Сан-Феличе. Книга первая

LXXV. БЕГСТВО

Начиная с этого момента, как мы уже сказали, было принято окончательное решение бежать. Отъезд назначили на тот же вечер, 21 декабря.

Король, королева, все королевское семейство, за исключением наследного принца, его супруги и дочери, а также сэр Уильям, Эмма Лайонна, Актон и самые близкие из числа придворных решили отправиться на Сицилию на борту «Авангарда».

Как помнит читатель, Фердинанд обещал Караччоло, что если он покинет Неаполь, то не иначе как на его корабле; но от страха, снова подпав под власть жены, он забыл о своем обещании. Тому было две причины.

Первая — его собственное чувство: ему было стыдно перед адмиралом уезжать из Неаполя, после того как он обещал не делать этого.

Вторая причина — соображения королевы. Она думала, что Караччоло, разделяя патриотические чувства всей неаполитанской знати, может, вместо того чтобы доставить короля на Сицилию, выдать его якобинцам, а те, завладев таким заложником, заставят Фердинанда создать правительство, соответствующее их понятиям, а может быть, и того хуже — предадут короля суду, как англичане — Карла I, a французы — Людовика XVI.

Было решено, что адмиралу в виде возмещения за такую обиду будет предоставлена возможность перевезти на Сицилию герцога Калабрийского, его семью и свиту.

Престарелых французских принцесс уведомили о принятом решении, посоветовали позаботиться о своей безопасности при содействии семерых их телохранителей и послали им пятнадцать тысяч дукатов на переезд.

Исполнив тем самым свой долг, о принцессах уже больше не беспокоились. В течение всего дня переносили и складывали в потайном ходе драгоценности, деньги, произведения искусства, статуи, ценную мебель — все, что хотели увезти на Сицилию. Королю очень хотелось взять с собою и своих кенгуру, но это было невыполнимо. Он ограничился тем, что поручил их заботам старшего садовника Казерты, написав ему собственноручно.

Король был крайне огорчен изменой королевы и Актона, доказанной посланием императора; весь день он провел взаперти в своем кабинете и отказывался принять кого бы то ни было. Был дан строгий приказ не допускать и Франческо Караччоло, который, увидев со своего корабля суматоху возле дворца и сигналы на бортах английских кораблей, заподозрил в этом что-то необычное. Не был принят также и маркиз Ванни: он нашел двери королевы затворенными и, узнав от князя Кастельчикалы о готовящемся отъезде, тщетно пытался увидеться с королем.

Фердинанд одно время тщетно собирался вызвать Руффо и взять его с собою в качестве спутника и советчика, но он вовремя вспомнил о разногласиях, возникших между кардиналом и Нельсоном. К тому же, как всем было известно, королева ненавидела Руффо, и Фердинанд, по обыкновению, ради собственного покоя пожертвовал дружбою и чувством признательности.

Кроме того, он решил, что такой умный человек, как кардинал, сам найдет выход из положения.

Посадку на судно назначили на десять часов вечера, а потому было дано распоряжение, чтобы все лица, которым предстоит сопровождать их величества на борту «Авангарда», собрались к этому времени в апартаментах королевы.

Било десять часов, когда Фердинанд появился, держа Юпитера на поводке, — то был единственный друг, на преданность которого он полагался, и, следовательно, единственный, кого он брал с собою. Правда, король вспоминал также о д'Асколи и Маласпине, но подумал, что, как и кардинал, они сами найдут выход.

Он бросил взгляд в огромную гостиную, погруженную в полумрак (опасались, как бы яркое освещение не породило догадку об отъезде), и увидел, что беглецы или, вернее, отчаявшиеся образовали здесь несколько групп.

Главная группа состояла из королевы, ее любимого сына принца Леопольде, юного принца Альберто, четырех принцесс и Эммы Лайонны.

Королева сидела на диване около Эммы Лайонны, которая держала у себя на коленях своего любимца принца Альберто, в то время как Леопольдо склонился головкой на плечо матери; четыре принцессы собрались около нее — кто в креслах, кто растянувшись на ковре.

Актон, сэр Уильям и князь Кастельчикала стояли у окна и переговаривались, прислушиваясь к завываниям ветра и шуму дождя, стучавшего в окна.

Другая группа, собравшаяся у одного из столиков, состояла из фрейлин; среди них можно было заметить и графиню Сан Марко, доверенную особу королевы.

Наконец, вдали от всех, еле видимая в темноте, вырисовывалась фигура Дика, в тот день так ловко и преданно исполнившего распоряжения своего хозяина и королевы, которую отныне мог до некоторой степени тоже считать своей хозяйкой.

При появлении короля все поднялись с мест и обернулись к нему, но он жестом попросил их остаться на месте.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — не беспокойтесь. Он опустился в кресло около двери, в которую вошел, и прижал голову Юпитера к своим коленям.

Маленький принц Альберто, услышав голос отца, спрыгнул с колен Эммы, подошел к отцу и подставил ему свой бледный лобик под копной белокурых волос. Мать не любила его, и он искал у других ласку, столь необходимую детям.

Король откинул кудри сына со лба, поцеловал его и, подержав некоторое время в задумчивости у груди, отослал к Эмме Лайонне, которую мальчик называл своей «мамочкой».

В полутемной гостиной воцарилась зловещая тишина; если кто-нибудь и разговаривал, то шепотом.

В половине одиннадцатого граф фон Турн должен был через потайную дверь по винтовой лестнице проникнуть во дворец. Фон Турн, немец по происхождению, находившийся на неаполитанской службе, так же как и маркиз де Ница, командующий португальским флотом, был подчинен Нельсону. Фон Турну был дан ключ от апартаментов королевы, откуда одна-единственная крепкая, массивная дверь вела к выходу в сторону военной гавани.

В полной тишине часы пробили половину одиннадцатого.

Почти тотчас же послышался стук в эту дверь.

Почему фон Турн стучит, а не отпирает — ведь у него ключ?

В других условиях эта загадка вызвала бы только недоумение и беспокойство; но в тех чрезвычайных обстоятельствах, в каких пребывали собравшиеся здесь люди, она повергла всех в ужас.

Королева вздрогнула и поднялась с места.

— Это еще что такое? — проронила она.

Король только посмотрел на нее: он не знал принятых мер.

— Но это может быть только граф фон Турн, — заметил Актон, спокойно и рассудительно как всегда.

— Почему он стучит? Ведь я дала ему ключ.

— Позвольте, ваше величество, я пойду узнаю, — сказал Актон.

— Сходите, — ответила королева.

Актон зажег свечу и пошел по коридору. Королева проводила его тревожным взглядом. Тишина, и без того довольно мрачная, стала гнетущей. Несколько мгновений спустя Актон появился.

— Ну что? — спросила королева.

— По-видимому, дверь давно не отпирали: ключ сломался в замке. Граф стучал, чтобы узнать, нельзя ли ее отворить изнутри. Я попробовал: не получилось.

— Что же делать?

— Высадить ее.

— Вы дали ему такое распоряжение?

— Да, ваше величество. Он пытается это сделать. Действительно, послышались сильные удары, потом раздался треск и дверь рухнула.

В этих звуках было что-то зловещее.

Послышались шаги, дверь в гостиную отворилась, вошел граф фон Турн.

— Прошу прощения, ваши величества, за произведенный шум и за то, что я вынужден был сделать. Но никак нельзя было предвидеть, что ключ сломается.

— Это предзнаменование, — промолвила королева.

— Ну уж если предзнаменование, оно означает, что нам лучше остаться, чем уезжать, — заметил король с присущим ему здравым смыслом.

Королева испугалась, что к ее августейшему супругу внезапно вернулась решительность.

— Едемте, — сказала она.

— Все готово, сударыня, — доложил граф фон Турн. — Но позвольте мне сообщить его величеству приказ, только что полученный мною от адмирала Нельсона.

Король встал и подошел к канделябру, возле которого ждал граф фон Турн с бумагою в руках.

— Читайте, государь, — сказал он.

— Но здесь написано по-английски, а я английского не знаю, — возразил король.

— Я вам переведу, ваше величество.

«Неаполитанский залив, 21 декабря 1798 года. Адмиралу графу фон Турну.

Подготовьте неаполитанские фрегаты и корветы к сожжению».

— Как вы сказали? — переспросил Фердинанд. Граф повторил:

«Подготовьте неаполитанские фрегаты и корветы к сожжению».

— Вы уверены, что не ошибаетесь? — спросил король.

— Уверен, государь.

— Но чего ради сжигать фрегаты и корветы, которые обошлись так дорого и строились десять лет?

— Чтобы они не попали в руки французов, государь.

— А разве нельзя их переправить в Сицилию?

— Таков приказ милорда Нельсона, государь. Вот почему, прежде чем передать приказ маркизу де Ница, на которого возложено его выполнение, я хотел уведомить о нем ваше величество.

— Государь, государь! — сказала королева, подойдя к Фердинанду. — Мы теряем драгоценные минуты из-за пустяков!

— Черт возьми, сударыня! — воскликнул король. — Вы называете это пустяками? Ознакомьтесь с бюджетом морского министерства за десять лет и увидите, что он превышает сто шестьдесят миллионов.

— Государь, уже бьет одиннадцать, — сказала королева, — милорд Нельсон нас ждет.

