Сборник: стихи и письма

<1> ТАПИРЫ

Т<ихону> Ч<урилину>

Раздвинулись сухие тростники,

Луна ущербная свой лик скрывает;

Чей топот осторожный возникает

У ила мягкого моей реки? –

- Завыл шакал, исполненный тоски,

Там быстрой точкой птица приплывает,

Там сонною волной плавник играет,

Серебряные бросив угольки… -

Вот тяжкий хрип и облик кажет мрачный

Угрюмый, сумрачный вожак – чепрачный –

И, хрюкая, другие вслед за ним –

У вод, дробя холодные сапфиры,

Поднявши хобота в воздушный дым,

Посапывая, влагу пьют тапиры.

<2> LES BIENFAITS DE L’AMOUR

Старинные опять зовут прогулки!

Будь милый снова, незабытый друг –

Вот брошены дорожки, закоулки

И скошенный нас принимает луг.

Не повторять прекрасные сонеты,

Не слез узнать неотвратимый путь

Идем сюда; - вот дальних птиц приветы

И радости ты не избудешь, грудь.

Посещены места далекой встречи,

Узор тропинок нами не забыт, -

Орешинки твои ласкают плечи,

Приветно небо меж ветвей горит.

Вот парк с подстриженными деревами,

Разваливающийся павильон…

Беспечно бьет узорными крылами

Смеющийся и легкий летний сон.

<3> ДЕНЬ

Под взором печали старой

Истекает закатом день,

Пораженный весенней хмарой,

Он медлит спуститься в тень.

Что медлишь? – исчезни! Сладко

Погибнуть в омут времен:

За притином таится загадка:

Ночь, томление, сон.

Опрокидывая безбольно тени,

Розовое солнце! – ты ль –

Бросаешь связки мгновений

В свою золотистую пыль!

Весна, заключенная в выси,

В стеклянном, желтом гробу,

Не знает, отверстую с высей,

Судьбы молчаливой трубу, -

Что ведет по прорезям мрака

И голос мне подает, -

Чьей рукой засинела Итака

Пред царем Одиссеем за гранями вод!

И встретила с ясной улыбкой,

И сверкает, темнеет мне.

Плещет золотою рыбкой

В весеннем ручье.

<4> PRO DOMO MEA

Рука поднимется губительная

С ее блестящим топором

И овладеет ночь томительная

Моим болезненным стихом.

Как поле затопляет рисовое

Вода, плодотворя посев,

Поэт молчит, строфу дописывая,

Обожествляя свой напев,

Но я смеюсь, свой труд оканчивая,

Встречая новую зарю: -

Мне радостна судьба обманчивая

Туманского и Деларю.

<5> ПОСЛАНИЕ К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ

Н. Н. Асееву

Тебе целителем да будет

Мой голос от иных отрав!

Ах, сердце вечно не забудет

Анафорических забав,

Эмблематических скитаний

Апострофический возглас!

- Все предугадано заране

На каждый миг, на каждый час, -

И нам неверную дорогу

Рок сокрыватель указал:

Гиперболической тревогу

Не раз наш разум называл,

Горите, зорь таких пожары,

В жизнь, обездолившую нас!

Но наш напев еще не старый

И с ним, и в нем – аврор атлас.

Отвергнем хилого невежду,

Высокозвонных болтунов,

Зане нам ясную надежду

Подать однажды был готов…

Ты знаешь кто! – чье гостья имя,

И в чей суровый сон кудрей

Влеком я розами моими

От хитрых кознодеев дней; -

Но в бедной буре, в алчном горе

И ей весь мир – один призрак,

Далеко уходящий в море,

Из «Снежной Маски» полумрак.

Но, сберегая эту лиру

Искусства радуги, - нам петь

Родному, золотому миру

И в тяжкий сумрак улететь, -

И пусть «нутра» глашатай – ворон –

Кричит, что мир наш – в два шага:

Анаколуф и оксюморон

Тогда воздвигнем на врага.

<6> К ПОРТРЕТУ Ф. И. ТЮТЧЕВА

Вы, древле пламенные мифы

Души светили горний снег!

На склоне италийских нег,

Каких не ведали калифы,

Возрос и в ясный прянул день

Такой напев высокопарный!

