Пора возвращаться к школе

Так вот, о Лене. Казалось, ничто не предвещало. Лицо широковатое, зубы крупные и не слишком ровные, лоб низкий, в колечках челки, глаза, правда, голубые — но чем это лучше карих или серых? Ноги полные у щиколоток и вовсе не длинные. Талия, правда, тонка, но редкость ли это в пятнадцать лет? Пальцы аккуратные, но чуть приплюснутые на концах. Романическая барышня. Начитанная. «Наберись смелости и возьми меня под руку». Это когда Виталик решился пригласить ее в театр. Как тогда ходили в театр девушки и дамы! В теплых ботиках, которые в гардеробе меняли на лодочки или китайские босоножки. И платьями шелестели, а материя называлась все больше по-французски: крепдешин, креп-жоржет, креп-сатин, креп-марокен. Но Ленка так и потопала, в этих ботах на резиновом ходу и скучном сером в мелкую клетку платьишке. Страшно соблазнительной она показалась Виталику в больнице, после операции, аппендицит вроде бы (пришел навестить, прихватив для храбрости Сережу Рогачева, насмешника и шахматиста): бледная такая, в застиранном коричневом халате. Он робел и любил. И — ненавидел. Ну да, тот самый оксюморон odi et amo, которым Катулл заразил поэзию на сотни и тысячи лет. А как-то — после школы уже, студентами — собрались у Виталика несколько бывших одноклассников (свободная хата по случаю отъезда домашних на дачу). Что-то пили, возможно, пели, наверняка танцевали в полутьме. И тут он поставил на проигрыватель «Маленький цветок». Кто из ровесников наших не помнит выматывающую душу мелодию «Маленького цветка»? Совсем недавно, в Спасо-Хаусе, на приеме по случаю вступления на престол нового американского атташе по культуре, его слух был потревожен — и ублажен — чудными звуками. Престарелый пианист в белом костюме и синей бабочке наигрывает легкий джаз. Tea for Two. Конечно, Summertime… О, Summertime! Эта колыбельная преследовала его долго, в том числе и потому, что, слушая ее многажды, никак не мог уловить одно слово:

Summertime and the living is easy,

Fish are jumping and the что-то там is high.

Oh your daddy is rich and your ma is good looking,

So hush, little baby, don't you cry.

И вдруг — «Маленький цветок». Виталик — пианисту: «Кто, ну кто написал эту музыку?» Тот понимающе смотрит, сочувственно: «Не знаю, я на слух играю…» Разочарованный, Виталик пристроил на подоконник тарелку со снедью и стал тянуть джин из тяжелого стакана. Тем временем белого пианиста сменил квартет — аккордеон, гитара, банджо и какая-то дудка, который грянул что-то ирландское, а рядом с Виталиком нарисовалась она — черные круги под глазами, крупный рот, чистая Анна Маньяни, если бы не голые дряблые плечи и зеленые чулки. «Я смотрю — мужчина пьет один, а если мужчина пьет один, он не может быть счастлив». Он допил джин и ушел, оставив тарелку нетронутой. А вернувшись домой, залез в Интернет. «Американский джазовый музыкант Сидней Беше… родился в бедной креольской семье… “Маленький цветок” появился на свет 1954 году..» Нет больше тайн. Нет тайн в мире, ты ограбила нас, Мировая паутина. Да, и пропуск в Summertime заполнил тут же. Cotton там у них, хлопок, понимаешь, в рост пошел. Стоило мучиться. Вроде такого:

Жизнь, ей-богу, хороша, в полной силе лето,

Рыбки плещутся в пруду, уродилась репа.

Папа премию принес, мама в спальне пудрит нос,

Кто ж к тебе, малыш, придет, колыбельную споет?

Поставил он, значит, на проигрыватель маленький диск (45 оборотов). И Лена заплакала. По-домашнему прижавшись к нему, лила теплые беззвучные слезы, он слизывал их с ее щек, касался губами бровей, что-то шептал и погружался в горькую нежность, какой не испытывал прежде никогда, да и потом довольно долго.

Все они водят хороводы в Виталиковых снах.

Вот Саша Каплун, тихий, близорукий, с внезапными вспышками тонкого юмора, с вечной каплей на еврейском носу («Каплун капнул», по словам Сережи Рогачева, о котором ниже), покорный исполнитель «Серенады» Шуберта (если, конечно, «Песнь моя летит с мольбою» — это «Серенада» Шуберта, бормотал под нос постаревший Виталик, напрягая память и соображая, с какого бодуна стал Шуберт писать музыку на стихи нашего Огарева?..) на школьных концертах, объект постоянных подковырок (ах это Огарев перевел стихи ихнего Людвига Релыптаба? Вот оно что! Того самого Релыптаба, что назвал «Лунной» Бетховенскую четырнадцатую сонату до-диез минор? Как же, как же — opus 27, № 2, quasi una fantasia, посвящена Джульетте Гвиччарди. Ну так бы и сказали, тогда совсем другое дело), упорный, хоть и не слишком удачливый ухажер за доброй половиной одноклассниц (одна из них, Алла — о ней чуть позже, — рассказывала, как в снежный морозный день Саша часами гулял ее вокруг Кремля, храня полнейшее молчание), доктор технических наук и всяческий профессор, единственный школьный товарищ, с которым Виталик время от времени перезванивался, пока Саша был жив. Да, и он уже — был, переехал в воспоминания.

Как и Сережа Рогачев. Красивый, наглый, белокурый, в улыбке вечная издевка, сестренку Вику кличет дурой и в шахматы играет ловко. К матери, которую звал Оленькой, относился с легкой иронией, отчима презирал. В школу почти всегда опаздывал, схватывал все мгновенно, получал либо двойки, либо пятерки — в равных количествах, давал одноклассникам сеансы одновременной игры вслепую и никогда не проигрывал. Они почти дружили, вода и камень. Уже студентами встречались по вечерам в каком-то учреждении на Варварке, где работала Оленька, сдвигали столы и до ночи играли в пинг-понг. Во взрослой жизни появлялся у Виталика с бутылкой вина и гитарой, пел, жаловался на ухабы партийно-железнодорожной карьеры. Попробовал зарабатывать переводом чего-то научно-популярного — Виталик с ним поделился. Перевод пришлось переписать, сказать ему об этом Виталик постеснялся и отдал гонорар. Они долго не виделись, а потом позвонил еще один одноклассник Володя Марков (см. еще ниже), неведомо где раздобывший его телефон, и сказал, что Сережа умер. На похоронах он узнал мать Оленьку, сестру Вику, но они его, конечно, не узнали.

Володю Маркова, неизвестно почему, Виталик называл дядюшкой, тот Виталика — племянничком. Он жил напротив школы в узкой длинной комнате, куда заходили прямо с улицы и где царил неистребимый неописуемый запах — вот говорю тебе и ощущаю его, но не могу найти подходящего сравнения. Запах этот Володя носил с собой повсюду. Когда через двадцать пять лет после школы они встретились на квартире Лили (см. еще ниже), Володя пришел с двумя бутылками коньяку. Он был респектабелен, благодушен и деловит. Виталик приблизился и понюхал воздух. Конечно, эффектнее было бы сказать, что сквозь дорогой одеколон и проч. его ноздри уловили… Нет, не уловили.

Алла, ах, Алла. Лицо грубовато-восторженное, на носу синяя жилка. Коротко остриженные ногти очень ее портили. Бедное белое платье, туфли тоже белые и бедные, хотя на каблуке. Огромная одышливая мать — Алла могла стать точной ее копией лет через тридцать, но не стала, умерла от рака прямой кишки, — так вот, мать очень любила Виталика, а еще любила Леонида Ильича Брежнева. (И это году в пятьдесят шестом, когда Брежнев-то был не больно важным… Так что любила бескорыстно, за красоту.) Школьный драмкружок, потом — студия в райдоме пионеров, потом — ГИТИС с третьего, что ли, раза, потом — областной драмтеатр. Он так и не видел ее на профессиональной сцене. Но только-только началась «Таганка», и она с истинной страстью, во время полуночных прогулок, шептала ему на ухо: «Плохой конец заранее отброшен, он должен, должен, должен быть хорошим!» Или пела негромко: «Ты представь, что это остро, очень остро — горы, солнце, пихты, песни и дожди». Очень рано вышла замуж за ударника школьного джаза, фамилия с корнем «рез», и как отрезало. Одна из их последних встреч была пламенной. Виталик утащил ее встречать Новый год к приятелю. То ли они успели встретить новый, то ли только проводить старый, но после какого-то бокала Виталик принялся доказывать всем присутствующим, что бенгальские огни — вещь совершенно безопасная, для чего поднес искрящийся стержень к еловой ветке.

Гасили елку и обои, залив всю комнату в коммуналке. Наглотавшись дыма, в саже и копоти, они с Аллой к утру кое-как добрались до ее дома. Она легла, а он сидел рядом и плотоядно смотрел — вид был жалкий и очень соблазнительный. Мама сопела за шкафом. «Одень меня», — сказала Алла. «Закрыть одеялом?» — «Ты меня взглядом раздел, а теперь одень». Это была единственная шутка, которую он услышал от Аллы. А еще он одел ее в свою пижаму, у себя на Псковском, когда она осталась на ночь и до утра они сражались с клопами, которые падали с потолка, ибо ножки тахты он предусмотрительно поставил в миски с водой.