— Вы правы, — отвечал король, — милорд не из тех, кто может ждать — даже короля, даже королеву! Исполняйте, граф, приказ милорда Нельсона, жгите мой флот! То, чего Англия не решается взять, она сжигает. Ах, бедный мой Караччоло, как ты был прав и как я ошибался, что не следовал твоим советам! Идемте, господа, идемте, нельзя заставлять ждать милорда Нельсона.

И Фердинанд, взяв канделябр из рук Актона, первым направился к двери; все последовали за ним.

Неаполитанский флот был приговорен, и сам король утвердил приговор. Начиная с 21 декабря 1798 года мы столько раз были свидетелями того, как бегут короли, что, пожалуй, уже не стоит труда это описывать. Людовик XVIII, уехавший из Тюильри 20 марта, Карл X, бежавший 29 июля, Луи Филипп, скрывшийся 24 февраля, показали нам три варианта вынужденных отъездов. А в наши дни в Неаполе мы видим, как внук выходит из того же коридора, спускается по той же лестнице, что и его предок, и покидает возлюбленную родину ради горькой чужбины. Но предку предстояло вернуться, а внуку, по всей видимости, суждено изгнание навеки.

Однако в эпоху, о которой идет речь, Фердинанд еще только прокладывал дорогу для таких ночных, тайных побегов. Продвигался он медленно, с замирающим сердцем прислушиваясь к тишине. На середине лестницы, у окна, выходящего в сторону спуска Джиганте, ему показалось, будто с этого крутого спуска, ведущего от Дворцовой площади к улице Кьятамоне, доносится какой-то шум. Он остановился; шум послышался снова. Тогда он задул свечу, и все оказались впотьмах.

Теперь по узкой, неудобной винтовой лестнице пришлось спускаться на ощупь, шаг за шагом. Лестница была без перил, очень крутая и опасная. Все же до последней ступеньки добрались благополучно и тут почувствовали струю свежего, влажного воздуха.

В нескольких шагах отсюда была пристань.

В военной гавани, где море заключено между дамбами Мола и торгового порта, было спокойно; однако дул сильный ветер и слышно было, как за гаванью волны бьются о берег.

Дойдя до своего рода пристани, что тянется вдоль стен замка, граф фон Турн бросил быстрый взгляд на небо. По нему мчались тяжелые, низкие тучи. Казалось, какое-то воздушное море течет над морем земным и спускается, чтобы волны их слились. По узкой полосе, разделяющей эти два моря, неслись страшные порывы юго-западного ветра, который вызывает кораблекрушения и всякие бедствия, так часто обрушивающиеся на Неаполитанский залив в ненастное время года.

Король заметил тревожный взгляд графа.

— Если погода уж очень плоха, нам не следует отправляться сегодня, — сказал он.

— Таков приказ милорда, — ответил граф, — однако если ваше величество решительно отказывается…

— Приказ! Приказ! — раздраженно повторил Фердинанд. — А что, если это опасно для жизни? Скажите, вы ручаетесь за нас, граф?

— Я сделаю все, что можно сделать в борьбе со стихией, и постараюсь доставить вас на борт «Авангарда».

— Черт побери, это еще не значит ручаться. А сами вы отправились бы в такую ночь?

— Как видите, ваше величество. Я ведь только жду вас, чтобы проводить на борт флагманского корабля.

— Я говорю: будь вы на моем месте.

— На месте вашего величества, если бы мне пришлось считаться только с обстоятельствами и полагаться на волю Божью, я еще подумал бы.

— Так что же, — нетерпеливо спросила королева, не решаясь все же спуститься в шлюпку прежде короля — такова сила этикета, — чего мы еще ждем?

— Черт побери! — вскричал король. — Разве вы не слышали, что говорит граф фон Турн? Погода скверная; он за нас не ручается, и даже Юпитер дергает за поводок, советуя мне вернуться во дворец.

— Так оставайтесь, государь, и пусть всех нас раздерут на части, как сегодня у вас на глазах растерзали одного из самых преданных ваших слуг. Что касается меня, я все же предпочитаю море и шторм Неаполю и его черни.

— Поверьте, о своем верном слуге я сожалею больше чем кто-либо, особенно теперь, когда я догадываюсь о причине его смерти. Но что касается Неаполя и его населения, уж мне тут опасаться нечего.

— Да, мне это известно. Этот сброд видит в вас своего представителя и поэтому обожает вас. Но я не имела счастья удостоиться его любви и поэтому уезжаю.

И, пренебрегая этикетом, королева первая спустилась в шлюпку.

Юные принцессы и принц Леопольдо, привыкшие слушаться скорее королевы, чем короля, последовали за нею, как выводок лебедей за своей матерью.

Один только принц Альберто, вырвавшись из рук Эммы Лайонны, подбежал к королю и стал за рукав тащить его к шлюпке.