В небес громаде лучезарной

Ты, дням ревнующая тень,

Ширяясь и над нами нынче

В лучах стареющих зениц –

И под оплотами границ

Как искусительный да Винчи; -

Подъяв неведомый венец,

Ты бросила в истомы света:

Непокоренного поэта

Неизгладимый образец.

<7>

По воздушному тротуару

Ниспускается бегучий лимузин,

Пригибаясь в жизненную амбру,

Расточая свои триста тысяч сил.

Радуги возносятся, как дуги,

Круги их – как барабаны динамо,

Плуги кругов – пронзая, легки;

Ввысь опрокинута воздушная яма.

И сие богоприобретенное пространство –

Могила призраков и мечт,

Мертвого корсара долгожданство

И неуловимый метр. –

Кругом кружит любовное веселье

(У меня нет времени все описать!),

Гиперболы, эллипсы – взвивают кольца,

Над которыми летучая рать.

Протянуты в дикую бесконечность

Безвоздушные, не–сущие пути:

Их млечность, точность, извивность, глыбность

Приглашают пить нашу песню и идти

<8> В АЛЬБОМЕ

Не вам ли лучше, чем кому другому,

Я рассказать могу все тайны мира!

Но не угодно ли принять вам брому

И быть мишенью золотого тира!...

Придем ли мы к решению какому

У литер серебреных эльзевира –

Бросайте в печку книги! томик к тому,

Ведь в комнате у вас ужасно сыро.

Но что за чушь написана в катрэнах <так> ?

Читали ли вы что-нибудь глупее?

Однако и на этих даже стенах

Рога прелестной бонны-Амалфеи

Но вот секрет мой: было бы страннее,

Когда бы в вас я не увидел феи.

27 ноября 1915

Москва

<9>

Е. М.

Облокотясь в шербетовый закат,

Лаская пальцами иные степи,

Забрасывает кто смешные цепи,

Кто льет сироп, а уверяет – яд?

Кто спать ложится розовой долине <так>,

Украсив веки серебром ручья?

Кто сладко нежится: - Люблю тебя,

Мой принц, мой милый колокольчик синий...

Пуста разгадка, пуст был и вопрос;

Не ветер, просто я его принес,

На подоконник бросил, словно кепи.

И он лежит, послушный, неживой,

И цвет его – лесной глуши и крепи,

Да запах, сладкий, тихий и густой.

Да тот глазок с уснувшею слезой.

Окт. 1916

Железноводск

<10>

Над самой низменной пятою,

Где маки якобинят луг,

Замерзший мамонтовый бивень

Впился в ветровый известняк.

Над звонкоустою водою

Невзнузданный локомотив, -

И звезд индейских трепетанье

Ласкает очей углы серпа.

И тыквы гор – лежат долине,

И бешено сворачивает рельс, -

Внизу быстрейшей треплет пене,

Восемь сажен – пестрейшей клокочет пене,

«Шиповник» - III т. Уэллс,

А Эссентукский пассажир

Разводит руками сожалений жир.

23.IV.1916

Кисловодск

<11> ЭЛЬБРУС

Халат китайских вдохновений

Оставлен халую <так> на чай,

И лысый кланялся картинно.

Уже вдали паровозы рычат.

Тверда бездонно галерея,

Набита яблоками морд,

Вагон отплывающий хватаю ручку,

Снисходительный влечет меня.

О деловитейший обманщик.

Пестро раскрашен и умыт –

Кто быстро стыки прогибает,

Кто рысью чисто рельс стучит –

На истом, чистом миста <так> поле,

На голубой груди этого утра –

Один надеждил необманно

Мое пристальное пенснэ. –

О пресветлый света исполине,

Снегоризый утра великане.

Чистый царь засолненных долин.

Хрустальных дружин

Один,

На кручи неба глядящий слева.

19.9.1916

Минеральные воды.

<12> ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ (нравоучение)

Желая и понятным и певучим

Представиться патрону моему,

Взамен пенсне надену по бельму

На каждый глаз; «прощай!» моим качучам

Скажу: спиною стану ко всему, чем

Я заперт был в столь твердую тюрьму,

И судорожный вопль в сонет сожму

И скрежетами ямб мы с ним навьючим! –

Но тут – возникнет недоразуменье:

Да быть не может! ямб? - способен скрежетать?

