Санки, козел, паровоз

По направлению к другу (продолжение)

И вот как-то раз, терзаемые эстетическим голодом, Виталик с Аликом забрели в музей на Волхонке и, шатаясь по залам импрессионистов и пост- (тогда они только-только узнали значение этих слов), пристроились к табунку, как выяснилось, студентов чего-то художественного, гонимому перед собой худым седоватым джентльменом. И… Они раскрыли уши и души, они прозревали. «Рахат-лукум» — это гогеновские-то полотна! Посмотрите на ритм вертикальных женских фигур — одна… вторая… третья… И звучала музыка. «А, ты ревнуешь». Оказалось, на подписи отсутствует запятая, что извращало смысл. И вся технология «Девочки на шаре». Это так просто. Усадить квадратного гимнаста на куб — что может быть надежней и устойчивей? А девчушку поставить на ненадежный, подвижный шар, ручки ее изломами рвутся к небу, вылетают за горизонт, она вот-вот оторвется — и останавливает этот полет красное пятно, роза в волосах. Джентльмен самозабвенно травил байки о Ван Гоге, а Пикассо, судя по всему, вообще был его приятелем — хитрец Пабло, с одобрением вещал джентльмен, раздавил вишню на куске холста и тут же продал это произведение обалдевшему миллионеру. «Кто это?» — спросили они у смотрительницы. Профессор Колпинский. Ох уж этот профессор. И они зачастили в музей, на редкие тогда картинные выставки и просто так, без повода, сострадали поедаемой тигром лошадке Руссо, но Колпинского больше не встретили.

А на первом вечере встречи (первом для Алика Умного, втором для Виталика) вдохновенный Аликов одноклассник Женька читал заунывно: «Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров…» И еще: «Каждый пред Богом наг, жалок, наг и убог, в каждой музыке Бах, в каждом из нас Бог». И еще: «Теперь покурим белых сигарет, друзья мои, и пиджаки наденем». И что-то о рыбах, царапающих глаза о лед. Рыб, царапающих глаза, Виталик жалел, а еще старался понять, как и почему одно это слово — «белые», приложенное к сигаретам (Господи, да какие ж еще бывают?), волшебным образом обычную скучную фразу опрокинуло в другой мир. Не понял и смирился.

Женька давно умер. Теперь и спросить не у кого.

Ты знаешь, сейчас ходит байка (а может, и не байка), что, когда Бродскому сказали, будто Евтушенко написал статью против колхозов, наше всё номер два высказалось в том смысле, что, коли Евтушенко — против, то оно, наше всё, — за. И западло стало нынешнему интеллигенту и ценителю поэзии признаться в симпатиях к Евгению Александровичу. И Виталику — с его-то неразвитым поэтическим чувством — было неловко. Ну как тут при ценителях рассиропиться и увлажнить щеку, вспоминая:

Знаешь, дочитаю-ка тебе до конца. Ведь как услышал полвека назад, так и запомнил — до последнего звука.

А теперь представь себе нас в те времена: накушавшиеся гоголя-моголя юные потребители эстетической информации, поставив на проигрыватель «Реквием» Моцарта, а на стол — пару свечей в бронзовых бабушкиных канделябрах, впиваются взглядом в репродукцию «Над вечным покоем» под Tuba Mirum. А этот — млеет от Евтушенко. Ну что тут скажешь. Ну нельзя же, в самом деле, признаться, что ты равнодушен к колокольному звону и слушать только-только вышедшую пластинку с ростовскими колоколами тебе в тягость. И иконы не трогали — а можно ли сойти за ценителя высокого, если тебя не волнуют иконы? Он любил чего попроще — и в живописи, и в поэзии, и в музыке. Простенькую классику предпочитал: «Чардаш» Монти и «На прекрасном голубом Дунае» Штрауса, «Грезы» Шумана и «Элегию» Массне, «Менуэт» Боккерини и вальсы Шопена. И очень интересовался, как пели серенького козлика до того, как Верди написал «Риголетто». Но каково признаться, что Первый концерт Чайковского или сюита из «Лебединого озера» ему более по душе, чем этот, как его, Бриттен… Стыда не оберешься.

Пресытившись игрой в Общество, Алик-Виталик возобновили переписку, по-прежнему оставляя записки в почтовых ящиках. Помечали конверты греческими буквами, чтобы запомнить порядок — авось потом пригодится. У Виталика сохранилась пара писем Алика, правда, без конвертов, то есть с неизвестными номерами-буквами. Отличались они цветом чернил — не будь этого различия, сошли бы за одно. Вот такое:

Какую (ие) картину (ы) описал он?

