Счастливый брак

Глава 10 Идеальный подарок

Стоя возле надгробия какого-то нью-йоркского богача, Энрике думал, что ему придется сделать этот эстетический выбор, самый долговечный из всех, за Маргарет — без ее участия и консультации. Из горького опыта он знал, насколько глупо пытаться угадать, что она бы предпочла. Сказать, что за двадцать девять лет семейной жизни он не принял ни одного решения, не посоветовавшись с женой, было бы романтичным, но сильным преувеличением. Обычно он интересовался ее мнением о своих текстах и деловых вопросах, но только не посреди совещания, или перед дедлайном, или когда ему просто не хотелось спрашивать. Порой же просить совета у жены было бы жестоко. Но в нынешнем выборе необходим был ее тонкий вкус. Энрике не имел представления, предпочла бы она лежать на западном или восточном краю участка XIX века. Место для новых могил там освободили за счет каменных дорожек — раньше они пролегали между изящными памятниками на могилах богатых семейств эпохи Генри Джеймса. Ему хотелось спросить Маргарет, что бы выбрала она — открытый участок между двумя густыми кленами или тенистый под ветвями древнего дуба.

Чтобы сделать фотографии (хотя Лили все равно снимала), вернуться к Маргарет, показать их и узнать ее предпочтения, а потом мчаться обратно подписывать документы на выбранный участок, времени не оставалось. Энрике уже был здесь, готовый заплатить за один из двух оставшихся клочков земли, затерявшихся среди изящных старинных надгробий. Другие потенциальные покупатели уже бродили между могил. Ее желание быть похороненной на старом кладбище было важнее выбора между светом и тенью. А еще важнее была экономия его собственного времени. Покупка могилы связана с оформлением документов на владение конкретным узким и глубоким участком земли. Маргарет оставалось жить около одиннадцати дней. Чтобы начать оформление документов, не потратив при этом оставшиеся бесценные часы на беготню между Манхэттеном и кладбищем Грин-Вуд в Бруклине, нужно сегодня же без ее помощи решить, какой участок был бы ей больше по вкусу — робкое предвкушение его приближающегося одиночества.

Бродя от одного участка к другому, Энрике ненавидел себя за нерешительность. Вот уже много лет он не знал этого тошнотворного беспокойства от боязни сделать выбор, который не понравится Маргарет, и был совсем не рад вновь ощутить собственную некомпетентность. Когда Маргарет заболела, они поменялись ролями. В первые годы их брака она почти полностью освободила его от принятия решений. Энрике тогда жаловался, что она лишила его прав так же жестко, как империалисты — жителей колоний. Любые покупки для дома, выбор школ для сыновей, с кем встречаться, в каком ресторане обедать, какой фильм или спектакль посмотреть — он не выбирал ничего, включая, если быть честным, и содержимое собственного гардероба. Все переговоры с внешним миром вела его агрессивно-веселая, настойчивая, ясноглазая, практичная организатор-жена, конечно, за исключением его контрактов на романы и сценарии. Но и в них она принимала участие как консультант.

Иногда Маргарет поручала ему уладить какое-то дело, например когда грузчики попробовали сбежать, прежде чем занести все их пожитки в новую квартиру. В шесть часов вечера они объявили, что уходят и вернутся завтра, оставляя молодую пару и новорожденного ребенка на ночь лишь с матрасом и детской кроваткой. Маргарет послала Энрике вниз к бригадиру грузчиков, громиле с огромными, покрытыми татуировками бицепсами, которого он должен был заставить закончить работу в тот же день. Энрике предстояло вернуться с их столовым ножом — или на нем. Но это не означало, что Маргарет уступила ему лидерство; нет, она просто вывела на поле боя свое войско.

