Сан-Феличе. Книга первая

XXIX. АССУНТА

Именно несчастье, случившееся с Беккайо, взбудоражило Старый рынок; оттого и стоял такой гул на улице Сант'Элиджио и в улочке Соспири делл'Абиссо.

Но как легко себе представить, несчастье это истолковывали на сотню ладов.

Беккайо, у которого оказалась разрезана щека, выбито три зуба, поранен язык, не мог или не пожелал дать точных разъяснений. Только слова «giacobini» и «francesi», которые он прошептал, давали повод предполагать, что так отделали его неаполитанские якобинцы, друзья французов.

Ходил слух и о том, что одного из друзей Беккайо нашли мертвым на месте схватки и еще двое других были ранены, причем один так тяжело, что ночью он скончался.

Каждый высказывал свое мнение об этом случае и о том, чем он был вызван, и болтовня пятисот-шестисот человек, собравшихся тут, сливалась в единый гул, еще издали услышанный фра Пачифико, когда он направлялся к лавке убойщика баранов.

Только один юноша, лет двадцати шести — двадцати восьми, стоял молча, в задумчивости прислонясь к двери. Но многие суждения присутствовавших, а особенно толки о том, будто Беккайо и его трое товарищей, возвращаясь из таверны Скьява, подверглись возле Львиного фонтана нападению пятнадцати злодеев, вызывали у него смешок, и он так многозначительно пожимал плечами, что это равнялось самому решительному опровержению.

— Почему ты смеешься и пожимаешь плечами? — спросил его приятель по имени Антонио Авелла, которого все звали Пальюкелла по привычке, свойственной неаполитанскому простонародью, давать каждому прозвище соответственно его внешности или нраву.

— Смеюсь, потому что мне хочется смеяться, — ответил молодой человек, — а плечами пожимаю потому, что это мне нравится. Вам никто не запретит говорить всякий вздор, мне же никто не запретит смеяться над ним.

— Если ты убежден, что мы говорим вздор, значит, ты осведомлен лучше нас?

— Быть осведомленным лучше тебя не так-то уж трудно, Пальюкелла. Надо только уметь читать.

— Я не научился читать потому, что не было у меня случая, — отвечал тот, кого упрекнули в его невежестве, а упрекнул его не кто иной, как наш друг Микеле. — У тебя-то возможность была, это не так уж трудно, если молочная сестра — богачка, да еще замужем за ученым. А презирать товарищей из-за этого все-таки не следует.

— Я не презираю тебя, Пальюкелла, откуда ты это взял? Ты славный, добрый малый, и уж если бы у меня было что сказать, так я тебе первому бы и выложил.

Вероятно, он и в самом деле доказал бы приятелю, насколько он ему доверяет, и вытащил бы его из толпы, чтобы рассказать кое-какие известные ему подробности, но в этот миг на плечо Микеле легла чья-то тяжелая рука.

Он обернулся и вздрогнул.

— Если бы ты что-то знал, ему сказал бы первому? — обратился к насмешнику человек, положивший ему на плечо свою увесистую руку. — Но учти, если тебе кое-что известно, в чем я сильно сомневаюсь, и ты это выболтаешь кому бы то ни было, то поистине заслужишь прозвище Микеле-дурачок.

— Паскуале Де Симоне! — прошептал Микеле.

— Поверь, лучше бы тебе сходить в церковь Мадонны дель Кармине, — продолжал сбир, — там сейчас молится Ассунта. Ты ведь утром не застал ее дома, что и привело тебя в такое дурное настроение. Вот и шел бы туда, чем торчать здесь и толковать о том, чего ты, к великому своему счастью, не видел.

— Вы правы, синьор Паскуале, — отвечал Микеле, весь дрожа. — Иду. Только дозвольте мне пробраться.

Паскуале посторонился, оставив между стеной и собою лазейку, через которую мог бы пролезть разве что десятилетний ребенок. Микеле прошел через нее легко — так он съежился со страху.

