Сан-Феличе. Книга первая

LVII. ТРЕВОГИ НЕЛЬСОНА

В то время как Фердинанд соревновался в скорости со своими подданными на дороге из Альбано в Веллетри, королева Каролина, знавшая еще только об успехах своего августейшего супруга, приказывала, согласно его желанию, чтобы во всех храмах служили благодарственные молебны, а во всех театрах исполнялись победные кантаты. В каждой столице — Париже, Вене, Лондоне, Берлине — имеются свои поэты «на случай». Но — говорю это во всеуслышание, во славу итальянских муз — ни одной стране не сравниться по части стихотворных славословий с Неаполем. Можно было подумать, что после отъезда короля и особенно после его триумфов у двух-трех тысяч поэтов обнаружилось их истинное призвание. Дождем полились оды, кантаты, сонеты, акростихи, катрены, дистихи, и дождь стал уже переходить в ливень, угрожая обернуться наводнением. Дело дошло до того, что королева сочла излишним обременять официального придворного поэта синьора Вакка работой, которой занялось столько других, и звала его в Казерту лишь для того, чтобы отобрать из двух или трех сотен стихотворений, прибывающих каждый день изо всех уголков Неаполя, десять-двенадцать вымученных произведений, заслуживающих того, чтобы их прочитали со сцены, в замке на торжественном приеме или в гостиной во время простого раута. Но ее величество справедливо признала, что труднее читать в день по десять-двенадцать тысяч строк, чем сочинять их по пятьдесят или даже по сто (а такова была, ввиду удобства итальянского языка, норма для присяжного льстеца его величества Фердинанда IV); поэтому, чтобы синьор Вакка не отказался от такой работы, ему на все время этого поэтического потопа было удвоено жалованье.

Разгар работы, длившейся несколько дней, пришелся на 9 декабря 1798 года. Синьор Вакка просмотрел целых девятьсот различных произведений, в том числе сто пятьдесят од, сто кантат, триста двадцать сонетов, двести пятнадцать акростихов, сорок восемь катренов и семьдесят пять дистихов. Одна из кантат, на которую придворный капельмейстер Чимароза сразу же сочинил музыку, четыре сонета, три акростиха, один катрен и два дистиха были признаны достойными того, чтобы их продекламировали в парадном зале замка Казерты, где в тот же вечер 9 декабря давалось торжественное представление; оно состояло из «Горациев» Доменико Чимарозы и одного из трехсот сочиненных в Италии балетов под названием «Сады Армиды».

В зале, рассчитанном на шестьсот мест, уже была спета кантата, прочтены две оды, четыре сонета, три акростиха, катрен и два дистиха, входившие в поэтическую программу вечера, как вдруг объявили о прибытии курьера с письмом королеве от ее августейшего супруга и о том, что это письмо, содержащее новости с театра войны, будет оглашено перед присутствующими.

Грянули рукоплескания, все стали с нетерпением ждать новостей, и мудрому рыцарю Убальдо, который уже готов был стальным жезлом разогнать чудовищ, охраняющих вход во дворец Армиды, было поручено прочесть собравшимся королевское послание.

В боевых доспехах, в шлеме, увенчанном бело-красным султаном (национальными цветами Королевства обеих Сицилии), он подошел к рампе, трижды поклонился, благоговейно поцеловал монаршую подпись, затем громким голосом, отчетливо стал читать следующее:

«Любезная моя супруга!

Сегодня утром я охотился в Корнето, где ради меня готовились к раскопкам этрусских захоронений, которые, как полагают, относятся к древнейшим временам, и это было бы великой радостью для сэра Уильяма, если бы он по лености не остался в Неаполе. Но так как у меня в Кумах, в Сант 'Агата деи Тоти и в Ноле имеются куда более древние могилы, чем их этрусские, я предоставил ученым вволю заниматься раскопками, а сам отправился на охоту.

Охота оказалась гораздо более утомительной и менее удачной, чему меня в Персано или в Аспрони, поскольку я убил лишь трех кабанов (из коих один распорол брюхо трем моим лучшим собакам, зато весил он более двухсот ротоли).

