Санки, козел, паровоз

По направлению к Богу

Самого Виталика и тянуло к религии, и отвращало от нее. Тянуло из естественного интереса к тайне, чуду и, конечно, из чувства противоречия — пионерскому розовому бодрому тупоумию, а отвращали настораживающая вкрадчивость православных батюшек (других священнослужителей в те времена он не встречал) и немыслимая ее, религии, серьезность, полное отсутствие иронии. Если не считать таковой первое чудо Иисуса, сотворенное в Кане Галилейской (в том нежном возрасте Виталик мог принять превращение воды в вино за шутку). Христос никогда не смеялся: это Виталик выяснит позже, довольно внимательно, со свойственной ему обстоятельностью, прочитав Новый Завет. Преодолевая скуку и очарованный поэзией. А еще позже он прочтет об этом наблюдении у Розанова. Впрочем, он все же нашел юмор в Святом Писании, правда, в Ветхом Завете: Давид скакал из всей силы пред Господом. Можешь проверить — Вторая книга Царств, глава 6, стих 14. Смешно? Довольно-таки смешно. Правда, автор вряд ли это сознавал. В юности веселый гусляр и пращник, Давид, получив власть, совсем совесть потерял: преподло поступил с Урией, отобрав у верного воина красавицу жену Вирсавию — увидел ее купающейся и возжелал, а мужа послал на верную смерть. Но псалмы! Псалмы этого бабника и предателя собственных воинов… «Господи! услышь молитву мою, и вопль мой да придет к Тебе. Не скрывай лица Твоего от меня, в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня. Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой. От голоса стенания моего кости прильпнули к плоти моей…» Или: «Господи!.. Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра…» И это перевод, а на еврейском-то небось чудо какое! Правда, как раз эти — более других любимые Виталиком — псалмы вроде бы и не Давид сочинил, а будто бы ему их приписали… Так или этак, а творчество Давида — лишнее доказательство, что поэтический дар и нравственность не всегда ходят рука об руку.

Не уразумев, что Библия писалась все же людьми, причем до того, как в литературу проникла ирония, Виталик легкомысленно пытался разбавить серьезность Книги, задуманной как трагедия, и представлял себе парадоксальные варианты библейских сюжетов. Вот, скажем, старцы подглядывают за Сусанной. Банально! Владей он кистью, написал бы полотно «Сусанна подглядывает за старцами». Увы, святость пресна. Пробирался он по «Божественной комедии»: Рай — скучно, Чистилище — куда ни шло, а вот Ад — жутко интересно. Жутко. И интересно. Вот и Юз Алешковский, сказывают, оказавшись без денег, «Рай» с «Чистилищем» отнес в букинистический, «Ад» оставил.

При этом дантовская разновидность ада (а другой он не знал) вызывала у Виталика недоумение — и протест — явной несправедливостью. Ну как же так, думал он, пристроившись к экскурсии и ловя объяснения гида. Взять хотя бы круг первый. Правда — никаких пыток, умеренный комфорт и какое-никакое озеленение. Однако ж — атмосфера мрака и безысходности. Снизу доносятся вопли истязаемых и зловонные испарения. Кто же населяет сию юдоль безбольной скорби? Да цвет человечества! Мудрецы — Аристотель и Демокрит, Диоген и Анаксагор. Поэты — Гомер и Гораций, Овидий и Орфей. Целители — Гален и Гиппократ. И множество других достойнейших людей, лишь тем и виноватых, что жили до Христа. Что правда, то правда, он, Иисус, оттуда кое-кого выручил. Вывел, кажется, Ноя, Авраама с родственниками. Но эта полумера лишь усугубляет несправедливость по отношению к широким массам добродетельных язычников.