— Уж конечно, не расскажу! — шептал он, поспешно, не оглядываясь, шагая по направлению к церкви дель Кармине. — Буду помалкивать, не скажу ни слова, можешь быть спокоен, господин Кинжал! Скорее язык себе отрежу… Но и немой заговорит, слушая, как они уверяют, будто на них напали пятнадцать человек, в то время как на самом-то деле это они вшестером навалились на одного. Как бы то ни было, ни французов, ни якобинцев я не люблю, но еще противнее мне сбиры и sorici 41, и я рад, что тот француз их немного потрепал. Из шести — двое убитых и двое раненых — viva San Gennaro! Что и говорить, уж этот-то не может пожаловаться ни на ревматизм в руках, ни на подагру в пальцах.

Он засмеялся, весело потряхивая головой, и в одиночку сплясал посреди улицы несколько па тарантеллы.

Хотя и считается, что монолог противен природе, Микеле, прозванный дурачком именно потому, что имел обыкновение разговаривать вслух сам с собою и при этом сильно жестикулировать, так и продолжал бы восхвалять Сальвато, не окажись он, все еще смеясь и приплясывая, на площади Кармине, у паперти церкви.

Он приподнял тяжелый грязный полог, висящий перед дверью, вошел и осмотрелся вокруг.

Церковь дель Кармине, о которой мы не можем не сказать мимоходом несколько слов, — одна из наиболее почитаемых в Неаполе, а находящаяся здесь статуя Мадонны слывет одной из самых чудотворных. Откуда идет подобная слава, чем вызвано это благоговение, разделяемое всеми слоями общества? Тем ли, что в храме покоятся останки юного и поэтичного Конрадина, племянника Манфреда, и его друга Фридриха Австрийского? Тем ли, что здешняя статуя Христа однажды склонила голову, чтобы избежать пушечного ядра Рене Анжуйского, причем на голове ее так обильно растут волосы, что неаполитанский синдик раз в год приезжает в храм и торжественно стрижет их золотыми ножницами? Тем ли, наконец, что Мазаньелло, герой лаццарони, был убит поблизости и покоится здесь в каком-то уголке, причем никто не знает точно, где именно, — до того забывчив народ даже в отношении тех, кто умирает ради него? Как бы то ни было, церковь дель Кармине, повторяем, одна из самых чтимых в Неаполе, а потому именно в ней дается большинство обетов; дал здесь свой обет и старик Томео, а по какой причине он так поступил, мы вскоре узнаем.

В церкви, как всегда полной верующих, Микеле трудно было найти ту, что он искал, но в конце концов он все же увидел ее: она благоговейно молилась у одного из боковых алтарей в левом приделе храма.

Алтарь этот, весь залитый светом свечей, был посвящен святому Франциску.

В зависимости от того, любезный читатель, пессимист ли вы в делах любви или оптимист, можно сказать, что Микеле, на беду свою или на счастье, был влюблен. Бунт на рынке, который он предвидел и которым воспользовался, чтобы оправдать в глазах Нины свой поспешный уход, был второстепенной причиной. Главной причиной его нетерпения было желание поскорее увидеть и поцеловать Ассунту, дочь Бассо Томео, того старого рыбака, который, как вы помните, однажды ночью, когда его лодка стояла возле дворца королевы Джованны, увидел, как над ним склонился какой-то призрак и прикоснулся к нему острием кинжала, желая убедиться, что он действительно спит; затем призрак стал взбираться на развалины замка и исчез среди них.

Явление это, напомним, до того перепугало старика, что он переехал из Мерджеллины на Маринеллу, и теперь от прежнего жилья его отделяли набережная Кьяйа, Кьятамо-не, Кастель делл'Ово, Санта Лючия, Кастель Нуово, Мол, порт, улица Нуова и, наконец, ворота дель Кармине.

Как истинный странствующий рыцарь, Микеле последовал за своей возлюбленной до самой окраины Неаполя, а готов был бы отправиться и на край света.

