Плейлист: Gregory Alan Isakov — San Luis
Три недели. Три недели завершения работ в шалаше, затем сбора всего, но всё равно возвращения в темноте к маленькому домику в лесах, потому что там дом. Три недели всевозможного секса на всевозможных поверхностях во всевозможное время. Три недели походов на рассветах и закатах. Три недели выходных в студии, где я пишу картины, а Руни читает, пока пёс и котёнок развалились на ней и дремлют на солнце. Три недели вечеров за карточными играми с Уиллой и Райдером, ужинов с Паркером, Беннетом и Скайлер. Три недели наблюдения, как она засыпает в моих руках, купающаяся в отсветах пламени, и ощущения, как время ускользает, совсем как угасающее пламя в изножье постели.
Потому что время правда поджимает. Приближается Рождество, когда Руни поедет домой и возобновит свою прежнюю жизнь. Мы не говорили о том, что дальше, потому что Руни не знает, что делать с обучением, что будет после Рождества с её отцом, и я отказываюсь спрашивать её, пока у нее нет ответа. Мне меньше всего хочется повторно причинять ту же боль, которую причиняли её родители, о чем Руни рассказывала мне в темноте после занятий любовью. Что её отец просит слишком много её сердца и даёт слишком мало своего, что её мать любит её с расстояния, но не такой любовью, в которой она нуждается.
Я не очень хорошо читаю между строк, но я неделями слушал и узнавал женщину, которую люблю, и вот что я знаю: Руни скрывала и причиняла себе боль, пытаясь любить людей, которые не любили её так, как она того заслуживала. Я знаю, что Руни даже слишком хорошо это понимает, благодаря им, потому что однажды она мне сказала: иногда любви недостаточно.
И это один из таких случаев. Я знаю это, хотя она может ещё не понимать. Руни уедет на Рождество, почувствовав себя лучше, восстановив энергию, чтобы общаться, видеться с людьми и жить во внешнем мире. Она будет видеться с друзьями, общаться с кем-либо и поймёт, что двадцать четыре года — это пи**ец какой юный возраст, чтобы оставить своё сердце со мной и решить, что я тот самый. Она увидит, от чего она отказалась бы, оставшись со мной, мужчиной, чьё время во внешнем мире сводится к выставкам да изредка важным спортивным матчам одного из его братьев и сестёр. Она поймёт, что любила меня, но это не означает, что я вписываюсь в её жизнь.
Так что я провожу её со всей решимостью, которая потребуется, чтобы не зацеловать её до потери сознания и не умолять её вернуться. Потому что я осознал, что это и есть моя любовь к ней — желать ей счастья, даже если это означает счастье без меня.
И я не буду любить её меньше.
— Аксель? — Руни заглядывает в студию, и слава Богу, холст смотрит в другую сторону.
Он сочится такими горькими, унылыми оттенками синего, что Синий Период Пикассо просто отдыхает. Я поначалу пытался не делать этого, потому что она может увидеть, но это был единственный способ справиться, пока дни ускользали один за другим, пока моё счастье меркло, а печаль нарастала. Мне нужно было нарисовать это, облегчить часть нарастающей боли в груди, которая разрывалась от давления потери, ведь она уезжает завтра утром.
— Привет, — я кладу кисть, вытираю руки и пересекаю комнату. Я не могу выдавить из себя улыбку, но пытаюсь скрыть печаль, стиснуть зубы и посмотреть ей в глаза, прикасаться к ней в такой манере, которая расслабит её.
Улыбка Руни немного нервная, пока она обхватывает моё лицо и проводит большими пальцами по моему подбородку.
— Борода становится весьма внушительной.
— Да, — я тру её одной ладонью. — Но моей же…
Я останавливаю себя. В последние несколько недель это стало нашей фишкой — любовно и шутливо перебрасываться словами «жена», «муж». Но сейчас я как будто не могу выдавить это из горла.
— Тебе, кажется, нравится, — выдавливаю я.
Взгляд Руни изучает меня.
— Да, — она убирает руки от моего лица и переплетает наши пальцы. — Ты сейчас на том этапе, когда можно остановиться?
«Остановить излияние моего кровоточащего сердца на холст?»