Однако когда она заболела, иметь дело с внешним миром стало его прерогативой, и они оба обнаружили, что он виртуозно справляется с запутанной бюрократией больниц и страховых компаний. Энрике понял, что завоевал доверие Маргарет, во время ее первой ремиссии. В течение этих счастливых десяти месяцев, полных любви и умиротворения, одного из самых лучших периодов за всю их жизнь, она могла вновь принять на себя обязанности главнокомандующего, но предоставила ему по-прежнему улаживать проблемы, которые касались ее здоровья. Победа Энрике не была полной — Маргарет доверяла ему лишь в том, что относилось к лечению. По-видимому, вопросы жизни и смерти значили очень мало по сравнению с такими важными вещами, как убранство дома или выбор выходного костюма для Энрике, потому что ими она по-прежнему занималась сама. Тем не менее он получил право голоса во всех областях. Постепенно она начала все больше советоваться с ним в домашних делах. Он был особенно польщен, когда она разрешила ему выбрать между зелено-белой и коричнево-белой расцветкой нового набора полотенец. Кому-то это может показаться смешным, но для Энрике это была грандиозная победа — она символизировала обретение гражданских прав на принятие эстетических решений. Разрешенная ею «гласность» придала ему мужества. Пятнадцать месяцев назад он совершенно самостоятельно выбрал для нее подарок ко дню рождения.

На протяжении многих лет он пытался угодить ей каким-нибудь изысканным и волнующим подарком, выбранным по своему вкусу, и каждый раз терпел неудачу. В первый год их совместной жизни Энрике попробовал воспользоваться излюбленным приемом своего отца: тот всегда покупал матери драгоценности, причем всегда более дорогие, чем мог себе позволить. Но Энрике не унаследовал уверенности отца в своем вкусе, поэтому решил положиться на дорогостоящий бренд и отправился в центр города к «Тиффани». Он видел, что со своими длинными черными волосами, черными джинсами и поношенными белыми кроссовками смотрится там совершенно неуместно. Ему не сразу удалось обратить на себя внимание продавщицы, стоявшей за витриной с серьгами, дружелюбной на вид девушки одних с ним лет. Энрике понравились вещицы, которыми она торговала, особенно одни маленькие серьги в форме звезд с небольшими бриллиантами посередине: на его взгляд, они идеально подходили для изящных ушей Маргарет. Сотрудница «Тиффани» с сияющей улыбкой смотрела на мужчин в дорогих костюмах и пожилых дам, в том числе на одну, которая настолько скрючилась от остеопороза, что едва не протыкала носом стекло витрины. Весело и энергично продавщица выдвигала ящики со сверкающими изделиями, чтобы показать их этим покупателям, а также приветствовала двух других, появившихся позже, чем Энрике. Она смотрела сквозь бледное испуганное лицо Энрике, не замечая его, пока наконец у прилавка никого не осталось. Тогда, нахмурившись, она произнесла «чем я могу вам помочь?» с такой обреченностью, будто помочь было никак невозможно.

Она оказалась права в своем снобизме. Выяснилось, что облюбованные им серьги стоят 4300 долларов — больше половины аванса, который он получил за третий роман. Вздрогнув, когда продавщица назвала цену, он под ее уничтожающе-насмешливым взглядом без дальнейших расспросов вылетел обратно на Пятую авеню.

Энрике отправился в Бриллиантовый район. Он чувствовал себя гораздо комфортнее среди тамошних торговцев — ортодоксальных евреев, моментально почуявших в молодом человеке, очевидно потерявшем всякую надежду найти подарок для своей девушки, идеального покупателя, которому можно всучить что-нибудь совсем дешевое по завышенной цене. Обходительный, чрезвычайно болтливый еврей в традиционной одежде уговорил его купить серьги, объяснив перед этим суть классификации бриллиантов по системе «4С»[31], — это произвело на Энрике более сильное впечатление, чем любое из выставленных на продажу изделий. Продавец заявил, что готов сделать Энрике большую скидку, потому что бриллианты в серьгах, о которых шла речь, по всем параметрам — цвету, чистоте, весу и огранке — были чуть-чуть ниже требуемых для максимальной ценовой категории. Он уверял, что тогда как цена отличается в три раза, разница в качестве столь незначительна, что ее не заметит решительно никто, в том числе ни один из внезапно окружившей их группы экспертов. Черные рукава его сюртука задрались, обнажив накрахмаленные белые манжеты, когда он всплеснул руками, призывая в свидетели весь квартал.