Покинем этот круг. Нас ждет второй, где адский ветер гонит, и корежит, и тяжко мучит душ несчастных рой, стенающих во мраке. Так за что же их бросили сюда? В чем их вина? Они любили. Милостивый Боже! Зов плоти — грех? Возьми их, Сатана, теперь твои Паола и Франческа. Карай их блуд! Но как их страсть сильна, как полны очи трепетного блеска… Каких же сладострастников поместил туда Данте? Семирамиду и Клеопатру, Париса и — Бог весть за что — безупречного рыцаря Тристана. Живи поэт позже, он отправил бы в круг второй Каренину с Вронским, Эмму с Леоном, да и Федора Ивановича Тютчева с Денисьевой не пощадил бы.

Быть может, не терял надежды Виталик, спустившись ниже, в круг третий, отыщем мы справедливость? Куда! Кто там гниет под вечным дождем, тяжким градом, оскальзыватся на жидкой пелене гноя? Насильники и убийцы? Грабители и растлители малолетних? А вот и нет. Там, в ледяной грязи, ворочаются… любители хорошо поесть. Достойнейшие мужи могли оказаться среди них: Гаргантюа и Портос, Ламме Гудзак и Афанасий Иванович Товстогуб, Петр Петрович Петух и даже Женя Цодоков, брат Алика Умного и внук мадам Цодоковой, о которых уже вреде бы шла речь выше… О, Виталик знал множество людей, весьма достойных, которые после славной лыжной прогулки, расслабленно сидя на подмосковном перроне в ожидании электрички, извлекают из рюкзака термос с кофе и промасленный пакет, набитый крупными, ладными бутербродами с ветчиной. И modus operandi этих людей в отношении означенных продуктов напоминал действия льва, настигшего антилопу после трех дней погони. Интернационализируя проблему, Виталик так и видел симпатичного Питера (Пьера, Педро, Пьетро, Петю), безмятежно поедающего пудинг (луковый суп, жареную форель, пиццу, горшок щей) и спокойного за свою судьбу, меж тем как судьба подбирается к нему с гнусными намерениями. «У меня свои виды на тебя, Питер, — говорит судьба. — Ты, Пьер, — обжора. Чревоугодник. Раб желудка, вот ты кто, Петруччо. Нельзя без омерзения смотреть, как ты жрешь эти пельмени. А потому мокнуть тебе в зловонной жиже до Страшного суда».

Дальше, дальше бредет Виталик за Данте и Вергилием. Круг четвертый. Скряги и расточители сшибаются стенка на стенку. Ему почему-то жаль и тех и других. Жизнь скупца и так безрадостна: отказываешь себе во всем, куска недоедаешь — и, здрасьте, получай в морду. А те, что с широтою и блеском раздают свое добро, вообще ему симпатичны (тем более что сам-то Виталик особой щедростью не страдал, скорее был прижимист). И вот их-то — на тебе — в четвертый круг на вечное поселение, со скрягами драться.

В круге пятом, где вязнут в болоте гневные, Виталик наконец усмотрел проблеск справедливого воздаяния. И впрямь удачная мысль: согнать всех хамов в одно место, где каждый может хорошо постоять за себя. Рви друг друга в клочья ко всеобщему удовольствию. Но дальше — зрелище, ранящее сердце. В огненных могилах шестого круга пылают еретики и атеисты. Среди них Эпикур. А скольким предстоит туда попасть!

Богатейшая коллекция мучеников собрана в круге седьмом. Как понял Виталик, сюда согнали разного рода насильников. Чтобы навести в этой зоне относительный порядок, пришлось растащить постояльцев по разным поясам. Кто там варится в кровавом кипятке? Так это ж Александр Македонский собственной персоной. Дионисий Сиракузский, злобный тиран. Поделом. Бич Божий Аттила, опустошитель Европы, — туда его. Секст Тарквиний, что вырезал целый город и довел до самоубийства несчастную Лукрецию. В тот же красный бульон швырнул бы Данте многие сотни мерзавцев, в коронах и без, с большим усердием вершивших насилие над ближним. А рядом, в соседнем околотке, томятся превращенные в сухие деревья насильники над собою — самоубийцы. Быть может, та же Лукреция. Увы! Тяготы жизни, потеря любимых, угрызения совести толкают наименее толстокожих из рода человеческого к страшному решению в отчаянной надежде на покой. Сострадания заслуживают они, не кары! Эх, Алигьери… В третьем, последнем, поясе — насильники над Божеством. Вид наказания — экспозиция обнаженного грешника огненному дождю. За богохульство! Не мелочно ли со стороны Всеблагого, Всемогущего, Всевсякого?

