Санки, козел, паровоз

Общество

Алика Умного с кучкой его университетских друзей и примкнувшего к ним Виталика терзало не только уместное для студентов бурленье юной плоти. Их мучила ненасытная жажда совершенствования: овладеть мировой культурой, расширить знания до предела и за пределы, отточить вкус и интеллект, утвердиться в высокой нравственности, расточать сладость и свет, творить добро, взывать к милосердию, сражаться за справедливость — вот чего возжелали эти отроки. И так далее. В сохранившейся общей тетради осталась черновая запись, так и не перебеленная: «Общество должно быть творческим во всех отношениях и смыслах, чего бы это ни касалось — выпуска журнала, выработки общественного мировоззрения, программы морального усовершенствования, которую к тому же надлежит творчески нести в народ!» Во как. Слово это — творчески — приклеилось надолго и относилось ко всему: творчески выпить, постричься, поспать, сыграть в волейбол, пообедать, ответить на экзамене, познакомиться с девушкой…

И тут — Общество, такая вот Швамбрания для семи великовозрастных идеалистов. Кто они, чьи имена сейчас появятся в официальных документах? Поверь, милая, очень славные люди. Ну, Алика Ицуру, он же Умный, ты уже хорошо знаешь. Слышала и о Толе Фомине, владельце искрометного мотоциклиста. С другими еще предстоит познакомиться по ходу наших бесед. А кто-то промелькнет — да исчезнет, тут уж ничего не поделать… Но всё весьма, весьма достойные юноши. И каждый имел этакую изюминку, необычность, талант, что ли. Взять хоть Лешу Баулина (среди своих — Палыч) — он один из всей компании совершенно не выпендривался, а потому органичность его многие принимали за ограниченность. Непритязательный во всем, на зависть собратьям по Обществу гонял на настоящем мотоцикле, подтягивался на одной руке и изобретал потрясающие напитки, из которых самый глубокий след в памяти Виталика оставил коктейль «Черный обух»: в чашку горячего крепчайшего кофе, накапавшего из венгерской бомбочки-кофеварки, добавляется чистый спирт в соотношении 1:1. Виталик не помнил, удалось ли кому-нибудь одолеть вторую порцию…

Так вот, какое-то время ушло у них на размышления о названии: все известные им общества как-то назывались. Но довольно скоро кошку назвали кошкой и новое общество осталось просто Обществом. Как и положено, у Общества был устав. Этот единственный отпечатанный на машинке документ занимал полстраницы.

Вот, в сущности, и все. Просто, как биография Радика Юркина.

Кроме устава, был еще Проект программы, правда, рукописный. До самой программы дело не дошло.

Несколько позже в Проект программы кооптировали античное искусство, архитектуру, политику и технику, а к поэзии добавили прозу. Утомленные, но и удовлетворенные выполненной работой члены Общества разбежались — дело было в июне шестьдесят первого — на каникулы.

Поразительно, но в сентябре на первое заседание собрались пятеро из семи, в их числе Виталий Затуловский, который и сохранил кое-какие бумаги Общества, включая протокол этой встречи.

Вот он.

Вы будете смеяться, но через неделю состоялось очередное заседание.

Виталий Иосифович Затуловский погрузился в глубокую задумчивость: что за «не та» квитанция в связке с хамелеонами послужила предметом сообщения Толи Фомина? И почему оценки докладов имеют такую двучленную форму? Поразмышляв — безрезультатно, — он стал изучать следующие протоколы.

Кстати о картах.

Географией были увлечены все члены Общества. Скажем, знали назубок столицы всех стран мира. Но это пустяк. Задумчивый Алик мог внезапно прервать плавное течение ученого собрания, обсуждавшего что-то там австралийское, и, после непременного «кстати», продолжить, например, так:

— Мельбурн, друзья мои, интересен для нас еще и тем, что самый красивый в городе мост, Уэст-гейт-бридж, через реку со звучным названием Ярра спроектирован сыном Александра Федоровича Керенского, а сам Александр Федорович был женат на австралийке и после войны — я имею в виду Вторую мировую — уже в немалых годах подавал прошение о зачислении его на должность заведующего кафедры русского языка и литературы тамошнего Мельбурнского университета…

Тем временем Виталий Иосифович, плюнув на «не ту» квитанцию, все же вспомнил, что в оценках докладов — видимо, по десятибалльной шкале — первая цифра означала балл, даваемый слушателями, вторую давал себе сам докладчик. Как видно — скромность, скромность и еще раз скромность.

Он шелестел ветхими страницами амбарной книги с протоколами Общества и вспоминал.

