Самый длинный месяц

Глава 14

В сущности, в этом нет нужды, подумал Климов и прошествовал в дом. Минуя крохотную спальню и не менее тесную кухоньку, он профессионально отметил, что мебель в них дорогая, подобрана со вкусом, хотя его и раздражало обилие крестов на стенах. Деревянных, бронзовых, фаянсовых… Но особенно вычурным ему показалось сочетание красного с белым и уйма всяких безделушек, когда он вошел в «залу», как выразилась Шевкопляс, громко предупредив мужа о гостях. Климова едва не замутило от вида дорогой посуды и прорвы хрусталя. Чувствовалось, что для полной иллюзии светского образа жизни хозяйке не хватает канделябров и рояля. Ну, может быть, еще камина с полыхающим огнем. Вместо камина в зале стоял чайный столик, застланный искусственной скатеркой, на ало-белых разводах которой был расставлен кофейный сервиз в соседстве с массивной пепельницей из богемского стекла. Рядом со столиком, упираясь ногами в батарею водяного отопления, вполуоборот к вошедшим, сидел молодой мужчина с зажатой в пальцах сигаретой. Пепельно-дымчатый сиамский кот, угревшийся на его коленях, с дьявольским презрением в глазах уставился на Климова.

— Володя, у нас гости, — еще раз нарочито громко сообщила Шевкопляс и властно опустила руку на плечо супруга.

— Кто такие? — вяло спросил тот и глянул снизу вверх на подошедшую жену.

Она скривилась.

— Из родной милиции.

Пальцы, в которых дымилась сигарета, заметно дрогнули.

Спихнув с коленей кота, хозяин дома оттолкнулся ногами от батареи и развернулся вместе с креслом в сторону гостей. Темноволосый, кареглазый, с крепким подбородком и высоким чистым лбом.

По его замкнуто-отрешенному лицу, по сухому блеску глаз можно было догадаться, что их ждали. Хозяин не казался человеком, застигнутым врасплох. Видимо, Червонец рассказал о том, как побывал в милиции, где его приняли за сына неизвестной женщины.

Климов перевел взгляд на Легостаеву.

В первую секунду она оторопело смотрела на повернувшегося к ней мужчину, а затем беззвучно бросилась к нему на подгибающихся от волнения ногах.

— Сыночек!

Вскрик радости и удивления заставил вздрогнуть не только хозяина дома, но, как показалось Климову, и его жену.

Обхватив плечи «найденного сына», Легостаева припала головой к его груди, но тот, с внезапно побледневшим лбом, резко поднялся, и она бессильно-радостно сползла к его ногам.

Нет, он не обнял ее, как можно было ожидать, не поцеловал и не погладил ее волосы рукой, как это сделал бы любой на его месте, нет, напротив, он с каменным лицом стал отстраняться от нее, высвобождаясь из объятий. Да это уже были и не объятия, а мертвая хватка сведенных судорогой рук чужой и непонятной женщины, которая заглядывает снизу вверх в его глаза.

Замешательство, тревога, радость и отчаяние оттого, что сын не признает ее, родную мать, так исказили лицо Легостаевой, что Климов не мог взять в толк, как ему самому держаться в этой ситуации. А ситуация, что ни говори, поразительная. Мать нашла сына, а тот ее не признает. Мало того, он с таким видом, точно ему на все наплевать, грубо рванулся назад. Рванулся как будто ему нестерпимо захотелось садануть дверью так, чтобы всем чертям тошно стало, лишь бы спастись бегством от безумной гостьи, но он нашел в себе силы не сделать этого, и вот теперь по взгляду Климова хотел понять, известно ли тому, о чем он сейчас думал, чего желал в своей неизъяснимой ярости?

Смугло-бледный лоб его покрылся капельками пота.

— Простите, но я вас не знаю, — неожиданно ровным голосом проговорил он и, держа руку с сигаретой на отлете, сделал еще одну попытку высвободиться из объятий. При этом огляделся так, точно ему стало тесно в своем доме.

Жена пришла ему на помощь. Подхватив гостью подмышки, она довольно бесцеремонно поставила ее на ноги и с ненавистью глянула на Климова.

