Сан-Феличе. Книга первая

XVII. КОРОЛЬ

Если бы мы задумали вместо рассказа об исторических событиях, на которые истина накладывает свою глубоко трагическую печать и которые заняли неизгладимое место в анналах всего мира, если бы мы задумали сочинить просто роман в двести — триста страниц с пошлой целью развлечь легкомысленную читательницу или пресыщенного читателя описанием более или менее красочных приключений, более или менее захватывающих событий, рожденных нашей фантазией, — мы последовали бы примеру древнеримского поэта и, спеша к развязке, сразу же познакомили бы читателей с ходом Государственного совета, на котором присутствовал король Фердинанд, а председательствовала королева Каролина, и не стали бы ближе знакомить их с этими двумя монархами, чьи силуэты были намечены нами в первой главе. Но в таком случае наше повествование, выиграв в стремительности, утратило бы в занимательности. По нашему мнению, чем лучше знаешь героев, тем интереснее становятся их добрые или дурные поступки. Да и характеры двух коронованных особ, чьи действия нам предстоит описать, столь причудливы, что некоторые страницы нашего повествования показались бы невероятными и непостижимыми, если бы мы не прервали на время рассказ, чтобы превратить беглые наброски углем в портреты, ( писанные маслом и тщательно отделанные, вовсе не похожие — обещаем это заранее — на шаблонные изображения королей и королев, рассылаемых министром внутренних дел в главные города провинций и департаментов для украшения префектур и мэрий.

Присмотримся же внимательно к событиям или, вернее, к личностям, о которых идет речь.

Кончина Фердинанда VI в 1759 году призвала на испанский трон его младшего брата, короля Неаполитанского, наследовавшего ему под именем Карла III.

У Карла III было три сына; старший, Филипп, с восшествием его отца на престол должен был стать принцем Астурийским и наследником испанского трона, если бы не сошел с ума или, вернее, не впал в слабоумие из-за дурного обращения с ним матери; второй, Карл, заняв место, освободившееся вследствие болезни старшего брата, правил под именем Карла IV; наконец, третий сын, Фердинанд, получил от отца неаполитанскую корону, которую тот завоевал своей шпагой и от которой был вынужден отказаться.

Принцу Фердинанду ко времени отъезда отца в Испанию было всего семь лет, и он попал под двойную опеку — политическую и моральную. Политическим его опекуном стал Тануччи, регент королевства, моральным — его воспитатель князь Сан Никандро.

Тануччи был проницательный и хитрый флорентиец, обязанный видным положением, которое он занимает в истории, не великим личным заслугам, а малым заслугам министров, его преемников: казавшийся незаурядным оттого, что рядом с ним не было крупных деятелей, он сразу стал бы посредственностью, если бы пришлось сравнивать его с Кольбером или даже с Лувуа.

Что же касается князя Сан Никандро, как уверяют, он купил у матери Фердинанда, королевы Марии Амелии 24, той самой, что дурным обращением довела старшего сына до полного умственного расстройства, разрешение сделать из младшего если не слабоумного, так невежду. За это разрешение он заплатил, опять-таки если верить молве, тридцать тысяч дукатов. Он был самым богатым, самым бездарным, самым развращенным из придворных, кишевших в середине минувшего века вокруг трона Обеих Сицилии.

Невольно возникает вопрос, как подобный человек мог стать, даже с помощью денег, воспитателем наследника престола, когда министром был такой умный человек, как Тануччи. Ответ очень прост: Тануччи, регент королевства — другими словами, истинный король Обеих Сицилии, — отнюдь не был против того, чтобы остаться правителем и после совершеннолетия его августейшего питомца. Он был флорентиец, и перед его взором стоял пример флорентинки Екатерины Медичи, которая правила последовательно при Франциске II, Карле IX и Генрихе III, и сам он непременно должен был остаться правителем при Фердинанде или над Фердинандом — как вам будет угодно, — в случае если князю Сан Никандро удастся превратить своего ученика в юношу столь же невежественного и ничтожного, как и он сам.

