Сборник: стихи и письма

16

11.XI.<1 >912 <Москва>

Дорогой Борис Николаевич!

Неоднократно пеняли Вы мне во время Вашего знакомства за желание печататься, со всеми доводами к пеням и с самыми Вашими пенями я всегда согласен. Но одно лишь возражение имею: если я пишу, — в конце концов, я утверждаю, что имею право писать, тем самым, заявляю, что мое творчество (конечно, может быть, это только «творчество» — этого я знать не могу) кому-то нужно, — и обратно: говоря, что мое творчество кому-то нужно, говорю, что имею право писать. Так: но неизменно всегда приду к алканию читателя, ко взысканию его, ибо я не писатель; если никто меня не читает, если нет читателя, который меня сотворит, который меня в моей лирике утвердит. Тогда, значит, я не писатель, тоща, значит, не имею права писать. Писание «для себя», поскольку оно выполнимо, есть безумное в себе самоутверждение. — Все эти рассуждения, может мне кто-либо возразить, очень хороши, но одно дело какой-либо писатель, другое дело я. И тут весь вопрос в том: осмелюсь ли я себя признать писателем. И я, с бесконечным количеством поводов (между прочим, я думаю про себя, что я не поэт, а только стихотворец), это делаю. И сделав это, я уже не могу отрекаться от печати.

Еще нам могут возразить (как не раз уж повторяли) фразу Ломоносова — если не ошибаюсь — о Хераскове: «Жалкое твое рифмачество!»^{173}, не пускаясь в критику рифмачества, отвергать его как таковое, как стишки. И стишкам противопоставлять научную какую-либо работу. И будут правы до известной степени. Но не правы потому, что грань между стишками и «работой» никто не сумеет провести. И потом, в ответ на обвинение это, могу показать груды чертежей ямба, трехдольника, χροδοι μεδοι^{174}, инструментовки, строчных коэффициентов, строения образов, знаков препинания, — (весьма возможно, и недостойные) попытки мои теорий живописи и лирики. И еще мои переводы. (— Что могу, то и делаю! Другого не люблю и на каторгу бесконечную обречь себя не могу!). И поэтому думаю, что стишками (а они в моем понимании есть не стишки, стихи) смею заниматься.

И далее: себя выразить, свое выразить и мир во мне отраженный выразить могу я только стихами, — во всей остальной работе верно указание «мысль изреченная есть ложь», — лирика же меня от этих пут освобождает. Поэтому думаю, что могу заниматься поэзией.

И, все (вместе): думаю, что 1) могу заниматься поэзией, 2) могу заниматься стишками, 3) могу желать печати.

И теперь думаю выпустить книжку стихов. Для меня еще хорошенько неизвестно, случится это в скором времени или нет, т.к. не знаю, будут ли для этого в достаточном количестве у меня деньги, — но кажется, что будут. И вот, обращаюсь к Вам, первому приветившему мою Музу, — с бесконечной (для меня) просьбой. Как только стихи будут набраны, я пришлю Вам корректуру, попрошу Вас ее прочесть (это займет немного времени, — в книжке 60 стихотворений) и решить: может ли «Мусагет» дать мне свою марку. И еще — одна просьба: — бесконечно, несказанно я был бы Вам благодарен, если бы Вы написали для книжки моей две, три странички в виде предисловия, Вами мне когда-то обещанного^{175}.

Примите, Борис Николаевич, лучшие мои пожелания и извините за длинное письмо.

Ваш Сергей Бобров.

Москва, Лопухинский, 7, кв. 4.