Чем глубже спускается Виталик, тем тяжелее, по мысли Данте, грех.

В круге восьмом казнятся обманщики — это что же, обман гнуснее насилия? Здравый смысл восстает: Виталику ведь тоже ворюга милей кровопийцы. Обманщики распиханы по рвам и траншеям. Обольстителей и сводников бичуют бесы. Туда каким-то чудом попал Ясон, который, как показало углубленное изучение его жизненного пути, до встречи с Медеей обольстил лемносскую царицу Гипсипилу. Мелькают щели с льстецами, влипшими в зловонный кал, продавцами церковных должностей, чьи пятки прижигают черти, прорицателями — скрученными и пораженными немотой. Наказали последних остроумно: повернули лицом к собственной спине и лишили речи. Дескать, непостижимо будущее. Долой прогноз. А вот изо рва ползет запах бора в знойный июльский полдень. То мздоимцы плавают в кипящей смоле. В свинцовых мантиях плетутся лицемеры, топча распятого тремя колами главного из них — Каиафу. Почему причтен сей клирик к лицемерам? Разве не верил он вполне искренно, что смерть Иисуса убережет от гнева римлян весь народ иудейский? Однако — дальше, дальше спешит Виталик, поспевая за парой гениев. Вот Одиссей и Диомед, заключенные в огненные оболочки, — приговор военной хитрости. Долой разведку, да и всю «науку побеждать». В толпе клеветников, которых треплет лихорадка, раздувает водянка, мучит чесотка, мелькнула обезумевшая от страсти жена Потифара, возведшая напраслину на Иосифа и тем, по капризному решению судьбы, обеспечившая его взлет к славе. В искромсанном теле с зияющим нутром (казнь для зачинщиков раздора) Виталик узнает Магомета — и теряется… Эк хватил Данте! Самого Магомета в ад определил… М-да, политкорректности ни на грош.

И вот они в последнем, девятом, круге, где собраны предатели всякого разбора. Трудно не согласиться, что предательство являет собой довольно мерзкую сферу в богатой гадостями практике человеческих отношений. Обмануть доверившегося — за это положено вмерзание в лед по шею. Но сколь различными оказываются люди, объединенные таким приговором. Вот четверо, о которых Виталик хоть что-то слышал. Ганелон, погубивший Роланда, — с ним все ясно. Типичный предатель военного типа, одна из гнуснейших разновидностей. Не принуждаемый к измене ни пытками, ни угрозами, ведомый одною злобой и завистью. Там ему, в ледяной глыбе, и место. А вот три самых, по мнению правоверного католика и почитателя власти, страшных грешника, терзаемых Люцифером: Брут, Кассий, Иуда. Тут мы, решил Виталик, воспитанный во вполне советской традиции, вступаем в сложные отношения с историей. Брут и Кассий — убийцы? Да. В позднейшей терминологии — террористы? Пожалуй. Но и — тираноборцы. Как тут быть с Якушкиным, который «казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал»? С Каховским, застрелившим генерала Милорадовича? Каракозовым? Желябовым? Перовской? Много лет спустя изрядно постаревший Виталик уже был склонен считать их злодеями, а в те далекие времена его неразвитый ум в сговоре с еще менее развитой душой чуть ли не приветствовал все эти «убийства с благими намерениями».

С Иудой еще сложнее. От Иуды как символа предательства Виталик смело и холодно отворачивался. Но символ не страдает в преисподней. Там его муки просто обозначены. Иное — Иуда-человек. Молодой фанатичный парень из маленького галилейского городка, глубоко верующий в загробное воздаяние каждому по делам его. И открывающий Иисусу двери в вечное блаженство после короткого страдания, а себя обрекающий на вечные же страшные муки. Абсурдно полагать, что предательство Иуды объясняется жадностью. Да он мог просто уйти с общинной кассой, положив в карман куда больше тридцати сребреников. Вот и приходится задуматься, кто, собственно, искупает вину рода человеческого — учитель или ученик? Похоже, Виталик позаимствовал эту мысль у Борхеса, но забыл об источнике и принял за собственную.

Однако пора вернуться.

И все же, все же, все же. «Быв же спрошен фарисеями, когда придет Царствие Божие, отвечал им: не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: “вот, оно здесь”, или: “вот, там”. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть». Книга, где такое написано, может себе позволить обойтись без юмора, думал Виталик. Да и толкователи этой книги не всегда слишком строги. «Возлюби Бога и поступай как хочешь», — предлагал Блаженный Августин.

Но настораживающие моменты множились. Он, скажем, был твердо убежден в нравственном превосходстве трудолюбивой Марфы перед Марией. «Дети Марфы», как определил этих тружеников Киплинг, вызывали его участие, и унижение этой женщины отвращало от приятия каждого слова Писания за непреложную истину. Здравый смысл восставал. Тот же здравый смысл и опыт жизни говорили: разве не следует думать о благополучии семьи, детей? Неужто разумная расчетливость дурна? А эти-то в одну дуду: «Не тужи о завтрашнем дне… Кто имеет хлеб в корзине и вопрошает: “Что буду я есть завтра?” — тот принадлежит к маловерным». И это пишут рассудительные евреи в Талмуде! И евангелические птицы как образец для подражанья… Нет, все это не убеждало Виталика. Но, парадоксально, здравый же смысл подталкивал к признанию Верховного Существа: вот обнаружил Эйлер, что Еⁿⁱ = — 1, ну и как же такое может быть? Неужто без Бога обошлось? Или, если попроще, как без высших сил могло возникнуть такое:

И в то же время — разве верховному существу, творцу подобных чудес красоты, нужны рабы? Это ж унизительно — принимать знаки преданности, облеченные в раболепную форму Или «рабы Божьи» — порождение церковной ритуальной лексики? Иерарх, моющий ноги нищему, — этот символ Виталик принимал, а вот целование рук, туфель и проч. у священников… Коли связь с Богом осуществляется устремлением души к свету, истине и добру, а не движением рук, не изгибанием поясничного отдела позвоночника, не посредством бормотаний, завываний, восклицаний, притоптываний, приплясываний, раздирания одежд и, напротив, облачения в одежды, предписанные уставом (рясы, сутаны, клобуки, талесы, штраймлы, лапсердаки, ермолки, куфии, хиджабы — нужное подчеркнуть), и не постами и унылым воздержанием от природой даруемых наслаждений — то зачем весь этот театр, маскарад, пантомима? К чему похожий на нерест лосося и похороны Сталина хадж? Для чего эта армия профессиональных посредников, которые уже знают, что есть добро и что есть истина, и абсолютно уверены, что их коллеги из соседнего департамента ведут свою паству пагубным путем, ибо их молитвенный балахон застегивается не на ту сторону?

При этом чтение Библии, как выяснил Виталик, может принести немалую практическую пользу, в том числе, по утверждению одного британского офицера, и в военном деле. На дворе 1918 год. Палестина. Английские войска готовятся к атаке на турок под деревней Михмас. Майору Вивиану Джильберту не спится, и он наугад раскрывает Ветхий Завет. Первая Книга Царств, глава четырнадцатая, стих четвертый и далее: «Между переходами, по которым Ионафан искал пробраться к отряду Филистимскому, была острая скала с одной стороны и острая скала с другой; имя одной Боцец, а имя другой Сене. Одна скала выдавалась с севера к Михмасу, другая с юга к Гиве. И сказал Ионафан слуге оруженосцу своему: ступай, перейдем к отряду этих необрезанных; может быть, Господь поможет нам… Вот, мы перейдем к этим людям, и станем на виду у них… Когда оба они стали на виду у отряда Филистимского, то Филистимляне сказали: вот, Евреи выходят из ущелий…» Ну и далее эти двое (с помощью Господа) порубали в капусту вдесятеро больше врагов и обратили их в бегство, а Саул (первый царь израильский и отец геройского Ионафана, если кто забыл) возблагодарил Бога и с основными силами двинулся вперед, когда все уже, по сути дела, было закончено. Майору Джильберту, ясное дело, стало не до сна. Он аж подпрыгнул на койке и помчался к командиру: вот мол, как этот Михмас уже брали евреи две тыщи лет назад. Применив тактику Ионафана, малый отряд англичан прошел между острыми скалами, после чего турки решили, что окружены, и сдали деревню. Можно, конечно, спросить, где тут Божий промысел? А кто для майора открыл Библию на нужной странице?

Нашел Виталик и пример, очень трогательный, благого вмешательства веры в военные действия во время той же Первой мировой. Сочельник 1914 года, позиции немецких войск под бельгийским городком Ипр. Затеплив свечки, прилепленные к веткам, солдаты поют Noel, рождественскую песню, сочиненную за сотню лет до этого в городке Оберндорфе близ Зальцбурга местным органистом Францем Ксавером Грубером и пастором Йозефом Мором:

В какой-нибудь сотне метров от них английские солдаты, сидя в своих окопах, расслышали мелодию и подхватили carol:

И вот в морозной ночи плывет:

А потом солдаты сошлись и начали меняться сигаретами, шоколадом, консервами, зажигалками. Они давали друг другу клочки бумаги с адресами: «Пиши, если уцелеешь — и если выживу я!» После рождественских пели народные песни. Артиллерия молчала, но по-английски и по-немецки звучали слова псалма: «Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною…» А наутро немцы и англичане сыграли в футбол — между траншеями. И хоронили павших, отдавая им воинские почести. Так началось — и закончилось — рождественское перемирие. Загремели отдохнувшие пушки, а через два года там же, под Ипром, немцы травили англичан и французов горчичным газом…

А по-честному, милая, оглушенный твоей болезнью, я забросил подальше резоны здравомыслящего безбожника и по наущению экстрасенсихи — ну ты ее помнишь, приходила, творила пассы, двигала свечой туда-сюда — отправился в Кусковский парк, чтобы на перекрестье тропинок закопать то ли свечной огарок, то ли еще какой предмет и пробормотать мантру. Да, я тогда был готов уверовать… Но мне показали кукиш.

Вот и сейчас, когда прихожу к тебе — редко, конечно, сама знаешь, — ставлю свечу в часовне, ее там обновили. Верить не верю, а ставлю.

Вот какое рассуждение нашел Виталик у одной израильской писательницы с острой фамилией Шило. Тщась приблизиться к пониманию, что же есть Бог, герой садится рядом с муравейником. Сначала он пытается удержать в поле зрения какого-нибудь муравья. Ох, нелегкое дело… Эта кроха все время в движении, и тысячи таких же снуют туда-сюда — глаз поневоле цепляется за кого-нибудь еще. Да и скучно — ну бежит он и бежит. Только моргнул, твой муравей уже пропал, ты уже не знаешь, который из них — он… Ладно, выбираешь другого. Вот он нырнул в дыру, и ты ждешь, когда он оттуда покажется. Но из этой дыры лезут и лезут такие же. Раньше-то он волок туда свою ношу, ты мог его отличить от других, а теперь — ну как его узнать? Этот? Или этот?