И надо заметить, если таковы были намерения Тануччи, то князь Сан Никандро оказался самым подходящим для этого наставником. Преподавать французский язык будущему королю был приглашен немец-иезуит, так ничему его и не научивший, а поскольку сочли излишним обучать принца итальянскому, то ко времени своей женитьбы он говорил только на диалекте лаццарони, усвоенном им от слуг и от ребятишек из народа, которых допускали к нему для развлечения. Мария Каролина пристыдила молодого супруга за такое невежество, научила его читать и писать — ни того, ни другого он почти не умел — и заставила немного поучиться итальянскому языку, которого он не знал вовсе, а потому в минуты веселого настроения или супружеской нежности он называл Каролину не иначе как «моя милая наставница», намекая на три пробела в его воспитании, которые она старалась по мере возможности устранить.

Желаете ли пример глупости князя Сан Никандро? Вот, пожалуйста.

Однажды достопочтенный воспитатель обнаружил в руках Фердинанда «Записки Сюлли»: юный принц старался разобраться в них, так как слышал, что он происходит от Генриха IV, в чье царствование Сюлли был министром. Книга была у него тотчас же отнята, а благородный, но неосторожный человек, давший ему ее, получил суровый выговор.

Князь Сан Никандро признавал только одну книгу, единственную, которую он читал за всю свою жизнь: «Акафисты Богоматери».

Мы подчеркиваем изъяны первоначального образования короля Фердинанда затем, чтобы снять с него излишнюю ответственность за те его отвратительные деяния, о которых будет рассказано в дальнейшем.

Став на беспристрастную историческую точку зрения, посмотрим, что же это было за воспитание.

Для душевного спокойствия князя Сан Никандро было недостаточно того обстоятельства, что, сам ничего не зная, он и ученика своего ничему научить не мог. Но чтобы держать принца в состоянии непреходящего детства, он отстранял от него все — будь то человек или книга, — что могло заронить в ум его воспитанника малейшую искорку познания красоты, добра и справедливости, зато старательно развивал при помощи суровых упражнений его физические силы, которыми его наделила природа.

Король Карл III, подобно Нимроду, был сильным звероловом пред Господом. Князь Сан Никандро сделал все возможное, чтобы в этом отношении сын пошел по стезе отца. Он восстановил все строгости, изжитые уже при Карле III: браконьеров снова, как встарь, стали заключать в темницы, заковывать в кандалы, даже вздергивать на дыбу; в королевские угодья выпустили крупную дичь; увеличили число лесников, а из опасения, как бы после бурных забав охоты уставшему принцу не вздумалось употребить свободное время — что было мало вероятно, но возможно — на занятия науками, воспитатель пристрастил его к рыбной ловле, развлечению обывательскому и спокойному, вполне подходящему для отдыха от забавы чисто королевской и неистовой.

Когда Сан Никандро думал о будущем народа, которым предстояло править его воспитаннику, князя особенно тревожил мягкий, добрый нрав Фердинанда; он полагал, что надлежит прежде всего устранить эти два недостатка и ни в коем случае не дать им окрепнуть в сердце короля.

Вот как Сан Никандро взялся за искоренение этих изъянов.

Ему было известно, что старший брат его подопечного, ставший принцем Астурийским и последовавший за отцом в Испанию, во время своего пребывания в Неаполе развлекался тем, что сдирал кожу с живых кроликов.

Князь хотел привить вкус к этой забаве и Фердинанду, но бедному ребенку оно было столь противно, что пришлось ограничиться простым избиением животных. Чтобы придать этой забаве привлекательность, какая возникает при преодолении трудностей, и опасаясь, чтобы мальчик не поранился, ведь ребенку лет восьми-девяти еще нельзя было давать в руки оружие, на двор выпускали с полсотни кроликов, пойманных сетями, и гнали их, заставляя пролезать в лазейку для кошек, проделанную в двери; юный принц становился за дверью с палкой в руке и, когда кролики появлялись, либо промахивался, либо убивал их.

Другое развлечение, которое пришлось по душе ученику князя Сан Никандро не меньше, чем подобное истребление кроликов, заключалось в том, что животных подбрасывали на одеялах; к несчастью, однажды ему пришло в голову подбрасывать одного из королевских охотничьих псов, за что он получил суровое внушение, причем ему было строго-настрого запрещено так обращаться с этими благородными четвероногими.

После того как король Карл III отбыл в Испанию, князь

Сан Никандро счел возможным вернуть воспитаннику утраченную им свободу и даже предоставить ему для игры не только четвероногих, но и двуногих. Так, однажды, играя в мяч, Фердинанд заметил среди зрителей, любующихся его ловкостью, некоего молодого человека — худого, с напудренной головой и в платье священника. Увидев его, юный король не мог справиться с мгновенно вспыхнувшим желанием «подбросить» незнакомца. Он шепнул несколько слов на ухо лакею, ожидавшему его распоряжений; лакей побежал в замок — дело происходило в Портичи — и возвратился с одеялом в руках; едва лишь оно было доставлено, король и трое игроков отделились от остальных, велели лакею привести намеченную жертву и уложить ее на одеяло, а сами взяли его за четыре угла и стали подбрасывать незнакомца под хохот присутствующих и улюлюканье черни.

Человек, которому нанесли это оскорбление, был младшим отпрыском знатной флорентийской семьи Мадзиньи. Ему было так стыдно оказаться игрушкою для короля и посмешищем для челяди, что он в тот же день уехал из Неаполя, скрылся в Риме, заболел там и через несколько дней умер.

Тосканский двор обратился с жалобами к правительствам Неаполя и Мадрида, но смерть юного аббата, младшего в семье, была слишком незначительным событием, чтобы за нее понес ответственность сам виновник или его отец.

Легко понять, что король-ребенок, всецело погруженный в подобного рода забавы, скучал в обществе людей образованных, а став юношей, сам устыдился своего невежества, поэтому он все время проводил на охоте, на рыбной ловле либо в военных занятиях со сверстниками, собирая их во дворе замка и вооружая палками от метел; он раздавал своим будущим придворным чины сержантов, лейтенантов, капитанов и стегал плеткой тех, кто плохо маршировал или нечетко командовал. Но удары плеткой, полученные от монарха, принимались за честь, и вечером те, кому досталось больше других, мнили себя особенно облагодетельствованными его величеством.

Несмотря на дурное воспитание, король сохранил долю здравого смысла, приводившего его к добру и справедливости, когда на него не влияли в противоположном направлении. В молодости, до Французской революции, когда он еще не боялся распространения того, что впоследствии называл пагубными веяниями, то есть науки и прогресса, он, едва грамотный, никогда не отказывал ни в должностях, ни в пенсиях тем, кого ему представляли как людей, обладающих обширными знаниями; владея лишь портовым диалектом, он все же не был глух к языку возвышенному и яркому.

Однажды францисканский монах отец Фоско, терпевший притеснения со стороны братии своего монастыря, потому что был образованнее других и лучше произносил проповеди, добрался до короля, пал ему в ноги и рассказал, как он страдает от зависти и невежества окружающих.

Король был поражен изяществом его речи и силою рассуждений и долго слушал его. Наконец он ему сказал:

— Напишите мне свое имя и возвращайтесь в обитель; даю вам слово, что первая же вакантная епископская кафедра будет ваша.

Первою освободилась кафедра в Монополи, что в провинции Бари на Адриатическом море.

По обыкновению, главный духовник представил королю трех кандидатов на это место; все трое принадлежали к знатнейшим семьям, но Фердинанд сказал, покачав головой:

— Ну уж нет! С тех пор как вы стали предлагать мне кандидатов, я по вашему совету вручил митру немалому числу ослов, кому вполне достаточно было бы вьючного седла. Теперь я желаю назначить епископа по собственному вкусу и надеюсь, что он будет лучше всех тех, кто по вашей милости у меня на совести; за назначение их я молю прощения у Господа Бога и у святого Януария.

Тут король перечеркнул имена всех троих кандидатов и написал имя отца Фоско.

Отец Фоско оказался, как и предполагал Фердинанд, одним из самых выдающихся епископом королевства. Однажды кто-то, выслушав его проповедь, отозвался с похвалой не только о красноречии, но и обо всей деятельности бывшего францисканца. Король на это заметил:

— Я всегда выбирал бы таких, но до сего времени мне встретился среди пастырей всего один достойный человек; главный духовник предлагает мне в епископы одних ослов. Что поделаешь, бедняга знаком только со своими собратьями по конюшне.

Фердинанд иной раз проявлял благодушие, напоминавшее его предка Генриха IV.

Однажды, когда он в военном мундире гулял в парке Казерты, к нему подошла крестьянка.

— Меня уверяли, сударь, что король часто прогуливается по этой дорожке, — сказал она. — Как вы думаете, могу я сегодня повстречать его?

— Моя милая, — ответил Фердинанд, — затрудняюсь тебе точно сказать, когда он здесь появится, но, если у тебя к нему просьба, я готов передать ее королю, так как я у него служу.

— Вот в чем дело, — продолжала женщина, — у меня идет тяжба, а я бедная вдова, денег, чтобы дать докладчику суда, у меня нет, вот он и тянет уже четвертый год.

— А ты заготовила прошение?

— Как же, сударь. Вот оно.

— Давай его мне и приходи завтра в это же время, я верну его тебе с королевской отметкой.

— У меня всего-то добра три откормленные индюшки, — сказала женщина. — Однако если вы исполните обещание — они ваши.

— Приходи завтра, милая, с тремя индюшками и получишь свое прошение с ответом его величества.

Женщина явилась точно в назначенное время. Но и король был точен. У Фердинанда в руках было прошение, у крестьянки — три индюшки; король взял индюшек, женщина — бумагу.

Пока король ощупывал индюшек, чтобы убедиться, что они, как уверяла крестьянка, хорошо откормлены, она развернула прошение, желая проверить, действительно ли на нем что-то написано.

Каждый из них сдержал слово; женщина пошла своей дорогой, король — своей.

Король вошел к королеве, держа индюшек за лапки; Мария Каролина недоумевала, каким образом птицы оказались в руках ее супруга.

— Так вот, милая моя наставница, — сказал он, — вы все говорите, что я ни на что не пригоден и что, не будь я королем, то умер бы с голоду, — смотрите же, вот три индюшки, мне их дали за мою подпись!

И он все рассказал королеве.

— Бедная женщина! Мне жаль ее! — воскликнула королева, выслушав его рассказ.

— Почему бедная?

— Потому что она просчиталась. Неужели вы думаете, что судейский примет во внимание вашу подпись?

— Я и сам сомневался, — отвечал Фердинанд с лукавой усмешкой. — Но у меня есть идея.

Королева действительно оказалась права: резолюция ее супруга не произвела на докладчика суда ни малейшего впечатления и дело тянулось по-прежнему.

Вдова снова пришла в Казерту; она не знала имени офицера, принявшего у нее жалобу, поэтому стала разыскивать человека, которому отдала трех индюшек.

Приключение это получило огласку. Королю доложили о приходе жалобщицы.

Король велел впустить ее.

— Ну, милая, вы пришли сообщить мне, что дело ваше улажено?

— Как бы не так! Видно, с королем не очень-то считаются. Когда я вручила судейскому прошение с надписью его величества, он мне сказал: «Хорошо, хорошо! Король торопится, но ему придется, как всем, подождать». А потому, если вы честный человек, верните мне моих индюшек или, по крайней мере, заплатите за них.

Король рассмеялся:

— При всем желании вернуть их вам мне не удастся, но заплатить я могу. Он выгреб из кармана все имевшиеся у него золотые монеты и подал их крестьянке.

— Что же касается судейского… Сегодня у нас двадцать пятое марта, так вот увидите: на первом же заседании в апреле ваша жалоба будет разобрана.

И действительно, когда несколько дней спустя докладчик суда пришел за жалованьем, ему сказали:

— Его величество распорядился выдать вам жалованье лишь после того, как будет разобрано дело, по поводу которого он оказал вам честь, обратившись к вам.

Как и предсказывал король, решение по делу было принято на первом же заседании.

В Неаполе ходило о короле множество рассказов такого рода. Мы удовольствуемся двумя-тремя из них.

Однажды, охотясь в лесу Персано в такой же одежде, как и его стража, он увидел женщину: прислонившись к дереву, она рыдала.

Он первый заговорил с нею, спросив, что произошло.

— Я вдова, у меня семеро детей; единственное мое богатство — небольшое поле, и вот оно потравлено королевскими доезжачими и псами. — Потом, вся сжавшись и зарыдав еще громче, она добавила: — Как тяжко быть подданными человека, который ради минутной потехи готов разорить целое семейство! Скажите на милость, зачем этот злодей уничтожил мои посевы?

— Ты совершенно права, моя милая, — отвечал Фердинанд, — а так как я служу у короля, то доложу ему о твоих жалобах, умолчав, разумеется, о бранных словах, которые ты к ним присовокупила.

— Говори ему что хочешь, — продолжала отчаявшаяся крестьянка, — от такого себялюбца я никакого добра не жду, а причинить мне зла больше, чем уже причинили, нельзя.

— Но ты все-таки покажи мне свое поле: хочу посмотреть, в самом ли деле оно так разорено, как ты говоришь.