В тот день, о котором мы говорим, он нашел дверь старика Бассо Томео запертой, в то время как она должна была бы быть открытой как всегда, и это слегка встревожило его.

Где могла быть Ассунта, почему она ушла из дому?

Помимо обычных сомнений, которые всегда терзают влюбленного, как бы он ни надеялся, что горячо любим, Микеле суждено было пережить и некоторые другие беды.

Старый рыбак Бассо Томео, богобоязненный, глубоко чтущий святых угодников, трудолюбивый, был не особенно расположен к Микеле, которого не только, как все, считал дурачком, но, кроме того, называл лентяем и безбожником.

Трое братьев Ассунты — Гаэтано, Дженнаро и Луиджи — были юноши весьма почтительные и, следовательно, не могли не разделять насчет Микеле мнения их отца. Поэтому когда в доме возникали какие-либо неприязненные толки о Микеле, у бедняги находилась одна только защитница — Ассунта; зато обвинителей оказывалось целых четверо — отец и трое сыновей, так что они в подобных спорах представляли собою подавляющее большинство.

К счастью, ремесло рыбака — трудное занятие, и Бассо Томео, как и его сыновья, хвалившиеся тем, что они не лентяи, вроде Микеле, и работают на совесть, часть вечера проводили за расстановкой сетей, часть ночи — в ожидании, когда в них попадется рыба, и часть утра — за вытягиванием сетей из воды. В итоге восемнадцать часов из двадцати четырех в сутки Бассо Томео и его сыновья проводили вне дома, остающиеся же шесть часов спали, а потому никак не могли быть несносными соглядатаями любовных утех Микеле и Ассунты.

Поэтому Микеле терпеливо сносил все невзгоды. Бассо Томео ему сказал, что отдаст за него дочь только после того, как тот займется доходным и честным ремеслом или получит наследство. Микеле на это возразил, что не знает ни одного ремесла, одновременно и доходного и честного, ибо эти два качества несовместимы, и тут надо заметить, что в Неаполе суждение это звучит не так уж парадоксально. При этом Микеле ссылался на самого Бассо Томео, который, занимаясь честным ремеслом вместе с тремя сыновьями и трудясь по восемнадцати часов в сутки, почти за пятьдесят лет с того дня, как впервые бросил в море сети, не смог накопить и полсотни дукатов. А потому Микеле ожидал наследства, имея в виду несуществующего дядюшку, который по указаниям Марко Поло отправился в империю Катай. Если же наследство не объявится, что вообще-то возможно, так он уж непременно станет полковником, раз Нанно это ему предсказала. Правда, в доме Бассо Томео он обнародовал лишь первую часть предсказания, умолчав о виселице и посчитав уместным сказать правду только своей молочной сестре Луизе, как нам известно из разговора, предшествовавшего еще более зловещему пророчеству колдуньи насчет самой Луизы.

Итак, приход Ассунты в церковь Мадонны дель Кармине, ее усердная молитва в приделе святого Франциска и множество свечей перед его образом служили Микеле, хоть его и считали дурачком, убедительным доказательством, что Бассо Томео не извлекает больших доходов из своего тяжелого труда. Действительно, три последних дня были так неудачны, что старик дал обет поставить перед образом святого Франциска двенадцать свечей, надеясь, что его покровитель ниспошлет ему улов вроде того, какой евангельские рыбаки вытянули на Геннисаретском озере; при этом старик потребовал, чтобы все утро — другими словами, все время, пока он будет вынимать сети, — Ассунта, поддерживая этот обет, горячо молилась за него.

Обет был дан накануне, после последней ловли, которая оказалась еще хуже, чем две предыдущие, и Ассунта никак не могла предупредить Микеле, ибо он весь вечер провел у Луизы, а всю ночь — возле раненого; потому-то Микеле и нашел дверь дома Бассо Томео запертой, Ассунту же — коленопреклоненной перед образом святого Франциска, а не поджидающей его у себя на крыльце.

Убедившись, что Паскуале Де Симоне сказал правду, Микеле испустил такой громкий вздох облегчения, что Ассунта обернулась, радостно вскрикнула и, ласковой улыбкой, благодаря его за догадливость, знаком предложила преклонить колена рядом с нею. Второго приглашения Микеле не потребовалось. Он тотчас подошел к алтарю и опустился на колени на той же ступеньке, где молилась Ассунта.

Мы не рискнули бы утверждать, что после этого девушка продолжала молиться так же горячо, как в отсутствие Микеле, и была не менее сосредоточенна. Но в данный момент это не имело особого значения, ибо ловля уже закончилась и сети были выбраны. Можно было отважиться на несколько любовных словечек вперемежку с благоговейными обращениями к святому.

Только тут молодой человек узнал от Ассунты о событиях, которые мы, в качестве историка, описали нашим читателям даже раньше, чем о них проведал Микеле, а он, в свою очередь, рассказал девушке о недомогании Луизы, объяснив его как мог, об убийстве, совершенном у Львиного фонтана, и о сумятице на улице Сант'Элиджио, в переулке Соспири делл'Абиссо, возле лавки Беккайо.

Как истинной дочери Евы, Ассунте, едва только она услышала, что на Старом рынке поднялось волнение, захотелось во что бы то ни стало узнать о подлинной его причине. А так как в рассказе Микеле кое-что все же осталось для нее неясно, она распрощалась со святым Франциском, благо молитва ее и так уже была закончена, если не полностью, то почти. Она в последний раз склонилась перед алтарем святого, у выхода из храма опустила пальцы в чашу со святой водой, дотронулась влажной рукой до руки возлюбленного, последний раз перекрестилась, взяла, еще не выйдя из церкви, Микеле под руку и, легкая, как готовый вспорхнуть жаворонок, напевая, вышла из церкви дель Кармине, полная уверенности в помощи святого и не сомневаясь, что улов у отца и братьев на этот раз чудесный.

XXX. ДВА БРАТА

Ассунта оказалась права, уповая на святого Франциска: отец ее и братья взяли поистине чудесный улов.

Когда рыбаки начали выбирать сети, они показались им такими тяжелыми, что возникло предположение — не зацепились ли снасти за подводную скалу, однако они не чувствовали того непреодолимого сопротивления, какое может оказывать камень, лежащий на морском дне, и стали опасаться уже иного явления, которое порой случается и неизменно служит грустным предзнаменованием для тех, кто с ним столкнется: они стали беспокоиться — не попался ли в сети труп какого-нибудь самоубийцы или утопленника, погибшего случайно.

Но, по мере того как они приближались к берегу, рыбаки стали чувствовать копошение и рывки, указывавшие на то, что в сетях — живые существа, и притом очень сильные, которые пытаются, но все же не могут освободиться.

Вскоре на поверхности моря появились брызги и послышались всплески — это пленники, поняв свое положение, делали отчаянные усилия разорвать тенета или выпрыгнуть из них.

Дженнаро и Гаэтано вошли в воду, а старик и Луиджи, собрав все силы, старались укротить бунтующую добычу; наконец первым двум удалось обойти сети и, хотя воды им было по горло, справиться с нею.

По их возгласам и жестам было легко понять, что святой Франциск щедро помог им.

Происходило это в заливе, против улицы Нуова, возле большого дома, что одной стороной выходит на набережную, а другой — на улицу Сант'Андреа дельи Скопари.

Дом этот, известный под названием дворца делла Торре, действительно принадлежал герцогу, носившему это имя.

Так как мы собираемся рассказать о подлинно исторических событиях, нам приходится привести некоторые подробности, касающиеся здания, где эти события произошли, и людей, живших в нем.