Он сидит в полуметре от муравейника, но они вряд ли его видят. Не так ли и с Богом? Мы все время думаем — Он сокрыт от нас, Он далеко. И задаем себе вопросы: почему же Он прячется? Почему так далек? Да ничего подобного! Он просто так велик, что мы Его не видим. Вот муравьи. Да подними они свои глазенки, все равно увидят разве кусок подошвы его ботинок. А теперь, допустим, он хочет дать им знать: тут, рядом, сидит их бог. Как это сделать? Известны два способа: сыграть в доброго бога или — в злого. Правда, для этого надо бы понять, что по-муравьиному есть добро, а что — зло. Зло представить легче, сыграть в злого бога — интересней. (Ну да — ведь не снес Алешковский «Ад» букинисту!) Даже малыш, ходить еще не научился, строит башню из кубиков, ставит один на другой, выше, выше… А потом — ррраз! — и свалит их все. Вот радость! Строит — сопит от напряжения, хмурится, ему тяжко. А свалит — смеется. Он весел, он счастлив.

И вот герой этот берет бутылку воды и льет воду прямо на муравейник, в ту дыру, куда и откуда они ползут. Им нет спасения — кто-то погибнет сразу, кто-то чуть позже. А те, что окажутся в стороне и уцелеют, — может, они на минуту остановятся? Подумают: что это мы все бегаем и бегаем? И что это там, в полуметре от нас, такое безразмерное? Станут задавать друг другу — и самим себе — кое-какие вопросы. Может, даже подумают — уж не бог ли он, коли смог совершить такое? А если он сделает что-нибудь — по-муравьиному — доброе, скажем, принесет им еды, разве они остановятся? Задумаются? Да некогда стоять и думать — надо жратву в дом таскать, туда, в дыру эту. А нажравшись, закричат ли: «Господи! За что такое счастье?!» Дудки. А вот обрушится на тебя поток из небесной бутылки — начинаешь думать. О Боге тоже…

Правда, лить воду в муравейник сам Виталик не стал бы — все тот же Адик, тот же дятел.

Его к тому времени стал раздражающе донимать вопрос о нравственности священничества как института — от древнего жировавшего жречества до современных батюшек, освящающих «мазерати» за приличное вознаграждение. Ну да, наивно размышлял не искушенный в богословии Виталик, опираясь исключительно на то, что полагал здравым смыслом, и немудрящее бытовое представление о морали: разве нужны верующему такие посредники в общении с Господом? Да и вообще любые? Скажем, мудрый советчик, хорошо знакомый со священными текстами и готовый поделиться своей мудростью, зажечь верой сердца и направить на путь милосердия тех, кто пока на него не встал, — ох как нужен. Да где они, ау! И можно ли сии благие дела вершить, как бы это сказать, подешевле? Так он рассуждал наедине с собой.

А еще вот так.

Построил Бог знает когда Рамзее Бог знает какой агромадный храм самому себе под названием Абу-Симбел. И пошло-поехало. Храм Артемиды в Эфесе, подаривший нам трезвомыслящего Герострата, Зевс Олимпийский, попавший в христианский Константинополь и заразивший еще молодую религию гигантоманией, Шартрский собор, Нотр-Дам, Кельнский… Все выше, и выше, и выше стремим мы полет… Это нужно Господу? Поскреб Виталик в затылке и написал о своих сомнениях Алику Умному.

Ответ пришел не сразу — но пришел и тем самым обозначил оживление традиции юных дней.

М-да, подумал Виталик, великая сила в науке. Ну прям-таки глаза открываются — как же это Чулпан с Диной не сообразили, что не след им генетику размывать да на центральный ствол покушаться, а послушать бы физика-философа-экстрасенса — и хлопот меньше. Окучивай себе ствол… Густо запахло протоколами Нюрнбергского процесса…

И продолжал искать ответов в Библии.

Но вот незадача: только откроет наугад — а там, скажем, такой эпизод. Почтенный пророк, ученик и коллега самого Илии, на хорошем счету у Господа — Елисей. Даже решил одну экологическую проблему — наладил снабжение Иерихона свежей водой. Да вот беда, возращаясь после тяжких трудов по очистке источника, встретил он детишек, а те давай над ним насмехаться: «Плешивый! Плешивый!» Ну что бы сделал при подобном раскладе не такой уж святой человек? Плечами пожал — и правда, лыс. На худой конец уши надрал бы паршивцам. Но Елисей не таков. Он тут же воспользовался своими связями, то есть обратился напрямую к Господу и именем Его проклял насмешников. И тут же — такие обращения к Богу особо приближенных лиц, как известно, дают мгновенный результат — вышли из лесу две медведицы «и растерзали из них сорок два ребенка».

