принялся что-то писать, прикрывая бумагу левой рукой. День бессознательно-бесцеремонных жестов. Я, изо всех сил показывая, что вовсе не заинтересована заглядывать в его записку без приглашения и что совсем не хочу ему мешать, прошлась по комнате, напевая себе под нос тот самый романс, о котором читала сегодня лекцию, присела у камина и стала совком собирать золу в пластмассовое ведёрко. Хорошо в таких случаях поливать цветы, да вот только британцы на съёмных квартирах их обычно не держат. Не завести ли мне какой-нибудь чахлый фикус, специально для таких случаев? Хоть даже искусственный. Вот придёт ко мне Патрик снова, начнёт снова плакаться мне на то, что, дескать, лгал всю свою жизнь, а я ему: гляди, я поливаю искусственный фикус, продолжая лгать прямо сейчас, и чувствую себя просто замечательно. Выше нос! Нет, нельзя же так цинично: для него это и в самом деле потрясение. Но не слишком ли я долго вожусь с этой золой? И не слишком ли долго он пишет?

Выпрямившись, я как раз успела увидеть, что Патрик комкает лист бумаги, превращая его в шарик. Улыбнувшись, я сделала несколько шагов по направлению к нему и протянула руку.

— Это ведь было для меня, верно? — сказала я наудачу — и, похоже, угадала: он кивнул, слегка побледнев. — А если так, у меня есть право это прочитать.

— Обещайте мне, пожалуйста, что не развернёте, прежде чем я не уйду — обещаете? — уточнил Патрик.

— Само собой — хоть я и очень заинтригована…

— Что означает, что мне нужно уходить как можно скорее. До свиданья! — отрывисто и решительно попрощался со мной мой ученик. — Спасибо за открытость и так далее — ну, вообразите, что я уже сказал все те приятные слова, которые нужно сказать. Не то чтобы я не хотел их произносить, просто… просто…

— Просто вы сейчас слишком смущены, чтобы быть особенно красноречивым — закончила я за него, слегка улыбаясь.

— Да, именно. До свиданья!

Патрик стремительно вышел из моей студии, избегая глядеть мне в глаза. Я же села на табурет, на котором он только что сидел, и разгладила лист бумаги, чтобы прочитать следующее.

Это слишком сильно. Я уже не могу это удерживать. Начнём с того, что я не гей. Я натурал каких поискать. Я и раньше это подозревал, а сегодня это стало очевидно. Хорошая новость для педагога-традиционалиста вроде Вас, да? Хуже то, что я влюблён в Вас по самые уши. Пожалуйста, не считайте это попыткой ухаживания. Я больше об этом никогда не заговорю, если только — если только — в общем, никогда. Точка. Сейчас вот Вы напеваете эту Вашу русскую песню, а я весь дрожу от этого. Не знал, что это может быть так мучительно. Бедный Адам! Бедный я!