У окна второго этажа стоял молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, одетый по последней парижской моде, если не считать того, что вместо сюртука с пелеринками или фрака с длинными фалдами и высоким стеганым воротничком, какие носили в то время, на нем был элегантный бархатный халат алого цвета, застегнутый на груди шелковыми брандебурами. Черные волосы, уже давно не знавшие пудры и подстриженные, вились сами собою, образуя локоны; тонкая батистовая сорочка, украшенная изящным кружевным жабо, слегка приоткрывалась, обнаруживая юношескую шею, белую, словно у женщины; руки у него были белые, изящные — признак аристократизма; на мизинце левой руки виднелся бриллиант. Он рассеянно следил за облаками, плывущими в небе, а движения правой руки были выразительны и красноречивы, как у поэта, отбивающего ритм стихов.

И действительно, то был поэт, поэт в духе Саннадзаро, Бертена, Парни — то был дон Клементе Филомарино, младший брат герцога делла Торре, один из самых элегантных неаполитанских юношей, соперничающий в отношении моды с юными Николино Караччоло и Роккаромана, вдобавок прекрасный наездник, искусный охотник, ловкий фехтовальщик, стрелок, пловец; хоть и младший в семье, он все же был богачом, поскольку герцог делла Торре, будучи старше его на двадцать пять лет, заявил, что отказывается от брачных уз, дабы оставить состояние своему юному брату, которому он дает почетное поручение продолжить род герцогов делла Торре, — честь, от какой сам он, похоже, отказался.

Сам же герцог делла Торре был поглощен задачей, по его мнению, гораздо более важной для современников и будущего, чем продолжение их рода и воспитание наследников. Он был страстным библиоманом: собирал редкие книги и ценные рукописи. Даже Королевская библиотека — неаполитанская, разумеется, — не могла сравниться с его собранием эльзевиров, или, иначе произнося, эль-зевьеров. Действительно, в книгохранилище герцога имелось почти полное собрание изданий Лодевейка, Исаака и Даниила — другими словами, отца, сына и племянника 42. Мы говорим «почти полное собрание», потому что ни один коллекционер не может похвастаться, что обладает всеми их изданиями, начиная с первого, вышедшего в свет в 1592 году под титулом «Eutropii historiae romanae, lib. X» 43, до «Pastissier francois» 44, появившегося у Лодевейка и Даниила и помеченного 1655 годом. Однако герцог с гордостью показывал любителям эту почти уникальную коллекцию, на каждом томе которой в виде издательского знака на фронтисписе красуются: ангел, держащий в одной руке книгу, в другой — косу; виноградная лоза, обвивающая вяз, с девизом «Non solus» 45, Минерва и оливковое дерево с надписью «Ne extra oleas» 46; виньетка с головой буйвола, которую Эльзевиры сделали своей эмблемой начиная с 1629 года; сирена, сменившая буйвола в 1634-м; заставка, изображающая голову Медузы; гирлянда из штокроз и, наконец, два жезла, скрещенные над щитом, ставшие их последним издательским знаком. Вдобавок все эти издания, тщательно подобранные, отличались шириной полей, достигавшей в некоторых экземплярах пятнадцати и даже восемнадцати линий.

Что же касается автографов, то коллекция герцога была самой богатой в мире. Она начиналась с рукописи, скрепленной печатью Танкреда де Отвиля, за нею следовали автографы королей, принцев, вице-королей, правивших Неаполем, вплоть до подписей ныне царствующих Фердинанда и Каролины.

Странное дело! Эта беззаветная страсть, обычно делающая коллекционера равнодушным ко всем человеческим чувствам, ничуть не повлияла на почти отеческую любовь герцога делла Торре к своему юному брату дону Клементе, оставшемуся сиротою в пять лет. Особенно привязала герцога к этому ребенку с самого дня его рождения, по-видимому, мысль, что отныне он может не думать о женитьбе, грозившей если не совсем помешать его собирательству, то, во всяком случае, отвлечь его от этой страсти. Мы просто не в состоянии перечислить все заботы, предметом которых стал ребенок, призванный освободить герцога от обязанностей главы семьи. Во время всех более или менее тяжелых болезней, обычных для детей, старший брат был его единственной сиделкой, проводя возле него ночи напролет за работой над своими каталогами или за розысками в редких книгах опечаток, подтверждающих подлинность данного экземпляра. Дон Клементе из ребенка превратился в подростка, из подростка — в юношу, из юноши он вот-вот готов был стать мужчиной, но глубокая, нежная любовь к нему старшего брата оставалась все такою же. Ему уже было двадцать шесть лет, а герцог по-прежнему относился к нему как к ребенку. Не было случая, чтоб дон Клементе садился в седло, отправляясь на охоту, и брат не кричал бы ему в окно: «Будь осторожен на воде! Будь осторожен с ружьем — проверь, хорошо ли оно заряжено! Будь осторожен, как бы лошадь не понесла!»