Куда ему! – любовь-кровь, очи-ночи,

Или иное славное соленье

Ему удел. Но ведь пора кончать;

Куда ж годится ямб без многоточий!

16.XII.1916

<12а>

Но с одиночеством в петлице

Луны орбиту обойдя –

К себе я вызвал эти лица

И мира лопнула чреда.

Тогда мой Геликон кудрявый

Взошел, налился, сжат и снят –

Но мести желчной архитравы

Под тем же зодиаком спят;

И был я принужден им сделать –

Не замечанье – реверанс,

И стал я, будто древний Мелос,

Втекать в их долгий кемня <так> транс,

Тогда то лопнули преграды,

Огонь из окон выл и бил

В честь той скрежещущей услады,

Которой я напиться мнил,

В честь нецелованного тела,

Что обещало все и вся,

Загнутым взором зацепило

Меня за щеку (карася).

Мой вой, мой крик лежит гробнице

(По славной тишине сужу),

так с одиночеством в петлице

Я здесь недаром прохожу.

13 ноября 1916

<14> КОНЕЦ СРАЖЕНИЯ

Воздушная дрожь – родосский трактор.

О, темь, просветись, лети!

Земля дрожит, как раненый аллигатор,

Ее черное лицо – изрытая рана.

Валятся, расставляя руки, -

Туже и туже гул и пересвист,

Крики ломают брустверы,

Ржанье дыбится к небу.

О, сердце, крепче цепляйся

Маленькими ручками за меня!

Смотри: выбегают цепи

В полосы бризантного огня.

И чиркают пули травою;

Еще минута – и я буду убит.

Вчера контузило троих, сегодня… что такое?

Нечего и вспоминать, надо стрелять, -

Это я – просто так.

Но сегодня – какое-то странное…

И даже, - странные тики у рта!

Как вниз уносится земли полоса –

В мрак! в мрак!

- Да этого быть не может!

Это просто так.

1914

<15>

И я когда-то жил в тумане

И полной тихих мук бурде;

И тот туман я вспоминаю,

Как недостижные краи.

О, скрежет зубов – не легче ль? –

И руки сами вот в край стола…

Зеленое сукно вырвать,

Крови покраснее,

На белую шею, волос, прилипни.

И еще вспоминаю (не так далеко!) –

………………………….

- И тот туман я вспоминаю,

Как недоступные края.

1916

<16>

Там, над восторгом дум случайных

Тропа пленительных судеб, -

Шагов неузнанных и тайных

Отдохновительный Эреб.

- Но нет печали упоенней,

Нет – золотее тайника: -

Когда моей судьбою темной

Чужая молится рука.

Беги, забудь свои стремнины,

Свои счастливые труды:

Не на твоей земле единой

Оставь тяжелые следы.

<17>

Как в уксус блеклую жемчужину,

В весну бросаю сердце я:

И мысли в круг привычный сужены,

И отмирает жизнь моя.

О, сердце милое! не тебе ли

Пропели ровные часы!

Не пред тобой ли охладели

Сказанья ровныя росы!

Что жизни яростная пажить, -

Зов потревоженного дня:

Здесь легким роем звуков ляжет

Жатва немеркнущего огня.

Воспламенись в нежданный полдень!

Взыграй над кручами озер!

И пусть весна плакучая помнит

Слепящий, огненный простор.

Покинь спасительную дубраву

И радостно переходи…

Так что же делать! – брошу славу,

Те: руки, мысли и пути, -

И я поверю, что не иссякнет

Мне молчаливая глубина,

А только новой каплей капнет

Моя жемчужная весна. –

Как в уксус блеклую жемчужину

Весну я в сердце уронил!

И жизни милые очи сужены

На блеск весенних паникадил.

<18>

Проходит под пристань, молча,

негодуя курьерский вал:

Балки и рельсы дрогнут,

Скамеечка запоет.

Вздымает и на берег бросит

Семь сотен стеклянных пуль. –

Поет перебором море,

Циклопа радужный пульс.

Кто встанет, молу подобен,

На твой сапфир, изумруд, -

И вопли умрут, как закатом

Череп сгорит голубой.

Планирующая чайка,

Красные ножки вверх –

Крыла чисто-резаной решеткой

Брызг ловит налету.