Во время охоты до нас все время доносились пушечные выстрелы со стороны Чивита Кастеллана: то Макк громил французов как раз в том месте, где и собирался. Это, само собой разумеется, делает великую честь его искусству стратега. В половине четвертого, когда я кончил охоту и направился в Рим, пушечная пальба все еще продолжалась. По-видимому, французы обороняются. Но это не должно нас беспокоить, поскольку их всего лишь восемь тысяч, а у Макка сорок тысяч солдат.

Я пишу Вам, любезная супруга и наставница, перед тем как сесть за стол. Меня ждали к семи часам, а я возвратился в половине седьмого и, хоть очень проголодался, вынужден терпеть, так как обед еще не готов. Но, как видите, я приятно пользуюсь этим получасом, чтобы написать Вам.

После обеда я поеду в театр Арджентина, где послушаю «Matrimonio segreto « и посмотрю балет, поставленный в честь меня. Он называется «Вступление Александра в Вавилон «. Надо ли говорить Вам, олицетворению образованности, что это деликатный намек на мой въезд в Рим? Если балет таков, как о нем отзываются, я пошлю автора в Неаполь, чтобы он поставил его в театре Сан Карло.

К вечеру ожидаю донесения о большой победе; как только получу его — пошлю к Вам курьера.

На этом, не имея сказать больше ничего, как только пожелать Вам и нашим вомюбленным чадам такого же хорошего здоровья, как мое, молю Господа, чтобы он хранил Вас.

Фердинанд Б.»

Как видите, самое существенное, что было в письме, совершенно отошло на второй план, вытесненное второстепенными подробностями: речь больше шла о королевской охоте на кабана, чем о сражении, данном Макком. Людовик XIV в своей самодержавной гордыне первый сказал: «Государство — это я». Но это положение, еще прежде чем оно было материализовано Людовиком XIV, являлось неизменною основой деспотических монархий.

Несмотря на сквозивший в этом письме эгоизм, оно произвело то впечатление, какого королева и ожидала, и не нашлось ни одного человека, кто осмелился бы усомниться в итоге сражения.

Когда окончился балет, когда театр опустел, огни погасли, приглашенные сели в кареты и разъехались по домам и загородным поместьям в окрестностях Казерты и Санта Марии, королева возвратилась к себе в сопровождении своих приближенных, которые, живя тут же во дворце, обычно оставались ужинать и проводить вечера вместе с нею; это были прежде всего Эмма, дежурные фрейлины, сэр Уильям, лорд Нельсон, только за три-четыре дня до этого возвратившийся из Ливорно, куда он доставил восемь тысяч солдат генерала Назелли; был тут и князь Кастельчикала, чей титул почти равнял его с блистательными особами, приглашавшими его к столу, и со знатными гостями, вынужденными сидеть с ним рядом, так как по праву рождения он принадлежал к их кругу, хотя ремесло, которому он посвятил себя, морально ставило его ниже прислуживающих ему лакеев; был тут и Актон, который, не заблуждаясь насчет лежащей на нем ответственности, с некоторых пор стал еще внимательнее и заботливее по отношению к королеве, ибо чувствовал, что в дни невзгод, если такие дни настанут, она окажется его единственной опорой. В тот вечер присутствовали здесь, вопреки обыкновению, также и престарелые принцессы Виктория и Аделаида. Помня совет супруга не забывать о них, поскольку они все-таки дочери короля Людовика XV, Каролина пригласила их на неделю в Казерту вместе с семью телохранителями. Офицеры эти не состояли в неаполитанской армии, но по распоряжению Фердинанда, данному им министру Ариоле, получали здесь жалованье, числились лейтенантами, а столовались и жили вместе с неаполитанскими офицерами, причем окружающие оказывали им такое же внимание, какого королева удостаивала принцесс: старых дам, в знак особого уважения к ним, просили приглашать к столу одного из телохранителей, который в этот вечер становился их почетным кавалером.

Принцессы приехали накануне и в тот вечер пригласили г-на де Боккечиампе; в день торжественного представления настала очередь Джованни Баттиста Де Чезари. Он присутствовал там, сидя в партере, предназначенном для офицеров, а так как после спектакля принцессы на некоторое время удалились в свои апартаменты, Де Чезари явился к ним, чтобы сопровождать их и быть представленным королеве и ее знатным гостям.

Мы уже говорили, что Боккечиампе был корсиканским дворянином, а Де Чезари происходил из старинного рода caporali, то есть из рода начальников военного округа, и что оба были очень хороши собою. А в тот вечер Де Чезари, сам прекрасно сознавая преимущества своей внешности, подчеркнул ее всем, что допускает военная форма. Юноше было только двадцать три года, и сложен он был прекрасно.

Но как бы он ни был красив и строен, все это не оправдывало возгласа, вырвавшегося при виде его у королевы, а также у Эммы, Актона, сэра Уильяма и почти у всех приглашенных.

Возгласы эти объяснялись необыкновенным сходством Джованни Баттиста Де Чезари с принцем Франческо, герцогом Калабрийским; у него был тот же розовый цвет лица, те же голубые глаза, те же белокурые волосы, разве чуть потемнее, тот же рост, быть может, чуть повыше — вот и все.

Де Чезари, никогда не видевший наследника престола и, следовательно, не знавший о милости судьбы, наградившей его сходством с сыном короля, был несколько смущен шумным приемом, которого отнюдь не ожидал; но, как человек остроумный, он вышел из положения, сказав, что принц простит ему эту невольную дерзость, а королева, поскольку все поданные — ее дети, не может гневаться на тех, кто не только предан ей всем сердцем, но и лицом похож на нее.

Гостей пригласили к столу; ужин прошел весьма оживленно; оказавшись в обстановке, напоминавшей им Версаль, престарелые принцессы почти забыли о смерти сестры — потере, не горевать о которой было невозможно. Впрочем, одной из привилегий придворного траура является то, что он длится лишь три недели, а траурным цветом является лиловый.

Ужин проходил так весело потому, что почти все присутствующие были убеждены, как и сам король еще недавно, что пушечная пальба означала разгром французов. Те же, кто в этом сомневался или, во всяком случае, не был так спокоен, как остальные, делали над собою усилия, чтобы походить на самых веселых.

Только Нельсон, несмотря на огненные взгляды, что обращала к нему Эмма Лайонна, казался озабоченным и не участвовал в изъявлении надежд, которыми все прочие усердно услаждали гордыню и ненависть королевы. Каролина все же заметила сумрачность победителя при Абукире, а так как не могла объяснить ее холодностью Эммы, она наконец решила сама спросить у адмирала о причине его молчания и сдержанности.

— Вашему величеству угодно узнать, что за мысли тревожат меня? — спросил Нельсон. — Так вот, хоть это может и не понравиться королеве, я отвечу ей, как пристало моряку, напрямик: ваше величество, я встревожен.

— Встревожены? Почему же, милорд?

— Потому что я всегда волнуюсь, когда гремят пушки.

— Но мне кажется, милорд, вы забываете, каково ваше участие в этом громе пушек, — возразила королева.

— Я именно потому особенно волнуюсь, что помню о письме, на которое вы намекаете. Ибо если что-либо случится с вашим величеством, моя тревога превратится в угрызения совести.

— В таком случае зачем же вы его написали? — спросила королева.

— Я написал его, так как вы уверили меня, что ваш зять, его величество австрийский император, начнет военные действия одновременно с вами.

— А кто говорит, милорд, что он не начал или не собирается начать их?

— Если бы так было, мы кое-что узнали бы об этом. Германский цезарь не может двинуть в поход двухсоттысячную армию без того, чтобы земля чуточку не дрогнула от этого. А если он все еще не выступил, значит, не выступит раньше апреля.

— Но не правда ли, — спросила Эмма, — он сам посоветовал королю начать поход и обещал выступить, как только его величество окажется в Риме?