А как-то его поразила внезапная дружба с Витей Сычевым: они играли в свою Швамбранию. У каждого было собственное государство, рисовали карты, писали конституции, воинские уставы, придумывали покрои мундиров, воевали, заключали мир, устраивали революции и перевороты. Всё — до восьмого класса, до совместного обучения. Потом Витя стал стричься в «Гранд-Отеле», первым в классе заузил школьные форменные брюки и научился танцевать стилем, то есть стоять, слегка раскачиваясь и привалив партнершу к своему организму. Они обсуждали с Виталиком достоинства ног Лолиты Торрес и Сильваны Пампанини. Сычев же повинен в одном эпизоде, вспоминать о котором Виталику до сих пор стыдно. Он встретил Витю в компании хлыщеватых ребят с антисемитским душком. Они поравнялись, и Витя, совершенно неожиданно, ударил Виталика в лицо. Довольно сильно.

Да, конечно, догнать, ответить, кулаком в морду, в морду… Пусть их много, но я должен…

Он струсил. И был сбит с толку. Настолько, что на следующий день, когда Витя как ни в чем не бывало заговорил с ним, Виталик ему ответил — как ни в чем не бывало. Потом уж рассказал о случившемся Володе Рассказову (ну как не рассказать Рассказову), очень в ту пору для него авторитетному, и услышал ожидаемое: «Друг — не друг, а такое спускать нельзя. Подойди и врежь». Ах, как это красиво. На перемене, при всем классе, под взглядами Лены, Аллы, Лили. «Ты, Витя, — гад!» И в морду. Или: «Вы, милостивый государь, — подлец!» И в ту же морду.

Он этого не сделал и, как выяснилось, поступил благоразумно. Когда много месяцев спустя в их с Витей разговоре, вполне мирном, хотя и лишенном прежней теплоты, всплыл этот эпизод, тот признал, что науськали его спутники: будто Виталик в присутствии девушек пренебрежительно отзывался о его набриолиненном коке. И слабо тебе дать в глаз жиду, предположили они. Не слабо, ответил Витя и дал. Тронутый такой откровенностью, Виталик, в свою очередь, сказал, что да, был растерян, но после консультаций с уважаемым ими обоими Володей собирался прилюдно дать в глаз ему, Вите, чего не сделал в силу того же коктейля из трусости и растерянности при явном преобладании первого компонента. «Я этого ждал, — сказал Витя. — Ты бы подошел и бил правой в голову, это совершенно автоматическое действие непрофессионала. Я бы ушел нырком и, выпрямляясь, ударил правой снизу в челюсть». Но откуда, спросил Виталик, такие познания? «Да я уже год занимаюсь боксом, второй разряд. — Потом добавил: — Юношеский».

Такой вот скрытный юноша, Витя. Отомстил ему Виталик довольно подло. Из армии Витя писал Лиле (см. по-прежнему ниже). У солдата тяжелая служба, сообщал он, так нужна ему девичья дружба. И присылал множество стихов собственного изготовления. Виталик сочинял на них едкие пародии, и Лиля отсылала их обратно, от своего имени. Вернувшись из армии, Витя собрал у себя друзей по службе и кое-кого из одноклассников. Выпили за дембель, еще раз за дембель, за подруг дождавшихся, помянули не дождавшихся — чтоб им, а потом густой струей пошла Витина поэзия. Через много лет, пытаясь собрать одноклассников, Виталик позвонил Вите и узнал, что тот уже три года как умер.

Володя Рассказов, складный такой, аккуратный, спокойный, в себе уверенный. И на гитаре он играл, и песни пел проникновенным баритоном. В рано развившейся завистливости Виталика он сыграл свою роль. На нем очень ладно сидела одежда, брюки легким изломом ложились на изящные чешские туфли — такие, за триста пятьдесят, для Виталика оставались мечтой до выпускного вечера. В каком-то школьном походе Володя за несколько минут научил его танцевать, да не что-нибудь, а танго — сама понимать, как это было важно. И в науках преуспел. К выпускным экзаменам они готовились вместе, то у Володи, то у Виталика. В его квартире — отдельной! — висела картина, Дюймовочка в чашечке цветка. Работа отца, красивого отставного полковника. Мама, всегда элегантная, надушенная, — в родительском комитете. Старшая сестра — студентка: Виталик запомнил очень сладкий поцелуй, но напрочь забыл, при каких обстоятельствах. И сдали они оба неплохо, получили по серебряной медали.

Пару раз они встречались, доцент МАИ, по-прежнему гитара и «Клен ты мой опавший». Уверенность, успешность, устремленность к солидной цели. Лет тридцать спустя звонок. «Телефон твой дала Лиля. У меня беда, у жены рак груди, очень нужны деньги, сам понимаешь». — «Еще как понимаю». — «Долларов двести, на две-три недели». — «Конечно, конечно». — «Я не смогу приехать сам, приедет сын. Ты не пугайся, он десантник, вид у него такой».