О плещись, мой восторг синий, пламя!

Я и ты – мы живем....

Готово!

За шиворотом полтора стакана

Холодной – чорт! – воды.

Очевидная антиномичность

Философической судьбы.

1917. Ялта

<19>

Вот почерк, как костыль усталый,

Бумага твердая. И я.

Ландшафт микроскопично малый,

Но в нем струится песнь моя.

Не хочешь ли, мой брат, проведать,

Кто проходил бумажный грот,

Кто теплоту, усмешки, беды

Своею жизнью назовет.

Нанижет, регистратор мрачный,

На взора нить: стихи, огни

И вызовет на бой кулачный

Тень, разрисованную в дни.

Удар. – Отбит. И череп треснул.

Он гибнет, гибнет милый мой.

Хоть этот поединок честный

Не был похож на смертный бой.

Лежит – и рот открыл бедняга, -

Поэт! влюбленный! стань, иди!

Но нет, очей клокочет брага

И кости взломаны руки.

Над трупиком присев, вздыхаю:

Тогда он отряхнулся, встал

И мне сказал: - А я не знаю,

- Я, кажется, не опоздал,

- И я не хуже вас могу ведь

Жить, развлекаться и писать,

И лет, сказать примерно, девять

Я знал, как жить и как страдать.

Я не нашелся, что ответить,

Действительно, когда он прав:

И этот год утонет в Лете,

Как тот девятый костоправ.

1918

<20> ИСПОЛНЕНИЕ

Исполнена молитва Коневского;

Потреба ровная родной земле –

Созвездьем тянется в надзвездной мгле,

В туманности вращения живого.

И возвращение сие - так странно ново –

Иль мы живем с улыбкой на стебле?

Или на старом родины челе

Живописуется другое слово!

Но пестрых буден благостна игра,

Воскликновениям пришла пора:

И пастырь сребролукий для потребы

Нам с явною улыбкой говорит,

Благословив метафорные хлебы:

- Лирическое действо предстоит.

1913

<21> ДЕНЬСКОЕ МЕТАНИЕ

Б. Л. Пастернаку

На столе колокольчики и жасмины,

Тютчев и химера с Notre Dame,

Да, но в душе годины, как льдины,

И льдины, как разломанный храм.

Ты войдешь в комнату. – Да, все то же:

Море потолка и ящерица-день;

Жизни пустынное ложе

Трепет и тень.

Принимай же холодную ласку эту –

Васильков и жасмина;

Тебе, поэту,

Одна, все горюет година.

1913

<22> БЛАГОДЕНСТВИЕ

Благоухай, земли денница,

Остров пальм и белоногих зверей!

Не ассирийских херувимов

Каменнодушная чреда, -

Нет, эти голубые лица

Воздвигли звонкие города,

Поднимая на плечах неуловимых

Стебли египетских степей.

Человеческий мир! Не ты ль затерян, -

Вспомни тех заветный завет:

Одной старинною пылью верен

Дней твоих слабый свет.

Ты – лики демонов жалкие разрушишь,

Утвердив сказаний пентаграмму;

Перед блеском непомерклым твоей души

Падет их армада.

1913

<23> НЕОБЫЧАЙНАЯ ЛОВЛЯ

Е. Г. Лундбергу

День мутными растрескивается речами,

Грозной чернью обветренных слов.

Несутся их толпы за толпами,

Собирая свой темный улов.

В сетях их пресветлые рыбы,

Чешуей они – блестками блекнут:

На руках их – раны, изгибы,

Глаза – горькие слезы исторгнут.

Невозможно их бег прекрасный

Живой рукой остановить, -

А яростные вои, рыданья

Бросают они по пути.

Кто сбирает их – королевич,

Ему не плакать ни о чем;

Он ложится на свое ложе

И повторяет их беглый гул.

С ним одним говором бессмертным

Говорит живое небытие.

По щекам его тихо стертым

Скатывается слеза его.

1913

<24>

В. М<ониной>

Чуть затоны зари замрут и повянут,

Прохрипит товарный,

Потускнеет золотой перстенек

В отчизне янтарной.

Лучше бы не надо!.. в дали непостижимой

Затеплился полувоздушный

Древний облик, лукавое небо,

Непонятный и непослушный.