Когда в Неаполь прибыл адмирал Латуш-Тревиль, дон Клементе Филомарино, как и многие его сверстники, стал брататься с французскими офицерами и в качестве поэта, наделенного пылким воображением и возмущенного злоупотреблениями и тройным гнетом скипетра, сабли и кропила, примкнул к самым пламенным патриотам и попал в тюрьму вместе с ними.

Герцог делла Торре, всецело погруженный в свои библиофильские занятия и поиски рукописей, почти не заметил появления французского флота и, во всяком случае, не придал этому событию никакого значения. Будучи и сам философом, но отнюдь не связывая философию с политикой, он ничуть не удивлялся, что брат его издевается над правительством, армией и монахами. И вдруг он узнаёт, что дон Клементе Филомарино арестован и заключен в форт Сант'Эльмо.

Упади к его ногам молния — он был бы не столь ошеломлен, как этим известием; некоторое время он собирался с мыслями, потом поспешил в Викариа к регенту — должность эта соответствует нашему префекту полиции.

Он хотел узнать, в чем обвиняется брат.

Он был крайне удивлен, когда ему ответили, что его брат — заговорщик, ему предъявлены весьма тяжкие обвинения и, если они будут доказаны, речь пойдет об его голове.

Плаха, на которой погибли Витальяни, Эммануэле Де Део и Гальяни, только что была убрана с площади Кастел-ло; герцогу показалось, что она вновь воздвигается, чтобы уничтожить его брата. Он побежал к судьям, ломился в двери всяких Ванни, Гвидобальди, Кастельчикал; он предложил отдать в казну все свое состояние; все рукописи, эльзевиры; он предлагал, чтобы вместо брата взяли его самого. Он умолял первого министра Актона, он бросился в ноги королю, в ноги королеве; все было тщетно. Следствие шло своим чередом. Но на этот раз, несмотря на пагубное влияние кровавой троицы, все обвиняемые были признаны невиновными.

Именно тогда королева, видя, что месть в рамках законности ускользает от нее, основала знаменитую «темную комнату», где наши читатели уже побывали, и учредила тайное судилище, где Ванни, Кастельчикала и Гвидобальди были судьями; я Пускуале Де Симоне — палачом.

Пока брат находился в тюрьме, герцог делла Торре едва не сошел с ума; он перестал собирать эльзевиры и разыскивать рукописи; но полтора года тюремного заключения отнюдь не исцелили дона Клементе Филомарино от его либеральных убеждений, склонности к философствованию и врожденной насмешливости, напротив, они только укрепили его оппозиционные настроения. Беспристрастный суд, вопреки тайным настояниям королевы и явным — официальных обвинителей, признал его невиновным и выпустил на свободу. Теперь юноша считал, что опасаться ему нечего, а потому стал постоянным посетителем гостиной французского посла и, наоборот, вовсе перестал появляться при дворе, куда ему, в соответствии с его знатным происхождением, всегда был открыт доступ.

Герцог делла Торре, успокоившись насчет судьбы брата, снова пустился в погоню за рукописями и эльзевирами, и заботы его теперь ограничивались тем, что он, по обыкновению, советовал этому блудному сыну быть как можно осторожнее, садясь в седло, отправляясь на охоту или в плавание в заливе.