А коли это запись сна, то здесь же даю и запись своего.

Москва / Грозный. Еду на машине, один, ночью. Почему-то ее оставляю, продолжаю путь пешком. Голые люди с вялыми, безразличными лицами, мужчины и женщины, стоят в ряд — некоторые, понимаю, мертвы. Других вот-вот убьют. Девушка просит: не надо, Тенгиз (Тамраз?), пожалуйста. Но просит как-то лениво. Тенгиз берет длинную колбаску, надувает, накидывает девушке на шею и душит. Девушка обмякает, но остается стоять. Хочу найти машину, оставленную в Москве, но здесь явно не Москва. Какие-то грандиозные постройки — дворцы, триумфальные арки, — и тут же ряды унылых домов, кучи мусора. Утром мне на поезд (а как же машина?), я должен еще попасть в гостиницу. После какого-то провала во сне я снова у своего «москвича», рядом монтажник-балансировщик и еще какие-то люди в спецовках. Мы поможем, говорит один, но сам понимаешь… Ага, я сбегаю за бутылкой. Монтажник дружелюбно протягивает мне два аккуратно сложенных бутерброда с колбасой. Я беру их, один возвращаю.

А вот еще сон. Старик, проведший в лагерях многие годы, оказался в полном одиночестве и растерянности на свободе — и всеми силами хочет туда вернуться. Чтобы жить, как привык, и там умереть. И беседует со мной, объясняя, чем рождено желание и как его хочет осуществить. «Вот посоветуй, ты образованный, как бы туда попасть, да надолго, не совершив большого греха…» Такой вот «Фараон и хорал». Я проснулся, а заснув снова, погрузился в совсем уж несусветную чушь. Из окна своей квартиры я увидел Михаила Михайловича Жванецкого, который бойко торговал свеклой. Решил взять три штуки, некрупные. Спустился в халате и тапочках — а дело было зимой. Оскальзываюсь на ледяных буграх, подхожу. И — разочарование — никакой свеклы. Сильно исхудавший, сгорбленный Жванецкий в грязном ватнике, прикрытом еще более грязным фартуком, отвешивает творог — берет из фляги, прямо рукой, мнет, кладет на гнутую чашку весов и пальцем придерживает. Норовит обвесить. А мне вовсе творог не нужен, мне бы свеклы, но ее нет и в помине, и я снова, по ледяным наростам, — домой, в тепло.

Ну и третий. Два мясника разделывают тушу. Я наблюдаю с подавляемым страхом. Замечаю — корова живая. Без кожи. Как-то вяло реагирует, беззвучно ворочает головой. Я умоляю мясников поскорее прикончить ее, перерезать горло. Один удивленно пожимает плечами — откуда такая жестокость, нехотя берет нож, проводит по шее.

Далее письмо Алика делало вираж:

И завершалось так:

Такие эпистолярные шалости напомнили Виталию Иосифовичу — уже позже, много позже, на склоне лет, — переписку шестнадцатилетнего Тютчева с девятнадцатилетним другом по университету: «Обстоятельства, любезнейший Михайло Петрович, эта самодержавная власть в нашем бедном мире, не позволили мне все это время видеться с вами… Сердечно сожалею, что ваше соседство более, до сих пор, для меня удовольствие отвлеченное, чем положительное. Надеюсь, однако, что не замедлю приятную мысль превратить в приятную существенность». Во дает! Покруче Ираклионовых гемм.

А играм не было конца. Очередная могла родиться на ходу, прожить час-другой и умереть. «А ну, перейди от чернильницы к аптеке». И довольно скоро звучал ответ: «Чернильница — ink-pot — инки — ацтеки — аптека». Ну и так далее. Когда Алик в творческом порыве соорудил потрясающий палиндром: «хап ее да за пуп, а зад ее пах», тему пупа они продолжили вместе, и упорный труд дал такие плоды:

От палиндромов их скоро отвлекла идея прорваться со своей продукцией на телепередачу «Вокруг смеха», которую вел много лет подряд Александр Иванов. Посидев вечерок над нижеследующим текстом, они отправили его на адрес студии.

Тогда все это казалось им очень свежим. А вот еще эпизод, достойный отдельного заголовка.