— Да, кажется, — прошептала королева.

— А вы видели его письмо, ваше величество? — спросил Нельсон, глядя на королеву своим серым глазом так пристально, словно перед ним была простая женщина.

— Нет, но король говорил о нем господину Актону, — невнятно пробормотала королева. — Впрочем, даже если мы ошиблись или если австрийский император ввел нас в заблуждение, неужели из-за этого надо отчаиваться?

— Я не говорю, будто надо отчаиваться, но боюсь, что неаполитанской армии одной не под силу выдержать натиск французов.

— Как? Вы полагаете, что десять тысяч французов под началом господина Шампионне могут победить шестьдесят тысяч неаполитанцев, которыми командует генерал Макк, считающийся лучшим стратегом Европы?

— Я говорю, государыня, что исход всякого сражения всегда сомнителен, а между тем судьба Неаполя зависит от вчерашнего сражения; я говорю, наконец, что если Макк, к несчастью, окажется побежденным, то через две недели французы будут в Неаполе.

— Боже мой! Что вы говорите? — прошептала мадам Аделаида, бледнея. — Неужели нам опять придется собираться в дорогу? Слышите, сестрица, что говорит милорд Нельсон?

— Слышу, — ответила мадам Виктория, смиренно вздохнув. — Но я вручаю нашу судьбу в руки Господни.

— В руки Господни! В руки Господни! Прекрасно сказано с точки зрения верующих, но в руках Господних столько судеб вроде наших, что ему некогда ими заниматься.

— Милорд, — обратилась королева к Нельсону, словам которого она придала куда больше значения, чем хотела показать, — значит, вы невысоко цените наших воинов, раз думаете, что они вшестером не одолеют одного республиканца, и это при том, что сами вы с вашими англичанами атакуете их при равных силах, а зачастую и при меньших, чем у них?

— Да, на море, государыня, потому что море — это наша стихия, стихия англичан. Родиться на острове — значит родиться на корабле, стоящем на якоре. На море — смело утверждаю это — один английский моряк стоит двух французских; иное дело на суше. На суше, государыня, французы то же, что англичане на море. Богу известно, до чего я ненавижу их; Господь также ведает, что я воевал с ними не на жизнь, а на смерть. Ему известно, наконец, как я хотел бы, чтобы то, что останется от этой нечестивой нации, которая отреклась от Бога и казнит своих монархов, оказалось на корабле. Тогда я на борту «Авангарда», как он ни искалечен, сразился бы с этим кораблем! Но даже ненавидя врага, следует отдавать ему должное. Ненависть не означает презрения. Если бы я презирал французов, то не стал бы их ненавидеть.

— Что вы, любезный лорд! — сказала Эмма, тряхнув головкой, как умела только она, — жест был бесконечно изящен и пленителен. — Не выступайте здесь в роли провозвестника несчастья! Генерал Макк разгромит французов на суше так же, как адмирал Нельсон разгромил их на море… Да вот, мне послышалось, что щелкает кнут, возвещающий нам о прибытии новостей. Слышите, государыня? Слышите, милорд? Это курьер, обещанный нам королем.

И действительно, стало слышно быстро приближающееся частое щелканье бича; нетрудно было догадаться, что звуки эти — красноречивая музыка, какою почтари имеют обыкновение возвещать о своем прибытии. Но присутствующих не могло не смутить то обстоятельство, что послышался стук колес приближающейся кареты. Все, однако, невольно поднялись с мест и стали прислушиваться.

Актон первый не выдержал: по-видимому взволнованный более прочих, он обернулся к королеве и спросил:

— Ваше величество разрешит мне справиться?.. Королева утвердительно кивнула.

Министр бросился к дверям, обратив взор на анфиладу комнат, по которой должен был пройти камердинер, чтобы доложить о курьере, или сам курьер.

Все слышали, как карета остановилась под аркой у парадного подъезда. Вдруг Актон, отступив на три шага, попятился к зале, как человек, увидевший что-то невероятное.

— Король! — воскликнул он. — Король! Что такое?