Приехал, копия Володи, но в четыре раза шире. Очень вежливый. Заверил, не позже, чем через…

Прошел год. Володя позвонил. Очень виноват. Непременно отдам. Не дашь ли еще двести?

Не дал.

Так вот, Лиля. Обворожила АНК, отчима, когда пришла к Виталику на день рождения. И ножка-то маленькая, и танцует правильно, и скромная. Как-то, уже после школы, сгоряча, Виталик пообещал Лиле жениться, если ей понадобится штамп в паспорте для распределения в Москве. И вот она звонит и спрашивает: готов выполнить обещание? А он — в кусты. И заблеял: мол, по-настоящему собираюсь жениться и как же теперь быть, не знаю. Тогда она с легкой грустью: успокойся, говорит, я обошлась. Проверить тебя хотела. Вот и проверила. А жаль, я лучше о тебе думала.

Забавная была у них дружба. Какой-то сюрреализм в Таллине, в общежитии студентов. Надо же, адрес запомнил: улица Маяка-Пыйк, 5. Лиля была там на практике, а он приехал к ней в гости. Когда она уже возвращалась в Москву, а Виталику надо было дождаться своего поезда, который уходил через сутки, он остался ночевать на этой Пыйк в обществе девиц и парней, которые всю ночь сотрясали кровати, урча и повизгивая, а утром завтракали — каждая пара отдельно, тревожно следя, чтобы никто не спер чужой кусок. А еще Лиля успела показать ему эстонскую экзотику в виде пяти сортов творога, наличествующих в каждом гастрономе, густо понатыканных «кофиков», молочных забегаловок «пиима саале», где подавали взбитые сливки, и ресторанов с европейским шиком, в которых официанты в перчатках, наливая в бокал вино, держали левую руку за спиной, а спички, как утверждала Лиля, приносили непременно на блюдечке, причем одна высовывалась из коробка на манер пулеметного ствола. Они даже пили кофе и ели мороженое в одном из таких восхитительных заведений — то ли «Виру», то ли «Кяну кук», — и Виталик небрежным, как ему казалось, жестом показал официанту на свою незажженную сигарету. Тот подошел сразу, но теорию о блюдце и пулеметном стволе подтвердить не удалось, поскольку официант просто вынул коробок из кармана, чиркнул спичкой и поднес ее к Виталиковой сигарете.

Валя Осокина, прямая спина гимназистки, прижать во время танца — ни-ни, так и осталась в стороне от бурных событий школьной любовной жизни. А с фотоовала смотрит так нежно, беззащитно, притягательно.

Еще с выпускной фотографии на Виталика устремлен взгляд симпатичного хомячка. Это Лера, в те времена вовсе хомячка не напоминавшая, с красивыми, чуть косолапо поставленными ногами и туповатым взглядом. В силу какой-то химии именно она вызывала у прыщавой братии бурную реакцию, то бишь эрекцию, на уроках физкультуры. Красавица Валя — нет, а Лера — да, да, да. Ее и тискал, а потом, по его словам, «завалил», по его же словам, — на сене (где уж он раздобыл сено?) — Игорь Новинский, сам на фотографии отсутствующий. Видимо, ушел из школы до выпуска. Парень очень утонченный. Как выяснилось впоследствии из уже взрослых разговоров, вызывал он такую же реакцию у одноклассниц, как Лера у одноклассников. Но вряд ли на физре — худосочный и вялый, расслабленный, он скорее напоминал Печорина. Умен и ироничен. Ехиден и высокомерен. И слово «философические» в применении к письмам Чаадаева произносил так же небрежно, как матерщину.

А Галка? Он забыл ее фамилию, но тело! Взрослой гимнастки, упругое и всегда чуть-чуть пахнувшее потом. Виталик встретит ее снова уже во студенчестве и проведет содержательную неделю в ежедневных поисках «хаты», после чего она ухлестает куда-то с более эффектным парнем из юридического. А в школе он робко поднес ей к Восьмому марта фаянсовую свинку в сопровождении стихов, где самыми удачными строчками были «вот тебе, милый Галчонок, маленький поросенок». Далее шли рекомендации — чем следовало поросенка кормить…

И через пятьдесят лет он помнит их всех: атлетичного и угреватого Славу Никольского — на фото совершенный красавец в стиле белокурой бестии, а живьем был совсем незаметен; Славу же Степанова, бегуна номер один, вполне продвинутого стиляги, вскоре после школы севшего то ли за фарцу, то ли за изнасилование; Володю Сергушина — единственного, кто мог достать лбом до колен, причем своих, чем и прославился, да еще свистел хорошо — «абаделиделидела» из фильма «Стрекоза». Год-другой учился с ним Аркаша Пекарский, рыхлый эрудит, знающий все, а запомнившийся тремя эпизодами: Аркаша переодевается к физкультуре и обнаруживает кальсоны под форменными брюками — издевательский шум; Аркаша на уроке истории подробнейше описывает битву при Пуатье (или Креси?), упирая на особую роль генуэзской пехоты; Аркаша берет у Виталика почитать «Янки при дворе короля Артура» — читает до сих пор. Толстуха Таня Елейная, объект жестоких насмешек, Виталик — сострадательная душа — ее жалел, но ей, как теперь представляется, все это было совершенно безразлично. Неля Помазанова — подавленная страсть в глазах, особой формы икры (резко очерченный мускул, словно и правда мышь шевелится под кожей) и тонкие лодыжки породистой лошади… Хватит на этом, пожалуй. Вот разве еще Таня Рудзак….

Маленькая, с высохшими ножками — что-то с позвоночником, видимо, поскольку носила корсет, хотя на физкультуре появлялась без него. Рьжие взбитые волосенки, конопушки, рот и глаза — отчаянная решимость. Я, я, я… с тем, с этим, с ним… И вдруг — с Б.П. Это наш историк. И вроде бы видели их…

Б.П. — светлое пятно в шеренге правильных учителей. Историк, ну чисто Тихонов из «Доживем до понедельника», только не такой красавец, поскромнее. В школьном джазе играл на скрипке и пел «Раз пчела в ясный день весной». Пиджак «букле», брюки заужены, галстук завязан ловко. Голоса не повысит. Девки тают. И тут — Таня.

Да быть того не может! Или может? Тоже из сострадания? Был замечен провожающим ее домой. И не раз. А она, Таня, — двум-трем своим подругам, а те — своим: его жена устроила скандал. Да как же ей не стыдно, интеллигентный человек… И в глазах напор, и дрожит нижняя губка, и конопушки заливает малиновый плиточный румянец. Дальше можно писать мелодраму из школьной жизни. Развратные действия в отношении несовершеннолетней. На самом же деле окученное литературой чувство взрослого мужчины к неказистой школьнице, замухрышке, почти инвалиду. Жалость и страсть в одном флаконе. Сотня страниц текста — и развязка: замухрышка бросает Б.П. Гумберта и уходит к негру-наркоману, Гумберт побитой собакой возвращается к семье, из открытых окон школы слышны крики октябрят. Да откуда в Москве пятидесятых негры-наркоманы?


Говоришь, при — той — нашей жизни я не рассказывал тебе о школьных друзьях? Правда, я много чего не рассказывал. Уж больно ты была ревнива. Ежедневник мой просматривала — даже на отдыхе, помню, в Анапе, где мы были с маленькой Ольгой. Я знал это и как-то раз, когда хотел поздравить сокурсницу Наташу Курносову, она же Наташа Большая, с днем рождения — всего-то, — записал на нужной странице Snubnose-BD: дескать, birthday у нее, у Курносо(во)й. Так ты в словарь полезла (это ж надо, не полениться, в санаторской библиотеке попросить англо-русский словарь) и выяснила, что это за snubnose такой, и устроила мне головомойку, а потом заставила позвонить этой Snubnose в своем присутствии и поздравить ее от нас двоих. А все же — признаюсь теперь, чего уж — я послал потом Наташе невинный и незамысловатый стишок:

На канапе в Анапе лежа,

Как член ЦК или вельможа

Времен последнего Луи,

Я шлю тебе, мон анж Наташа,

Вдогонку поздравленьям НАШИМ

И поздравления МОИ.

Поверь, не лень, не притупленье

Стила — причина промедленья,

За мною нет такой вины.

Повинно в том смещенье сроков,

Мой друг, всевидящее око

Сверхнаблюдательной жены.

Теперь, как Пушкин в южной ссылке,

Я то беседую с бутылкой,

То с Черным морем говорю.

— Прощай, свободная стихия! —

Я говорю ему. — Стихи я

Свои сложил. Благодарю.

Я посылаю их Наташе,

Которая умней и краше

Твоих русалок и наяд

И чьи сверкающие очи,

Как звезды черноморской ночи,

На неба бархате горят.

Dancing to the end of love.

А конца любви в школе не было. И эти фильмы — «Возраст любви», Лолита Торрес с крохотными ступнями: 33-й размер, авторитетно сказал Витя Сычев. «Сердцу больно, уходи — довольно! Мы чужие, обо мне забудь. Я не знала, что тебе мешала, что тобою избран другой в жизни путь…» Или «Утраченные грезы» — Массимо Джиротти и Сильвана Пампанини, ноги во весь экран, больше ничего не запомнил. Ноги хорошие, а фильм так себе, столь же авторитетно сказал тот же Витя. Положим, Виталик был еще и не по годам — не слишком мал, не слишком стар — сентиментальным. Вот, скажем, смотрит «Первую перчатку». Вменяемый парнишка наблюдал бы за рингом, а Виталик задумчиво слушает: «Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наша лодка, плыви. Сердцу хочется ласковой песни и хорошей большой любви». Мнэ… Вкус не очень. Правда, на него так же действовал и вальс при свечах из «Моста Ватерлоо» с Вивьен Ли и Робертом Тейлором. А еще, совсем неожиданно, два противоположных фильма: «Человек идет за солнцем», ну прям глоток свободы, и, конечно, девушка с шариками, идущая на свидание под музыку Таривердиева, — и «Повесть пламенных лет», пафос, надрыв, оглушительный плакатный патриотизм, который проломил барьеры иронии и врезался в память — теперь уж навсегда: а за рекой по хатам полно оккупантов… заспивай-ка мне, Татьяна, колядку… да ты с ума сошел, Демид… Или вот: Ив Монтан лежит у искореженной машины с чеком в руке — плата за страх. Он перевез нитроглицерин, виртуозно ведя машину, не взорвался, как его коллега, а на обратном пути, счастливчик, заработавший кучу денег, разбился. Черт-те что в голову лезет, вроде все это уже после школы, да и при чем тут любовь? То кино, а тут под носом — Наталья и Витамин, к примеру. Наталия Ивановна, англичанка и классный руководитель. Ногти ухоженные. Косметика первостатейная — по тем временам середины пятидесятых. И Владимир Вениаминович, физкультурник, дуболом. Кому-то из ребят, не желающему раздеваться до трусов: «У тебя что, до колена?» В общем, славный парень. И вот у них случилась эта самая любовь. И картинки в школьной уборной с надписями, чтобы не возникало сомнений где кто. Молодцы они были, плевали на все. Повели старшеклассников в поход, дня на три, Витамин ловко рубил сучья, учил ставить палатки, свою натянул идеально, подстелил лапник понежнее, а потом потихоньку увлек Наталью в это гнездо. Тогда-то брезгливые патриоты и вытолкали Виталика из палатки, и он, оглушенный обидой, не смея жаловаться, сидел под вой комаров у остывающего костра две ночи. Вторую — добровольно, назло патриотам, которые смягчились и сами звали его в тепло и уют. На третьи сутки без сна он брел к станции, силясь удержать в поле зрения тусклый бок кружки, торчавшей из рюкзака идущего впереди. Мама: «Как прошел поход, Витальчик?» Но он уже спал. И все же любил рассматривать походные фотографии, позже утерянные. Вот он строит пирамиду из сорока двух (запомнил цифру!) батонов, подпись: «Виталик полсотни батонов купил, подумал, прикинул и башню сложил». Алла в речке, мокрый купальник облепил грудки. Тогда же — на полянке, босиком — Володя Рассказов учит его танцевать. Почему-то пристальное внимание Виталик обращает на босые ноги. У Володи второй палец длиннее большого: жена будет командовать. У Лены — свет очей — пальцы так себе, неаккуратные. А у Лили — очень даже аккуратные. На уроке географичка Татьяна Васильевна, сухая старуха лет аж под сорок, стоит у стены рядом с его партой, упирает указку в носок туфли и пальцем ее, указку, покачивает — вверх-вниз. Потом туфлю сбрасывает — узкая изящная ступня, ровные стройные пальцы, затуманенные капроном, вызывают у Виталика неподдельный интерес и легкое приятное возбуждение. «Затуловский! О чем мечтаем? Расскажи-ка нам, Затуловский, о животноводстве в Астраханской области, чем ворон ловить».

Иван Васильевич, бессменный директор с довоенных времен. Ребят поколачивал, но не обидно. А Дениса Никаноровича, физика, взял на работу после лагеря. В плену побывал Денис Никанорович, потом и потому — в нашем уже лагере. И ходил без работы. Никто не брал. Иван Васильевич взял. Говорят, в гороно ходил, просил, звенел орденами. Умер недавно, за девяносто. Мара Моисеевна, англичанка, гив ми э пенсил плиз, сейчас в Израиле, ей уж под сто. Еще одна пара — Виктор Аполлонович, тоже физкультурник, и Александра Алексеевна, словесница старших классов, грудь необъятная. Виталик на первой парте сидел, перед учительским столом. Так она как сядет, как ее на столе расположит… И тянет физкультурников к филологической плоти. А был еще Илья Наумович, подавшийся в физики из искусствоведов-космополитов.

Словесницу эту Виталик терпеть не мог и потому жестоко — и гадко — издевался, выставляясь перед классом. Была она не шибко образованна, зато очень патриотична. Представления свои он уже тогда выдавал за импровизации, но тщательно к ним готовился.

— Александра Алексевна, а что значит: человек создан для счастья, как птица для помета?

— Дурачок, для полета!

— И кто же это сказал?

— Разве ты не знаешь? Ай-ай-ай. Великий русский писатель Владимир Галактионович Короленко. Ты представь себе, какая глубокая мысль…. Бла-бла-бла.

— Да ведь это пишет ногой урод без рук и ног на забаву зевакам, а брат его за это деньги собирает!

Пауза. Багровые щеки.

— Ты мне урок срываешь, Затуловский!

Через пару дней, пряча глаза, он попросил учительницу помочь ему просклонять имя Лука (ну как же, Горький, «На дне», надо ли унижать человека жалостью и прочее) во множественном числе.

Ох!

(С этим склонением уже взрослому Виталику снова не повезло, когда он корпел над рассказом, где двух персонажей звали одинаково: Илья. По ходу дела возникла необходимость дать это имя в родительном падеже множественного числа. И… Казалось бы: Миша — Миш, Коля — Коль, Вася — Вась, Филя — Филь, Илья —… То-то же. Ну переименуй Илью в Кондрата — и, в сущности, всё. Но Виталик так прикипел к этим Ильям, что предпочел бросить рассказ.)

А уж Тарас-то Бульба — ах как славно покувыркался Виталик, добиваясь от Александры Алексеевны объяснения: как, ну как им, ученикам, следует правильно относиться к тому, что молодцы-запорожцы побросали в Днепр всех евреев окрестных мест, а пока те тонули, смешно дрыгая ногами, сами отправились в героический поход на Польшу, чтобы среди прочих праведных дел жечь алтари с прильнувшими к ним светлолицыми паненками, поднимать на копья и швырять в огонь младенцев…

Уроки словесности его манили и озадачивали. Вот, скажем, Маяковский — ну как же он срифмовал «социализм» со «слизью»? Уж нет ли тут какого умысла? Спросить, что ли, Александру Алексеевну? Не спросил — так далеко его фронда не распространялась. Не то чтобы он пожалел учительницу — просто струсил. Или проявил благоразумие? А еще благодаря Маяковскому он по сю пору произносит Перу с ударением на первом слоге, вспоминая рифму «Перу — галеру». Словесные загадки влекли его и за пределами школы. Взять, скажем, слова блатных песен, в которых он мало что понимал, но чуял тягу к их печали и странным звукам: бежали два уркана с одесского кичмана… Он не знал ни что такое уркан, ни что такое кичман, но сострадал героям всей душой. К тому же один из них был герой Гражданской, махновец партизанский (какой-нибудь Мишка Япончик, он же Моисей Винницкий)… Потом уж узнал, что в одесском кичмане парился и Лев Давидович Троцкий.


Наши встречи становятся реже — невмоготу ездить на машине: непролазные пробки, подонки на джипах, для которых ты — мусор, блондинки со стеклянным взором — в одной руке телефон, в другой сигарета, руль, видимо, в третьей… А в метро ты ко мне не подсаживаешься. И меня посещают забавные, как мне кажется, мысли. Поделюсь. Вот, скажем, чудесным солнечным утром заходит в кафе террорист-смертник с намерением все взорвать к чертовой матери во славу чего-то там святого — для чего ж еще? Сидит он себе и ждет, пока народу соберется погуще, — чтобы угробить побольше людей и добавить яркости к сиянию своей славы. Время идет, клиенты заходить не торопятся, и борец за истинную веру (свободу народа, независимость страны — нужное подчеркнуть) проголодался. Заказать, что ли, завтрак? Почему бы нет? Он подзывает хрупкую официантку, одобрительно скользит взглядом по стройной фигуре — как похожа на сестру. Греческий салат, халуми (поджарьте до золотистой корочки, но не пересушите!), омлет (в немусульманском варианте — с ветчиной) и чашечку двойного эспрессо… И вот, уже за кофе, он оглядывает зал. Пожалуй, пора. Ошибочно оценив его взгляд, хрупкая официантка снова приближается к столику. Что-нибудь еще? О нет, спасибо. Счет, пожалуйста. Правая рука извлекает бумажник, левая тянется к терминальной кнопке мобильника. Дать, что ли, на чай?

А правда — дать?


Да, был еще в школе, в десятом классе, кружок танцев. Учитель танцев Леонид Семенович Школьников — потом появлялся на телеэкранах в том же качестве — необычайно элегантный мужчина, а уж одет! Виталик с Аллочкой снискали его похвалу за исполнение «западных» танцев: под этой кличкой шли фокстрот, вальс-бостон и танго. О, танго. Танец, где нет ведущего и ведомого, а только подавляемая страсть и нарастающая с каждым тактом мучительная тоска тела… (Это красивое описание постаревший Виталик спер у одного израильского писателя.) А еще были вальс фигурный, падеграс и пазефир, а еще падепатинер, а еще полька, а еще — молчит память. Весной, перед концом занятий, Леонид Семенович подозвал Виталика с Аллой и сказал, что может взять их в ассистенты для занятий в МИМО, а там и на телевиденье. Карьера, слава, деньги. Виталик даже маме не стал говорить, сразу отказался. Алла тоже — после размышления. Фигуры падеграса, впрочем, он помнит до сих пор — не молчит, подлая… И присказку вальса-бостона: медленно-медленно-быстро-быстро-медленно. Потому и раскусил, что «На ковре из желтых листьев» Розенбаума — вовсе не вальс-бостон.

Школа между тем катилась к концу, и мама определила Виталика на занятия с физико-математическим репетитором для натаскиванья к экзаменам в институт. Наум Шаевич, крохотный старик с покрытой белым пухом коричневой лысиной, покорил его с первого занятия, посоветовав (я вам советую, молодой человек) рассматривать плоский конденсатор как сферический с бесконечным радиусом. Дважды в неделю он отучивал Виталика от школьных приемов решения задач. «Учительницыны методы», — говорил он презрительно. Отучил. В паре с ним занимался красивый хлыщеватый парень, который по дороге к метро в непринужденных беседах расширял словарный запас Виталика, вводя в него популярные тогда заменители мата: солоп, шахна, бараться. Сыпал анекдотами. «Послушайте, Рабинович, как ви думаете, баг’анье — это умственный тг’уд или физический?» — «Я думаю, умственный». — «Почему?» — «Будь он физический, я бы нанял человека».

И — выпускной вечер. Они получают аттестаты. Светло-серый пиджак, галстук с отливом в поперечную полоску и — сбылась мечта — готвальдовские туфли на скользкой кожаной подошве за триста пятьдесят, спасибо бабе Жене. От Лены пахнет «Белой сиренью». Она шепчет: «Идешь на Красную площадь? Там, говорят, аккордеон закопан». Ну что за безвкусная лексика? Видно, от Славки переняла. С ним скоро и исчезла. Под этот аккордеон танцевали, а потом шли шеренгой, прикладывались к бутылке водки и благодушно задевали ребят из других школ, а те — их, и тоже благодушно. Как ему было плохо! Из-за Лены, из-за водки. И мама ойкнула, впустив его тело в семь утра, раздев и уложив в кровать.

Расскажи, о чем тоскует саксофон.

Давай спою тебе гимн американских журналистов:

Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун,

Говорят, там растет зеленый лавр.

Там негритянские царьки играют в покер,

И терзает мозги «там-там» жестокий.

Кокаин и вино нас погубили,

Никогда никого мы не любили.

Есть только дикий пьяный бред и сакса звуки,

И в табачном дыму нас манят руки.

Так проходит вся жизнь в дыму нечистом.

Не бывает любви у журналиста.

Так пой же, сакс, рыдай, душа, и плачьте, трубы, —

Смерть нас манит к себе и тянет грубо.

Манят губы твои, и плачет скрипка,

В сигаретном дыму твоя улыбка.

Уж лучше сразу — пулю в лоб, и делу крышка.

Но ведь смерть, говорят, не передышка!

Ноздря в ноздрю с «Маленьким цветком» шли «Бесаме мучо» и «Два сольди». Были в те славные времена и Johnny is a boy for те, и Willy noch einmal ruft der ganze Saal, но чаще других на школьных вечерах лился сладкий голос Романа Романова: «Эта песня за два сольди, за два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». А перед «Мучей» шла заставка:

Не спится юному ковбою:

Разлука с милой парня мучит.

И шепчет он: «Побудь со мною,

Целуй меня. Бесаме мучо».

И только потом звучал испанский текст, который Виталик членил по-своему, на манер «позадири кадунай» не слишком далекого детства: очень нравилось ему таинственное звукосочетание «лаульти мавес». Он мечтал, что у него будет две собаки, сучка и кобель, и он назовет их Лаульти и Мавес. Постарев, Виталий Иосифович решил все-таки разобраться в мучившей его «Муче» и раздобыл слова:

Bésame, bésame mue ho,

Como si fuera esta noche la ultima vez.

Bésame, bésame mue ho,

Que tengo miedo a tenerte y perderte después.

«Лаульти мавес» превратился в la ultima vez, и, гордый своим открытием, Виталий, напевая сладостную мелодию, перепер слова на более удобный для него английский:

Kiss me, don’t spare kisses,

This night may turn out to be our last.

Kiss me, don’t spare kisses,

What I feel, truly the bliss is,

After the sunrise, alas, it will sink into past.

(Четвертая строчка была чистой отсебятиной, но показалась ему красивой.) Зараза «Мучи» так и не прошла, и даже сейчас при словах «соус бешамель» он начинал напевать: бешамель, бешамель мучо.

То была школьная жизнь — с сентября по май. А с мая он устремлялся

Загрузка...