Сан-Феличе. Книга первая

LXXIV. ОТВЕТ ИМПЕРАТОРА

Между тем время, как всегда, шло с безразличной размеренностью, и хотя шайки Пронио, Гаэтано Маммоне и Фра Дьяволо не давали французской армии покоя, она, бесстрастная, как время, следовала тремя потоками через Абруцци, Терра ди Лаворо и той части Кампании, берега которой омываются Тирренским морем. В Неаполе знали о продвижении республиканцев; с 20-го числа известно было и то, что основная часть армии, та, которой командует генерал Шампионне, вечером 18-го расположилась в Сан Джермано и через Миньяно и Кальви продвигается к Капуа.

Двадцатого, в восемь часов утра, князь Молитерно и герцог Роккаромана, каждый во главе полка добровольцев, завербованных среди молодых дворян и богачей Неаполя и окрестностей, явились проститься с королевой и отправились навстречу республиканцам.

Чем ближе становилась опасность, тем более отдалялись друг от друга партия короля и партия королевы.

В первую входили кардинал Руффо, адмирал Караччоло, военный министр Ариола и все те, кто, дорожа честью неаполитанцев, стояли за сопротивление любой ценой и защиту Неаполя до последней возможности.

Партия королевы, состоявшая из сэра Уильяма, Эммы Лайонны, Нельсона, Актона, Кастельчикала, Ванни и Гвидобальди, считала нужным покинуть Неаполь, оставить его, не оказав сопротивления, и безотлагательно бежать.

Помимо всего прочего, еще одно обстоятельство волновало королеву: она боялась, что вот-вот возвратится Феррари. Король, понимая, что его бессовестно обманули, и догадавшись наконец, кто должен ответить за бедствия, обрушившиеся на королевство, мог, как все слабые натуры, почерпнуть в страхе энергию и волю и в этот момент навсегда скинуть с себя бремя, угнетающее его уже двадцать лет, — бремя министра, которого никогда не любил, и супруги, к которой охладел. Пока Каролина была молода и хороша собою, она располагала средством удерживать при себе короля и этим пользовалась, но теперь она, по выражению Шекспира, спускалась по жизненной долине вниз, и король, окруженный молодыми красивыми женщинами, легко вырывался из-под власти ее чар.

Вечером 20-го состоялось заседание Государственного совета; король открыто и решительно высказался за сопротивление.

Заседание кончилось в час ночи.

Между полуночью и часом королева находилась в «темной комнате»; оттуда она привела к себе Паскуале Де Симоне, который получил здесь тайные распоряжения Актона, ожидавшего их в апартаментах королевы. В половине второго Дик отправился в Беневенто, куда еще за два дня до того конюх, пользовавшийся его доверием, доставил одну из лучших лошадей Актона.

Двадцать первого числа день начался с урагана (они в Неаполе обычно продолжаются три дня и дали повод для поговорки: «Nasce, pasce, mori» — «Рождается, насыщается, умирает»).

Несмотря на проливной дождь, сменявшийся бешеным ветром, взволнованный народ смутно чувствовал надвигающуюся великую катастрофу и толпился на улицах, площадях, перекрестках.

О том, что это волнение вызвано какими-то необычными обстоятельствами, можно было судить по тому, что народ скапливался не в старых кварталах города, — причем, говоря о народе, мы имеем в виду толпы моряков, рыбаков и лаццарони, коль скоро иного народа в Неаполе нет. Итак, отовсюду стекались большие взбудораженные группы людей, которые громко рассуждали, бурно жестикулировали, толпясь от улицы Мола до Дворцовой площади — другими словами, на всем протяжении площади Кастелло, площади театра Сан Карло и улицы Кьяйа. Окружив королевский дворец, весь этот люд внимательно следил за улицами Толедо и Пильеро. Среди них можно было увидеть трех человек, уже хорошо известных по предыдущим бунтам; они и разглагольствовали громче, и суетились больше других. Эти трое были Паскуале Де Симоне, Беккайо, обезображенный шрамом и одноглазый, и фра Пачифико, который, хоть и не был посвящен в тайну и не знал, о чем идет речь, дал волю своему неуемному нраву, стучал дубиной из лаврового дерева то по мостовой, то по стене, то по спине несчастного Джакобино, служившего буйному францисканцу козлом отпущения.

Вся эта толпа, сама не знавшая, чего она ждет, все же, казалось, ждала чего-то или кого-то. Король, также ничего не понимавший, но встревоженный этим скоплением людей, наблюдал за ним, скрывшись за ставней одного из окон дворца и машинально лаская Юпитера, а в толпе, подобно грому и бурлящему потоку, время от времени прокатывалось то «Да здравствует король!», то «Смерть якобинцам!».

Королева, знавшая, где находился супруг, ждала с Актоном в соседней комнате, готовая действовать соответственно обстоятельствам, в то время как Эмма вместе с фрейлиной Сан Марко укладывала в покоях королевы наиболее секретные документы и самые ценные украшения своей августейшей подруги.

Часов в одиннадцать какой-то молодой человек, галопом миновав на английском коне мост Магдалины, поскакал по Маринелле, улицам Нуова, Пильеро, площади Кас-телло, улице Сан Карло, обменялся знаками с Паскуале Де Симоне и Беккайо, въехал в главные ворота королевского дворца, спрыгнул на каменные плиты, бросил повод конюху и, словно заранее зная, где он найдет королеву, вошел в кабинет, где она с Актоном ожидала его; при его приближении дверь распахнулась.

— Ну как? — спросили в один голос королева и министр.

— Он следует за мною.

— Когда приблизительно он будет здесь?

— Через полчаса.

— А тех, кто его ждет, предупредили?

— Да.

— Так идите ко мне и скажите леди Гамильтон, что пора уведомить Нельсона.

Молодой человек направился по служебным лестницам так проворно, что можно было тотчас понять, насколько знакомы ему все закоулки дворца; войдя в комнату, он передал Эмме Лайонне пожелания королевы.

— Есть у вас верный человек, который мог бы отнести записку милорду Нельсону?

— Я, — ответил молодой человек.

— Но вы знаете: время не терпит.

— Знаю.

— В таком случае…

Она взяла с письменного столика королевы листок бумаги, перо, обмакнула его в чернила и написала одну только строчку:

«Вероятно, сегодня вечером. Будьте наготове.

Эмма».

Молодой человек сбежал вниз по лестницам так же проворно, как и поднялся по ним, пересек двор, вышел на дорогу, ведущую к военной гавани, сел в лодку и, не обращая внимания на ветер и ливень, велел отвезти себя к «Авангарду», который стоял на якоре в пяти-шести кабельтовых от военной гавани со спущенными брамселями, чтобы легче было противиться ветру; его окружали английские и португальские суда, подчиненные адмиралу Нельсону.

Молодой человек — наши читатели уже догадались об этом — был не кто иной, как Ричард. Он велел доложить о себе адмиралу, быстро взбежал по трапу правого борта, застал Нельсона в его каюте и подал ему записку.

— Распоряжения ее величества будут выполнены, — сказал Нельсон, — вы станете тому свидетелем и сами об этом доложите.

— Генри, — обратился Нельсон к командиру флагманского корабля, — прикажите подготовить шлюпку, чтобы доставить молодого человека на борт «Алкмены».

Потом, спрятав записку Эммы у себя на груди, он написал на листке бумаги:

«Сверхсекретно.99

Нужны три лодки и малый куттер с «Алкмены». Команда не должна иметь иного оружия, кроме холодного.

Быть у площади Витториа точно в половине восьмого. Причалит только одна лодка; остальные будут находиться на некотором расстоянии, с поднятыми веслами. Лодка, которая причалит, будет с «Авангарда «. До семи лодкам надлежит находиться у борта «Алкмены «под наблюдением капитана Хоупа. Н а шлюпках иметь багры.

Все прочие шлюпки «Авангарда» и «Алкмены» с командами, вооруженными ножами, и катера с каронадами пришвартовать к борту «Авангарда», который под командованием капитана Харди точно в половине девятого выйдет в море на полпути от Молосильо.

На каждой шлюпке должно быть от четырех до шести стрелков.

Если потребуется помощь, подавайте знаки сигнальными огнями.

Горацио Нельсон.

«Алкмене „ быть готовой отплыть ночью, если это окажется необходимым“.

В то время, как эти приказы были приняты с почтительностью, равной той пунктуальности, с какою их надлежало исполнить, еще один гонец съехал с моста Магдалины и, следуя по пути первого, направился по набережной Маринеллы, улице Нуово и наконец прибыл на улицу Пильеро.

Здесь он нашел еще более густую толпу, и, хотя на нем был мундир, по которому легко было узнать курьера из королевской канцелярии, ему с трудом удавалось продолжать путь прежним аллюром. К тому же простолюдины словно нарочно сталкивались с его лошадью, потом, недовольные этим, принимались браниться. Феррари — а это был он — привык, что к его мундиру относятся почтительно; потому сначала он отвечал на брань, сыпля направо и налево мощные удары хлыста. Лаццарони расступались и, по обыкновению, умолкали. Но возле театра Сан Карло какому-то мужчине вздумалось пройти наперерез лошади, и сделал он это так неудачно, что лошадь свалила его с ног.

— Друзья, — воскликнул он, падая, — это не королевский гонец, хоть он и в мундире! Это удирает переряженный якобинец. Смерть якобинцу! Смерть!

Крики: «Якобинец!», «Якобинец!», «Смерть якобинцу!» — раздались со всех сторон.

Паскуале Де Симоне метнул в лошадь курьера нож, который вошел в тело животного по самую рукоятку.

Беккайо бросился к лошади и, привыкнув резать баранов и коз, вскрыл ей шейную артерию.

Животное встало на дыбы, заржало от боли, судорожно задергало передними ногами, и целый поток крови хлынул на окружающих. Вид крови оказывает на южные народы какое-то магическое действие. Едва лаццарони почувствовали на себе теплую красную жидкость, едва вдохнули ее острый запах, они с дикими криками кинулись на лошадь и всадника.

Феррари понял, что, если лошадь упадет, ему несдобровать. Он изо всех сил старался поддержать ее ногами и поводом, но бедному животному был нанесен смертельный удар. Лошадь метнулась, шатаясь из стороны в сторону, потом опустилась на передние ноги, вновь поднялась, понукаемая отчаянными усилиями хозяина, и рванулась вперед. Феррари чувствовал, что конь под ним стремительно теряет силы. Он находился всего лишь шагах в пятидесяти от дворцовой кордегардии. Он позвал на помощь, но голос его затерялся в бесчисленных криках: «Смерть якобинцам!» Он выхватил из седельной кобуры пистолет, решив, что выстрел услышат скорее, чем его крики. В этот момент лошадь пала. От сотрясения пистолет выстрелил, и пуля сразила мальчика лет восьмидесяти.

— Он убивает детей! — крикнул кто-то.

При этом возгласе фра Пачифико, державшийся пока что довольно спокойно, ринулся в толпу, распихивая ее своими острыми и твердыми, будто дубовыми локтями. Он протиснулся в гущу толпы в ту саму минуту, когда несчастный всадник, упавший вместе с лошадью, пытался подняться на ноги. В этот момент на его голову обрушилась дубинка монаха, и он рухнул, как бык, оглушенный топором. Однако толпе этого было мало: она хотела, чтобы Феррари умер на глазах у короля. Пять-шесть сбиров, посвященных в тайну этой драмы, окружили несчастного, тщетно стараясь никого к нему не подпускать, но Беккайо, схватив Феррари за ноги, кричал:

— Дорогу якобинцу!

Мертвую лошадь, содрав с нее шкуру, оставили там, где она пала. Толпа последовала за Беккайо.

Шагов через двадцать люди оказались у окна, за которым стоял король. Ему захотелось узнать причину суматохи, и он приоткрыл ставню. При виде его крики превратились в рев. Слыша этот вой, Фердинанд подумал, что расправляются с каким-нибудь якобинцем. Ему не претил такой способ избавления от врагов. Он, улыбаясь, поклонился народу; народ, почувствовав поддержку, захотел показать королю, что вполне достоин его. Несчастного окровавленного, искалеченного, изуродованного, но еще живого Феррари подняли, подхватив под мышки. В этот момент Феррари вдруг очнулся, открыл глаза, узнал короля и с криком: «Помогите! На помощь! Государь, это я, ваш Феррари» — протянул к нему руки.

При этом неожиданном, страшном, необъяснимом зрелище король отпрянул от окна, бросился к креслу и сполз почти без чувств, в то время как Юпитер, не будучи ни человеком, ни королем, а стало быть, не имея никаких оснований быть неблагодарным, скорбно взвыл и с налившимися кровью глазами, с пеной у рта, кинулся из окна на помощь своему другу. Тут дверь комнаты отворилась. Королева вошла, схватила короля за руку, заставила его подняться, потащила к окну и, показывая на это стадо взбесившихся каннибалов, которые рвали тело Феррари на куски, сказала:

— Вот люди, на которых вы рассчитываете для защиты Неаполя и нас самих; сегодня они убивают ваших слуг, завтра зарежут наших детей, послезавтра возьмутся и за нас. Вы по-прежнему настаиваете на своем желании остаться здесь?

— Прикажите все приготовить! — воскликнул Фердинанд. — Сегодня же вечером я уеду…

Ему казалось, будто он все еще видит, как терзают Феррари, слышит голос умирающего, который зовет на помощь. Он обхватил голову руками, зажмурился, заткнул уши и бросился в самую отдаленную от улицы комнату.

Два часа спустя Фердинанд вышел оттуда, и первое, что он увидел, был Юпитер, лежавший, весь в крови, на клочке сукна от мундира, который, судя по остаткам меховой оторочки и брандебуров, принадлежал несчастному курьеру.

Король опустился на колени возле Юпитера, удостоверился, что у его любимца нет серьезной раны, и, желая посмотреть, на чем лежит преданное и отважное животное, вытащил из-под него, невзирая на его стоны, кусок одежды Феррари, вырванный Юпитером из рук его палачей.

По счастливой случайности, именно в этом лоскуте находился кожаный карман, предназначенный для депеш. Король расстегнул пуговицу и вынул нетронутый конверт с ответом императора на его письмо.

Король вернул Юпитеру обрывок куртки, и тот, жалобно скуля, вновь улегся на него. Потом король удалился в свою комнату, заперся там, распечатал императорское послание и прочел:

«Моему возлюбленному брату и любезному кузену, дяде, тестю, свойственнику и союзнику.

Я не писал того письма, которое Вы прислали мне с Вашим гонцом Феррари; оно подделано от начала и до конца.

Письмо, которое я имел честь направить Вашему Величеству, было написано мною собственноручно, и, вместо того чтобы побуждать Ваше Величество открыть военные действия, я советовал ничего не предпринимать раньше апреля, то есть до того времени, когда, по моим расчетам, прибудут наши славные, верные союзники — русские.

Если виновниками случившегося являются люди, которых может покарать Ваше правосудие, то не скрою: мне хотелось бы, чтобы они понесли должное наказание.

Имею честь пребывать Вашего Величества возлюбленным братом, любезным кузеном, почтительным племянником, зятем, свойственником и союзником.

Франц».

Итак, преступление, совершенное королевой и министром, оказалось бесполезным.

Впрочем, не совсем: ведь оно побудило Фердинанда покинуть Неаполь и обосноваться на Сицилии.