Я не говорю этого вслух. Я не говорю ей, что подобное рисование не прекратится в ближайшее время.
— Да, я могу сделать перерыв.
Она нежно выводит меня за руку в основное помещение. Там моя куртка и шапка. Маленькая сумка, которую она собрала. Наши палки для ходьбы.
Прощальный поход.
Я хрипло сглатываю.
— Прогулка?
Она кивает и старается улыбнуться.
— Да, если ты не против.
— Окей, — это звучит хрипло. Я откашливаюсь. — Только… надо быстренько в туалет.
Она снова кивает.
— Конечно. Я начну закутываться. У меня это занимает много времени.
С тех пор, как похолодало, Руни приходится носить комично большое количество слоев, чтобы сохранять тепло — она не привыкла к декабрьской погоде на северо-западе. Я знаю, что эта фраза сейчас должна была развеселить меня и вызвать улыбку. Но этого не случается.
— Сейчас вернусь.
— Окей, — шепчет она.
В ванной я стискиваю раковину и стараюсь дышать. Это тяжело. Пи**ец как тяжело.
Я включаю воду, снова и снова сбрызгиваю лицо, надеясь, что это поможет. Не помогает. Мои руки дрожат, пока я закрываю воду и избегаю своего отражения в зеркале. Я знаю, как выгляжу, и я знаю, что это жалко.
Выйдя из уборной, я сосредотачиваюсь на надевании вязаной шапки и куртки. Я почёсываю голову Гарри, когда он скулит.
— Останься, Гарри.
Он фыркает, плюхнувшись на пол. Словно пытаясь поднять ему настроение, Скугга накидывается на его туловище, заползает по боку и шлёпает лапкой по его уху. Он лишь снова фыркает.
Руни стоит, закутанная в старую куртку моей мамы, которую я нашёл, когда похолодало, а у неё не оказалось зимней куртки, поскольку она и не планировала оставаться тут так долго. Куртка толстая, бледно-голубого цвета зимнего неба, и когда Руни носит её со своей чёртовой жёлтой шапкой, она выглядит как лучик солнца, выглянувший из-за облака.
Я застёгиваю свою куртку, затем подхожу ближе и по привычке застёгиваю её куртку до конца. Руни поднимает на меня взгляд. Её ладони ложатся на мои запястья, нежно сжимая.
— Спасибо, — говорит она.
Я киваю. Взяв наши палки для ходьбы, я надеваю рюкзак на спину, не зная, что в нём — только то, что Руни хочет взять это с нами.
Когда я выхожу наружу, она следует за мной и запирает дверь. Я наблюдаю за ней — голова склонена, светлые волосы рассыпаются по плечам — тот же порядок действий, что и в множество других дней, после чего мы шли по полю, рука в руку, вверх по холму к шалашу.
Она поворачивается и смотрит мне в глаза, вновь робко улыбаясь.
— Готов?
«Нет, — думаю я. — Я никогда не буду готов к этому».
— Да, — вру я.
Руни делает первый шаг, и я подстраиваюсь под её темп. Наши палки упираются в землю, и её обычная болтовня сегодня не сопровождает нас. Никаких вопросов о том, к какому роду или виду относится растение или животное. Никаких «Смотри, Акс!», когда она показывает на что-нибудь, отчего её лицо озаряется улыбкой. Лишь тишина, ботинки и палки ударяют по твёрдой земле. Только тихое тёплое дыхание превращается в пар на холодном воздухе, пока мы идём. А когда мы добираемся до места, я чуть не разворачиваюсь.
Обязательно ей было приводить нас сюда.
Теперь, когда она была готова, я показал ей и другие места. Руни набралась сил и выносливости буквально за несколько недель всё более сложных походов. Она начала ориентироваться в округе. Она могла бы отвести нас в полдюжины разных мест.
Но нет. Мы здесь. Там, куда я привёл её, когда мы поженились. Куда я привёл её, чтобы быть храбрым и сказать, что я люблю её.
А теперь мне нужно снова быть храбрым и отпустить её.
— Это не совсем вид заката, — говорит она, глядя на пейзаж. — Но я хотела, чтобы это было здесь.
Я проглатываю ком в горле.
— Окей.
Она моргает, косясь в мою сторону с непроницаемым лицом.
— Я хотела поговорить о том, что будет дальше.
О Боже, это больно, эта новая боль. Это не совсем боль любви, или по крайней мере не только она. Это боль меча, светящегося после кузницы и вонзаемого в моё сердце. Раскаленного. Безжалостно острого. Боль потери.
Руни подходит ко мне, затем мягко снимает рюкзак с моей спины. Присев с ним, она поднимает клапан и расстилает одеяло.
— Садись, — просит она. — Пожалуйста?
Я не хочу садиться. Я хочу убежать. Я так сильно хочу убежать от этой боли.
Но я больше так не делаю с Руни. Я не ухожу, когда она приближается. Я не прячусь, когда становится тяжело. По крайней мере, я усиленно стараюсь не делать этого. Так что я медленно сажусь на одеяло, наблюдая, как она снова лезет в рюкзак. Она достаёт бутылку воды — всего одну, чтобы мы разделили её меж собой. Пакетик вяленого мяса для меня и безглютеновое печенье с шоколадной крошкой для неё.
— Голоден? — спрашивает она.
Я качаю головой.
— Нет.
Усевшись, она достаёт печенье из контейнера и крутит в руках. Ломает пополам, затем ещё раз пополам. Затем кладет в контейнер.
— Я не вернусь на учёбу, — выпаливает она. — По крайней мере, пока что. Я вернусь в Лос-Анджелес на Рождество, а потом в Стэнфорд, чтобы встретиться с научным руководителем, — она смотрит мне в глаза. — Я возьму академический отпуск на год, затем ближе к его концу снова пересмотрю решение, то ли доучиться, то ли забрать документы.
Я моргаю, глядя на неё.
— Целый… год.
Она кивает.
— Мне очень жаль, что мне потребовалось так много времени, чтобы поговорить об этом. Я долго взвешивала это решение и только сейчас разобралась.
Я киваю, дыша, пока эта боль вгрызается всё глубже.
— Тебе не нужно извиняться. Это твоё будущее, и тебе с ним разбираться, а не мне.
Она хмурит лоб.
— Я надеялась… может, пока я разбиралась с этим, ты тоже с чем-то разобрался?
— Например? — спрашиваю я.
Она смотрит на свои руки и кусает губу.
— Я думала, может, ты тоже хочешь сказать что-то мне. Или спросить?
Непонимание тревожными обручами стискивает мои рёбра. Что, по её мнению, я должен сказать ей, когда она уезжает, а я остаюсь?
— Я не уверен, чего ты от меня ожидаешь, — медленно отвечаю я. — Ну кроме того, что я счастлив за тебя, Руни, и за все те великолепные вещи, что ждут тебя. И… для меня честь быть даже временной частью твоей жизни, пока ты не вернулась на путь погони за этим ярким будущим.
— Аксель… — она качает головой, моргнув так, будто я её шокировал. — Я никогда не была так счастлива, как здесь. Я люблю все то, что мы выстроили во всех смыслах слова, хотя я никогда не ожидала, что это случится. Откуда ты взял идею, что мы что-то временное? Мы разделили такую… безопасность, доверие, любовь. Разве нет?
— Конечно, — говорю я ей, проглатывая ком в горле. — Но ты сама мне сказала, иногда любви недостаточно.
Её глаза наполняются слезами.
— Ч-что ты хочешь сказать?
Мне так сильно хочется сказать, что я беру свои слова назад, что я уверен в том, что нашей любви достаточно. Что когда Руни вернётся к своей настоящей жизни, то, что мы делили, всё равно будет ощущаться реальным. Что всякий раз, когда она приедет в гости, когда я наберусь смелости для визита к ней, это будут лихорадочные, любящие, насыщенные недели за часы и попытки извлечь из этого максимум, пока она не приедет сюда насовсем.
Но что насчёт моих жалких социальных способностей? Ужасно разговариваю по телефону, скуп в сообщениях. Что насчёт моей необходимости оставаться дома, в моём пространстве? Отшельник, затворник, одиночка. Что насчёт того факта, что я едва могу поддерживать отношения на расстоянии с моей понимающей семьей, что уж говорить о женщине, которая процветает от прикосновений, разговоров и интимной связи?
