Самый длинный месяц

Глава 18

Мысль о том, что санитарка Шевкопляс могла воспользоваться ключами профессора во время его обхода больных, так прочно засела в голове Климова, что он сумел добиться прокурорской санкции на обыск. В самом деле, какие еще могут быть сомнения? Все и так предельно просто. Во всяком случае, опровергнуть доводы угрозыска прокуратура не смогла. Причем, Климов и словом не обмолвился о муже санитарки, в котором Легостаева узнала сына. Не стал излишне драматизировать события. Но каково же было его разочарование, когда, вопреки своим предположениям, он вышел из дома Шевкопляс с пустыми руками!

Он провел обыск по всем правилам искусства, перестучал все стены и полы, забрался на чердак, слазил в подвал, но, кроме пыли и столетней паутины, ничего не выискал.

Серые, сырые сумерки как нельзя лучше отвечали его настроению. Он был в замешательстве, но виду не показывал. Растерянный человек всегда жалок. А пожалеть себя хотелось.

Начавшийся за полночь дождь не утихал до утра, и всю ночь Климов лежал, уставясь в потолок и слушая ненастный шум мокропогодья. Жена, как в кокон, завернулась в одеяло с головой, и забытье ее было глубоким, безмятежно-кротким. А он не мог решить, с какого бока выйти на воров.

Утром, бреясь в ванной, Климов неожиданно припомнил, как заозирался муж Валентины Шевкопляс, когда рыдающая Легостаева воскликнула: «Сыночек!», и выключил электробритву. Ему показалось, что бармен озирался в своем доме точно так, как сам он озирался в доме Озадовского. И боль, какая боль была в его глазах! Словно что-то постоянно страшило его, и он безвольно поддавался тайному страху, заставляя себя растягивать слова, недоговаривать, молчать и озираться. И когда Елена Константиновна молитвенно шепнула: «Игоречек!», он так глянул на жену, словно в нем застонала, заворочалась давняя, придушенная временем тоска.

Климов медленно провел по подбородку, точно проверяя, гладко ли побрился, но думал совершенно об ином. Теперь он не сомневался, что в поведении бармена было что-то настораживающее. И во время обыска он тоже постоянно озирался, и эта его ничем не прикрытая растерянность, паузы при разговоре, даже перебивы в словах и перепады в интонации были исполнены определенного неведомого смысла. Но больше всего поразило поведение самой Шевкопляс. По сравнению с первым знакомством она была отнюдь не агрессивна, а наоборот, приветливо-мила, предупредительна, даже угодлива и, как показалось Климову, очаровательна…

Когда, в какой момент он ощутил это ее гнетущее очарование?

Поглаживал подбородок, он попытался вспомнить и не смог. Похоже, сразу же, как очутился в «зале». Вошел, представил понятых, показал ордер и… наткнулся на пронзительно-гипнотизирующий взгляд хозяйки. Если ему не изменяет память, взгляд этот изжогу — не изжогу, но неприятные ощущения под ложечкой у него вызвал. Ему даже почудилось, что он опять подспудно ощущает сложный запах табака и роз, хотя цветов в комнате не было.

Уткнувшись лбом в стену и закрыв глаза, Климов мысленно еще и еще раз, шаг за шагом проходил по дому Шевкопляс. Вот он подошел к их книжному шкафу с зеркальными стеклами, вот попросил открыть сервант, вот посмотрел на Валентину Шевкопляс и… с печальным восхищением подумал, что цвет ее волос, овал лица и прекрасная линия шеи говорили о том, что ее можно обожать, но только издали. Представив себя на месте ее мужа и теряя ощущение реальности, он вдруг почувствовал приступ безотчетной ревности к хозяйке дома… Она приближалась к нему в сиянии своей слепящей красоты… Раскрытые влажные губы, золотистые легкие волосы, прекрасный белый лоб и даже брови, выражающие как бы удивление тому, что и они прекрасны, всем своим трепетом, волнением и нежностью усиливали яркую живую прелесть ее глаз… гнетуще-властных и очаровательных. Он вспомнил, как ему неодолимо захотелось коснуться ее губ своими, и как он впервые пожалел, что не курит: желания подобной силы должны как-то компенсироваться. Чиркать спичкой и прикрывать лицо ладонями, вдыхая дым зажженной сигареты — чем не способ справиться с собой? На время пусть, на краткое мгновение…

Климов резко оторвался от стены и помотал головой. Действительно, с его рассудком что-то происходит… Надо будет посоветоваться с Озадовским, вдруг это последствия его гипноза, если не болезнь.

Смотав шнур, он отложил электробритву, сунулся под кран. Пофыркал, отжал волосы, посмотрел в зеркало: хорош! Лицо обрезалось, нос заострился. Да, у него отнюдь не мягкое лицо интеллигента, рассчитывающего в жизни на свой ум, диплом и деликатность. Работа в милиции наложила свой рельефный отпечаток, но, кажется, не в такой степени, когда черты лица покрываются налетом той высокомерности, какая отличает людей, привыкших к власти над другими.

Следствие зашло в тупик… Вернее, следователь.

Промокнув лицо и шею полотенцем, Климов дал нагрузку мышцам и стал одеваться.

На работе его ждала новость: вчера вечером мать Валентины Шевкопляс изрядно потрепала Легостаеву.

Сейчас они обе сидели в его кабинете и обвиняли друг друга в хамстве и бесчеловечности, правда, разными словами. Если Елена Константиновна еще держала себя в руках, то Гарпенко выражений не выбирала. Это была мощная сутулая женщина без талии. Казалось, ее широко развернутые бедра начинаются из-под грудей, таких же мощных, как и плечи. Жестикулировала она с той истовой выразительностью, которая свойственна натурам истеричным.

— А вот этого вот не хотишь? — хлопала она себя по ляжке, обращаясь к Легостаевой, и за этим следовала комбинация из трех пальцев. — Хрен ты зятя моего получишь!

Урезонить ее стоило труда. С непонятным ожесточением она обвиняла Легостаеву в желании разбить семью ее «родной кровинки».

— Придумала сынка себе, лахудра сытая, и шагу не дает ступить! Володьку она, видишь, караулит! Я тебе покараулю! — грозилась она кулаком и тут же начинала жаловаться Климову: — У меня нервов ни вот столько не осталось! Тварь кусучая! Интеллигентка, бля, ходит и ходит… Чего ходишь? — тыкала она раскрытой пятерней перед собой, так и норовя корябнуть Легостаеву, и стул под ней скрипел и начинал шататься. — Вальку замудохала, Володьку, зятя мово славного, измучила, не кается…

— Побойтесь Бога! — горестно воскликнула Елена Константиновна, пытаясь возразить. — Ведь он мой сын…

— Ага! Как бы не так! Не твово засола огурец! Ишь, примадонна…

— Спокойней, — постучал карандашом по крышке стола Климов и, несмотря на все возрастающее в нем чувство недоверия к слезам Легостаевой, осадил ее обидчицу.

Гарпенко с этим была в «корне не согласная».

— Гляди, гляди! Как бы гляделки-то не проглядел! Мы тоже права знаем!.. А ее… ничо… — поворачиваясь всем корпусом к «интеллигентке-примадонне», добавила она, — еще сойдемся с ей на узенькой дорожке…

Услышав воровскую угрозу, Климов усмехнулся: бурная молодость была у Нюськи-Лотошницы, дает о себе знать.

— Ну, вот что, — рывком вставая с места, оборвал он затянувшееся препирательство, — если еще раз позволите себе рукоприкладство, пеняйте на себя. Статью за хулиганство обещаю. А вас, — он строго посмотрел на Легостаеву, — прошу не вмешиваться в жизнь чужой семьи.

— А вот это ты правильно сказал, вот это по-моему! — одобрила его слова Гарпенко. — А то перед людями совестно: чего это милиция нас ходит-теребит? Бумагу попусту изводит…

— Все, договорились.

Климов пристукнул ладонью по столу и глянул на часы, показывая тем самым, что разбирательство окончено.

Выходя от него, Гарпенко все же не сдержалась, пожалела себя:

— …они больно образованные, переживательные, а мы так, мы голь бесчувственная, сучки подзаборные…

Первую часть фразы она проговорила намеренно невнятно, но вместо слез или обиды в голосе звучало прежнее ожесточение.

Легостаева ушла, не поднимая головы.

Проводив ее взглядом, Климов подумал, что тем, кого пригнуло горе, очень тяжко смотреть на людей, и почувствовал себя, как на похоронах. Сказать им было нечего, да и что они могли сказать друг другу?

Покрутив в пальцах карандаш, он прошелся по кабинету, остановился у окна. Сидевшие на жестяном отливе голуби тотчас вспорхнули. Открыв форточку, глотнул свежего воздуха и тут ему впервые пришла в голову мысль, что для бармена Владимир Шевкопляс чрезмерно робок. Замкнутый, подавленный какой-то. Может, это дома, при жене? А вот какой он на работе?

Проветрив кабинет, Климов еще немного походил из угла в угол и вернулся на свое место. Придвинувшись к столу, уперся подбородком в кипу протоколов, лежавших перед ним, и, сжав пальцами локти, задумался. Казалось, в этом деле эпизод лепился к эпизоду, деталь — к детали, как железные опилки к большому куску магнита, но где находится сам магнит, он — хоть убей! — не знал.

Взлетевшие с карниза голуби вскоре вернулись, — он услышал шум их крыльев, воркотню и постукивание когтистых лапок по жестяному насесту. Жизнь ни на секунду не останавливала своего движения.

Не меняя позы, все так же упираясь подбородком в кипу бумаг, Климов разжал пальцы, расслабился. Привычка школьных лет. Так лучше думалось, когда «не шла задачка».

Скрипнувшая дверь заставила поднять голову.

Вошел Гульнов.

— Похолодало, — бодро сообщил он с порога и зябко передернул плечами, — заметно.

— Угу, — буркнул Климов, думая о том, что надо бы сегодня побывать еще раз у профессора, поделиться своим чувством обездоленности, которое он испытал во время обыска у Шевкопляс, а заодно, вернее, чуть попозже надо посмотреть бармена со стороны.

Видя его отрешенность, Гульнов снял плащ, повесил на деревянные плечики и, закрывая платяной шкаф, сочувственно спросил:

— Ходят тут всякие, да? А после зубы выпадают.

Он повернулся и с прежней ернической интонацией продолжил:

— Я вижу, эта Легостаева ужасно деловая…

Климов не ответил. Он чувствовал, что его способность

переживать за других обращалась против него самого странным образом: если он еще мог рассуждать профессионально правильно, то желание острить и спорить в минуты затруднения отшибало начисто.

— Да шут с ней, с мамашей! — сочувствующе махнул рукой Гульнов, чтоб как-то разрядить неловкое молчание, и с молодой запальчивостью подсказал забыть о ней. Раз пропажа не нашлась, разумнее забыть. На время прекратить всякие поиски. Давно проверенный способ. То, что не удается найти сразу, отыщется само. Лучше переключить внимание, заняться иным делом, изменить точку зрения. А то можно искать до нервного расстройства и потери пульса. Бывают такие ситуации, когда даже самый стойкий атеист начинает коситься: уж не бес ли его водит?

— Не о мамаше сейчас речь, не о мамаше! — в сердцах оборвал своего заботливого помощника Климов и, упершись руками в край стола, покачался на стуле. Он сам понимал, что все его усилия ускорить розыск Легостаева могли оказаться тщетными, а уставшее воображение могло смениться раздражительностью, что и так уже заметно каждому.

Гульнов пожал плечами, дескать, я хотел как лучше, и опустился в кресло, разглядывая потолок.

Устыдившись своей резкости, Климов начал выдвигать ящики стола, хотя искать в них было нечего.

— Что там у тебя по Шевкопляс?

— Безобидная авантюристка, — продолжая считать трещины на потолке, ответил Андрей и вытянул ноги. Его мокрые захлюстанные брюки вызвали в Климове жалость: замотался парень, весь день на ногах.

— Что ты имеешь в виду?

— Классическую ловушку: молодая красивая дрянь и влюбленный в нее по уши старик.

Климов перестал раскачиваться на стуле и оперся локтями о стол.

— Это Задереев-то старик?

Андрей встретился с ним взглядом.

— Озадовский.

Климов вскинул бровь.

— А ты уверен?

И опять полез в ящик стола.

— Совершенно, — категорически заявил Андрей и постучал пальцем по подлокотнику кресла. — Ине сомневаюсь. Любой бы заподозрил санитарку вворовстве, будь на его месте, аэтот ни гугу… ни тени подозрений… Втюрился старик.

Выдвинув нижний ящик, Климов со стуком задвинул его в стол. Что ни день, то новость.

— В чем не сомневаешься?

— А в том, что дряхлых, немощных старцев, домогающихся любви юных женщин, надо помещать в психушку.

— А он и так оттуда не вылазит.

Посмеялись.

— Ладно, — сказал Климов, — занимайся санитаркой, а я буду присматривать за муженьком.

Гульнов согласно кивнул и указал на одно довольно характерное обстоятельство: у Шевкоплясов не было семейного альбома. Если это еще можно было как-то объяснить отсутствием свободных денег, времени и чем-нибудь еще, то ответить на вопрос, почему в их доме не нашлось фотографий свадебных, стоило немалого труда.

Стараясь обыграть сей факт со всех сторон, они пришли к убеждению, что покопаться в прошлом бармена и санитарки очень даже нужно. Ничего страшного, если придется опуститься до житейщины, до сборов слухов, баек и соседских сплетен. И чтобы добраться до истины, Климов на это пойдет. Чай, не переломится. Но сначала он заглянет к Озадовскому, а уж потом проведет вечер в баре «Интуриста».