— Никто! — клялся ювелир. — Ни одна живая душа не сможет обнаружить разницы! Идите! Спросите их. Спросите любого. Кто-нибудь сможет — я тут же верну вам деньги.

Эти серьги, конечно, стоили гораздо дешевле, чем те, что он приглядел у «Тиффани», но и 800 долларов наносили весьма заметный урон бюджету Энрике. Поэтому, когда он с трепетом и гордостью вручал коробочку с серьгами своей возлюбленной, его воодушевляло не только горячее желание произвести на нее впечатление, но и мысль о том, какую значительную часть его годового дохода составляет стоимость подарка.

Маргарет искренне старалась соответствовать. Она выдавила улыбку и даже изобразила на лице нечто вроде восхищения. Будучи доверчивым покупателем, возлюбленным Энрике был скептическим: тут же потребовал объяснить, что не так. Впрочем, он немедленно пожалел о своем стремлении к правде. Ему пришлось остановить Маргарет, когда она начала перечислять многочисленные недостатки сережек. Энрике усвоил главное: Маргарет вовсе не считает, что бриллианты — лучшие друзья девушек; более того, они ей не нравятся.

— Разве ты не заметил, что у меня их совсем нет? — спросила она с таким изумлением, словно инвентаризация украшений собственной женщины была жизненно важной задачей любого мужчины.

Маргарет постаралась быть нежной. Поцеловав и успокоив Энрике, она поблагодарила его за заботу, но через некоторое время он решил, что она отнеслась к его подарку насмешливо и бесчувственно. Месяца два спустя Энрике услышал, как она шутит по поводу сережек в разговоре с Лили, и его обожгло стыдом. Унижение стало нестерпимым, когда он заметил, что она ни разу, вообще ни разу их не надела. Обиженный тем, что она отвергла его подарок, он загнал эту горечь вглубь, туда, где хранились нанесенные его гордости раны, никогда не заживавшие и со временем становившиеся все более глубокими и безобразными. В нем еще сильнее укрепилась решимость добиться успеха.

К ее следующему дню рождения он отказался от идеи с драгоценностями. Вспомнив еще об одной отцовской хитрости при выборе подарка, Энрике купил Маргарет дорогой набор для фотографии, стремясь поощрить ее увлечение. Он восхищался мастерством жены, как и все остальные, особенно ее отец, экономист по профессии. Леонард признался Энрике, что не брал в руки фотоаппарат с тех пор, как увидел снимки, сделанные дочерью его старенькой «мыльницей» во время поездки в Европу после окончания школы. До этого он вообще не считал фотографию искусством, поскольку с автоматическими фотокамерами и бесконечным количеством пленки даже обезьяна рано или поздно могла сделать выдающийся снимок. Первая пленка Маргарет полностью опровергла это утверждение. Из тридцати шести кадров больше половины отличались оригинальным замыслом и прекрасной композицией. Это убедило Леонарда в том, что фотография и в самом деле искусство и что у Маргарет есть «глаз». Того, что работы Маргарет тронули такого «земного» человека, как ее отец, было достаточно, чтобы Энрике в нее поверил, но здесь сыграл роль и ее собственный энтузиазм. Вскоре после их знакомства Энрике узнал, что Маргарет недавно окончила курсы по проявке и печатанию снимков. Ее интерес не угас и во время первого года их совместной жизни. Свободное время (а она работала внештатным художником-оформителем) Маргарет проводила, блуждая по Нью-Йорку с 35-миллиметровым «Олимпусом», фотографируя стремительно уменьшавшуюся Маленькую Италию, растущий Сохо, грязный мясной рынок, обветшавшую Юнион-сквер, запечатлев таким образом улицы обанкротившегося города середины 70-х накануне жилищного бума.

Энрике вторично доверился религиозному еврею, на этот раз в магазине «В&Н», где Маргарет покупала все фотопринадлежности. Он долго и подробно обсуждал, что ей купить, с молодым продавцом, выглядевшим старше своих лет из-за окладистой бороды. Его бледные пухлые щеки слегка дрожали, когда он предлагал Энрике то, что, по его мнению, являлось потрясающим подарком для серьезного фотографа. Это была камера «Роллейфлекс» выпуска 50-х годов. От черной металлической коробки с вмятинами веяло духом и мощью эпохи Второй мировой, романтичного, по мнению Энрике, времени. Набожный продавец объяснил, что у этого «Роллея» особые линзы тонкой шлифовки — лишь они могут уловить детали, необходимые фотохудожнику; а поскольку эти камеры больше не выпускаются, линзы такого качества можно заполучить, только купив подержанный фотоаппарат.

Энрике все это казалось чушью. Фотоаппараты были плодом современных технологий. Судя по опыту Энрике, технологии всегда шли вперед. Он не очень-то верил словам этого человека в черной шляпе, который со своими пейсами, сюртуком и талескотном сам выглядел как герой фильма о войне — только скорее «Печали и жалости»[32], чем «Большого побега»[33]. До тех пор пока Маргарет не развернула неуклюжий пакет, который Энрике старательно соорудил из подарочной бумаги, он ужасно боялся, что она высмеет его за доверчивость.

Но нет. На этот раз его не обманули. Не было ни насмешек, ни жалоб, что он так и не изучил ее вкус. Энрике встретил восхищенный и благодарный взгляд широко открытых глаз, за которым последовало «о боже мой, „Роллей“!», как если бы это было сокровище, которым она втайне давно мечтала обладать.

— Пух! — воскликнула Маргарет, называя его недавно выдуманным ею ласковым прозвищем. — Ты не должен был! — Ее глаза сияли. Она вскочила, встала на цыпочки и поцеловала его влажными прохладными губами.

Триумф. Реванш за унижение прошлого года. Несколько дней Энрике распирало от гордости. Правда, его слегка уязвило, что Маргарет нахмурилась, когда он спросил, почему она идет фотографировать с «Олимпусом», а не с легендарным «Роллейфлексом». «Ох, мне еще надо научиться им пользоваться», — ответила она. Вид у нее был тревожный, как у студента, которому предстоит сложная контрольная. В течение следующих недель он продолжал ходить за ней по пятам. Записалась ли она на курсы, которые, по ее словам, необходимо пройти, чтобы освоить «Роллей»? Хочет ли она, чтобы Энрике купил штатив, раз, по ее словам, он нужен для этой камеры? Почистила ли она линзы, если, как она утверждает, «В&Н» продал «Роллей», не восстановив их должным образом? Может быть, ему стоит отнести камеру обратно и пожаловаться? И так далее, и так далее. Он как мог старался ее поощрить, она же, казалось, воспринимала его расспросы как занудство.

Удивление Энрике переросло в раздражение, раздражение — в боль, но Маргарет так и не воспользовалась чудесным «Роллеем». Ни разу. Когда месяцев через восемь он припер ее к стенке, она сказала:

— Это такая головная боль. Нужно специально учиться, покупать всякие дополнительные штуки, восстанавливать линзы. Эх, — вздохнула она, — уж лучше я буду снимать своей старой «мыльницей».

К этому моменту они уже были женаты. Предполагалось, что ее привязанность к нему уже не подвергается сомнению, но отказ от подарка снова заставил Энрике втайне мучиться вопросом: что дает ей его любовь, кроме преданности и ласки домашнего животного? Какая ей от него польза? За что она должна его любить? Есть ли в ее чувствах что-то большее, чем просто биологическая потребность и буржуазный рефлекс?

Как-то раз, вскоре после разочарования с «Роллейфлексом», Энрике пошутил, что он — идеальный муж для хорошей еврейской девочки из Квинса, которой захотелось сбежать из самой обычной образцово-показательной семьи: мужчина с оливковой кожей и испанским именем, которого она может привести домой на Песах и торжественно объявить: «Ма, он еврей!» Ее одобрительный кивок и трель циничного смеха долгие годы отзывались болью в его сердце. Как писатель, он верил, что в такие моменты открывается истина, и еще долго не мог сполна насладиться нежной музыкой ее любви к нему: в ушах всегда стоял звон сарказма.

Когда они были уже умудренными опытом супругами, прожившими вместе целый год, Энрике сменил тактику. Он убедил себя, что такой прагматичной гедонистке, как Маргарет, нельзя дарить вещи, связанные с романтикой или искусством. Несколько раз он слышал, как она жалуется, что ей нужен блендер, потому что у старого сначала разбился стеклянный контейнер, а потом потерялась электрическая подставка. Он купил новый сверкающий «Остерайзер» и был уверен: уж на этот раз она будет довольна. Но то, что ему казалось беспроигрышным вариантом, обернулось катастрофой хуже двух предыдущих.

— Блендер? — возмутилась Маргарет. — Б-блендер? — повторила она в страшном смятении, что звучало слегка комично: она произносила «б-бл», словно дула в трубочку. — Ты подарил мне на день рождения б-блендер? Да ты просто сама романтичность! А что я получу в следующий раз? Электровафельницу?

Она ввернула ту же шутку в разговоре с Лили, которая сочла его подарок достаточно смешным, чтобы пересказать всю историю за праздничным столом, не постеснявшись присутствия Энрике. Он улыбался глуповатой добродушной улыбкой, но внутри у него все кипело — от стыда и желания придушить обеих девушек, чтобы их лица стали малиновыми, как смесь из свежих фруктов, которую Маргарет готовила в своем б-блендере.

Через год он предпринял очередную героическую попытку подарить ей что-нибудь, чего бы она себе никогда не купила. Во время их отдыха в доме его родителей в Мэне Маргарет вернулась к живописи. Она была польщена тем, что его отец искренне восторгался двумя ее пейзажами с видами скалистого побережья. Жажда творчества жила в ней и когда они вернулись в Нью-Йорк, поэтому Маргарет сняла часть помещения у женщины, с которой познакомилась на занятиях по рисунку. Побывав в однокомнатной мастерской высоко над Юнион-сквер, Энрике заметил, что Маргарет ставит одну картонную коробку на другую, поднимает крышку и использует эту конструкцию в качестве мольберта. Разве подобное восполнение дефицита могло ее не обрадовать? Энрике отправился в «Утрехт» на Четвертой авеню, где Маргарет покупала художественные материалы, и приобрел деревянный мольберт, дорогой, но ничуть не навороченный — полезный и красивый подарок.

Предчувствие неудачи овладело им, когда он вытаскивал свой презент из потайного места у пожарной лестницы. Какой-то другой, более проницательный Энрике из глубины подсознания нашептывал ему: никакой «полезный» подарок Маргарет не понравится. Лили и ее тогдашний приятель, кажется гей, пили за здоровье Маргарет шампанское и закусывали красной икрой из Канады. Услышав, как он вошел, все трое тут же обернулись: на лицах читалось жгучее любопытство. Прижав сложенный мольберт к плечу, как игрушечное деревянное ружье, Энрике наблюдал за их реакцией. Лили и ее друг приветственно подняли бокалы, чтобы выпить за его внимательность и щедрость. На мгновенно изменившемся лице Маргарет было такое выражение, словно он держал под руку другую женщину.

Реакция Маргарет многие годы оставалась для него загадкой. Ее тогдашнее объяснение, что мольберт — это «чересчур прозаично», было неправдой. Когда по случаю двадцатилетия со дня свадьбы каждый говорил о самом сокровенном, она наконец рассказала, в чем было дело.