Особенно же возмутил Виталика эксперимент, который Бог поставил над человеком справедивым, непорочным и богобоязненным по имени Иов. И поставил Он этот опыт совместно с Сатаной. Дело было так. Говорит Бог Сатане: ты все по земле бродишь, высматриваешь, обратил ли ты внимание на славного, доброго, богобоязненного раба Моего по имени Иов? А Сатана отвечает: обратил, как не обратить. Да только он не так чтоб бескорыстно Тебя любит. Иов ведь по Твоей милости как сыр в масле катается. Вот лишишь его благ всяких, тогда и посмотрим, как он хорош, Твой Иов. Ну это Господу — пара пустяков. Он тут же поубивал детей Иова (на этот раз без помощи медведиц, нашел другие средства), а заодно лишил его имущества — верблюдов, ослов, волов и прочего. И что Иов? Поплакал, погоревал, а потом сказал широко известное: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял, да будет имя Господне благословенно!» А Бог с Сатаной не унимаются. Поразил Господь Иова проказой, и нет предела его мучениям, и молит он о смерти, но подопытному помирать рано… И Бог не нашел ничего лучшего, как этому истерзанному человеку прочитать лекцию о его, Иова, ничтожестве, а Его — Бога — величии. Нашел время, нечего сказать! Длинно и красиво вдалбливает он в помутившиеся от горя мозги страдальца примеры своего всеохватного могущества и — ну конечно же — заботливости своей. Ты ли, говорит Он, ловишь добычу львице и насыщаешь молодых львов? Иов даже обалдел от такого вопроса. А Господь продолжает. Кто, спрашивает, приготовляет ворону корм его, когда птенцы его кричат к Богу, бродя без пищи? А правда, кто бы это мог быть? Но допрос продолжается. Знаешь ли ты время, когда рождают дикие козы на скалах?.. Замечал ли роды ланей?.. Кто пустил дикого осла на свободу?.. Кто разрешил узы онагру?.. Ну тут уж наконец прозрел Иов, что все это совершил Сам Великий Ветеринар. Да еще создал бегемота с левиафаном, и весь мир, и пару коньков в придачу. И возлюбил он Господа с новой силой (точь-в-точь как герой Оруэлла — Большого Брата), и восхитился творением, по сравнению с которым его несчастья выеденного яйца не стоят. А Бог дал ему новых верблюдов — и новых же детишек, на вот, не жалко!

Так они посрамили Сатану.

Обычно люди образованные начинают в связи с Иовом употреблять иностранные слова, вроде теодицеи — оправдания Бога. Вот и Умный Алик ее упомянул. То ли Бог оправдывается (мол, Я зато бегемота создал), то ли мы ищем Ему оправдание (такую красоту сотворил!), то ли ищем повод оправдать самое Его существование (нету Бога — и все разрешено). Но если речь идет об оправдании Бога за допускаемое Им зло на земле, то — тут Виталик растерянно разводит руками. Какое там «допускаемое»! Да Он же призывает, повелевает, наставляет — убивать! «А в городах сих народов, которых Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев, и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, как повелел тебе Господь, Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом, Богом вашим». Убедительно, правда? Виталик не так чтоб хорошо знал Уголовный кодекс, но тут же учуял подстрекательство к массовому убийству на почве национальной и религиозной ненависти. А тут еще приятель Боря — он хоть и доктор от Бога, но с Богом у него тоже не сложились отношения — снабдил Виталика двумя цитатами авторитетных людей и тем в какой-то мере утешил: не один он такой, а в хорошей компании.

Вот эти высказывания.

Успокоившись, Виталий Иосифович вздохнул с облегчением, и решил: