Счастливый брак

Глава 16 Последние слова

На третий день после того, как Маргарет перестала получать стероиды и внутривенную гидратацию, в пять часов вечера Энрике проводил наверх последнего посетителя. Диана, член группы поддержки онкобольных, строго говоря, не была подругой Маргарет, но Маргарет решила, что должна дать товарищу по борьбе возможность увидеть, с чем, возможно, ей самой придется столкнуться. Проводив гостью, Энрике сразу же вернулся в гостиную: став свидетелем разговора Маргарет с Дороти, он твердо решил уважать конфиденциальность ее прощальных встреч. Маргарет оставалось жить не больше пяти дней. Ее семья, ближайшие друзья и сыновья уже с ней попрощались. Этот вечер должен был стать первым, который они проведут только вдвоем с того момента, как она объявила Энрике, что хочет умереть как можно быстрее, насколько это возможно в рамках закона. Маргарет стала заметно слабее, ее гораздо сильнее клонило в сон, чем накануне; скоро она впадет в кому. Энрике расположился на диване, ожидая, когда уйдет Диана и наконец настанет его очередь.

Всю последнюю неделю он занимался тем, о чем его просила Маргарет, помогая ей пройти через болезненные прощания с родственниками и друзьями. За исключением одного момента, когда он не выдержал и вспылил, Маргарет ни разу не пришлось его жалеть. Энрике надеялся, что сумеет и впредь не показать, какой страх вызывает у него жизнь без нее. И, уж конечно, он надеялся не сказать ничего, что могло ее обидеть, хотя и думал, что, когда люди прощаются навсегда, возможно всякое. Что бы они ни сказали друг другу, это будет окончание той беседы, которая началась, когда ему был двадцать один год, и продолжалась, плохо или хорошо, до тех пор, пока ему не стукнуло пятьдесят. Энрике никак не мог проникнуть в тайну, как же им удалось вместе прожить жизнь, будучи такими непохожими по характеру и ожидая друг от друга абсолютно разных вещей. Но даже если не было надежды получить ответ на этот вопрос в последнем разговоре с женой, ему хотелось по крайней мере сказать, как много она для него значит, и услышать, что он значит для нее, потому что скоро он останется в одиночестве монологов.

Многое из того, что волновало его в эти последние дни, было успешно пройдено. Грегори и Макс попрощались с матерью. Оба прощания отражали суть отношений обоих сыновей с Маргарет: у каждого была с ней своя особая связь, да и опыт во время ее болезни у них оказался разным. Когда Маргарет поставили диагноз, Грегори было уже двадцать лет и он учился в университете. Окончив его годом позже, когда у матери была ремиссия, Грегори получил работу в журнале либеральной направленности в Вашингтоне. Всего за несколько месяцев он успел заявить о себе как о восходящей звезде политической журналистики. Став популярным блогером, он часто появлялся на радио и телевидении, так что гордые родители могли наблюдать его успех из больничной палаты Маргарет. Поскольку Грегори приходилось специально приезжать, чтобы навестить мать, практически все его визиты планировались заранее, и Маргарет могла подготовиться, постаравшись скрыть, насколько это возможно, наиболее разрушительные последствия болезни и мучительных процедур, которым она подвергалась, чтобы выжить. Дважды во время серьезных кризисов Грегори пришлось приехать в срочном порядке, и тогда он увидел мать уже без всяких прикрас: без парика, в больничной рубашке, трясущуюся в лихорадке или слишком обессиленную, чтобы, как раньше, поддерживать оживленную беседу; слишком опечаленную от мыслей, что ей не суждено увидеть, как ее первенец растолстеет и станет лысым и знаменитым. Грегори выглядел озадаченным, когда мать иногда резко обрывала разговор, но Энрике знал, почему она это делала. Чем меньше оставалось надежд на излечение, тем труднее ей становилось подолгу смотреть на сыновей, чтобы при этом ее яркие глаза не темнели от слез; она хотела избавить их хотя бы от того, что было в ее власти, — от собственного горя из-за расставания с ними.

Грег вел себя очень мужественно в этих двух чрезвычайных ситуациях, так же как и его брат Макс. Но поскольку Макс жил с родителями все то время, пока Маргарет болела, ему гораздо чаще приходилось выдерживать подобные и даже более тяжкие зрелища. Не меньше десяти раз, из-за внезапно вспыхнувшей инфекции или очередной беды с непроходимостью кишечника, Энрике приходилось среди ночи увозить Маргарет в отделение неотложной помощи, оставляя сына-подростка одного дома. Всякий раз Энрике либо оставлял записку, на случай, если Макс проснется, либо, если у сына еще горел свет, торопливо предупреждал его, стоя на пороге, либо просто уповал на то, что вернется домой раньше семи утра, когда его сына разбудит будильник. Пока Грегори учился в школе, у него была здоровая мать. На его счастье, а иногда, может, и наоборот, все внимание родителей в трудный период окончания школы и поступления в университет безраздельно принадлежало ему. Макс же в этот период был полностью лишен материнской заботы, да и отцовской, в общем-то, тоже.

Наблюдая угасание матери, мальчики не ныли и не жаловались. Их реплики были краткими и не требовали ответа: «Это больно. Надеюсь, скоро ей будет лучше». Они просто и прямо спрашивали о ее лечении: «Могут ли доктора сделать что-нибудь, чтобы она могла есть и пить?» или «С ней все будет хорошо?» — на этот вопрос ответить было труднее всего, пока, наконец, в сентябре прошлого года Энрике не объяснил им, что современная медицина перед болезнью их матери бессильна.

Отношения сыновей с матерью всегда отличались и по форме и по содержанию. Грегори был послушным мальчиком, настолько трепещущим перед Маргарет, что вздрагивал, если она вдруг резко произносила его имя. Если он не слушался ее, то делал это примерно так же, как Маргарет не слушалась собственной матери.

— Не уверен, что это хорошая идея, — говорил он и надувался, отказываясь продолжать спор. Если была возможность, он прибегал к скрытым актам неповиновения или к бездействию, стремясь свести конфронтацию к минимуму и вместе с тем не собираясь сдаваться. Если он решал уступить воле матери, то делал это с тем же недовольным выражением, которое появлялось на лице у Маргарет, когда она считала, что Дороти ее к чему-то принуждает. Как и Маргарет со своей матерью, Грегори хотел мира и любви в отношениях с ней.

Поэтому Энрике показалось вполне естественным, когда Грегори, проведя наверху наедине с Маргарет больше пяти часов, спустился вниз со спокойным, даже умиротворенным выражением лица. Он остановился посреди столовой, довольно далеко от сидевшего на диване отца, разглядывая его сквозь модные прямоугольные очки с терпеливым ожиданием, как показалось Энрике. Довольный тем, что видит Грегори спокойным, Энрике поднялся и подошел его обнять. Подойдя вплотную, он понял, что ошибся. В голубых глазах сына, хоть и сухих, плескалась невыносимая боль.

Грег уткнулся взглядом в пол и в отчаянии тяжело вздохнул. Желая облегчить горе сына, Энрике попытался его обнять. Грег, ростом почти догнавший отца, в плечах и груди был гораздо шире Энрике. Маргарет любила называть его медвежонком, когда он был еще младенцем, но в последнее время в его облике и вправду появилось что-то медвежье: он стал большим, ласковым и задумчивым. Правда, он умел и рычать, что доказал своими статьями. Но сейчас Грегори неуклюже прижался головой к груди отца, словно хотел в нее зарыться. Его сильные руки обхватили Энрике и сомкнулись у него за спиной: он не столько обнимал отца, сколько сам держался за него.

В этом положении Энрике не мог ни видеть лица сына, ни потрепать его по плечу. Он мог только поцеловать его в макушку, как делал давным-давно, когда носил крошечного Грегори в «кенгурушке». Он поцеловал его дважды и прошептал: «Ты в порядке?», хотя было очевидно, что ни о каком порядке речи нет и никогда уже не будет. Энрике задавал этот вопрос столько раз, что в одну из бессонных ночей задумался, почему он все время спрашивает детей о невозможном. Тогда он решил: пусть все указывает на обратное, он поступает так, потому что верит — должен быть способ все исправить. Теперь он презирал себя за эту манию величия. Каким тщеславным безумцем он был, думая, будто может превратить для сыновей опыт смерти матери во что-нибудь хорошее — или плохое! Он был на удивление беспомощен. Он только топтался вокруг, не в силах отыскать ключ, чтобы отпереть общую камеру отчаяния своих сыновей. Кто, если не отец, должен знать, как утешить детей, но Энрике чувствовал, что это удается ему гораздо хуже, чем их друзьям; неизвестно, в чем еще они искали утешения, скорее всего — в алкоголе и, как искренне надеялся Энрике, в объятиях молодых женщин. Всякий раз, как он пытался их успокоить, они, казалось, еще глубже погружались в свое горе. Он настойчиво уверял их, что они вели себя очень мужественно во время болезни матери, что они с Маргарет гордятся ими. Но хотя это было чистой правдой, его слова звучали напыщенно и фальшиво. На протяжении своей жизни Энрике не раз чувствовал себя тупым, глупым, неуклюжим, неумелым, но никогда — настолько бесполезным.

Грег пробормотал что-то срывающимся голосом.

— Что? — прошептал Энрике в ухо сына.

Грег резко дернул головой, сильно ударив отца по подбородку и заставив отступить на шаг.

— Извини, — сказал Грег и, потянувшись к Энрике, похлопал его по плечу.

— Ничего страшного, — улыбнулся их обоюдной неуклюжести Энрике и снова спросил: — Что ты сказал? Я не расслышал.

Грег помотал головой, его подбородок дрожал. Энрике обнял его и развернул: теперь стояли плечом к плечу, поддерживая друг друга.

— Скажи мне, — попросил он.

— Все это так грустно, — выдавил Грег, прежде чем у него перехватило горло и ему пришлось закрыть глаза, чтобы справиться со слезами.

Энрике пробормотал «да» — что еще ему было ответить? Грегори больше не мог бороться с утратой; она его сокрушала. Энрике обнял сына и прижал к груди, будто стараясь впитать его горе, каплю за каплей. Он чувствовал, что это то, что должен сделать отец — физически принять на себя несчастье ребенка. В конце концов, это они с Маргарет, создав Грегори, виноваты в его боли. Его страдания принадлежат им. Грегори содрогался от рыданий в его объятиях, и Энрике казалось, что в его силах унять агонию своего мальчика любовью, которую невозможно было выразить словами.

Когда Грегори вышел пройтись, Энрике взбежал по лестнице, ожидая застать жену в слезах. Маргарет сидела в постели, рядом валялся парик, похожий на пушистого зверька с перебитым хребтом. Она спокойно смотрела в окно на июньское небо Южного Манхэттена. Глаза блестели от слез, но в последнее время это было обычным явлением, скорее всего — последствием химиотерапии.

— Как все прошло? — спросил Энрике.

Она обернулась к нему, задумчивая грусть на ее лице смешивалась с удовлетворением.

— Он позволил мне приласкать себя, — сказала она, словно признаваясь в запретном удовольствии. — И разрешил мне пришить пуговицу к рубашке, и вытерпел, когда я сказала, что ему надо подстричься. Я вела себя как надоедливая мамаша, а он все терпел и ни разу не огрызнулся. Он был такой ласковый. — По ее щекам текли слезы, но голос оставался спокойным.

Энрике прилег рядом с ней и, осторожно пробравшись через всякие медицинские приспособления, обнял ее. Физически она всегда была гораздо меньше его, хотя во всех остальных смыслах казалась крупнее, значительнее — особенно духовно. Сейчас она стала совсем маленькой, весила от силы сто фунтов, тонкие кости, как шесты для палаток, просвечивали через почти прозрачную кожу. Она таяла. Отнюдь не так элегантно, как показывают в голливудских фильмах; элегантность портили катетеры, торчавшие из ее тела. Но красота ее глубоких и синих, как море, глаз, казавшихся еще огромнее на похудевшем тонком лице, никуда не исчезла. Маргарет очень изменилась, но тем не менее была легко узнаваема: сквозь измученную оболочку проглядывал призрак молодой и здоровой красавицы, всегда веселой и энергичной, полной шарма, с высокими скулами и искрами в смеющихся глазах цвета лазури в обрамлении белой кожи и черных волос.

— Ты такой теплый, — прошептала Маргарет, потершись о его плечо головой, на которой после химиотерапии вырос легкий пушок. Она закрыла слезящиеся глаза.

Сила, осознал он, ощущая хрупкость прижавшегося к нему тела, сила — вот что он всегда получал от этой маленькой женщины. Болезнь заставила их поменяться местами.

Пять недель тому назад Маргарет в его присутствии, вспоминая, как учила его противостоять врачам, чтобы они согласились на рискованную операцию, и как ему пришлось объяснять все это ее взволнованным и ничего не понимающим родителям, сказала Лили:

— Энрике очень сильный. Он все может выдержать.

— Это же так трудно, — с сочувствием прокомментировала Лили, таким образом мягко намекая, что, возможно, ее лучшая подруга слишком многого требовала от Энрике.

— Энрике выдерживает все, чем я его нагружаю, — ответила Маргарет, и они обе посмотрели на него как на радующую глаз достопримечательность. Энрике подозревал, что до болезни Маргарет не была настолько уверена в его силе. Сам-то он точно не был.

После того как они помолчали, обняв друг друга, Маргарет воскликнула:

— Как я люблю быть с тобой и с мальчиками! — будто признавалась в грехе. — С этим мне труднее всего расставаться. Я не боюсь смерти. — Она открыла глаза и посмотрела на него. По лицу текли слезы, но она улыбалась сквозь них без горечи и сожаления. — Я знаю, это звучит глупо, но я действительно не боюсь. Самое ужасное, что я скоро не смогу проводить время с тобой, Грегги и Макси. Об этом я больше всего жалею. Мне было с вами так хорошо, так весело. Мне будет так вас не хватать, — прошептала она, не пытаясь философствовать о жизни и смерти, но выражая свои чувства. — Это меня больше всего огорчает. Расставание с тобой и с мальчиками, — произнесла она с невыразимой любовью.

Энрике был ошеломлен и в то же время до глубины души счастлив тем, что он и мальчики были самой большой радостью ее жизни. Если бы в любой день их брака, включая сегодняшний, кто-нибудь спросил его, что он, как муж, дал Маргарет, наслаждение его обществом вряд ли пришло бы ему в голову. Вообще-то, в этом был смысл, поскольку она захотела прожить с ним всю жизнь, но раньше он об этом не задумывался: слишком часто был раздражен и подавлен из-за карьерных неудач, волновался из-за каких-нибудь пустяков, спрашивал ее, хорошо ли он выглядит в этом свитере или в этих брюках, ковырялся в зубах после еды, никогда не забывал ни малейшей обиды даже не очень близким друзьям, порой в пылу спора о политике набрасывался на людей, которых любил, с такой яростью, будто они были членами партии нацистов. Ему казалось, что он не слишком приятный для общения человек, а уж кому, как не ему самому, было судить. Как же Маргарет, прожив с ним почти три десятка лет, упустила из виду тот очевидный факт, что он жуткий зануда?

Наверное, она просто забыла, каким отвратительным он мог быть. Ее болезнь изменила какие-то основные механизмы в голове и сердце Энрике. После того как он пережил первый шок после объявления диагноза — Маргарет тогда еще достаточно хорошо себя чувствовала, чтобы ходить в кино или в театр, — его уже не волновало, хороша пьеса или дурна или что какой-то писака-халтурщик, получавший в десять раз больше него, состряпал сценарий с дурацкими диалогами, сырым сюжетом, плоскими персонажами и надуманной историей. Он уже не копил в себе недовольство друзьями, которые выпросили у него экземпляр одного из романов, а потом даже не потрудились поделиться впечатлениями. Почти все их друзья проявили доброту и любовь во время болезни Маргарет, и он не променял бы это сострадание ни на какие похвалы его книгам.

Наконец-то, после десятилетий суеты, после того, как долго умирал его отец, а теперь уходила мать его детей, Энрике убедился, что смерть — это нечто реальное, а не просто ловкий сюжетный ход, позволяющий красиво завершить историю. Он уже понимал, каждой клеточкой своего мозга чувствовал, что и его, и всех остальных скоро не будет. С этим знанием, не покидавшим его ни днем, ни ночью, казалось смешным беспокоиться о чем бы то ни было, включая смерть, поскольку смерть, в конце концов, является естественным и неизбежным следствием жизни.

Он лежал рядом с Маргарет, наслаждаясь ее признанием, радуясь, что может согреть хрупкую жену своим телом, и чувствовал, что готов начать прощальный разговор. Час их последней беседы еще не пробил, но за ним была вступительная речь. Во-первых, он хотел поблагодарить ее за то, что больше всего она сожалеет о разлуке с ним и сыновьями. Потом он хотел сказать нечто, что на первый взгляд могло показаться жестоким. Он хотел сказать, что вплоть до того дня, как ей поставили диагноз, он не был уверен, что любит ее. Они встретились такими юными, так рано обзавелись детьми, в молодости он был так недоволен собой и так несчастен, что просто не мог понять, где любовь, а где — однообразное течение повседневной жизни. Он полагал, что любит ее, но не мог утверждать это с уверенностью, пока не столкнулся с угрозой, с фактом, с тяжкой рутиной ее болезни. Только тогда, оказавшись лицом к лицу с грубой, осязаемой реальностью, он понял, что готов отказаться от чего угодно, включая свое обожаемое писательство, секс, деньги и то, что осталось от его тщеславия. Он готов был пожертвовать всем, за исключением сыновей, лишь бы она осталась с ним.

— Маг, — прошептал Энрике и глубоко вдохнул, собираясь быть честным и рискуя испугать ее рассказом о том, в каком заблуждении он жил. Но тут он услышал, как его сестра, Ребекка, позвала снизу:

— Энрике? Прости, Энрике, ты там, наверху?

— Я здесь, — отозвался он. — Что случилось?

Ребекка самоотверженно заботилась о них с тех пор, как Маргарет заболела, особенно в эти последние недели. Она ночевала в соседней спальне, сменяла Энрике, успокаивала Маргарет, составляла компанию Максу и родителям Маргарет, стараясь их утешить. Она с уважением, вниманием и тактом относилась к их чувствам. Она не стала бы звать его без веского повода.

Звонил их брат, объяснила Ребекка, стоя внизу у лестницы, или, скорее, ее брат, потому что ему он был только наполовину братом. Лео сообщил, что через пятнадцать минут приедет вместе со своим сыном, Ионой, семнадцатилетним кузеном Макса и Грега, чтобы проститься с Маргарет.

— О боже, — в отчаянии прошептала Маргарет.

Энрике осторожно отодвинулся от жены, стараясь не задеть дренажную трубку, и вышел к лестнице.

— Что? — спросил он, глядя вниз на сестру. — Какого черта ему нужно?

Ребекка, смешавшись, пробормотала:

— Извини. Мне не удалось его отговорить. Он не стал меня слушать. Я даже наврала, что сегодня день Макса, но Лео сказал, что это займет не больше десяти минут.

— Лео уже попрощался, — взвыл Энрике. — Все прощаются по одному разу. Ему нужно два? Это что, конкурс? Кто нанесет больше визитов умирающему человеку? Победителем объявляется Лео Розен?

Ребекка усмехнулась тому, как Энрике прошелся по больному самомнению их брата. Из спальни до него донеслось стаккато смеха Маргарет. Ему редко удавалось заставить ее смеяться над его шутками, в лучшем случае дело ограничивалось сдержанной улыбкой. Она хохотала до слез всего несколько раз, да и то лишь над непреднамеренными оплошностями. Однажды он, держа в руке стакан колы, поскользнулся на паркете в гостиной, который только что натерли воском. Стакан вылетел у него из руки, а сам он приземлился на спину. В этом положении он ухитрился поймать стакан. Все было бы отлично, если бы стакан не упал вверх дном и все его шипучее содержимое не выплеснулось на лицо Энрике. Сейчас Маргарет смеялась так же, как тогда.

Ребекка, как обычно, попыталась как-то смягчить ситуацию:

— Думаю, Лео считает, что и Ионе нужно сказать «до свидания». Я знаю, это звучит сентиментально, но уж таков он есть, Лео очень сентиментален…

— Да Иона едва с нами знаком, — возразил Энрике. — Он видит нас раз в год. В лучшем случае.

— Ничего страшного, — крикнула Маргарет из спальни.

— Так пускать мне их наверх или нет? — спросила Ребекка. — Я могу сказать, что Маргарет спит или что с ней Макс.

— Да-да, скажи ему, чтобы убирался! Скажи, что Маргарет с Максом, — сказал Энрике. Ему очень хотелось вернуться к жене и сказать, как сильно она помогла ему в борьбе с жизненными разочарованиями, какую огромную часть его жизни она составляла, как благодаря ей он мог наслаждаться каждодневными радостями бытия, как многое из того, что она для него сделала, он не осознавал или принимал как должное; и что за последние десять лет, особенно за годы ее болезни и ремиссий, его любовь к ней стала глубже, чем когда-либо раньше; что, как и дети, она — это то, чем он дорожит больше всего.

Зазвонил домофон.

— Он уже здесь? — воскликнул Энрике, готовый разрыдаться от отчаяния.

— Он сказал, что будет через пятнадцать минут, — топнула ногой Ребекка. — Но ты же знаешь Лео. Он всегда опаздывает минимум на полчаса! Не могу поверить, что на этот раз он вовремя. — Она замерла в ожидании указаний. — Я скажу ему все, что ты сочтешь нужным.

— Да что ж это такое, Господи Иисусе! — Энрике расхныкался, как ребенок. — За три года он дважды навестил нас в больнице. — Он произнес это как шокирующую новость, в то время как и Маргарет и Ребекка прекрасно об этом знали. — А теперь он является второй раз за два дня, чтобы сказать «прощай»?

В дверях спальни возникла Маргарет. Ей стоило огромных усилий преодолеть десять футов от кровати до двери. Опершись о дверной косяк, она с трудом перевела дыхание.

— Пух, — попросила она. — Впусти их.

Вновь затрезвонил домофон. Энрике готов был возразить. Его брат покинул их, когда они больше всего нуждались в помощи, как поступал и в других, менее болезненных обстоятельствах; и теперь он пытается украсть бесценные минуты, которые остались у Энрике. Попытки жены противостоять нарциссизму Лео — с помощью холодной, нарочитой вежливости — были напрасны. Такие помешанные на себе эгоцентрики, как его братец, не понимают тонких намеков; им нужно хорошенько дать по носу.

Да и вообще, раз уж она все равно умрет через несколько дней, зачем ей стараться соблюдать вежливость, хотелось спросить Энрике. Он взглянул на нее: безбровое лицо, свалявшаяся пакля волос, торчащие кости, которые, казалось, вот-вот проткнут кожу, левая рука держит пластиковый пакет с содержимым желудка, правая опирается о стену — и почувствовал, как это часто случалось в последнее время, что не может ей возразить.

— Я быстро избавлюсь от него, Пух, — убеждала Маргарет. — На этот раз не стану прятаться, предстану во всей красе. Он долго не задержится, обещаю. Хорошо? — Она утомленно вздохнула, и в этот момент опять раздался звонок.

Энрике сказал Ребекке, чтобы она их впустила. Он стоял в стороне, как часовой на посту. По шокированному лицу Лео было ясно, что в первый раз Маргарет с помощью своих косметических ухищрений удалось обвести его вокруг пальца. Лео старательно отводил глаза в сторону от исколотого тела Маргарет, произнося свою явно заранее заготовленную душещипательную речь, о чем теперь, убедившись в ее бесполезности, уже жалел. По тому, как Лео пыжился, Энрике видел, что тот уже предвкушает, как будет с чувством рассказывать, какие трогательные слова он сказал своей умирающей невестке и как тактично, как участливо вел себя сопровождавший его Иона. Лео сообщил Маргарет, что уже говорил Ионе, как он восхищается тем, как Маргарет воспитала своих сыновей; что из всех известных ему матерей она вела себя наиболее последовательно и очень грамотно поощряла своих детей, благодаря чему Грег и Макс научились мыслить смело и независимо. Лео не беспокоило, что, признавая превосходство Маргарет, он может заставить своего сына сомневаться в том, насколько хорошо его воспитала собственная мать. Наоборот, в этом и состоял гамбит: Лео зарабатывал очки, превознося умирающую женщину, и в то же время подспудно нападал на бывшую жену.

Было бы забавно наблюдать изощренное злопыхательство Лео, если бы Энрике не был таким уставшим — и телом и душой. Таким уставшим, что уже почти забыл, что собирался сказать Маргарет, кроме того, что очень ее любит, и не понимал, насколько сильно любит, пока не узнал, что скоро потеряет. Неужели это то, что он хотел сказать? Внезапно все это показалось ему глупым и жестоким.

Маргарет вежливо слушала своего деверя, осторожно держа на весу мешок с зелено-оранжевым содержимым желудка, пытаясь таким образом ускорить процесс дренажа и тем самым привлекая внимание к переливающейся жидкости. Смесь была зеленой от желчи, оранжевой — от замороженного сока и по виду напоминала радиоактивные отходы. То, как Лео старательно отводил глаза от этого зрелища, было ужасно смешно, но все, о чем Энрике мог думать — вместо того чтобы заново составить красивые и правдивые фразы о своих чувствах, которые он хотел произнести, — так это о том, что его ждало впереди: это был мир, лишенный его контролируемой и контролирующей, красивой и храброй, веселой и требовательной, любящей и сдержанной жены, но полный таких самовлюбленных нарциссов, как его брат, который даже перед лицом неминуемой смерти Маргарет был слишком занят сведением счетов, чтобы найти простые слова утешения и любви.

Есть ли что-то неправильное в том, что он хотел сказать Маргарет, думал Энрике, неловко обнимаясь с братом и племянником, провожая их вниз и распахивая перед ними дверь, чтобы убедиться, что они ушли. Не погряз ли он сам в замысловатом позерстве своей умной, но непутевой семейки? Почему просто не сказать: я люблю тебя, мне будет не хватать тебя больше всего на свете, и спасибо тебе за то, что ты могла любить меня, капризного, инфантильного, дерганого меня, спасибо тебе, спасибо, спасибо…

Но и этого ему не удалось сказать. Зазвонил телефон. Ребекка хотела было ответить, но тут из своей комнаты появился Макс. Энрике был уверен, что его нет дома, поэтому вдвойне удивился, увидев проследовавшую за сыном молодую девушку, которую представили как Лизу. В последнее время Макс часто ее упоминал, хотя всегда просто как приятельницу. Энрике никогда не интересовался, встречаются ли они. После их появления вдвоем уже можно было и не спрашивать. Лиза посмотрела на Энрике: на добродушном и веселом лице ярко сияли голубые глаза. Он чуть не сказал сыну: «Мои поздравления», но вместо этого, как надоедливый зануда, в которого он в итоге превратился, спросил:

— Можешь встретиться с мамой завтра в полдень. Я все устроил. У тебя получится?

Макс кивнул. За эти дни из-за недосыпания у него появились круги под глазами. Он постоянно горбился, будто в спину ему дул холодный ветер.

— Ну, нам пора, — пробормотал Макс и потянул Лизу за руку.

Она подалась к нему, как в танце, радостно улыбнулась и пошла за ним.

— Приятно было познакомиться, — сказала она Энрике с улыбкой, словно хотела извиниться за резкость Макса.

Макс, который все еще готов был бороться с болезнью матери, все-таки согласился с ней проститься. Энрике был уверен, что его младший сын никогда до конца не признает этого поражения.

Он делал все возможное, чтобы скрыть от Маргарет колебания Макса, но она все равно что-то почувствовала. Энрике понял это по тому, с каким облегчением она прошептала:

— Замечательно. Надеюсь, мы хорошо посидим с Макси. С ним так трудно, потому что я не смогла… — Ее голос дрогнул и оборвался. — Потому что я не помогла ему поступить в университет, я вообще для него ничего не сделала. Было слишком тяжело.

— Ты сделала для него больше чем достаточно, — сказал Энрике, целуя ее в лоб.

— Ты сделал, Пух. Ты очень хорошо им занимался.

— Ни черта я им не занимался, — возразил Энрике. — Он сам все сделал. Все сам.

Примерно через месяц после того, как Маргарет заболела, между отцом и сыном состоялся откровенный разговор, о котором он никогда не рассказывал Маргарет. Макс, в отличие от старшего брата, не был послушным мальчиком: он спорил, возражал и доводил мать до сильнейшего раздражения, когда она начинала его воспитывать; к тому же он ничуть ее не боялся. Когда Макс учился в девятом классе, все уже предвещало, что Маргарет предстоит пройти все круги ада. Наметилась линия фронта. Маргарет знала, что Макс такой же способный, как и его старший брат, круглый отличник, а Макс знал, что Маргарет, как и любая еврейская мама, верит, что высокие оценки — лучший показатель успешной учебы. В весеннем семестре Макс нанес матери несколько страшных ударов: получил две оценки Б с плюсом[40], тем самым поставив под угрозу свое будущее в Лиге плюща. Уже через месяц учебы в десятом классе им сообщили, что он не успевает по двум предметам: не сдал работу по английскому и не подготовился к контрольной по математике. А через неделю Маргарет поставили диагноз.

На второй неделе курса химиотерапии Макс отвел отца в сторону и спросил, чем может помочь.

— Ладно. Скажу тебе честно, — ответил Энрике. — Я люблю твою маму, ты любишь свою маму, и мы оба знаем, что она помешана на оценках. Она верит, что если ты получаешь все А, значит, ты в полном порядке. Ты можешь сидеть на героине или замуровывать трупы в стене ванной. Но пока она борется за свою жизнь, ты должен получать самые высокие оценки, и тогда она поверит, что у тебя все хорошо. Хочешь помочь мне за ней ухаживать — учись так хорошо, как только можешь.

Больше Макс Б с плюсом не получал. Энрике искренне верил, что Маргарет может смотреть в лицо смерти с достоинством и спокойствием отчасти благодаря тому, что Макс поступил в Йель.

Существование Лизы было еще одной новостью, которую Энрике сообщил Маргарет, ответив на звонок от сотрудника хосписа. Тот хотел прийти пораньше, чтобы проверить состояние Маргарет и убедиться, что у них есть все необходимое. Энрике не стал произносить тех пафосных речей, которые раньше прокручивал у себя в голове. Он просто рассказал жене о подружке Макса. Какое-то время они болтали, будто все шло своим чередом. Маргарет усмехнулась, когда Энрике упомянул, что у Лизы большие голубые глаза. За этот день ему удалось второй раз заставить ее рассмеяться, добавив: «Но не такие красивые, как у тебя».

— Но она приятная? Она хорошо к нему относится?

— Да, — ответил Энрике, хотя ничего не знал о Лизе и даже не был уверен, что она девушка Макса.

Приехал медработник из хосписа. Потом Ребекка засобиралась домой и на всякий случай зашла попрощаться. Потом вернулся Грег. А потом Энрике ввел жене дозу ативана и подготовил ее ко сну. Позже Грег разбудил его, когда он задремал перед телевизором, наблюдая за очередным разгромом «Метс», и сказал:

— Пап, шел бы ты лучше спать.

Он забрался в постель, где тяжелым сном спала его жена, и осторожно, чтобы не побеспокоить, поцеловал ее в лоб. Очень скоро он проснулся, как обычно, в пять утра, чувствуя себя так, будто вовсе не спал. Приняв душ и побрившись, он съел тарелку хлопьев, а потом впустил Лили. За последнюю неделю она заходила дважды в день, по дороге на работу и с работы. Энрике вышел, чтобы купить кофе и пройтись.

Пока его не было, Маргарет занималась тем, что выбирала одежду, в которой хотела, чтобы ее похоронили. Энрике не думал, хотя мог бы и догадаться, что она захочет сама выбрать наряд для этого последнего светского раута — как она выбрала кладбище, синагогу, рабби и музыкальное сопровождение. Как всегда, Лили ей помогала. В молодости они вместе ходили по магазинам, вместе выбирали свадебные платья, Маргарет отдавала одежду своих детей дочери и сыну Лили. Перед каждым более или менее значительным событием они подолгу совещались, что надеть. Они даже обсуждали, что должны надеть их мужья. Вполне логично, что и эту последнюю работу лучшие подруги делали вместе.

Когда Энрике вернулся, Лили уже ушла. Маргарет, все еще в ночной рубашке, сидела в кресле, уставившись на большую коробку на кровати.

— В последний раз перебираю вещи, — сказала Маргарет и показала на коробку: когда-то там лежали ее любимые черные сапоги, купленные за страшные деньги в период ремиссии — она влюбилась в прекрасную кожу. Теперь сапоги стояли на полу. В коробке лежали белая шелковая блузка, длинная черная юбка, которая когда-то так удачно облегала узкие бедра и стройные ноги, и ее любимый серый в черную и желтую крапинку шерстяной жакет.

— Я хочу, чтобы меня похоронили в этом. Хорошо, Пух? — Она улыбнулась. — И в сапогах. — Энрике кивнул. Маргарет выглядела смущенной. — И еще одна вещь, надеюсь, ты не будешь возражать. Я знаю, что это деньги на ветер, что они очень дорого тебе обошлись… Ничего, если ты похоронишь меня в серьгах, которые ты мне подарил? — Она раскрыла ладонь: там лежала бархатная коробочка — в ней хранился первый его подарок, который ей понравился. — Я так их люблю. Я знаю, это безумие, но ты сделаешь так, чтобы их на меня надели?

— Ну конечно, — выпалил он, пока еще мог говорить. — Я за всем прослежу. Не беспокойся.

— Спасибо, — сказала она. — О’кей. Отлично. — И протянула ему серьги.

Подойдя к креслу, он встал на одно колено, чтобы быть на одном уровне с ней, словно делал предложение, и взял бархатную коробочку.

— Я все сделала, — заметила она, по-девичьи пожимая плечами и робко улыбаясь, будто ожидала его одобрения. — Закончила все дела.

Маргарет положила голову ему на плечо, и они долго молчали, обнявшись. Энрике хотел заговорить, но не мог. Обнимая ее, такую хрупкую, своими сильными руками, он не смог удержаться и нарушил данное себе обещание. Он позволил себе вспомнить о своей утрате и заплакал в объятиях жены.

— Прости, прости, — бормотал он.

Она погладила его по щеке, и от этого он зарыдал еще сильнее. Он прятал глаза, пока Маргарет не сказала нечто нежное и нелепое одновременно:

— Спасибо, Энрике. Спасибо, что превратил мою жизнь в один большой праздник. Если бы не ты, я прожила бы никчемную, скучную жизнь в Квинсе или еще где-нибудь. Глупую, бездарную, серую жизнь без тебя.

— Это неправда, — возразил он, потому что это было не так.

— Это правда. Ты сделал нашу жизнь такой веселой.

Он не стал с ней спорить. Он знал: она хочет, чтобы ему было легче, она простила ему то, чего он не мог простить себе, все те случаи, когда он делал ее жизнь совсем не веселой.

— Помоги мне одеться и привести себя в порядок для Макси, — попросила она.

Он помог ей вымыться, придерживая трубки, чтобы в них не попала вода, поправил парик, принес лифчик и белую футболку, помог надеть джинсы, которые с нее сваливались, и затянул их ремнем.

Младший сын провел с матерью три часа. Сидя внизу, Энрике пришел к печальному заключению, настолько печальному и неожиданному, что чуть было не ринулся наверх, чтобы сказать Маргарет, пока эта мысль не выскочила из его больной головы. Только что Маргарет с ним попрощалась. Выразив желание навечно остаться в его серьгах, она тем самым простилась с ним и дала понять, что он был ей хорошим мужем. Тогда он и должен был произнести ответные слова, а не рыдать. Ладно, ничего страшного, сказал он себе. У меня еще есть завтра. Завтра у меня будет еще целый день.

Появившийся Макс стремительно сбежал по ступенькам и ринулся к двери, на ходу бросив Энрике:

— Мне надо идти.

Энрике перехватил сына, прежде чем тот успел ускользнуть.

— Ну как?

— Что значит «ну как»?! — огрызнулся Макс, будто такой вопрос мог задать только идиот. По инерции он все еще боролся, не желая ее отпускать.

— Прости. — Энрике понял, что делает больно собственному ребенку.

— Вроде нормально, — сказал тот. — Не знаю. — Он еле удержался, чтобы не зарыдать, и выпалил: — Что я должен сказать?

Энрике попытался его обнять.

— Ну хватит, хватит. — Макс слегка оттолкнул отца, хотя его грудь ходила ходуном и из голубых глаз текли слезы. — Мне нужно идти. Я встречаюсь с Лизой. Все было хорошо, мы с мамой хорошо поговорили, но мне пора.

Энрике отпустил его. Оставалось несколько минут, чтобы спросить у Маргарет, как все прошло. Она сказала, что Макс был с ней очень ласков, он обнимал ее, прижимался к ней, не боясь ее измученного больного тела. Но он почти не говорил, страдание сделало его немым.

— Впрочем, он рассказал мне о Лизе, — сказала Маргарет. — Я очень рада, что ему захотелось со мной поделиться. Мы долго сидели обнявшись, — прошептала она с благодарностью.

Тут пришла Диана. Она была последней, кто должен был попрощаться.

Энрике удалился в гостиную, с нетерпением дожидаясь, когда их наконец оставят в покое. Он увидел, как часы показали 5.26, и подумал: «Ну слава богу. Еще четыре минуты — и она моя». Именно в этот момент его позвала Диана:

— Энрике? Подниметесь к нам? Ей плохо.

В панике, перескакивая через две ступеньки, он в панике помчался наверх. Вбежав в спальню, он не увидел Маргарет. Диана стояла, склонившись над кроватью. Она обернулась, когда он вошел.

— Я лучше пойду, — сказала она и исчезла.

Маргарет лежала в позе эмбриона, полностью закутанная в покрывало, которое он предусмотрительно оставил у нее в ногах. Очевидно, она попросила Диану укрыть ее.

Он еще не стянул покрывало с ее лица, но ему уже все было ясно. Из опыта четырех предыдущих приступов тяжелой инфекции с высокой температурой, по тому, как она дрожала под покрывалом, по ее отчаянным воплям, когда он попытался убрать его, ему было ясно, что происходит.

— Нет, нет, нет, — говорила она, стуча зубами. — Не снимай его. Мне холодно.

Он не послушался, стянул покрывало, забрался в постель и прижался к ней своим длинным телом, тепло которого она так любила. Потом он поскорее натянул покрывало до подбородка, оставив открытой только макушку Маргарет. Обняв ее, он еще крепче прижался к ее дрожавшему телу, молясь, чтобы озноб прошел. Если нет, ему придется звонить в хоспис и спрашивать, какие лекарства ей дать. Но он надеялся, что до этого не дойдет. Маргарет запретила что-либо предпринимать, чтобы продлить ей жизнь. Если он позвонит, доктор Ко предложит ему сделать все возможное, чтобы Маргарет не осознавала, что происходит, и, если понадобится, погрузить ее в кому. Лекарства облегчат страдания Маргарет, чего он, естественно, и хотел, но не будет ни разговоров, ни последних слов благодарности, которые должен произнести Энрике.

— Одеяло, одеяло! — отчаянно выкрикнула Маргарет. Энрике укрыл их с головой, и они оказались в жарком коконе. Стуча зубами, она выдавила: — Мне плохо. Мне очень плохо.

— Прости, бедная моя, — прошептал он, крепко ее обнимая. — Я люблю тебя.

Хоть Энрике и был безбожником, он молился, чтобы это были не последние слова, которые она от него услышит.