В описываемый нами день оба они были в превосходном расположении духа. Дон Клементе Филомарино узнал об отъезде французского посла и о том, что посол объявил королю Фердинанду войну, а так как он склонен был считать себя скорее гражданином мира, чем неаполитанским подданным, у него зародилась надежда, что не пройдет и месяца, как он вновь увидит в Неаполе своих любезных друзей-французов, в то время как король с королевой отправятся ко всем чертям.

Тем временем герцог делла Торре получил от букиниста Дюра — самого известного в Неаполе книготорговца — письмо, в котором тот сообщал, что ему попался один из двух эльзевиров, недостающих в собрании герцога, и спрашивал, доставить ли книгу герцогу или ждать его приезда в магазин.

Распечатав это письмо, герцог делла Торре не сдержал радостного возгласа; сгорая от нетерпения, он повязал галстук, накинул плащ и спустился с третьего этажа, полностью отведенного под библиотеку, на второй, где были жилые комнаты — как его собственные, так и брата; он появился здесь в ту самую минуту, когда дон Клементе Филомарино дописывал последние строки своей комической поэмы в духе «Налоя» Буало, в которой бичевались три главных порока не только неаполитанских монахов, но монахов вообще: сластолюбие, лень и обжорство.

Дону Клементе достаточно было бросить взгляд на брата, чтобы понять, что с ним случилось одно из тех великих библиофильских событий, которые совершенно сводили его с ума.

— Что с вами, братец? — воскликнул он. — Уж не нашли ли вы, случаем, Теренция тысяча шестьсот шестьдесят первого года?

— Нет, дорогой Клементе; но суди сам, какое счастье: мне попался Персии тысяча шестьсот шестьдесят четвертого!

— А в самом ли деле это он? Вспомните, сколько раз вы говорили мне: «Мне попался», а когда дело доходило до покупки книги, вам пытались всучить какой-нибудь фальшивый эльзевир, где вместо оливкового дерева или вяза красовалась сфера!

— Да, но я не поддавался. Старую лису, вроде меня, не проведешь! К тому же пишет мне об этом не кто иной, как Дюра, а Дюра не станет меня обманывать. Он дорожит своим добрым именем. Смотри, вот его письмо:

«Господин герцог, приезжайте поскорее; я счастлив уведомить Вас, что мне встретился Персии 1664 года с двумя жезлами, скрещенными над щитом; великолепный экземпляр; поля пятнадцати линий со всех сторон».

— Поздравляю, братец! И вы, конечно, спешите к Дюра?

— Бегу! Он обойдется мне, по меньшей мере, в шестьдесят или восемьдесят дукатов, но что поделаешь? Со временем библиотека перейдет к тебе, а если я разыщу еще и Теренция тысяча шестьсот шестьдесят первого года — коллекция будет полной. А знаешь, сколько стоит полная коллекция эльзевиров? Двадцать тысяч дукатов, ни больше ни меньше!

— Об одном молю вас, дорогой братец, — никогда не беспокойтесь о том, что вы мне оставите или не оставите. Я надеюсь, что, хотя у нас с вами и нет заслуг Клеобиса и Битона, боги будут достаточно благосклонны, чтобы послать нам смерть в один и тот же день и час. А пока вы будете любить меня, я богач.

— Ах, негодник, — ответил герцог, положив руки на плечи брата и глядя на него с непередаваемой нежностью, — ты ведь знаешь, я люблю тебя как сына, даже более того. Ибо будь ты всего лишь моим сыном, я побежал бы прямо к Дюра, а обнял бы тебя, лишь вернувшись от него!

— Что ж, обнимите меня и скорее бегите за своим Теренцием.

— За Персием, невежда! За моим Персием! Увы! — продолжал герцог, вздохнув. — Из тебя получится лишь посредственный библиофил, и даже в этом я не вполне уверен… Прощай, Клементе, прощай!

И герцог делла Торре бросился вон из дома.

Дон Клементе подошел к окну.

Бассо Томео и его сыновья только что вытянули сети на берег; вокруг них собралась целая толпа рыбаков и лаццарони, сбежавшихся посмотреть на небывалый улов.