Что насчёт её потребностей, которые не были удовлетворены людьми, которые должны были любить её лучше всех? Что насчёт того, когда она причиняла боль себе, пытаясь любить их в ответ с обманчивой «я-в-порядке» улыбкой и её упрямой решимостью наладить всё, если она приложит достаточно усилий? Что, если мы станем такими — искажёнными и травмирующими (последнее, чего я хочу), и наша любовь начнёт вредить ей?
Что, если мы попробуем, она уедет, вернётся и больше не захочет меня?
Я смотрю на свои руки.
— Я говорю, что нам лучше позволить этому закончиться. Если ты захочешь меня после того, как снова побудешь в настоящем мире, повидаешь всё, что там есть, то я буду здесь.
Она отшатывается, будто я её ударил.
— «Повидаю всё, что там есть»? Аксель, я не присматриваюсь к вариантам. Я люблю тебя.
Слыша эти слова, я хочу взять их в руки и крепко сжать. Я хочу, чтобы они неразрывно связали нас. Я хочу верить, что они сильнее любой внешней силы, которая может на нас обрушиться. Но я знаю. Я знаю свои ограничения, и я знаю её вредоносные тенденции. И я так боюсь, что любви друг к другу окажется недостаточно, чтобы преодолеть это.
— Я тоже тебя люблю, Руни. Поэтому и говорю это. Потому что я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива.
— Я счастлива. Ну, или была счастлива пять минут назад. Ну то есть, я пи**ец как нервничала, потому что отношения на расстоянии — это непросто, и за последние недели ты ничего не говорил. Например, «Эй, Ру, я хочу, чтобы у нас всё сложилось. Приезжай сюда как можно чаще. Или, чёрт, я буду прилетать к тебе». Но теперь, — говорит она, вытирая слёзы, — я понимаю. Ты ничего не говорил, потому что не хочешь, чтобы у нас сложилось. Ты хотел меня лишь тогда, пока я не требовала работы, пока я была удобной, а теперь, когда это прекратилось, ты рвёшь отношения.
Эти слова вызывают едкую и резкую боль, будто моё сердце — один сплошной порез от бумаги, а её ответ — чистая кислота.
— Это неправда. Я ничего не рву. Это завершается само собой. Ты уезжаешь обратно. Я остаюсь здесь. Это естественный конец.
— Но всё не должно быть так! — восклицает она. — Всё кончено, потому что я на время уезжаю? Потому что у меня квартира в Калифорнии? Хрень собачья, Аксель. Ты говоришь так, будто дело в моём отъезде. Но тебе пора принять свою роль в этом. Ты отстраняешься. Ты отталкиваешь меня.
«Потому что мне так надо, чтобы справиться. Потому что если я прочувствую всё это, я утону и утащу тебя за собой».
— Я здесь, Руни.
Она качает головой.
— Нет, не здесь. Ты ведёшь себя как парень, с которым я познакомилась в начале, а не как мужчина, которого я узнала. Не как мужчина, за которого я вышла замуж.
— Пожалуйста, не говори так, — рявкаю я, ибо это ранит слишком глубоко. — Мы поженились не по любви. Это не настоящее.
Она смотрит на меня — глаза мокрые, подбородок дрожит.
— Не настоящее? Если это для тебя не настоящее, тогда что? Ты показал мне, что любил меня, даже когда моя жизнь пребывала в бл*дском раздрае. Ты помог мне почувствовать себя храброй, признать эту правду и попросить о любви, даже когда всё станет сложнее. А как только я пользуюсь этим шансом, ты вырываешь эту любовь из моих рук.
Слова ускользают из моего мозга как сквозь решето. Я в ужасе смотрю на неё. В ужасе из-за того, что причинил ей боль, тогда как всего лишь хотел любить её так, как она того заслуживает. В ужасе от того, чего боялся всегда: что моя любовь — не та, которая ей нужна; что лучшее для меня — не лучшее для неё.
— Поговори со мной, — умоляет она, хватая меня за куртку. — Пожалуйста!
Я инстинктивно отшатываюсь и пячусь назад, пока не встаю вне пределов её досягаемости. Я паникую, я так сбит с толку и ошеломлён, что как будто готов выползти из собственной шкуры, если ко мне прикоснутся.
Руни с болью и обидой смотрит на меня. Её лицо искажается. Затем она берёт рюкзак, закидывает на плечо и убегает с поляны.
Впервые я не беспокоюсь о том, как Руни найдёт дорогу домой.
На сей раз это я потерян.
Через несколько часов, преодолев дорогу до дома и ничего не запомнив, я вхожу в дом, зная, что она уехала. Я плюхаюсь на стул и тру лицо; резкая, горькая боль скручивает меня изнутри, когда мои мысли становятся унылыми и отчаявшимися.
Мой телефон пиликает, и это сильно раздражает, поскольку я ненавижу этот звук и всегда стараюсь оставить устройство на виброрежиме. Я достаю телефон из кармана, готовясь переключить на беззвучный, но тут вижу на экране уведомления от электронной почты. Уведомления, которые я игнорировал, потому что был слишком занят, упиваясь каждым моментом с Руни.
Я так отчаянно желаю отвлечься от гложущей боли, нарастающей внутри, что разблокирую экран, готовясь погрузиться в подавляющие административные детали и давно игнорируемую корреспонденцию. Счета. Ещё больше счетов. Мой агент, подталкивающий меня (вполне по праву) и желающий узнать, когда будут новые картины.
— Скоро будет много синего и капец какого депрессивного, Эмори, — бормочу я, листая почту. — Сплошь синее, чёрное и серое и…
Мои мысли резко обрываются, когда я вижу тему письма и отправителя. Я вижу новое письмо от исполнителя завещания дяди Якоба. Я открываю письмо и начинаю читать.
«Дорогой мистер Бергман, — значится там. — Ниже прикреплён конфиденциальный файл, который ваш дядя просил переслать вам в первое 13 декабря после заключения вашего брака. Я выражаю свои сожаления, ибо сначала файл не отправился, и теперь я высылаю его заново. Прошу принять мои глубочайшие извинения за задержку».
Нахмурившись, я нажимаю на вложение в письме, начинаю читать и застываю.
— Какого хера?
Аксель,
если ты читаешь это, значит, теперь ты женат, будь то по любви или ради денег. Если правдив второй вариант, то, полагаю, ты не слишком в восторге от меня, и это твоё право. Кто я такой, чтобы просить тебя жениться? Тихий, уединённый дядя Якоб — что мне знать о любви?
Я знаю о ней больше, чем думают все остальные. Чем думали твои бабушка и дедушка, твоя мать, мои друзья. Я женился на Кларе после того, как твоя мать уехала в Штаты, а твои бабушка и дедушка решили продать бизнес. Я переехал в Эстерсунд, где встретил Клару и подружился с ней, несмотря на то, что старался избегать её, потому что безнадёжно увлёкся ей, и я совсем не тот мужчина, которого она захотела бы.
Не буду утомлять тебя деталями, но скажу, что наш брак изначально был заключён не по любви, а ради денег, и это единственная причина, по которой я на него согласился. Клара нуждалась в ком-то, и она озвучила мне практичное предложение — весьма внушительная доля из средств, которые она получит после нашего брака. Средств, в которых я нуждался, будучи голодающим художником в незнакомом городе. Мы поженились в день Святой Люсии (да, это проглядывает мой романтизм — я посылаю тебе это письмо 13 декабря, и написал я его тоже в день нашей годовщины). Мы жили в одной квартире, поскольку так было необходимо для поддерживания образа, и поначалу я это ненавидел. Я привык делать всё по-своему, а Клара не могла не вовлекать меня в свои энергичные размышления и вопросы, в маленькие ужины с её друзьями, в тихие прогулки по вечерам. И всё же где-то по ходу всего этого я позволил себе влюбиться в неё.
А потом я слишком рано потерял её. Так рано, что мне даже не довелось познакомить её с моими родителями, с моей сестрой, с моей дерзкой племянницей и её малышом-братиком — тобой. Она была моим секретом, а теперь она стала моей секретной потерей. Клара вскрыла моё сердце и любила меня, а потом она разбила мне сердце, оставив меня. Я был… безутешен. Я стал затворником. Я отгородился от моей семьи на долгие годы.
Пока твоя мать не потребовала, чтобы я приехал в дом в Вашингтоне, увиделся с моими племянницами и племянниками, повидался с ней. Так что я приехал. И мне было тяжело. Я до сих пор был сердитым, озлобленным, одиноким, и находиться в окружении хаотичной компании людей, которых я знал и любил, оказалось сложнее, чем я ожидал. А потом, в третье утро моего пребывания там, я сидел снаружи дома, рисовал набросок и пил кофе, и тут на улицу вышел ты — тихий и серьёзный, держащий под долговязой ручкой свой скетчбук и карандаши. Ты заметил, как я рисую её… Клару. Твой взгляд скользнул от бумаги ко мне, и я мысленно умолял тебя не спрашивать, потому что мне до сих пор было настолько больно, что сложно говорить об этом.
Ты ничего не сказал. Только кивнул, тихо сел рядом со мной, открыл скетчбук и стал старательно рисовать вместе со мной. И ты делал так каждое утро, пока я был там.
Тогда я понял, что сделаю с деньгами, которые Клара в своей раздражающей милости оставила её мужу на случай её смерти. С деньгами, мысль о трате которых вызывала у меня тошноту. Но мысль о том, чтобы позволить им просто остаться без дела вызывала не меньшую тошноту. Я решил, что оставлю их тебе, и в неком извращённом жесте надежды, космической справедливости или заблуждения (называй как хочешь), я выдвинул условие, которое, как я надеюсь, может дать тебе то, что было дано мне лишь на очень короткое время: любовь.
Я видел в тебе так много от себя, Аксель, и я так легко мог представить, как ты растёшь и веришь в то же, во что я верил насчёт себя. В вещи, которые заставили меня согласиться на брак с кем-то по причинам, совершенно отделённым от любви. Я надеялся, что ошибаюсь, и возможно, я правда ошибался. Возможно, ты безумно влюбился, женился и использовал наследие Клары, чтобы баловать того человека, который завладел твоим сердцем.
А может, я был прав.
И если так, я надеюсь, что твоя история получила более счастливый конец, чем наша. Я надеюсь, что ты хотя бы получил друга и понимание, что каждый из нас заслуживает любить и быть любимым в такой манере, которая кажется нам правильным. Я надеюсь, что если я причинил тебе боль своими махинациями, то ты простишь меня и поймёшь, что это мой последний шанс почтить Клару. Женщину, которая изменила мой мир. Единственную женщину, которую я любил.
Я надеюсь, что если ты нашёл такую же любовь, как и я, то ты её лелеял. И что ты сделаешь всё, что в твоих силах, чтобы защитить эту любовь до тех пор, пока вы оба живы.
Дядя Якоб.
Я закрываю глаза, нетвёрдо дыша сквозь боль, которая разливается по груди, поднимается по горлу и обжигает веки. Слёзы катятся по моему лицу. Затем слёзы превращаются в надрывные, хрипящие вздохи. Но это не рыдание от беспомощности. Это не слёзы отчаяния. Это облегчение. Облечение и любовь, окрашенные капелькой надежды. Потому что это так фундаментально просто: я люблю Руни, и моим страхам не дано права вставать между нами.
Слова моего дяди передо мной, и это именно то, в чём я нуждался… истинные, убедительные и неоспоримые. «Я надеюсь, что если ты нашёл такую же любовь, как и я, то ты её лелеял. И что ты сделаешь всё, что в твоих силах, чтобы защитить эту любовь…»
Я не лелеял нашу любовь и не защитил её. Я испугался нашей любви и защитил себя, и я причинил боль Руни, когда оттолкнул её. Мне явно нужно проработать кое-какое личное дерьмо, пока я разбираюсь, как выразить ей свои извинения… я это знаю. И мои страхи не исчезнут за одну ночь, с этим мне предстоит битва, и это я тоже знаю. Но что самое важное, я знаю, что наша история на этом не заканчивается, что моя ошибка повлияла на нас, но этой ошибке не дано последнее слово.
Я дал обещание женщине, которую люблю — любить и лелеять, сейчас и навеки.
Я покажу ей, насколько серьёзно я это говорил.