Но зовет он, прямой и строгий,

Как египетские изваянья,

Как обнять мне милое тело,

Как запомнить его очертанья.

Древний рог, матовый камень,

Боюсь и не дождусь, он растает:

Подарить его другу на память –

Смотрите, не потеряйте.

Июнь Сенеж 1920

<25>

Он мчался беззаботный, качая мягкий дым,

Походкой неисчетной по рельсам голубым.

И ветер, накаленный о плечи рычагов,

Носился упоенный и масла и цветов.

И мелкий, пылкий, жарки, несносный и сквозной

Песок вметался в яркий вагонный душный зной.

В прохладную клеенку проход свой завернув,

Впивался в эту жженку вагонный пышный пуф.

Но гладил желтый ворс ты и с ветром вел ты торг,

Ты, кушающий версты и полдень и восторг.

Ты мчался беззаботный, высокий великан

Походкой неисчетной в полдневный океан.

Март 1920

<26>

Ударится в колокол птица

И мертвая упадет,

И ей отвечает важный,

Отдаленный, глубокий звук.

Не так ли в это сердце,

Вспыхивавшее при огне

Далеких пожаров и криков

И выстрелов ночных,

Теплый, в воздухе со свистом

Стрижом игравший взгляд

Ударяет неистовой

Ласке таинственно рад.

И вот он лежит, как птичка,

В моих жадных руках,

Как месяц, обходит кругом

И тонет в моих глазах,

Над ним загорается важная

И темная мысль моя,

Ему отвечает нежная

Жалобная свирель стиха.

Март 1920

<27>

Выходишь. Тотчас за стенкой,

Над спиной черепичных крыш,

Поднимается линия моря

И синий мира шалаш.

Кипарис завивается в ветре,

Холод сквозь солнечную речь,

Острые крылья кустарник

В воздух замерший мечет.

Издали видишь: катится,

Вот он громовый: бы-ббах!

Ему откликаются травы,

Повисшие на камнях.

Тепло в лабиринте тропок,

Горы закрыли север.

Синей дорогой, топкой

На Босфор улетает ветер.

Дек. 1921

<28>

Борису Лапину

Я учился природе у грабов бульвара,

Удивляя минутным взглядом ровный

И беспечный трамвая крик,

Я рассказывал глыбе льда и камню,

Мрачно хватавшему пальчики струй,

Как в родном городе ночью,

Приопуская радиатор, сердитый,

Бегает и вскрикивает авто.

И внимательный глаз преданно тонет

В маленький мир у корня бульварных тополей,

Его тонкие травинки, серой земли клочок,

Лист прошлогодний и пыль на корню,

Вскинутая давешним дождем –

Все незаметно, незабвенно уводит

К воркующим дубков Кавказа шалашам.

Да и ты, черномазый охотник пространства,

Несущий вперед пыльное золото лучей,

Убегаешь какой-то природе мира,

Вскинутой сюда через туманы веков.

Брожу между вами, перебирая мыслях <так!>,

Непонятную симфонию памяти,

У которой влагой дальней –

Рассвета цветы.

Не скажу, что видел этих водах <так!>,

Ясную, отчетливую тишину,

Даже сам не смею прикасаться

Этому благодатному огню.

1922

<29>

Данте! это имя только раз, но как ясно,

Вышедший от огненных городов,

В киновари и злате апостольских заставок,

В дымной умолитвенности витро <так>.

Чистых вод гармонические очи:

О, Флоренция! этот горький крик

Падает в канцоны, как рубины

Потухающего площади костра.

Смуглый лоб давно любует <так> лавром,

Глухой голос подземелий огня,

Он ревнует чистым горам неба,

Буквам райского венца.

И витрину гляну: богомольный Джотто,

Мира заглянувший бурную кровь,

Ты, хиатусы твоего имя

В сердце заносят: «Я – Любовь»

1922

<30> РЕКВИЕМ

Трамвай ли улицей бежит,

Афиша ли корежится –

Все тот же голос говорит! –

Все так же сердце ежится...

Зачем о мертвых вспоминать,

О их уединении,

Завидовать и укорять

В блаженном их успении...

...Трава на кладбище свежа,

Снежок к могилкам валится,

Простого неба синева

Сердечным счастьем хвалится...

Перо бумагою горит;

Кричит рожками улица.