Хотя все давно разъяснилось и он знал, что ее реакция не имела отношения к его вкусу, теперь, стоя там, где могла быть могила Маргарет, а возможно, и его самого, Энрике все еще сомневался, что способен угадать, какое из двух мест она бы предпочла. Но, скорее всего, это не имело значения. Независимо от того, какое соседство он выберет — клены или дуб, на одном участке разрешается делать не больше трех захоронений, одно поверх другого. Они будут вместе в этом последнем приюте. А поскольку он какое-то время будет приходить на могилу Маргарет, прежде чем к ней присоединится, вероятно, это место должно в большей степени отвечать его вкусам, нежели ее. Если же их предпочтения совпадут, что ж, значит, их брак благословлен. Энрике еще раз вернулся к кленам.

— Не можешь решить? — спросила вечно чем-то обеспокоенная и заботливая Лили. — Мне вроде бы нравится вот этот вид, — предложила она, встав лицом к видневшейся неподалеку могиле Питера Купера[34] — маленькой часовне, белевшей среди зеленой июньской листвы. — А ты что думаешь? — обратилась она к Полу — не-гею и мужу Лили на протяжении вот уже двадцати лет.

— Вид отличный, — ответил Пол, обнимая ее за шею. — И потом, мы же любим Питера Купера, не так ли?

Прижавшись друг к другу в одинаковых позах — расслабленные плечи, склоненные набок головы, опущенные подбородки, они выжидательно смотрели на Энрике.

— Вообще-то с того участка открывается такой же вид, — показал Энрике. — Зависит от того, куда повернуться.

— Ох, — вздохнула Лили, хлопнув себя по голове. — Вот дурочка! — За эти дни ее карие глаза, обычно веселые, стали очень тревожными, как у ребенка в первый день в новой школе. И отец и мать ее были живы; еще никто из тех, кого она любила, не умирал, а с Маргарет они были близки, как могут быть близки только дружившие всю жизнь женщины. — Не знаю, — растерялась обычно уверенная во всем Лили. — Не могу решить. Увы, не могу тебе помочь.

— Ты здесь. И это уже помощь, — искренне ответил Энрике и подошел поближе к кленам. Он постарался выбросить из головы все тревоги и заботы и посмотреть, какой из участков красивее.

Так же он старался отвлечься от всего пятнадцать месяцев назад, незадолго до дня рождения Маргарет, чтобы попробовать наконец выбрать подарок, который она бы оценила. Это происходило всего за несколько недель до того, как они узнали, что ее рак дал метастазы, что, несмотря на все попытки остановить болезнь, она неизлечима. За все эти годы был выработан распорядок дня ее рождения — результат мирного соглашения между их взаимными неврозами. Он сопровождал Маргарет в магазин, где она присматривала себе что-нибудь по вкусу — шляпку, браслет, платье, туфли, а однажды ей приглянулся кофейный столик. Затем Энрике должен был подыграть Маргарет: купить и упаковать вещь, которую она выбрала для себя, и вручить ей, словно это была его идея. «У тебя такой хороший вкус», — говорила Маргарет столь убежденно, что не подозревающие ни о чем друзья верили и даже говорили, как ей повезло с таким тонким и понимающим мужем. Маргарет никогда не забывала нежно поцеловать его на глазах у гостей, искренне радуясь самостоятельно выбранному подарку. Еще сильнее удручало, что Энрике никогда не мог предугадать ее выбора. Он усвоил урок: его жене нельзя было угодить, вычитав что-нибудь в книге вроде «Наши тела и мы». Тем не менее, несмотря на всю сложность задачи, болезнь и мужество Маргарет заставили Энрике еще один, последний раз попробовать найти что-нибудь, милое ее сердцу.