У Володи Дубинского была тайная страстишка, выказать которую могучий парень, способный, как и Палыч, подтянуться на одной руке, да несколько раз кряду, стеснялся. Любил он до самозабвения русский романс. Тот еще, классический. Гурилев, Варламов, Булахов… И как-то раз, дорвавшись, рассказал слегка обалдевшим членам Общества массу подробностей о Булаховых, числом три, из коих два — Петра. Да еще жена и дочь одного из них оказались блистательными певицами… Первый Булахов, с трепетом говорил Володя, Петр Александрович, родился в 1792 году, пению учился у итальянца Риччи, пел сначала в Московском частном хоре, потом — в театре Пашкова, а с 1825 года — в Большом. Он-то впервые исполнил и «Черную шаль» Верстовского, и «Соловья» Алябьева — да, да, тогда это пели не колоратурные сопрано, а тенора. В Третьяковке можно увидеть портрет Петра Александровича кисти Тропинина. Два его сына — Павел и Петр — стали музыкантами, Павел считался первым тенором Петербурга, а Петр не столько пел, сколько сочинял: «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не пробуждай воспоминанья», «Нет, не люблю я вас» — все это Петр Петрович написал. И жена его, Анисья Александровна, сценическая фамилия — Лаврова, пела и в Большом, и в Петербурге тоже… И дочь их, Евгения Збруева, стала певицей, у нее было глубокое контральто, она дожила до 1936 года и оставила воспоминания об отце: жил тот тяжко и бедно, много лет был прикован к креслу параличом… В заключение докладчик было затянул «В час, когда мерцанье звезды разольют и на мир в молчанье сон и мрак сойдут», но в месте, которым Дубинский особенно гордился: я и-и-и-ду из дома, — терпенье слушателей лопнуло.

Такая получилась внеплановая пятиминутка, не попавшая в протоколы Общества. Виталик потом долго ломал голову — до сих пор ломает, когда выдается свободная минутка, — как Евгения Ивановна Збруева могла приходиться дочерью Петру Петровичу Булахову.

Виталий Иосифович листает дальше. Батюшки, прелесть какая!

Баулин опоздал на 1 час и не был готов к докладу, за что единогласно осужден морально.

Членам Общества дозволяется за неимением денег брать на душу долг, исчисляемый произвольным количеством рублей.

А вот и знакомый почерк — да это его, Виталика, рука.

Ох, врал Виталик, наверняка содрал он все это у Блока, а не по памяти писал. И здесь, как много раз до — и после, — находил способ повернуться к аудитории выгодным профилем.

М-да, а вот подкреплялись члены Общества во время изнуряющих заседаний гоголем-моголем, который тут же торжественно готовился. Ни тебе косячка, ни ширева, ни колес. Ни — алкоголя. Растирали пяток яиц с сахаром, добавляли какао, выдавливали сок лимона и взбивали вилкой. Жутко приторно — но бодрило. Иногда слушали пластинки и магнитофонные записи — от Рахманинова до «Шестнадцати тонн». Вперемешку. Виталик отдавал предпочтение «Тоннам», хотя никогда бы в этом не признался. Увлеченный английским, он старался пробиться к смыслу басовито исполняемой песни. Она и сейчас ему помнится. Со свойственным ему стремлением пустить пыль в глаза он часами гонял ее дома, чтобы разобрать слова, а когда почти все понял, на очередной интеллектуальной оргии эту пыль таки пустил.

— Можно сказать, боевой клич американских шахтеров, — небрежно поучал он собратьев по Обществу. — Вот, послушайте.

И проигрывал первый куплет:

— Говорят, — переводил он, остановив проигрыватель, — что человек создан из грязи, вроде как из праха, а бедняк сделан из мышц и крови, из мышц, крови, кожи и костей, из слабого разума и сильной спины.

Оценив эффект, Виталик пускал продолжение:

— Погрузишь шестнадцать тонн, а что получишь? — токовал он. — На день постареешь, да еще больше задолжаешь. Не зови меня, святой Петр, не могу я к тебе идти, потому что задолжал свою душу магазину компании.

Тут он давал объяснения, что, мол, святой Петр стоит у врат Царствия Небесного и впускает туда праведников. А шахтеры всегда были в долгу у своих хозяев, потому что платили им вроде как не деньгами, а талонами: на них только в своих магазинах можно было что-то купить. Такой вот звериный оскал капитализма. Чистая политинформация под хорошую музыку. Народ слушал, кивал, и только сильно диссидентствующий Алик Умный задумчиво смотрел вдаль. А пластинка пела:

В этом месте у Виталика возникли определенные затруднения, и он честно в них признался.

— Видите ли, — говорил он, — сначала тут вроде как все ясно: я родился хмурым утром, солнца не видно, взял свой обушок и почапал к шахте. Нагрузил я шестнадцать тонн угля номер девять… Но разрази меня гром, если я знаю, что за уголь такой, почему ему девятый номер присвоили.