А тот, кто мало говорит,

Тот долго ждет и щурится,

Встречают лужи. В эту гладь

Больные лица падают,

А им – пожарные трубят,

Их – в госпитали складывают;

Тебя – жилая площадь жмет,

В Лаокооны жалует,

То телефоном обожжет,

То водкою побалует

...В пустые амбразуры стен

Лазурь, сияя, светится,

Зима, чуть отвечая ей,

Весной промозглой лечится –

- Ты сам об этом говорил! –

Судьба тоскливо кликает.

Ложится снег окрай могил,

Воробышек чирикает.

Седеют в камнях имена:

Поминки да наследники –

И через горькие места

Гуляют привередники;

И некуда им подевать

Зари клочочек аленький,

Который может расцветать

Над этой жизнью маленькой;

И этот был ведь человек

Характерный, рачительный,

А догнивает он свой век

В безвестности мучительной...

И щуришь вечер напролет,

А ночью сон измучится,

Душа и плачет и зовет

И снова горю учится;

И утро дхнет. И жизнь встает.

Кричит рожками улица.

Прислушиваясь, он идет,

Прижавшись к стенке, щурится.

1928

<31>

Звезда мерцает тишиной

Играющих очей,

Она проходит предо мной,

Как гибкий танец фей.

Как флейта утренних лесов,

Как свежий отзвук дня,

Она выходит из цветов,

Чтобы ласкать меня.

Почти неуловимых уст

Дыханием звеня –

И мир прозрачен, чист и пуст,

Он смотрится в меня

Почти рыданием – и нет,

Нет, не рыданьем, нет!

Он изливает в пропасть лет

Свой диафанный свет.

1931

<32> ВСТРЕЧА

Шуршит трава. И тонкий голос меда

Играет с ветром, сладок и певуч,

Над ним дрожит звенящий бронзой луч,

И тишина ложится и свобода.

Лазурный час, топазы небосвода,

Неясный бег и превращенья туч,

Закат недвижен, странен и горюч,

На завтра собирается погода.

Навстречу странник. Тихие глаза,

Одежда порвана, худые руки.

Остановился. Медленные звуки

Печальной речи. Плачут небеса.

Их скорбь цветет в сияньи нашей муки

И тают в воздух наши голоса.

Янв. 1933

<33>

Ты говорила мне: «Немного лет

Пройдет и ты ко мне приедешь тоже.

Такой же добрый, на стихи похожий,

Немножко сумасшедший и – поэт.

И ты не должен огорчаться, нет;

Ты будешь там стихи писать. Ну что же...

А под окошком розы в день погожий

И небо милое и тихий свет.

А, может быть, у нас детеныш будет,

Мне так всегда хотелось. Вот и все.

Кто любит, тот ведь верит, а не судит».

Ушли тяжелые года и что

Прошло тогда, то тихо и мертво,

И только горький страх ту память будит.

Янв. 1933

<34> ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА

На людной площади полезно увидать

Глухую муть страстей и голос полудикий,

Чтоб рассудить потом о точности великой,

С какою мир себя нас учит понимать.

О, эти призраки, живые, как видать,

Как говорить о них, о смерти их безликой,

Торчащей тут и там зловещею уликой,

Пожарище страстей – как их еще назвать.

И ты один из них над той же бурной бездной

И знаешь, что и ты несешь ужасный знак,

Которым метит времени полет железный,

И что они тебя читают точно так,

Как ты читаешь их; что через серый мрак –

Кто скажет, что тебе сияет голос звездный.

Февр. 1933

<35>

Лежит широкий холм, как дивный зверь преданий.

Он грузно на бок лег и лапы подвернул,

Вздохнул глубоко и недвижным сном уснул

В воздушной ясности недвижном океане.

Пушистым сумраком огнистое перо

Над ним парит, горя на синеве заката,

И красным золотом и пышной тьмой объято,

Так сильно, пристально, цветисто и легко.

А к северу идет томительным покоем

Почти бесцветная, бледнея, тишина –

Узорчатый покой, он расцвечен егда,

Едва цветет, едва закатом беспокоим.

Сент. 1934

<36> ГЕТЕ В СИЦИЛИИ

(Этна пылает)

Я тебя не увижу,

Но из сумрака – не дыша...

Исчезает призрак закатный,

Дней задумчивая душа,

Тихий, звонкоустый, невозвратный,

Как Гомеровская строка.

Грозный сумрак сокрушен,

Слава кличет перед нами,

Над развалинами града

Реет медленный орел.

Вот он на берег ступил, мужественный и грозный,

Сладко шумит за ним пенистая струя.

Сумрак ложится невинно и робко,

Нежно звучали, едва расцветая, уста,

Трепетный стан скользнул

И мелькнули гибкие руки.

Гений уснувших страстей распахнул темноту.

Ставень качнулся, запел и ушел.

Очи ты хочешь мне сжечь,

Мои звезднобездонные очи!

Плещет пламенем река

Посреди полей Аида,

Невозможна и черна,

Бурным пламенем одета.

Лавой дышит вулкан огнеустый,

Дымный над ним стоит, золотясь, туман,

Грозно бушует гора, громадною грудой,

Дымом и молнией скрывая потрясенную высь.

Мирные воды и скалы! – к ним

Медленно пламя плывет.

Солнцем вторым – луна.

Скал раскаленных обломки

Пляшут в глухой тишине

Над кратером страшным.

Синяя тьма, серебро. Золотая порфира.

Светлые очи сияют и нежат уста.

Ты в великой тишине

Говоришь, как призрак мира,

Сердце разрывает мне

Переполненная лира.

Дек. 1935

<37>

Идем. Пошли. Встают холмы,

Пустыня, сосны, озеро,

Крутые беркута круги

И берег темно-розовый.

Я где-то видел эту тишь,

Сосновый сумрак ветренный,

И изумрудный мой камыш,

И тот ковыль серебряный.

Как просто дышит вышина,

А небом сине-огненным

Блестит сухих степей душа,

Раскалена, не согнута.

Над серым серебром горчит,

Полынь лениво светится,

А жаворонок говорит

И в воздух чистый мечется.

И в каждой звездочке цветка,

В крылах, кругом стрекочущих –

Горит душа, полна огня

От этих дней рокочущих,

От изумрудной тишины,

От шири аметистовой.

Ну вот. Садись и отдохни.

Рисуй. Пиши. Насвистывай.

Июль 1937

<38>

Я различаю: Тютчева пыланье

Волнуется в полуденном лесу;

Воздушных струй живое колыханье

Томит и манит. Дай – я унесу.

Омоюсь им. И встану в дальней сини,

Как призрак чистой пропасти небес –

Прозрачный пыл зияющей пустыни,

Который появился – и исчез,

Как радуги стыдливая громада,

Обмана вспыхнувшее торжество! –

За ним клубится серой розой ада

Угрюмых туч взлохмаченное дно...

Вот он каков, огонь воспоминанья.

Покойся, Тютчев, в пылкой вышине,

Как бы ее блаженное рыданье

Раздавшись в пламенной голубизне.

Окт. 1937

<39> ВИРГИНИЯ

Уютный корень был могуч,

Утес сосны так крут,

Он, хвоей скользкою колюч,

Усаживал... вот тут;

Он в переливчатой тиши,

Застывши, как волна,

Опаловые огоньки

Перебирал едва –

И в лунный сонный светопад

Роняя сердце нас –

Он лился, пел, и плыл, и гас –

И тих – и нем – и рад!...

Поникла в синих кружевах

Серебряная сонь,

Блаженствуя в ночных слезах –

Томительный огонь –

И вдруг... пронизывает мел

Неверной темнотой

Ты разорвала тишину

Стремительной чертой

Затрепетала – понеслась –

Вот новый круг крутой! –

И в сердце яростно впилась,

И в тьму ушла со мной:

Вся от неистовства дрожа –

Цвет одиноких нег –

Летучей мыши скользкий бег

Через узор лучей –

Туманно-лунной бледноты,

Обманчиво-глухой –

Почти приманчивой (как ты)

Обманывающей, словно ты! –

Жестокой и чужой (как ты) –

Чертовски-нежной и глухой,

Задумчивой и злой.

1949

<40> НОКТЮРН

В. К.

Давай сойдем с ума! – ты будешь речкой,

А я – глухим столетним бором... Нет,

Давай я буду облачком закатным,

Зеленовато-розовым, а ты

Затеплишься вечернею звездою,

Пронзая чистый и лазурный сон

Свой <так!> стрелою пристально-чудесной.

И ночь войдет. Огромная – как мир!

И с ней исчезну я. А ты, блистая,

Пойдешь по своду чудному ее

Среди подруг бесчисленно-далеких,

Едва лия таинственную нежность

И сладостную сеть воспоминаний.

Иль, может быть, я буду трелью дальней

Пастушьего рожка, в тиши, под вечер –

А ты... овечкой. Оторвешься, глянешь

Туда, где вечер мчит мои лады –

Простые, неискусные, живые,

Как очи материнской простоты,

Участливой и счастливой заботы.

<41>

Ресницы опустились. Тишина

В сиянии забывчивой улыбки –

Как будто знала, помнила, ждала.

И дождалась – и так легко вздохнула,

Так улыбнулась, словно это сон,

А не любовь живая и простая.

Идем, мой друг! как ясен темный свод,

Сияющий блаженством и покоем,

Узором звезд, великой тишиной,

Лампадами возлюбленного мира...

А мы здесь просто дети, мы – пылинки,

Мелькающие в легкой чистоте

Его великих дум... мы арабески,

Как легкий миг, как шутка, как улыбка.

Ты, милый друг, останешься в душе,

Как этот тихий миг, когда перо

С небрежной нежностью наносит здесь

Твой образ сладостный, твой милый вздох,

Твой легкий шаг и тихое касанье.

<42>

Опояшет ночь город мертвый,

Розовый потухнет закат,

Ветра всклокоченная морда

Сунется в рукав.

(Тень оглашается злобой пугливой,

В грязный шарф подбородок уйдет,

Как расставленными крепко ногами

Свистнет жилистая пятерня).

По полям, перекусывая стыки,

Рассвистываясь под семафор,

Понесется великой походкой

Быстрокрикий дымящий вор.

(И рука на лету поймает

Позабытое с детства «дышу» -

Громада сквозь ночь прошагает

Вскинув в плечи находку свою).

Он уносит легонькое тело,

Любовь его, страсть и страх,

Сердце, которое пело

В нежных моих губах.

<43>

Вся земля наделена рогами,

Чуть великолепней всех систем,

Кроткий утонченник свиснет в зиму

Гулко садится пушкой гранат.

Твердо крякая, темь разболтавши,

Непередаваемый коктайль <так>;

Ореол кружевного веера земли –

Ниже падаль, дрожь, визг

И – не жаль.

Серая голова – глаза недоразуменьем

Живы. Спрашивается – почему?

Ответ упрощает землю и папаху –

Не о чем уж спросить.

Сшибок неба горек и плэнэрен,

Ляжки бутафорят галифэ,

Черный бинокль, доносится владельцу:

«Скука и смерть».

Он уносит в вечер города

Губ дрожанье:

Присевшую сосну, папахи ком.

<44> ХЛЕБНИКОВ

Вот и этот каменный осколок

Скифа степного зорь, сокола и ковыля,

Горько бросает любезное время.

Под его рукой штурвал дрожал.

Он, ополчившись, каждое слово

Мечником диким сторожил.

Он, опростивший распри и боли

До нежной и ленивой ручья молвы,

Вечный меткий охотник за солнцем,

Зверю верный и тайный друг.

Он, обладающий, богатея одиноко,

Неисчислимой коллекцией миров –

Падает в какие-то черные тени

И погибает в развалинах их.

Как осудить его шаг циклопа,

Руку ласкающую каменное копье,

Мамонта, скучливо глядевшего

Вдаль, через головы нам.

<45> НОВОЕ ЗАМБЕЗИ

На дороге гиппопотама

Совершенство из совершенств,

Львиный след слепо метит землю,

Предвкушая грозных блаженств.

Ветер антилоп бега, витые

Рога, в ужасе лежа на спине,

Тяжкий храп, пена ноздрей, рот

Вскрыт и частый крик копыт –

И:

Башен неподвижный ночью сарказм,

Карфагенской ночи развалина та,

На которой цепью роет вздох

Неповторимое лицо.

Жгуч дышит воздух круга ландшафт,

Умирай – глубине невольных волн,

Остановишься, едва мольба,

И на темя ложится тяжела

Матери великая рука.