Он решил не выбирать подарок всего за несколько часов, как он обычно это делал. Он дал себе месяц. Он опять остановился на серьгах. Энрике обожал ее маленькие безупречные уши. Когда ему позволялось, он, уютно примостившись рядом, нежно исследовал языком их изгибы, и Маргарет покрывалась мурашками от удовольствия. Теперь ему хотелось эти уши украсить.

Несколько раз в неделю он заходил в три антикварные ювелирные лавки, расположенные недалеко от их дома. В этих местах Маргарет часто покупала подарки себе и своим друзьям. Энрике заметил, что старинное серебро, матовое, с оловянным оттенком, нравится ей больше, чем сверкающее золото, и что она предпочитает одиночные камни в замысловатой, но небольшой оправе. К концу второй недели служащие магазинов привыкли, что он каждый раз по часу простаивает у прилавка. Одна внимательная продавщица, наблюдая, к чему он присматривается, угадала его основное требование и указала на старинные серебряные серьги. Она утверждала, что они сделаны в 1880-х годах. Существовал даже подтверждающий это сертификат, но для Энрике это уже не имело значения. Он увидел, что в серьгах были все элементы, которые он искал, и один — которого опасался: расположенный в центре рубин, окруженный кольцом мелких бриллиантов. Скорее даже кольцом крошечных сверкающих звездочек, тем не менее бриллиантовых. Когда продавщица спросила:

— Как насчет этих? По-моему, просто прелесть. Очень изящные.

Энрике ответил:

— Да, я тоже так думаю. Но в них бриллианты. Моя жена не любит бриллианты.

Девушка рассмеялась.

— Ваша жена не любит бриллианты, — повторила она, словно это была удачная шутка.

— Нет, — подтвердил Энрике. — Не любит.

Но он все равно продолжал их рассматривать. Он поднес серьги к глазам. Если не считать бриллиантового ореола вокруг теплого темно-красного рубина, все соответствовало вкусу Маргарет. Энрике не стал их покупать. На следующей неделе он еще дважды возвращался в магазин, всякий раз испытывая все большее искушение. Это были серьги, которые он хотел купить для Маргарет, но боялся еще одной ошибки, боялся, что она вновь решит, будто он не способен увидеть мир ее глазами.

В этом же магазине были другие серьги, тоже с рубинами, но без бриллиантов и в гораздо менее красивой оправе. В той паре, которая ему нравилась, бриллианты, насколько он мог судить, вообще-то были ни к чему. Главным достоинством этих серег была изящная, тонкой работы оправа — переплетение серебряных ивовых веточек: они были искусно выполнены и смотрелись очень органично. Он знал, что Маргарет понравится дизайн. Но бриллианты? Неужели это все еще имеет значение? Она к ним равнодушна, ну и что с того? Столько воды утекло за двадцать девять лет, прошедших с тех пор, как он впервые не угадал с подарком. Столько иллюзий развеялось. Сколько сил нашлось. Такие жестокие слова, какие говорила ему она, ему не говорил никто; он тоже не раз был очень жесток с ней. Они поклялись любить; они пережили ненависть. Сами будучи детьми, они произвели на свет детей. Старший уже стал мужчиной, младший стремительно к этому приближался. Маргарет должна знать: он помнит, что она не любит бриллианты. И если он все-таки покупает их, потому что уверен — все остальное ей понравится, значит, он надеется, что она поймет: он хотел сделать ей приятное. Возможно, они ей не понравятся, возможно, она ни разу их не наденет (у нее осталось не так уж много времени, чтобы их носить), но она не должна чувствовать себя обиженной, если еще раз, по старой традиции их брака, он не смог выбрать правильный подарок. У них были разные вкусы, иногда им хотелось друг от друга чего-то иного, и тем не менее они прожили счастливую жизнь — поэтому он верил, что она поймет.

Энрике завернул бархатную коробочку с серьгами в синюю папиросную бумагу, которая нравилась Маргарет, приготовил для нее смешную открытку вроде тех, что она любила дарить ему. Он был серьезнее, чем она, поэтому под готовым шутливым текстом сделал искреннюю приписку: «Единственной драгоценности моей жизни».

— Ничего себе, — сказала Маргарет, прочитав ее. Она подняла на него глаза, вытирая нос, чтобы из него не текло после нового курса химиотерапии, и слабо улыбнулась. — Пух, ты не совсем разорился? Было бы смешно тратить на меня сейчас много денег.

— Не говори так, — сказал Энрике.

— Ну что ж, — открывая коробочку, произнесла она, оставаясь все той же бережливой девочкой из Квинса, — я могу оставить это Грегори и Максу или их женам… — И она замолчала, увидев серьги. Мгновение она рассматривала их, словно не понимала, что это такое. Потом посмотрела на него снизу вверх, слегка приоткрыв рот, с глубоким изумлением.

Ну вот, напрягся Энрике, сейчас она возмутится, мол, я не запомнил, что она не любит бриллианты.

— Энди… — прошептала Маргарет. Вынув серьги из коробочки, она долго держала их в ладонях, а затем наконец сказала: — Какая прелесть.

Его она уже не замечала. Ни поцелуев, ни возражений по поводу денег, никаких обычных уловок. Маргарет подошла к зеркалу, висевшему возле двери, в которое она обычно смотрелась перед выходом из дому. Действуя очень сосредоточенно, она надела серьги и стала себя рассматривать — парик, нарисованные брови, серьги, поворачиваясь то одним боком, то другим. Она тихо повторила: «Какая прелесть». Слезы побежали по ее щекам, прокладывая себе путь, но, скорее всего, это были слезы от химиотерапии, сказал себе Энрике. Он с подозрением отнесся к своему очевидному успеху. Заболев, она так сильно нуждалась в нем, опасался Энрике, что могла отнестись к нему чересчур мягко и снисходительно.

Подойдя поближе, он сказал:

— Я не напрашиваюсь на комплимент, но я договорился, что могу принести их назад, поэтому, если ты недовольна, просто скажи.

К удивлению Энрике, Маргарет по-прежнему не обращала на него внимания. Она не отрывала глаз от собственного отражения в зеркале, вновь поворачивая голову то так, то этак, чтобы рассмотреть себя со всех сторон. Решив, что так ей будет легче отказаться от его подарка, он добавил:

— Там есть другая пара сережек без брилл…

— Но они же такие красивые! — отмахнулась Маргарет. Не глядя на него, она отошла на шаг и поправила парик. — Пух, я их обожаю, — с жаром сказала она и, повернувшись, скользнула в его объятия. Встав на цыпочки, Маргарет прижалась к нему губами, шепча между поцелуями: — Они прекрасны. Просто прекрасны.

— Даже несмотря на бриллианты? — прошептал он и после двух поцелуев получил ответ:

— Я их обожаю. Спасибо тебе.

Он не верил ей, пока не убедился, что она носила их целую неделю, кроме того дня, когда они ездили делать позитронно-эмиссионную томографию. Она даже сочла нужным объяснить, что сняла серьги из страха, что они потеряются.

Энрике до сих пор не был уверен, что одержал бы эту победу, если бы не ее болезнь. Но сейчас он напомнил себе, что в конце концов добился успеха и понял вкус Маргарет, поэтому имеет право принять решение. Он пересек небольшой холмик, вернувшись к участку под дубом, и встал там, где должно было быть ее, а со временем и его надгробие. Он долго сканировал глазами все вокруг — густые кроны деревьев, памятники, далекий вид Нью-Йоркской бухты, вычурную гробницу с ионическими колоннами, серый серпантин вьющейся между могилами дороги, по которой вскоре в черном катафалке медленно повезут ее безжизненное тело.

— Вот этот, — наконец объявил он Лили и Полу.

— Здесь красиво, — сказала Лили, будто это не она пять минут назад предлагала ему выбрать другой участок. — Это то, что надо. Все правильно, — добавила она, зная, как он боится ошибиться.

— Возможно, — отозвался Энрике.