— Ну да, — желчно заметил Алик. — Уголь все же — не трамвай.

— Какой такой трамвай, почему трамвай? — всполошился Виталик.

— С девятым-то трамваем полегче. Всегда спеть можно:

Остальные члены Общества сочувственно покивали — не знает человек, чего уж тут (много позже Виталик раскопал, что речь шла не об угле с этим номером, а о шахте — Девятой шахте в Кентукки, которую шахтеры называли «Раем»), и переводчик с достоинством продолжил:

— А этот долбаный босс (предмет особой гордости, где-то он раскопал такое значение «соломенного» босса) и говорит: «Черт бы меня побрал!» Вроде как — удивился.

Потом шел повтор второго куплета, и Виталик отдохнул. Пятый куплет звучал так:

— Я родился дождливым утром, — вещал он, — борьба и беда стали моим вторым именем. Воспитала меня старуха-львица в зарослях сахарного тростника, и ни одна приличная женщина не могла меня заставить вести себя прилично. — И небрежно заметил: — Тут, кстати, возможно и другое толкованье. Walk the line, то бишь пройти по линии, значит вообще-то правильно себя вести, но еще и быть трезвым, чтобы суметь пройти по линии. Так что, может, этот шахтер с горя не просыхал.

Потом опять шел припев, а после него:

— Коль увидишь меня, уступи-ка дорогу, кое-кто не успел — отдал душу Богу. У меня кулак железный, а второй — как камень твердый, если правой промахнусь, левой всю расквашу морду, — резвился Виталик.

На этом разбор песни закончился.

Ну а у Алика была своя манера. Он обращал синие глаза к потолку, выдерживал паузу, потом обводил взглядом присутствующих и говорил:

— Помогите-ка, друзья мои, найти ответ на вопрос, который не дает мне покоя с утра. Какова раскраска зебры: черые полоски по белому или белые полоски по черному?

Но чаще, после синего взгляда, следовало: «А известно ли вам…»

И начиналось, скажем, такое:

— А известно ли вам, сколько курица может прожить без головы? — Снисходительная пауза. — Как выяснилось, без малого два года. Давно дело было, в тысяча девятьсот сорок пятом году, и далеко — в городишке штата Колорадо, не помню его названия. Жил там у одного фермера петушок по имени Майк, и его хозяин — Ллойд Ольсен звали того фермера — оттяпал петушку голову. Не то чтобы по злобе, а по обычной крестьянской нужде — захотелось курятинки. И надо ж такому случиться, что топорик миновал яремную вену и оставил Майку небольшой кусочек стволовой части мозга. И вот ольсеновский кот прикончил отлетевшую голову а остальное не пожелало помирать. Мало того, это остальное продолжало жить в свое удовольствие. Оно стало знаменитостью. На обложках «Тайма» и «Лайфа» красовались портреты Майка, а хитрюга Ольсен собирал по четвертаку за счастье увидеть безголового петуха. Он даже показывал желающим его засушенную голову — фальшивку, конечно, ведь настоящую сожрал Грималкин, жирный добродушный котяра. Между тем ежемесячный доход Ольсена в разгар славы Майка достиг четырех с половиной тысяч долларов, а такие деньги в сорок пятом году были ой-ёй-ёй! Завистники и подражатели отсекали головы домашней птице в стремлении повторить это чудо — вотще: куры, утки, гуси, индейки жить без головы отказывались наотрез. А Майк жил себе и не тужил. Кормежку и питье в его организм хозяин доставлял с помощью пипетки. За два года освобожденный от необходимости думать петушок прибавил больше двух кило. Майк топтал бы землю и дальше, если бы не рассеянность Ольсена. Как-то в Фениксе — штат Оризона, чтоб вы знали, ибо никогда не вредно пополнить свои сведения по географии, — в гостинице, где Ольсен с Майком остановились на отдых, петушок вдруг стал задыхаться. Очистить дыхательные пути птицы можно было, и такое уже случалось, с помощью той же пипетки, да только хозяин позабыл ее где-то на последнем показе своего кормильца. И Майк помер. Увы, увы, увы… Однако слава о нем живет по сю пору. И население родного города Майка каждый май, не буду врать какого числа, бурно празднует День Безголового Майка. Курятину в тамошних ресторанах в этот день не подают.

Все это у них называлось пятиминутками, и набралось их немало. Конечно, память Виталика не могла сохранить полный набор этих поучительных историй, но кое-что всплыло, ожило, пока он неторопливо переворачивал страницы упомянутой амбарной книги. Набралось достаточно, чтобы снабдить это кое-что отдельным заголовком: