Сборник: стихи и письма

Вступительная статья

Письма, предлагаемые вниманию читателя, по многим обстоятельствам необычны. Главное противоречие коренится в несоответствии формы и сущности их коммуникативной структуры: принято считать, что переписка — прежде всего — диалог, а в нашем случае отсутствуют даже формальные признаки диалогичности — адресант практически не предполагает какого-либо ответа. С этим связана и жанровая трансформация — эпистолярий начинает включать в себя элементы дневника, обращенного не только к формальному адресату, но и к себе. Поэтому поиск необходимой формулировки, подчас занимающий не одну страницу, оказывается важнее соблюдения эпистолярных канонов.

Автор публикуемых писем — Сергей Павлович Бобров (1889-1971) — не слишком хорошо известен современному читателю. Из осколков его разнообразного творчества — поэтического, прозаического, критического, живописного, научного, помеченного разнообразными псевдонимами^{1}, трудно составить цельный образ — слишком уж велик разброс тем и мнений. То немногое, что написано о Боброве, представляет его деятельность прежде всего в качестве редактора основанных им издательств — недолговечной «Лирики» (1913) и боевитой «Центрифуги» (1914-1922)^{2}. Предшествующий период неизменно оказывается вне поля зрения. Но именно он отражен в публикуемых письмах и требует от нас нескольких поясняющих штрихов.

Первое из писем датировано маем 1909 г. К этому времени Бобров уже дважды напечатал в журнале «Весна» свои стихи^{3} и, вероятно, имел все шансы продолжать свое сотрудничество с изданием, обложку которого украшал нарочито демократический девиз: «В политике — вне партий, в литературе — вне кружков, в искусстве — вне направлений». Однако существование в полулитературе, где под маской объективизма скрывался незамысловатый коммерческий цинизм издателя журнала Н.Г.Шебуева, уже не вполне удовлетворяло честолюбивого стихотворца. Задним числом Бобров припоминал свои тогдашние размышления так: «Конечно, я кое-как догадывался, что весь секрет Шебуева заключался в его полнейшем равнодушии к качеству присылаемых ему со всех сторон стихов — в расчете на то, что все эти крошечные пигмеи-стихоплетики будут теперь на последние гроши покупать у газетчиков его неразборчивый журнальчик»^{4}. С особой силой противоречие между «беспристрастностью» редактора и постоянных сотрудников «Весны», с одной стороны, и бунтарской, по их понятиям, тенденциозностью Боброва — с другой, обнаружилось на встрече редакции журнала и его московских авторов: «Мне казалось, — начал я, сбиваясь и ненавидя себя за это, — когда я шел сюда, — что здесь пойдет разговор... живой разговор о той любимой нами поэзии, которой посвящен наш журнал... поэзии, которая так дорога нам всем, кто действительно ценит новую возродившуюся поэзию, кто любит замечательные стихи Брюсова, Блока, Белого, поэтов, к которым сами собой влекутся мечты молодого начинающего стихотворца... а вот вместо этого мы сидим и слушаем унылые рассказы о литературных нравах <... >. «Искушенные» слушали мои кипучие речи с худо скрываемыми усмешками, а Шебуев старательно что-то чертил на своей бумажке»^{5}.

«Панегирик новому искусству»^{6}, прозвучавший в редакции журнала «Весна», с достаточной откровенностью обнаружил литературные пристрастия Боброва. Однако частично ему удалось реализовать свои символистские устремления уже в рамках «Весны», куда в 1909 г. была отдана рецензия на сборник В.Я.Брюсова «Все напевы» (М., 1909). Трудно, впрочем, назвать рецензией этот неумеренно восторженный отзыв с нотками нехарактерного для Боброва иррационализма: «альманахи «Шиповник», пресловутые сборники «Знания», сотни книг «сегодняшнего дня» — Чулкова, Куприна, Тетмайера, Муйжеля, Андреева, Каменского и т.д. до бесконечности, разные «Литературные распады», скверные переводы Уайльда, «Современные миры» и т. д. и т. д. Тянется, тянется эта серая армия безнадежных, и не предвидится ей конца. И как вспыхивает душа, когда среди этих кричащих обложек с такими загогулинами, что и не разберешь названия книги, — увидишь магическое имя «Валерий Брюсов»^{7}. Но так же несправедливо сводить содержание заметки к безотчетному восхищению, игнорируя та кие, например, строки: «На наших глазах из всеми изруганного, оплеванного «декадента» вырос громадный утес мысли и мечты. Раньше ожесточенно ругали, теперь — говорят с уважением и раболепием или с затаенной злобой»^{8}.

Обеспокоенный тем, что лишенная эстетического чутья журнальная критика стремится поместить новую литературу в прокрустово ложе нормативных представлений, Бобров пишет и «возражения на критику» — отклик на книгу Т.Ардова (В.Тардова) «Отражения личности. Критические опыты», где та же мысль проводится с еще большей настойчивостью: По <... > удобному и покойному пути — филистерского приспособления к символизму — ползут все эти господа Ардовы, Абрамовичи, Измайловы, Ляцкие, Айхенвальды и т.д. вплоть до Шебуева. Вчера еще они кричали: «да, теперь мы знаем, что такое символизм: это все, перед чем можно воскликнуть — черт знает, что такое!» — сегодня они пресерьезно рассказывают Вам, что «Брюсов — революционер формы» (великое открытие), у Белого в стихах-де видится «самая ясная, пежная поэзия», а потом вдруг совсем неожиданно для них прорывается вчерашняя ругань»^{9}. Итоговый вывод столь же неутешителен: «Книга г.Ардова — тягчайшее оскорбление символизма. Мы кичимся тем, что наша литература — всеобщее достояние; скорее падо бы плакать об этом! Все захвата, но грязными руками эпигонов»^{10}. Разумеется, эта рецензия не могла (и не рассчитывала, как видно из упоминания Шебуева) появиться на страницах «Весны»; своей неприкаянностью она фиксировала переходность момента. К этому же времени, вероятно, была написана и не дошедшая до нас рецензия на «Урну» А.Белого, вышедшую в том же году"^{11}. Устав от беспорядочной рассылки собственных стихотворений и рассказов, лимитировавшейся лишь финансовыми возможностями, и прекратив бесплодные попытки создания вокруг «Весны» группы единомышленников, Бобров отложил на время мечты о собственном журнале^{12} и решил попытать счастье в личном знакомстве с боготворимыми кумирами, о чем и записал, слегка испуганный собственной дерзостью, в дневнике: «Еще я хочу выкинуть совсем гениальную вещь — снести Брюсову на просмотр мои стихи! Если завтра достану денег, то куплю тетрадь, спишу избранные стихотворения и с подобающим письмом снесу Брюсову. А потом еще Белому и Сергею Соловьеву. Может быть, из этого что-нибудь выйдет»^{13}.

Знакомство с Брюсовым, однако, в это время не состоялось: после шестого визита на Цветной бульвар Бобров получил от его прислуги тетрадку своих стихов с короткой вежливой надписью: «К глубокому сожалению, не имею времени читать»^{14}. Тем более неожиданным оказался результат встречи с Белым: «Расхвалил меня Белый. Обещал в «Весы» (!) снести мои стихи. Грр! Грр! Я готов прыгать от радости. Никогда я еще не слыхал ни от кого, что что-нибудь сделанное мной имело какую-нибудь цену. А тут...! Ах, как я рад. Если меня напечатают в «Весах», то, значит, поместят в список сотрудников. Итого «Map Иолэн», сотрудник журнала «Весы». О!^{15}»

Едва ли Андрей Белый, известный крайней переменчивостью настроений (и, следовательно, оценок), был неискренен в своих похвалах; едва ли, по той же причине, можно было хоть отчасти рассчитывать на выполнение данного обещания. Но Бобров, разумеется, рассудил иначе. Вхождение в круг символистов, санкционировавшееся публикацией в «Весах», казалось ему почти свершившимся отрывом от прежней окололитературной среды: «О, если бы меня взяли в «Весы»! У меня за спиной крылья бы выросли! Я бы тогда ни в какие «Лебеди» и т.п. ни одной строчки не давал»^{16}.

Отношения с Белым рисовались в этот момент в чрезвычайно идиллических тонах: «С Белым я очень сошелся. Т.е., лучше сказать, он удивительно хорошо ко мне относится. Я с ним откровенен, как ни с кем. Я его сразу полюбил. < ... >Глаза у него — до того ясные и чистые — что просто удивительно. Они всегда горят поистине светом мысли гения — и, вместе с тем, такая прелесть и нежное приятие мира — глядят в них. До сих пор я не встречал более удивительного человека. Он подарил мне свою «Урну». — III-ю книжку стихов — удивительно прелестную — с милой надписью: «Дорогому Map Иолэну в знак искреннего расположения». Милый человек!»^{17}

Бобров, однако, не избежал общей участи, окружавшей издательство «Мусагет» молодежи^{18}, которая видела в Белом не только непревзойденного поэта, но и духовного наставника и жестоко обманулась в своих надеждах на подлинную духовную близость"^{19}. «Весы», закрывшиеся в конце 1909 г., так, разумеется, и не напечатали его стихов, а приблизительно через год, в 1910 г., неожиданно вышла в свет более чем полтора года назад отданная в «Весну» рецензия на «Все напевы» Брюсова. Вышла — и сразу попала в эпицентр разгоравшегося конфликта между Белым и Брюсовым^{20}. Намного позднее Бобров характеризовал испытанные им тогда ощущения так: «Одно из самых поразительных, диких и совершенно сбивающих с панталыку явлений с молодым автором происходит как раз тоща, когда он волею судеб (по стечению обстоятельств или по собственной неосведомленности в литературной «ярмарке тщеславия») попадает как раз в ту тоненькую «нейтральную полосу», которая отделяет друг от друга враждующие литературные группы различного рода честолюбия»^{21}. Л вот как описывается сама оценка ссоры с Белым в тех же воспоминаниях: «Я как-то однажды под вечер забрел в «Мусагет». Там было непривычно тихо, и я сейчас же заметил, что там как будто никого нет. Но, заглянув в дверь из передней, я увидел, что за столиком направо < ... > сидит, как-то нарочито нагнувшись над рукописью со страннохмурой физиономией, чем-то очень недовольный Белый; я вошел:

Добрый день, Борис Николаевич!

Он не поднял головы, помолчал несколько минут и сухо бросил:

Здрассте...

Чуя, что явился совсем не вовремя, что он сильно не в духе, не представляя себе, в чем тут дело, я промямлил смущенно:

Извините, Бога ради, Борис Николаевич, я вижу, Вы очень заняты, и я совсем не вовремя...

Вы? Не вовремя??

— автоматически и на истерически-высоких нотах повторил Белый без выражения, впившись вдруг в меня осатаневшим взглядом,

— а что Вы хотите, Вы, фельетонист?

Я?.. Фельетонист?

Да! Да! Вы — фельетонист!

Не сразу я смог ему что-нибудь ответить. И, собравшись с силами, еле-еле выговорил:

Прощайте, Борис Николаевич!

Повернулся и ушел»^{22}.

Как можно заметить из текста публикуемых писем, похожие сцены происходили между Белым и его преданным учеником еще не раз, ослабляя и без того недостаточное взаимное доверие. В 1910 г., видимо, наступило определенное охлаждение отношений: косвенное свидетельство тому — перерыв в переписке вплоть до начала 1911 г. Разумеется, о полном разрыве речи не шло — достаточно лишь напомнить, что с апреля 1910 г. Бобров активно работает под руководством Белого в Ритмическом кружке^{23}, найдя применение своему поэтическому рационализму. В то же время неизменно корректный, доброжелательный, ровный в общении Брюсов становился для Боброва (несмотря на эпизодичность контактов) важным ориентиром не только в поэзии, но и в жизни. Создававшаяся двойственность своеобразно формировала поэтическую манеру Боброва: в позднейшей (1946) автобиографии он подчеркивал, что вышедшая в 1913 г. первая книга его стихов «Вертоградари над лозами» была «написана под влиянием символистов и поэтов Пушкинской школы, которыми я усердно занимался, интересуясь русским стихом (по примеру Белого) и Пушкиным (по примеру Брюсова)»^{24}. Активно (и небезуспешно) развивая историко-литературные потенции Боброва, Брюсов устроил его на работу в «Русский архив»^{25}, где когда-то работал сам. Он же, снабдив Боброва литературой вопроса, заказал ему для «Русской мысли» статью об А.Рембо^{26}, став ее внимательным редактором^{27}. Наконец, благодаря В.Я. и И.М.Брюсовым Бобров в конце все того же 1912 г. стал секретарем Общества Свободной Эстетики.

И все же сказанное — лишь дальние подступы к объяснению того безразличия, с которым Белый отнесся к письмам, посылавшимся ему во время путешествия на Восток 1910-1911 гг. В известной мере отсутствие писем к Боброву объясняется тем, что, ведя постоянную (как деловую, так и дружескую) переписку с А.С.Петровским и Э.К.Метнером, Белый по просьбе самих же «мусагетцев», оберегавших его от переутомления, вовсе не стремился давать ответ на каждое из полученных писем^{28}. Главное, однако, заключалось и не в этом: пе имея вразумительной информация о делах «Мусагета», с большим трудом и крайне нерегулярно получая оттуда письма и деньги^{29}, Белый чувствовал себя отстраненным от дел издательства и досадовал на незначительность сообщаемой ему информации: «Вот уже три с половиной месяца я не имею ни одного официального сведения о «Мусагете». Пять раз мне писали об одном и том же: в середу такую-то С.Соловьев читал в «Мусагете» о Дельвиге. И по крайней мере па пять вопросов моих, о том, какие фельетоны получены, не получал ответа. Хоть бы десять раз мне писали о реферате Соловьева, все-таки 10 уведомлений о Соловьеве не равны одному уведомлению о том, должен ли Бугаев 1000 рублей или 150 из реально отработанных, но пока находящихся в рукописях деньгах»^{30}, — писал Белый 14 марта 1911 г. А.С.Петровскому. В том же письме приводится составленный Белым полусерьезный реестр новостей, полученных из Москвы: «Вот компендиум того, что знаю о «Мусагете». Сергей Соловьев читал реферат о Дельвиге (корреспонденты: Сизов, Киселев, Эллис, Соловьев, Бобров, Ахрамович (кажется и еще кто-то). Далее — «Мусагет шествует спокойно и гордо» (корреспонденция Соловьева). Что спокойно, то знаем (выпустили за 4 месяца лишь Стигматы) , что гордо... Боюсь: не гордость ли успокоения. Далее «Эллис бунтует» (я тоже бунтую) (Сизов). Далее Штейнер-Штейнер Штейнер-Штейнер (Бобров). Было судилище бедной Станевич (Станевич). Ритмический кружок в пятый раз переделывает работу о ямбе (Дурылин), в Москве носится безмерно-радужный блеск (корреспондент Сизов). Летим — обратно, к августу (корреспондент Сизов). Педерасты укрепились в эстетике (Соловьев). Иванов торжествовал (Сизов). Иванов ушел несолоно хлебавши (Соловьев). Эрн читал «О введэнском и дэыонах (sic!)» (Соловьев).

Все это очень интересно, но, право, понять того, что делается в «Мусагете», по этим сведениям нельзя».^{31}

В этом перечне роль написанного Бобровым, как видно, не очень-то велика и значима: отчасти он повторяет уже сказанное другими, отчасти — противоречит самому Белому, о чем хотелось бы сказать подробнее.

Один из наиболее существенных парадоксов, характеризующих пребывание Боброва в кругу символистов, состоял в том, что, едва попав в «Мусагет» и всеми силами стремясь приблизить свои поэтические опыты к символистскому канону (прежде всего по образцам Белого), в теории он с самого начала вступил в осторожную, но непреклонную борьбу с символистской доктриной. Первая же предназначенная для «Трудов и дней» статья — «О лирической теме» — скорее представляла из себя программу новой поэтической школы (не замедлившей вскоре появиться), нежели варьировала символистские тезисы, что, впрочем, заметил и сам Бобров: «Пишу статью < ... > о лирике. Она выходит все же очень искусственной и априорной. И боюсь, что отдаляюсь от символизма»^{32}.

Опасения оказались вовсе не напрасными: зыбкий, окруженный религиозно-мистическим ореолом символ заменялся почти строгой и подчеркнуто-эстетической (разве что с элементами неизбежной риторичности) метафорой. На страницах мусагетского альманаха статья выглядела задорной, но вовсе не полемической, отправляясь от выдвинутой в «Символизме» идеи символизации: «Символ дается в символизме. Символизм дается в символизациях. Символизация дается в ряде символических образов»^{33}. Фактически же статья «О лирической теме» подготовляла новую и вполне самостоятельную эстетическую платформу, заявляя, например, что «единственный пафос, которым живет и которым творится поэзия, — лирический»^{34}. Неудивительно, что, когда статья обсуждалась 9 декабря 1912 г. в студии К.Ф.Крахта, из «мусагетцев» докладчика поддержали «только <А.А.>Сидоров и <С.Н.>Дурылин»^{35} — будущие участники книгоиздательства «Лирика», для которого статья стала теоретическим манифестом.

Наконец, переписка фиксирует не только эстетическую, но и мировоззренческую противопоставленность позиций. Поворот к теософии наименее литературного из символистов — Эллиса^{36}, а затем, к ужасу и недоумению Боброва, и самого Белого воспринимался Бобровым, изначально чуждым какой бы то ни было мистики, как поражение «Мусагета» в борьбе с альтернативным символистским крылом, олицетворявшимся для него в первую очередь В.Я.Брюсовым: «А Брюсов-то оказался умнее и тоньше всех. А мы оказались просто дураками и коровами в сравнении с ним. О, если бы нам кто-нибудь тогда сказал: «...Что Вы! Ведь Белый-то Ваш через два года уедет к Штейнеру — теософии учиться!» — как бы смеялись над этой нелепицей, как корректно старались бы разъяснить идиоту его ошибку: «Штейнер, вероятно, приедет к Белому учиться... А, скажите, Вы читали Белого?»^{37}

Последние из писем к Белому, окрашенные в полемические тона, не могли приостановить размежевания недавних учителя и ученика, стремительно удалявшихся в своих воззрениях друг от друга. Больше их переписка никогда не возобновлялась.

Письма С.П.Боброва к А.Белому печатаются по автографам, хранящимся в Отделе рукописей ГБЛ (ф. 25, карт. 10, ед. хр. 2). При публикации восстановлен хронологический порядок переписки, а также целостность одного из писем (№ 5). Из дошедших до нас текстов не публикуется лишь короткая записка, текстуально почти полностью совпадающая с письмом № 10. Примечания в тексте принадлежат автору писем.

* * *

За помощь в работе с иноязычными текстами комментатор сердечно благодарит В.А.Мильчину и М.Л.Гаспарова.