Счастливый брак

Глава 19 Прерванная любовь

Казалось, с самого начала все, что относилось к болезни Маргарет, случалось в самое неподходящее время. Кризис начался, когда доктор Натали Ко улетела на сутки на конференцию в Атланту. Доктор Амбиндер, молодой дежурный врач, был очень внимателен. Получив сообщение, он немедленно позвонил Энрике и долго консультировал его по телефону. Но с доктором Ко их связывали неформальные отношения, поэтому была велика вероятность, что она приедет и лично проверит, что происходит. Из-за административных обязанностей она уже не занималась непосредственным лечением пациентов, но сделала исключение для Маргарет, когда пришла к ним домой, чтобы обсудить, как Маргарет будет умирать. Особое отношение к Маргарет доктора Ко было одной из тех привилегий, которыми они пользовались благодаря деловым знакомствам Энрике. Все это пришлось очень кстати в период борьбы за жизнь жены: они могли приехать в больницу после полуночи, без очереди попасть на процедуры, узнать номера мобильных телефонов и адреса электронной почты врачей. Благодаря этим дополнительным возможностям Энрике почувствовал себя небесполезным, все это очень помогло им, хоть и не спасло жизнь Маргарет.

— У нее сильный озноб, и она в бреду, — сообщил Энрике нейтральным тоном, который научился сохранять, насколько бы сильно сам ни паниковал. Он знал: только так можно завоевать доверие медицинского персонала.

— Какая у нее температура? — спросил доктор Амбиндер.

— Я не мерил. Она то трясется от холода, то сбрасывает одеяло, потому что горит, как печка. Кроме того, она то ли в полубессознательном состоянии, то ли спит, то есть очевидно, что у нее сильный жар. Я не думаю, что имеет значение, какая именно у нее температура, учитывая, что она не хочет жить, но если вы считаете, что это важно, я могу измерить. Но сейчас, наверное, не лучший момент: она лежит под грудой одеял и мне не хотелось бы ее тревожить.

Сравнительно недавно трудно было представить, чтобы он возражал — пусть даже так мягко — врачу любого возраста.

— Нет, ничего страшного, нам не обязательно знать точную температуру. Вы дали ей ативан?

— Да, два миллиграмма в рот.

— Хорошо… — задумчиво произнес доктор Амбиндер и замолчал.

Энрике понимал, перед какой дилеммой стоит доктор. Предполагалось, что причину лихорадки Маргарет лечить не будут, поэтому антибиотики отпадали. Ей уже дали седативное средство, чтобы облегчить ощущения при высокой температуре. Что еще можно было сделать? Предложить еще какие-нибудь болеутоляющие и снотворные препараты, которые окончательно погрузят ее в бессознательное состояние?

Сестра Энрике, которая ехала домой на лонг-айлендском экспрессе, но вернулась с полдороги, узнав, что состояние Маргарет резко ухудшилось, беспомощно стояла у кровати. Ребекка оторвала взгляд от Маргарет, дрожавшей под двумя плотными покрывалами, несмотря на июнь, и спросила:

— Достать еще одно одеяло?

Энрике отрицательно покачал головой, продолжая говорить в трубку:

— Я дал ей ативан перорально, а не внутривенно.

— Ничего, это нормально, — ответил молодой врач.

Энрике мягко возразил, не вступая в спор:

— Э-э, дело в том, что непонятно, какая часть ативана успеет всосаться в ее желудок из-за ЧЭД.

Амбиндер уверенно возразил:

— Ее ЧЭЕ не играет никакой роли…

Энрике пришлось его перебить:

— Ее желудочный дренаж, ЧЭД. Не внутренняя ЧЭЕ. Я понимаю, что ЧЭЕ не влияет на пероральную дозу, но ЧЭД немедленно все выводит. Я просто не знаю, какую часть ативана она таким образом успеет усвоить.

Он честно напомнил, что, вероятно, она должна получать седативные препараты внутривенно. Если бы он мог не быть таким обязательным! Маргарет находилась в полубессознательном состоянии, теперь с ней невозможно было общаться. Но есть шанс, что это обратимо. В таком случае Энрике еще сможет поговорить с ней, если удастся сбить ей температуру. Но если Амбиндер распорядится дать ативан внутривенно, то под воздействием седативных средств она, скорее всего, уже не придет в себя, вне зависимости от того, отступит лихорадка или нет. К сожалению, именно в этом состояла задача, которую поставила перед ним Маргарет: помочь ей умереть дома и так, чтобы она, насколько это возможно, не сознавала происходящее. Если это означает, что он должен пожертвовать сокровенным желанием по-настоящему с ней попрощаться, что ж, так тому и быть.

— A-а, у нее стоит ЧЭД. Правильно, — наконец дошло до Амбиндера. Как Энрике и подозревал, врач об этом забыл. — Чтобы ей было комфортнее… — Он опять замолчал. — Какая больница ближе всего к вам?

— Она хочет умереть дома. Доктор Ко пообещала Маргарет, что сделает все возможное, чтобы выполнить ее желание. Что вы предлагаете?

— Дать ей антибиотики, чтобы сбить температуру. Но если это нужно делать внутривенно, я должен…

— У меня есть две дозы цефепима, — вновь перебил Энрике. — Я могу ввести их, а вы потом пришлете еще. Кроме того, я могу одновременно ввести ативан.

— У вас есть цефепим?

— Да, осталось два пакета после ее последней инфекции в марте.

— Вы держите их в холодильнике? — спросил Амбиндер.

— Да. Я могу ввести их внутривенно, но она не хочет ничего, что может продлить ее жизнь.

— Антибиотик не продлит ей жизнь, если не возобновить гидратацию.

— В этом и заключается мой вопрос, — сказал Энрике, глядя на крошечное тело жены, свернувшейся под горой одеял. — Мы не сделаем ей хуже, если попытаемся унять лихорадку? Она сможет спокойно умереть?

— Возможно, что это не инфекция, — сказал Амбиндер.

— А что это может быть? — спросил Энрике, хотя догадывался, что мог ответить врач.

Он опустился в кресло за столом Маргарет, где она любила сидеть за компьютером. В «Фотошопе» она экспериментировала со снимками, сделанными ею много лет назад, — настоящее, изменяющее прошлое во имя радостей будущего. «Это так здорово», — сказала она год назад во время ремиссии, когда вернулась к фотографии с рвением и благодарностью человека, которого приговорили к смерти, но в последний момент помиловали.

Энрике был совершенно измотан. Опять новый диагноз, новые лекарства: казалось, он заточен в катакомбах ее болезни. Она сама захотела прекратить борьбу. Почему добровольный конец должен быть таким тяжелым?

— Возможно, что это почки отказывают и выделяют токсины.

Это было то, чего он боялся услышать. Доктор Ко предупредила Энрике: по мере обезвоживания организма в редких случаях почки или печень начинают выделять ядовитые токсины, что влечет за собой бред и галлюцинации. Она выписала бутылку торазина на случай, если такое произойдет. Энрике посмотрел на маленький холодильник, стоявший здесь же, в спальне, где хранился этот препарат, а также запасные пакеты с раствором, цефепим, месячный запас ативана и насос, благодаря которому препараты дозированно поступали в организм, что позволило бы держать ее в бессознательном состоянии. Энрике казалось, что торазин применяют исключительно при лечении шизофрении. С подозрением относясь к тому, что доктор Ко хочет применить нейролептики в последние дни жизни его жены, Энрике спросил у нее, как торазин, который используют для изменения химии мозговых реакций, может продиводействовать токсинам, выделяемым почками и печенью. Она дала ответ, который Энрике уже неоднократно слышал от разных врачей и который ему не нравился из-за своей расплывчатости:

— Мы не знаем, почему и как это работает, но это работает.

Действительно ли торазин разрушает токсины или нейтрализует их эффект? — гадал Энрике. Или просто это настолько мощное седативное средство, что оно парализует пациентов и убеждает отчаявшихся медиков, что подопытные чувствуют себя лучше, в то время как на самом деле ими просто становится легче управлять? Энрике подозревал второе.

— На этот случай у меня есть торазин, — признался он врачу.

— Да, я вижу, это записано в отчете доктора Ко, — ответил Амбиндер. — Возможно, вам стоит попробовать дать ей торазин и посмотреть, поможет ли это, — с неуверенностью, не внушавшей энтузиазма, сказал он.

Энрике предложил свой курс лечения:

— Может, прежде чем прибегать к торазину, я лучше начну с цефепима и тайленола и посмотрю, не станет ли ей легче?

Он проталкивал свое предложение: таким образом повышалась вероятность того, что Маргарет еще придет в сознание. Тогда они смогут поговорить. Пусть недолго, пусть они скажут друг другу всего несколько прощальных фраз. Энрике наконец-то чувствовал себя способным сформулировать, какое место она занимает в его жизни. Он готов был сказать, что за двадцать девять лет оба изменились, и не один раз, а трижды; что он пришел к тому, что не только нуждается в ней, но и любит ее сильнее, чем когда-либо раньше: не как награду, которую он завоевал, не как соперника, которого нужно победить, не как привычку, слишком долговечную, чтобы от нее отказаться, но как полноправного партнера, кровь от крови и плоть от плоти, его сердце и его душу. Такова была его тайная цель. Кроме того, он верил, что его способ лечения является лучшим для Маргарет. Она хотела умереть без страданий, но это не означало, что она предпочтет окаменеть от наркотиков в медленной пытке.

— Почему бы не попробовать и то и другое? — спросил Амбиндер, будто советовался со старшим коллегой.

Силуэт Маргарет под одеялами перестал вздрагивать. По-видимому, она заснула.

— Мне кажется, что это лихорадка, а не токсический бред, — сказал Энрике.

— Трудно различить, — заметил Амбиндер со вновь обретенной уверенностью.

— У моего отца была мозговая инфекция — результат неправильной работы сердечного клапана, и я ухаживал за ним некоторое время, пока не нанял сиделку, — объяснил Энрике молодому врачу. Он сделал паузу, удивившись, зачем ему понадобилось вдаваться в такие детали. Я что, хочу ему пожаловаться? — мелькнуло у него. — Не важно, так или иначе, в данном случае все выглядит иначе. Отец не мог контролировать испражнения. Он метался по кровати, нес всякую чушь. А Маргарет просто дрожит и не говорит, только постанывает и иногда просит пить. Сейчас она, кажется, заснула.

— Вы даете ей воду? — прервал его Амбиндер.

— У нее стоит дренаж, ЧЭД. Так что да, даю, — напомнил Энрике.

Дежурный врач опять об этом забыл. Пытаясь сгладить неловкость, доктор добавил:

— Ну да, вода проходит через ее желудок. Как и в случае с ативаном, часть ее, возможно, всасывается. Это может продлить ей жизнь.

— На сколько? На час? Я не хочу, чтобы она мучилась от пересыхания во рту, если в этом нет необходимости. Неужели я должен перестать давать ей воду, при том что у нее стоит ЧЭД? — Зачем я с ним спорю? Его здесь нет. Я могу делать все, что хочу. Я могу ее убить. Я должен ее убить. Я должен накрыть ее голову подушкой и покончить с этим. Или ввести ей в вену сразу весь ативан, чтобы сердце остановилось. Это то, чего она хочет. Если я действительно хочу выполнить ее волю, я должен это сделать.

— Хорошо, — сдался Амбиндер. — Дайте ей цефепим. Я пришлю вам запас для полного курса. Тайленол тоже. Если через три часа ей не станет лучше, позвоните мне, и мы обсудим, что можно сделать.

Энрике прошел в ванную, чтобы помыть руки. Вытирая их, он подробно объяснил Ребекке, какая помощь ему потребуется. Надев перчатки, он достал из холодильника пакет с антибиотиком, вскрыл его и повесил на штатив. К несчастью, Маргарет была отключена от системы внутривенного вливания, и, чтобы добраться до отверстия у нее в груди, ему нужно было снять с нее одеяла. Возможно, понадобится ее раздеть: он не мог вспомнить, что на ней надето и можно ли это расстегнуть. Энрике очень надеялся, что не придется сильно ее тревожить. Но прежде чем снять с нее одеяла, он подготовил тайленол, чтобы Ребекка держала свечи наготове: чтоб их ввести, ему придется обнажить нижнюю часть тела Маргарет, а ему не хотелось дважды раскрывать ее и заставлять мерзнуть.

На протяжении месяцев обязанности сиделки отвлекали его от страшных мыслей. Было время, когда все эти трубки, иглы и вторжения в тело жены вызывали у него отвращение. Но физическая работа по уходу за ней, сознание, что он может умерить ее страх неизбежного, возможность продлить ей жизнь, чтобы она попрощалась с сыновьями, утешение, которое давали эти практические задачи, после того как за все эти годы он принес другим так мало пользы, — все это помогало подавить исступленное неприятие происходящего.

Когда он готовился принять последние отчаянные меры, эта иллюзия полезности уже не мотивировала его. Дело было в том, что работа сиделки стала для него не просто занятием. В нем подспудно жила суеверная мысль: пока он ее лечит, она будет жить. Головой он уже давно понимал, что Маргарет скоро перестанет говорить и на что-либо реагировать, ее тело остынет и одеревенеет, а потом его у него отнимут и закопают в землю; но, стоя у ее постели, вооруженный этими бесполезными приспособлениями, он чувствовал, что в глубине души еще не принял этой безысходности, еще не верил, что через три или четыре дня не ссоры, неверность, скука или ненависть, а нечто совсем другое положит конец его браку. Навсегда.

Энрике вручил Ребекке талейнол и тюбик с мазью.

— Когда я скажу, дай мне сначала мазь, а потом свечу.

Его сестра выглядела встревоженной и неуверенной. Она никогда не занималась уходом за больными. И хотя она уже научилась без брезгливости смотреть на содержимое пакета ЧЭД, ей ни разу не приходилось присутствовать при остальных процедурах. Но она храбрилась как могла, и Энрике знал: она не подведет его, если Маргарет вдруг начнет сопротивляться.

Он заколебался на мгновение, изучая застывшую свернувшуюся фигуру под одеялами, чувствуя себя идиотом — зачем ему нарушать ее забвение? Она хотела прекратить агонию, так почему бы ему не оставить ее в покое? Я стараюсь облегчить ее страдания, напомнил он себе, гоня мысль, что делает это ради себя, чтобы им удалось поговорить. Держа в руках соединительный шланг для внутривенного вливания, Энрике приподнял одеяла, чтобы взглянуть на ее тело. Глаза Маргарет были плотно закрыты, лицо неподвижно, как маска. Она не шевелилась и не возражала. Он видел, как приподнимается и опускается ее грудь. Она жива, с облегчением подумал он, хоть и подозревал, что это эгоистично. К счастью, вырез футболки Маргарет был достаточно низким, чтобы открыть доступ к трем разноцветным крышечкам, прикрывавшим вход в вены. Засунув голову под одеяло, Энрике открутил синюю крышечку, промыл вход антисептическим средством, которое уже держал наготове, и подсоединил систему с антибиотиком. Осторожно подавшись назад, он вернул одеяла на прежнее место, выпрямился, открыл кран и отрегулировал скорость подачи лекарства.

Только что он нарушил волю Маргарет. Он лечил ее от возможной инфекции, хотя она велела ему прекратить всякое лечение. Он сказал себе: если бы она была в сознании, то не стала бы возражать, поскольку цефепим, даже если облегчит симптомы инфекции, не продлит ее жизнь, так как гидратацию Энрике не возобновил.

Он немного помешкал, прежде чем перейти к следующему этапу, введению свечи.

— Все нормально? — спросила Ребекка.

Он кивнул. Ему в голову закралась греховная мысль. Он уже дал ей антибиотик, тем самым нарушив ее желание, так почему бы не добавить гидратацию? Она борется с лихорадкой. Одного литра достаточно, чтобы ей стало лучше. Это продлит ее жизнь не больше, чем на полдня, размышлял он. Неужели она отказала бы ему в этих дополнительных двенадцати часах?

Он не готов сдаться — вот она, правда, не так ли? Все его действия — чистой воды эгоизм. Он не может прекратить за нее цепляться. Вот почему он до сих пор не попрощался с ней. Не из-за толпы посетителей и не из-за этой внезапной дьявольской напасти — то ли инфекции, то ли интоксикации. Он повторял себе снова и снова: она умирает, моя жена умирает, Маргарет умирает. Пару дней назад она заговорила о себе в прошедшем времени: «Помнишь, как я любила куда-нибудь поехать с тобой и с мальчиками и заблудиться? Мне так нравилось, когда ты называл меня авантюристкой, помнишь, Энрике? Я была твоей авантюристкой», — это прозвучало, будто говорил призрак. «Помоги мне это сделать», — умоляла она его в больнице. «Ты такой сильный, Энрике, — говорила она. — Я хочу спокойно умереть дома. Сделай это для меня». Он не мог не выполнить ее волю. Антибиотик не продлит ей жизнь, но гидратация может.

За эти годы он научился восставать против ее единовластия, и она была достаточно милосердна, чтобы позволить ему думать — иногда, — что он может победить. Но теперь, хоть она и была без сознания, умирала и не могла возражать, практически невозможно было ее ослушаться.

— Так, ты готова? — спросил у Ребекки Энрике и намазал свечу мазью.

Его сестра приподняла нижний край одеяла. Нога Маргарет высунулась наружу, но только на несколько дюймов. Одной рукой он раздвинул ягодицы и ввел палец в глубь ее тела. «Как пациент, я давно уже потеряла стыдливость», — заметила Маргарет, когда доктор Ко предложила использовать жаропонижающие свечи. Почувствовав вторжение, она сжалась и застонала, но Энрике уже убрал руку и тут же вновь укутал ее одеялом. Она сразу утихла и больше не шевелилась. Наклонившись, он поцеловал то возвышение на покрывале, под которым пряталась ее голова. Пусть тебе станет лучше, любовь моя, подумал он и посмотрел на часы. Через три часа будет девять вечера. Он надеялся, что к этому времени она придет в себя. В следующий раз он уже не станет тянуть. Моя жена умирает, сердито сказал он себе. Твоя жена умирает, упрекнул он. Скажи то, что должен сказать, или она никогда этого не услышит.

Энрике проснулся в постели Маргарет. Перепугавшись, он едва тотчас же оттуда не выпрыгнул. Ее глаза были открыты и смотрели на него. Они были совсем близко и заполняли все его поле зрения. Он отодвинулся, чтобы увидеть ее лицо, и ударился затылком о стену.

— Ого, — вроде бы с сочувствием сказала она. Однако он заметил, что в ее взгляде было что-то холодное. Ее глаза смотрели задумчиво и отстраненно, будто оценивали его.

Быстро стряхнув остатки сна, он понял. Ну конечно. Она ненавидит его из-за вчерашней неудачи. После этого жалкого провала с сексом он стал ей отвратителен. К тому же он завалился спать, как идиот, романтичный дурак, веривший, что когда они проснутся, их любовь продлится. Вместо этого яркие солнечные лучи, проникавшие сквозь щели в жалюзи, освещали картину полного фиаско прошлой ночи: Энрике и его беспомощный член разочаровали ее, так что не осталось никакой надежды что-либо исправить.

Что она скажет? Правду? Катись отсюда, слабак! Или вежливую ложь: мне нужно подготовиться к новогодней вечеринке; давай созвонимся после праздников. А когда он позвонит, выяснится, что она занята до конца столетия.

Она открыла рот, собираясь заговорить. У него мелькнула отчаянная мысль: закрыть ей рот поцелуем и тут же взять ее, взять так, чтобы она задохнулась от удовольствия, и тем самым стереть все воспоминания о своем позоре. Но он этого не сделал. По правде говоря, он не знал, как это сделать. Вместо этого он в страхе ожидал ее слов. Наконец она спросила:

— Собираюсь сварить кофе. Будешь?

Это что, ее способ сказать, что она больше не хочет пробовать заняться сексом? Или, наоборот, она имеет в виду, что он может остаться, позавтракать, им совершенно некуда спешить и у него есть шанс доказать свою мужественность? Или она хочет, чтобы он поскорее убрался из ее постели, а потом — и из ее жизни? Или, возможно, таким образом она пытается сказать, что хочет кофе?

— Конечно, — ответил он и тут же, словно забыв о просьбе или по крайней мере о ее срочности, закинул руку ей за плечи, привлек к себе и приблизился к ее губам. Она ждала, не возражая, но и не подаваясь к нему. Он поцеловал ее очень нежно, едва касаясь губами, так осторожно, будто целовал акулу, а не женщину, рядом с которой провел всю ночь.

Ее губы были сухими и потрескавшимися — от нью-йоркской зимы и горячего сухого воздуха в квартире. Так же, как и его. У обоих во рту был стальной привкус сигарет и кофе. Его глаза остановились на часах возле кровати: было 11.30. Они проспали меньше четырех часов. Ничего удивительного, что его язык покрылся налетом, а все тело ломило, но отнюдь не от плотских желаний. В этих обстоятельствах не имело никакого смысла идти дальше. Тем не менее он попытался. Ее крепкие теплые груди прижимались к его тощему торсу. Левой рукой он провел по ее гладкой сильной спине. Правая легла на стройную, подобно колонне, шею. Он был твердым. Таким твердым, как никогда, хотя все остальные части его тела оставались вялыми и обессиленными. Он прижимался к ней, пока они целовались, с каждым разом все глубже и дольше, уже знакомые с ритмом друг друга по прошлой ночи. Стальной привкус исчез, вместо него появился какой-то другой, сладкий, который, как он решил, был свойственен Маргарет.

Энрике вел себя, как голодный пес, сам стыдясь своего пыла. Схватившись за полушарие ее ягодицы, он судорожно сжал его. Я должен сделать это. Сейчас. Покончить с этим. Доказать свою состоятельность, иначе я ее потеряю. И это будет катастрофа. Ему было так спокойно спать рядом с ней. Ее запах, смесь лимона и свежей выпечки, казалось, впитался в его кожу. Глядя на нее и разговаривая с ней, он забывал о собственной неуклюжести, обо всех мыслимых преградах, о бесчисленных соперниках и, что самое приятное, о своем вечном чувстве потерянности. Несмотря на все приставшие к нему ярлыки (еврей, латиноамериканец, житель Нью-Йорка, недоучка, писатель-вундеркинд) и несмотря на многочисленных родных, заполнивших собой его детство (вспыльчивый, необузданный отец, нуждавшаяся в эмоциональной поддержке, эрудированная мать, корыстолюбивый повеса брат, бесстрашная, уверенная в себе сестра), Энрике всегда чувствовал: ему не хватает кого-то, кто по-настоящему понимал бы его, что у него нет места, где он мог бы отдохнуть и расслабиться, одним словом, что у него нет дома. Он не осознавал, что всегда ощущал себя непонятым и потерянным в мире, пока не встретил Маргарет. В двадцать один год Энрике еще не мог всего этого понять, но он точно знал: глядя в глаза Маргарет, он чувствует себя в безопасности.

Он уперся в нее членом, чтобы проникнуть внутрь, чтобы слиться с этим телом, этим сердцем, этой душой, раствориться в ее красоте и спокойствии. Он терся, упирался и наконец почувствовал, как она становится влажной и раскрывается там, где минуту назад была закрытой. Сам себе он казался неприятным и гадким, но желание овладело им до такой степени, что лишило рассудка и свело его мышцы с такой силой, что он опасался, как бы они не лопнули.

— Постой, — вдруг сказала она.

Он отшатнулся, как от удара.

— Мне нужно снова вставить диафрагму. — Она выскочила из постели, и перед ним мелькнула ее грудь, прежде чем она скрылась в ванной. Сам он совершенно позабыл о предохранении. Что, черт возьми, с ним творится? И вдруг у него промелькнула мысль настолько безумная, что он постарался тут же ее прогнать: что он был не против, чтобы она забеременела. Он никогда не хотел ребенка. Для мужчины, который зарабатывал литературным трудом, ребенок означал катастрофу: он никогда бы не смог заработать достаточно, чтобы содержать семью. А кстати, когда же она, черт возьми, успела вставить диафрагму накануне? Подумав, он догадался: когда уходила в ванную в три часа ночи. Она хочет его. Это очевидно. Даже Энрике вынужден был признать: эта женщина его хочет.

Когда она вернулась, забравшись под тяжелое одеяло и мелькнув ярким черно-белым треугольником, он уловил слабый запах спермицида, исходивший от ее руки, когда она притянула его к себе. Разумеется, он уже не был таким твердым, но рассчитывал, что пара минут поцелуев — и он вновь будет готов приступить к делу, особенно теперь, когда он поверил, что ему здесь рады.

Он ошибся. Те же поцелуи, тот же запах, те же прикосновения, та же гладкая и благоуханная кожа, — ничто не вернуло ему твердости и силы, чтобы войти в нее. Это было еще ужаснее, чем вызванная нервным перенапряжением импотенция прошлой ночи. Это было все равно что оказаться евнухом. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, который не имеет понятия о том, что такое эрекция, и которому это теплое и щедрое существо рядом с ним кажется страшным и непонятным.

Потянувшись вниз, она занялась его младенческим членом. Он смутно чувствовал ее пальцы, но крошечная, сморщенная, бесполезная часть его тела, казалось, принадлежала не ему. Ее лицо выражало не просто оцепенение, а нечто гораздо худшее. Большие глаза смотрели сквозь него: в них читалось смятение из-за бесплодных попыток, которые совершались внизу. Смятение, переходившее в жалость и разочарование. Наконец она сдалась.

— Прости, — выдавил Энрике.

— Не переживай, — бросила она отрывистым тоном, который тут же заставил его переживать. — Я сварю кофе.

Она спрыгнула с кровати, подхватила валявшиеся на полу трусы и лифчик и исчезла в гардеробной рядом с ванной комнатой. Вскоре она вновь появилась, уже в джинсах, футболке и свитере, чтобы сразу исчезнуть в кухне.

Отчаяние еще не овладело им. Он предполагал, что это придет позже. Он потерпел неудачу, это было ясно уже по тому, с какой поспешностью она удалилась. Печально, но факт: в двадцать один год он уже привык к провалам. Его романы не стали бестселлерами, так почему он должен быть мужчиной? Спотыкаясь, он ходил по паркету, собирая детали своих черных доспехов, продевая ноги в штанины джинсов и руки — в рукава черной водолазки. Странно, что он не хотел покончить с собой, зная, что встретил женщину своей мечты — и потерял ее. За время долгих разговоров с ней он убедился, что между ними установилась глубокая связь, и даже умудрился затащить ее в постель, а потом сам все испортил, потому что не был настоящим мужиком.

Логичным поступком было бы выброситься из окна. Он мог сделать это прямо здесь. Разбежаться, перепрыгнуть через ее стеклянный стол, разбить окно, вывалиться наружу, пролететь в холодном воздухе, пока его тело не пронзят голые ветки деревьев, а внутренности не поджарятся от огня рождественских лампочек. Он был уверен: когда «Нью-Йорк таймс» будет брать интервью у Маргарет для короткого некролога о странном юном писателе, из уважения к нему она не выдаст информацию о том, что его член никуда не годился. Читатель решит, что он был отвергнутым воздыхателем — гораздо более достойная причина для самоубийства. Возможно, такая шумиха пойдет на пользу его новой книге, которая должна вот-вот выйти. Интересоваться датой выхода бессмысленно: его проклятый издатель все равно уже никогда не устроит ему ни одного интервью. Он понятия не имеет, о чем написать четвертый роман, впрочем, это уже неважно, раз он до конца своих дней обречен оставаться без секса. Не побывав на войне, он превратился в в хемингуэевского персонажа. Как же ему это удалось?

— Хочешь бейгл? — спросила Маргарет, выглядывая из кухни. Она вела себя очень целесообразно. Не холодно, но сдержанно. Ну конечно, подумал он, она создает между нами дистанцию, чтобы мы оба могли притвориться, будто дело не в том, что я жалкий неудачник, автомобиль, у которого заглох мотор, когда нужно было разогнаться до максимальной скорости. Он восхищался тем, каким изящным и тактичным был ее отказ, с каким удивительным благородством она старалась не замечать его унизительного провала.

— Спасибо, что-то не хочется. Мне нужно идти, помыться-побриться перед новогодней вечеринкой. — Он наклонился к ней, и, как ему показалось, испугал ее этим. Наверное, она боится, что я вновь собираюсь ее поцеловать и тем самым внушить напрасную надежду. — Послушай, — что-то внутри него заставляло вести себя с потрясающей, учитывая все обстоятельства, уверенностью, — мне очень жаль, что я не смог…

— Не беспокойся об этом. Все в порядке, — остановила его Маргарет.

Он не поверил ей, но другой, самоуверенный Энрике пробился сквозь его скептицизм — Энрике, которого он не знал и не мог вызвать к жизни по собственному желанию, Энрике, который легко и уверенно обнял ее, поцеловал один, два, три раза и, задержавшись около ее уха, прошептал:

— Я очень хочу заняться с тобой любовью. Я ужасно переволновался из-за этого. Наверное, я так боюсь, потому что я тебя люблю.

Она чуть-чуть отодвинулась — достаточно для того, чтобы направить на него голубые глаза-прожекторы, которые светились все ярче и ярче, пронизывая его своим светом, — словом он был загадкой, которую она хотела разгадать. После долгой паузы она таинственным шепотом произнесла:

— Не говори этого. Из-за этого ты так и нервничаешь. Мы только начали узнавать друг друга. Расслабься. — Она подняла к нему лицо, поцеловала его — сначала быстро, а потом глубоко, прильнув к нему. Он снова почувствовал, что между ног у него начинает твердеть. Она тут же оттолкнула его. — Давай не будем опять тебя дразнить, — хитро улыбнулась она. — Что ты делаешь первого января?

— Ничего, — ответил Энрике, бесконечно обрадованный тем, что, кажется, она хочет снова его увидеть.

— Хочешь пойти на бранч со мной и еще тремя девушками?

— Конечно, — ответил он. Он сказал бы «конечно», если бы она предложила позавтракать с офицером гестапо.

— Никаких мужчин, — добавила она. — Только ты и девушки. Ты уверен, что выдержишь?

— Рискну. Мне нравится такое соотношение, — сказал он и потянулся, чтобы еще раз ее поцеловать.

Упершись руками ему в грудь, она слегка оттолкнула его со словами:

— Давай иди. Нам обоим нужно отдохнуть.

Так он оказался на улице, в оазисе облагороженной Девятой посреди пустыни обанкротившегося Нью-Йорка. Энрике медленно побрел мимо бездомных, пьяных и изредка попадавшихся по дороге почтенных работяг, слишком бедных или слишком бесправных, чтобы получить выходной в канун Нового года.

Его новая квартира показалась ему тесной и лишенной индивидуальности. При виде электрической пишущей машинки на письменном столе он почувствовал себя секретарем, а не писателем. Он так устал, что сразу разделся, плюхнулся на узкую кровать и попытался заснуть. Но не смог. Ему не удавалось прогнать образ Маргарет, ее белой фигуры, скользнувшей под одеяло рядом с ним. Он помастурбировал, чтобы просто избавиться от наваждения, досадуя, что его член отлично стоит, когда рядом нет никого, на кого надо производить впечатление. Потом он принял душ и побрился, надел джинсы и синюю рабочую рубашку, сварил кофе и в тоске дожидался того момента, когда уже можно было отправиться на новогоднюю вечеринку к приятелю Сэла, куда, как его заранее предупредили, были приглашены одинокие женщины. Но он не понимал, зачем знакомиться с кем-то еще. Он уже встретил девушку своей мечты, но в реальности не смог с ней переспать.