— Вы что это себе тут позволяете? Мы тоже права знаем!

И эта ее необъяснимая враждебность, прорвавшаяся в голосе и взгляде, насторожила его. Озадовский оказался прав: агрессивность характерна для нее, но в этой ситуации ее можно было бы и не выпячивать.

С озабоченностью пристыженного человека он взял Елену Константиновну под локоть и посмотрел на хозяина дома:

— Вы разрешите нам присесть?

Тот вытер со лба пот и отвел взгляд:

— Садитесь.

Непринужденно-общительный тон давался ему с явным трудом.

Климов пододвинул кресло, но Легостаева садиться отказалась. Она горько замотала головой, и слезы залили ее лицо.

— Сыночек! Что ты делаешь со мной? Ведь я же мать…

На всхлипе она снова потянулась к «сыну», но перед нею тотчас очутилась Шевкопляс.

— Кончай придуриваться! — с грубоватой наглостью прикрикнула она и встала рядом с мужем. — Ворвались в чужой дом, орете тут…

А вот это зря, подумал Климов. Обвинение не к месту.

Елена Константиновна подавилась плачем, и пальцы ее судорожно обхватили горло: «Игоречек!» Ноги подкосились, и Климов едва успел подхватить ее под руки. С трудом удержав равновесие, он опустил несчастную женщину в кресло. О том, чтобы оставить ее в этом доме, пока она придет в себя, нечего было и думать.

Усадив Легостаеву в кресло, он попросил Шевкопляс принести паспорт мужа.

Та фыркнула, но принесла.

Климов развернул красные корочки. Шевкопляс Владимир Павлович, тысяча девятьсот шестидесятого года, уроженец станицы Суворовской Ставропольского края. Фотография, подпись, печать — все настоящее. Никакого намека на липу. Правда, паспорт выдан Нижневартовским отделением милиции, но это ничего не значит.

— Теряли паспорт?

— Да, — ответила за мужа Шевкопляс. — Когда работали в Сибири.

Пока Климов изучал документ, она ходила по комнате без остановки, как заведенная. И говорила, говорила, говорила…

Оказывается, ее муж просто не может помнить мать, ведь он детдомовский, подкидыш, и папы своего он никогда не знал, случается еще такое в нашем светлом обществе, затем воспитывался в интернате, учился в ПТУ, на продавца, и в армии он не служил, болел когда-то менингитом…

— Во всяком случае, — она подняла с пола злобно зашипевшего кота и усадила его к себе на плечо, — он знать не знает эту истеричку.

Свирепый взгляд пушистого зверя как нельзя лучше соответствовал ее рассерженному лицу.

Климов вернул паспорт. Можно было уходить, но Легостаева заплакала еще сильнее.

— Я же видела тебя возле театра, Игорек! И ты меня узнал…

В ее молитвенно расширенных глазах дрожало марево обиды и любви. Произнесено это было с такой мучительной безысходностью, отчаянием и болью, что Климов потер веко. Неужели струна сыновнего сочувствия не зазвучит в ответ на слезы матери?

Нет, не зазвучала.

— Извините.

— Ты еще…

— Не помню.

— …в троллейбус сел.

— Вы путаете меня с кем-то, с поспешной готовностью испугавшегося своих мыслей человека ответил Шевкопляс и быстро загасил окурок, придавив его к журналу «Огонек», лежавшему на телевизоре. Для того, чтобы воспользоваться пепельницей, ему надо было подойти к столику, возле которого сидела Легостаева, а приближаться к ней он явно не желал. Речь его стала чистой, прямой и отчетливой, словно все ответы были им определены заранее. Это-то и настораживало. Но… сколько людей, столько характеров. Один на банальный вопрос: «Кто вы такой?», заданный официальным тоном, начинает жаться-мяться, как голый в женской бане, а другой по ресторану в неглиже пройдет и хоть бы хны.

— Я повторяю, вы меня с кем-то путаете, — ровным тоном успокаивающегося человека еще раз проговорил хозяин дома, и эта его отповедь окончательно убедила Климова в ложности их следа. Кажется, они попали в очень затруднительное положение. Он был здесь как бы не у дел, а Легостаева, зажав лицо руками, плакала навзрыд. Никаких доказательств того, что она права, у нее не было, а настаивать на добровольном признании ее своей матерью со стороны чужого человека вообще глупо. Это называется лепить очки на геморрой, чтобы ему виднее было. И Климов двинулся к выходу. Обернувшись, он взглянул на Легостаеву и сердце его защемило. Казалось, ее глаза кричали лишь одно: нет, нет! Ваши сомнения, что я обманываюсь — бред бездушного чинуши, глупость, фарс, все что угодно, только не желаемая правда. Это он, мой сын!

— Скажи им, Игоречек…

Страдальчески сжимаясь в чужом кресле, она уже говорила сама с собой. Состояние ее психики было таким растерзанным, что Климов испугался.

— Елена Константиновна, пойдемте.

Под презрительным взглядом Шевкопляс, державшей на плече кота, он наклонился к Легостаевой.

— Сейчас не время… Я…

Но Легостаева отрицательно мотала головой и скорбно-уличающе смотрела в одну точку. Безголосая ее мольба, казалось, выливалась в один крик: да как же так? Она отвергнута, и кем? Собственным сыном. Ей бросили, как нищенке, как сумасшедшей, вежливую фразу о сочувствии и все. Это был не ее сын, это был чужой муж и зять. А ей оставалось до скончания дней терзаться болью одиночества и плакать втихомолку перед сном.

— Ну, хватит спектаклей! — с вульгарной заносчивостью взмахнула рукой Шевкопляс, и кот на ее плече противно зашипел. — Иди, Володя, чисть картошку.

Боль и отчаяние толкнули Легостаеву в бок, и она судорожно ухватилась за подлокотник кресла.

— Игорь!

Тот не обернулся.

Губы у него задрожали, и Климов тихо повторил:

— Елена Константиновна, пойдемте…

Но ее умоляюще-зовущий взгляд не дал ему договорить. Он понял ее состояние. Да, она не приносила себя в жертву ради сына, думала лишь о себе, но теперь она готова распроститься с жизнью, чтобы сын ее признал.

Чувствуя бессмысленность дальнейшего пребывания в чужом доме, Климов с тоской подумал, что, хотя Владимир Шевкопляс и похож чем-то на Елену Константиновну, особенно высоким чистым лбом и лепкой губ, сравнение еще не доказательство, как говорят французы. Но с другой стороны, если закон не обеспечивает справедливость, грош ему цена. Стоило только раз взглянуть на Легостаеву, чтобы почувствовать это и понять глубину ее страдания. Теперь ее жизнь, и без того жалкая, станет еще несчастней.

— Долго еще мне смотреть на вас? — не выдержала Шевкопляс и с видом оскорбленной добродетели уперла руки в боки. Кот выгнул спину, покачнулся, но удержался на плече. — Я ведь не железная.

— Верните сюда мужа, — вместо ответа распорядился Климов, но голос прозвучал не так уверенно, как он того хотел. Его уже почти тошнило от сиамского мерзавца, презрительно взиравшего с плеча хозяйки на гостей, и от излишка хрусталя и безделушек в «зале», но он не забывал рассматривать посуду: авось да обнаружит профессорский сервиз. Жалкая надежда, разумеется. Такие вещи на виду не держат.

Шевкопляс недобро покачала головой.

— И больше ничего?

— Зовите, не торгуйтесь.

Чувствовал себя Климов хуже некуда. Зря поверил россказням безумной женщины, вторгся в чужую квартиру… Теперь, чего доброго, придется отвечать за свои действия перед прокурором.

— Ну?

Шевкопляс выкликнула мужа:

— Вов, иди сюда!

Легостаева перестала всхлипывать и быстро отерла ладонями щеки.

— Поверьте, это он.

И столько нестерпимой, жгучей муки было в ее голосе, что Климов утвердительно кивнул. Он уже вспотел в своем плаще и, не спрашивая разрешения, стащил его с себя.

— А!.. Делайте, что хотите, — передернула плечами Шевкопляс, и кот, мяукнув, спрыгнул на пол. Климов думал, что она уйдет из «залы», но она, вместо того, чтобы уйти, взяла с чайного столика пачку сигарет «Пэлл Мэлл» и закурила.

— Слышишь, Вова?

Тот заглянул: что надо?

Она кивнула в сторону Климова.

— Ему видней.

— Подойдите, пожалуйста.

Когда он приблизился, Климов встряхнул перекинутый через руку плащ и предостерег хозяина дома от дачи ложных показаний.

— Это в связи с чем? — нерешительно поинтересовался Шевкопляс и оглянулся на жену. Эта его постоянная оглядка на нее была непонятна. Мужчина он в конце концов?

— А в связи с тем, — подпуская в голос галантной учтивости, пояснил Климов, — что я веду расследование одного весьма запутанного дела и в последний раз спрашиваю: признаете вы себя Легостаевым Игорем Валентиновичем, как на этом настаивает ваша мать, или же отказываетесь от своего имени? И попрошу смотреть в глаза! Ну, живо!

Шевкопляс отшатнулся от него и снова глянул на жену.

— Простите…

— Вы отрекаетесь от матери?

— Это вымогательство какое-то! — сломала в пальцах сигарету Шевкопляс, и ее муж невидяще уперся взглядом в стену.

— Я ее не знаю.

— Посмотрите ей в глаза.

— Пожалуйста, — внезапно треснувшим голосом ответил он, и Климов уловил перемену в его тоне.

— Вы не Легостаев?

— Нет, — сомнамбулически бесстрастно отозвался Шевкопляс.

— Сынок…

Елена Константиновна качнулась, зарыдала вновь. На нее страшно было смотреть. Не глаза, а мертвая пустыня. Жуткая, чудовищная обида зажимала ее сердце, и она широко раскрывала рот. Она хватала воздух, не в силах ничего сказать, и слезы быстро и отчаянно бежали по щекам, по скулам, затекали в углы рта и скатывались вниз по подбородку. Климову нелегко было сознавать свое бессилие перед тяжелым горем, страшным заблуждением отчаявшейся матери.

Это был не ее сын.

Привыкший подчинять свои действия профессиональной логике, он присел к столу, чтобы составить протокол. Чувствовал он себя паршиво. Так, наверное, чувствует себя рыбак в дырявой лодке далеко от суши: заплыть заплыл, а как спастись, не знает.

— Распишитесь. Вот здесь и вот здесь.

Для большей наглядности он отчеркнул ногтем нужные места. И этот его жест успокоительно подействовал на Легостаеву. Недоверие и гнев, смешавшись, исказили напряженные черты ее лица,

— Спасибо, сын.

Тот сделал вид, что не расслышал.

С трудом поднявшись из кресла, Елена Константиновна смахнула с лица слезы и, глядя прямо перед собой, тихо сказала, что чудо жизни в том, что и от немилых рождаются безумно любимые дети.

Так переживают уже пережитое, точно смотрят на себя со стороны. Уныние, подавленность и безысходность прозвучали в ее голосе.

Климов надел плащ.

— Пойдемте.

Он хотел взять ее под локоть, но она отвела руку.

— Ни к чему,

Затем, все так же глядя прямо перед собой, по-матерински нежно, с ласковой задумчивостью пожелала сыну счастья. По его глазам было видно, что он мучительно решает, как ему быть. Промолчать или что-то ответить.

Вывела его из оцепенения жена:

— Ступай, картошка пригорит.

Легостаева шатнулась, и в комнате звеняще прозвучал ее наполненный страданьем голос:

— Все равно я докажу, что это ты!

Произнесено это было с такой суровой обреченностью, что вслед за этим с ее уст должны были сорваться если не проклятия, то что-то сумасшедше-злое, но горловая спазма не дала ей досказать. Отчаяние и боль опять шатнули ее в сторону, и, чтобы не упасть, она уперлась рукой в стену.

Обрести и утратить надежду — это ужасно!