Вдова повела его на поле. Урожай действительно был потравлен людьми, лошадьми и собаками, так что от него ничего не осталось.

Тогда король подозвал находившихся поблизости крестьян и попросил их по совести оценить убыток вдовы.

Они оценили его в двадцать дукатов.

Король порылся в карманах; в них оказалось шестьдесят дукатов.

— Вот вам двадцать дукатов за посредничество, — сказал он двоим крестьянам, — а остальные сорок отдадим пострадавшей Когда короли наносят ущерб, они должны возмещать его, по меньшей мере, вдвое, чем это пристало простым смертным.

В другой раз женщина, чей муж был приговорен к смертной казни, по совету адвоката пешком отправилась из Аверсы в Неаполь, чтобы похлопотать о помиловании осужденного. Подойти к королю было нетрудно, потому что он постоянно прогуливался то пешком, то на лошади по улице Толедо или вдоль набережной Кьяйа. На сей раз, к несчастью или, вернее, к счастью просительницы, короля не оказалось ни во дворце, ни на набережной Кьяйа, ни на улице Толедо. Он находился в Каподимонте: настало время перелета славок, а отец Фердинанда, блаженной охотничьей памяти король Карл III, построил этот замок, обошедшийся в двенадцать с лишним миллионов, с единственной целью: оказаться на пути этой мелкой дичи, столь ценимой чревоугодниками.

Бедная женщина изнемогала от усталости: она чуть ли не бегом прошла около пяти льё. Подойдя к воротам дворца и узнав, что король в Каподимонте, она попросила у начальника караула разрешения подождать его; начальник проникся к ней сочувствием: увидев ее слезы и узнав о причине, которая их вызвала, пожалел плачущую женщину и позволил ей остаться. Она села на ступеньку лестницы, по которой король должен был пройти во дворец, но, как ни была она озабочена своим горем, усталость взяла верх над тревогой, и, наперекор тщетным попыткам в течение нескольких часов побороть изнеможение, бедняжка закрыла глаза и уснула, прислонившись головой к стене.

Не проспала она и четверти часа, как король возвратился. Превосходный стрелок, в этот день он стрелял особенно метко и потому был в самом благодушном настроении, когда заметил ждавшую его женщину. Ее хотели разбудить, но король жестом приказал не беспокоить ее. Он подошел, посмотрел на спящую с любопытством и участием и, заметив прошение, торчавшее у нее из-за пазухи, осторожно вынул его, прочел и, потребовав перо и чернил, написал внизу: «Fortuna e duorme», что приблизительно соответствует нашей поговорке «Счастье приходит во сне», и подписался: «Фердинанд Б.»

Затем он приказал ни в коем случае не будить крестьянку, не допускать ее к нему, казнь же отсрочить, и засунул прошение на прежнее место.

Полчаса спустя просительница открыла глаза, спросила, не возвратился ли король, и узнала, что он прошел мимо нее, пока она спала.

Велико было ее отчаяние! Она упустила возможность, ради которой прошла такой долгий, такой утомительный путь. Она стала умолять начальника караула, чтобы ей позволили подождать, пока король опять выйдет из дворца; начальник ответил, что ему это решительно запретили. Крестьянка в отчаянии отправилась назад в Аверсу.

Вернувшись домой, она прежде всего пошла к адвокату, посоветовавшему ей воззвать к милосердию короля. Она рассказала, что с нею произошло и как она по собственной вине упустила благоприятный случай, который уже не повторится. У адвоката были при дворе друзья; он велел ей дать ему прошение, рассчитывая придумать средство, как вручить его королю.

Женщина протянула ему бумагу, он машинально развернул лист и, бросив на него взгляд, радостно вскрикнул. В данных обстоятельствах поговорка, приведенная и подписанная королем, была равносильна помилованию, и действительно, по настоянию адвоката, по смыслу королевской надписи, а главное, ввиду распоряжения, данного лично монархом, неделю спустя заключенный был выпущен на свободу.

В своих любовных приключениях король не отличался особой разборчивостью. Обычно он не обращал внимания ни на сословие, ни на образование женщины — была бы она только молода и хороша собою. Во всех лесах, где он развлекался охотою, у него были прелестные домики в четыре-пять комнат, обставленные весьма незатейливо, но чисто. Он заезжал сюда, чтобы позавтракать, пообедать или просто отдохнуть. В каждом из этих домиков была хозяйка, выбранная среди самых молоденьких и привлекательных девушек из соседних сел. На обязанности одного из слуг было заботиться о том, чтобы королю не попадались часто одни и те же лица. Однажды король сказал этому слуге:

— Смотри, чтобы королева не проведала о том, что тут творится.

На это слуга откровенно ответил:

— Не извольте беспокоиться, ваше величество. У ее величества не меньше вашего секретов, и там не принимают особых мер предосторожности!

— Замолчи! — перебил его король. — Ничего плохого тут нет; это обновляет породу.

И в самом деле, видя, что королева отнюдь не считается с условностями, король решил тоже не стесняться и в конце концов образовал свою пресловутую колонию Сан Леу-чо, во главе которой, как мы уже говорили, поставил кардинала Фабрицио Руффо. Колония эта насчитывала человек пятьсот-шестьсот; они пользовались рядом преимуществ: например, освобождались от воинской повинности, имели собственный суд, могли жениться или выходить замуж без согласия родителей и, наконец, пользовались правом на получение приданого лично от короля. Зато было условлено, что ни один муж или отец ни при каких обстоятельствах не посмеет застать у себя в доме короля Фердинанда, а посему никогда не потребует отворить дверь, если она, по известным соображениям, окажется на запоре. В итоге население этого нового Салента, основанного новым Идоменеем, представляло собою собрание медалей, отчеканенных лично королем, и антиквары опознают в них бурбонский тип лица даже тогда, когда этот тип совершенно исчезнет в других местах.

Из всех этих забавных историй нетрудно сделать вывод, что король Фердинанд, как убедился в этом еще его наставник князь Сан Никандро, отнюдь не был жестоким по натуре, но к тому времени, о котором мы говорим, то есть к 1798 году, жизнь его уже можно рассматривать в двух ее фазах: до Французской революции и после нее.

В начале своего царствования это человек, каким мы его видели, то есть простодушный, остроумный, питающий склонность скорее к добру, чем ко злу.

После же Французской революции он становится таким, каким мы его увидим, — боязливым, неумолимым, подозрительным и склонным, напротив, скорее ко злу, чем к добру.

В своего рода нравственном портрете, описанном нами, быть может, слишком пространно, но при помощи не только слов, а и фактов, мы стремились показать читателю странный характер короля Фердинанда, его природный ум в сочетании с невежеством, равнодушие к славе, черствость, страх перед любой опасностью, бессердечие, неукротимое сластолюбие, вероломство, возведенное в правило, преувеличенное представление о правах, даруемых королевской власти, доведенное до такой же степени, как у Людовика XIV, цинизм как в области политики, так и в частной жизни, притом ничуть не скрываемый вследствие глубокого презрения к окружающим вельможам, в которых он видел всего лишь придворных лизоблюдов. Мы стремились показать народ, который он попирал, видя в нем только рабов, показать низменные инстинкты короля, что влекли его к грубым любовным приключениям, его склонность к физическим упражнениям, развивавшим его тело за счет ума; на основании всего этого и следует судить о человеке, который взошел на престол почти столь же юным, как Людовик XIV, и умер почти в столь же преклонном возрасте, пробыв у власти с 1759 по 1825 год, то есть шестьдесят шесть лет, включая и малолетство. На его глазах произошли грандиозные события второй половины минувшего века и первой половины нынешнего, но ему не дано было понять ни величия этих событий, ни глубины катастроф. Жизнь Наполеона прошла при нем от начала до конца; он был свидетелем его появления, роста, заката и падения. Наполеон родился на шестнадцать лет позже него, умер за пять лет до него; не имея никаких заслуг, а являясь просто венценосным статистом, Фердинанд оказался в самом центре гигантских событий, потрясших весь мир — от Вены до Лиссабона и от Нила до Москвы-реки.

Бог назвал его Фердинандом IV, Сицилия — Фердинандом III, Венский конгресс — Фердинандом I, лаццарони называли его Носатым.

Бог, Сицилия и конгресс ошиблись. Из этих четырех имен только одно стало действительно популярным — то, что дали ему лаццарони.

У каждого народа бывал король, являвшийся выразителем национального духа; у шотландцев — Роберт Брюс, у англичан — Генрих VIII, у немцев — Максимилиан, у русских — Иоанн Грозный, у поляков — Ян Собеский, у испанцев — Карл V, у французов — Генрих IV, у неаполитанцев это был Носатый.