— Поедем с нами, папочка! — твердил он.

Король мог противодействовать, только когда видел, что его поддерживают. Он взглянул вокруг, надеясь найти в ком-нибудь сочувствие. Но в ответ на его взгляд, который скорее умолял, чем грозил, все потупились. Все были на стороне королевы — кто по эгоистическим соображениям, кто из страха. Король ощущал себя совсем одиноким, покинутым, склонил голову и пошел за маленьким принцем, ведя на поводке своего пса — единственного, кто, как и он сам, считал, что не следует покидать землю. Король спустился в лодку и сел на отдельную скамью, говоря:

— Раз вы все этого хотите… Ко мне, Юпитер, ко мне! Как только король уселся, офицер, исполнявший в шлюпке обязанности загребного старшины, крикнул:

— Отдать концы!

Двое матросов баграми оттолкнули шлюпку от пристани, весла опустились, и она поплыла к выходу из гавани.

Шлюпки, предназначенные для других беглецов, стали одна за другой подходить к пристани, приняли предназначавшийся им благородный груз и последовали за королевской.

Какая разница была между этим поспешным ночным бегством среди завывания бури и рева волн и веселым торжеством 22 сентября, когда под горячими лучами осеннего солнца, под музыку Чимарозы, колокольный звон и раскаты пушек, скользя по безмятежной морской глади, те же лица отправлялись навстречу победителю при Абукире! С тех пор минуло всего лишь три месяца, и вот теперь, в полночной темноте, в шторм, приходится бежать от французов и просить убежища на том самом «Авангарде», которому тогда устроили триумфальную встречу, слишком рано празднуя разгром Франции.

Теперь задача заключалась в том, чтобы как-нибудь добраться до адмиральского судна. Нельсон подошел ко входу в гавань так близко, как только было возможно без риска для корабля, и все же между военной гаванью и флагманским кораблем оставалось расстояние в четверть мили. Во время переправы шлюпки могли бы затонуть раз десять.

И действительно, чем ближе к выходу из гавани подплывала королевская шлюпка (имея в виду столь опасные обстоятельства, мы позволим себе уделить ей особое внимание), тем опасность представлялась все очевиднее и грознее. Юго-западный ветер, дувший с берегов Африки и Испании, проносился между Сицилией и Сардинией, между Искьей и Капри, не встречая никаких препятствий начиная от Балеарских островов вплоть до подножия Везувия; он гнал огромные валы, которые, подкатываясь к берегу, опрокидывались, разверзая влажные пасти, словно какие-то чудовища, и грозили поглотить под своими сводами хрупкие шлюпки.

Когда подошли к границе, отделяющей сравнительно спокойное море от моря неистовствующего, даже у королевы дрогнуло сердце и она заколебалась. Что до короля, то он сидел молча и неподвижно, держа у своих ног Юпитера и судорожно прижимая его к себе; он пристально, от ужаса широко раскрыв глаза, смотрел на гребни волн, которые вздымались, как морские кони, и обрушивались на Мол, а потом, ударившись о гранитное препятствие, с воем, жалобным и вместе с тем свирепым, низвергались у его подножия, вздымая трепещущую неощутимую пену, во тьме похожую на серебряный дождь.

Несмотря на то что море явило беглецам столь грозный лик, граф фон Турн, ревностный исполнитель полученных распоряжений, старался преодолеть препятствия и сломить преграды. Стоя на носу шлюпки, уцепившись за борт и сохраняя равновесие, научить чему могли только долгие годы странствий по морям, он бросал вызов ветру, сорвавшему с него шляпу, и морю, с ног до головы обдававшему его брызгами. Он подбадривал гребцов, повторяя одну и ту же фразу монотонно, но твердо:

— Гребите сильнее! Гребите! Шлюпка продвигалась вперед.

Но едва они вышли в открытое море, борьба завязалась не на шутку. Три раза шлюпка победно взлетала над волной и опускалась по ее крутизне — и трижды следующая волна влекла ее назад.

Даже граф фон Турн понял, что бороться с таким противником — безумие, и он обернулся, чтобы спросить у короля:

— Государь, как вы распорядитесь?

Но он не успел договорить. Чуть только граф, оглянувшись на секунду, оставил лодку без внимания, волна, высотой и мощью превзошедшая все предыдущие, обрушилась на нее и захлестнула. Шлюпка содрогнулась, раздался треск. Королева и юные принцы вскрикнули, подумав, что настал их последний час. Пес жалобно завыл.

— Поворачивайте назад! — крикнул граф фон Турн. — Плыть в такую бурю значит искушать Творца. К тому же утром, часов около пяти, море, вероятно, успокоится.

Гребцы, в восторге от такого распоряжения, круто повернули, провели шлюпку в гавань и пристали к набережной как можно ближе от входа.