Счастливый брак

Глава 7 Соперничество

Купив две бутылки «Марго» за сумасшедшие деньги — 27 долларов и 89 центов, — Энрике в очередной раз подумал: как удачно, что он живет всего в трех кварталах от Маргарет. До сих пор он никогда не тратил на спиртное больше пяти баксов. Теперь у него остались блеклая, порванная долларовая купюра в бумажнике и 11 центов в кармане джинсов. Экономия в виде бесплатной прогулки до дома после окончания вечеринки была очень кстати.

Потратив так много денег, он чувствовал облегчение по двум причинам. Его забавляла трогательная игра слов — «Марго» для Маргарет. К тому же при виде высокой цены у него пропадал страх купить что-нибудь некачественное, страх, унаследованный им от отца, гордого выходца из рабочего класса. Энрике понимал, что цена еще не означает качество (как писатель, книги которого больших доходов не приносили, он просто не мог думать иначе), но он знал, что в 1975 году сам факт покупки дорогого французского красного вина, как бы ни оценивали его истинные знатоки, покажет Маргарет и ее подруге Лили, а также остальным таинственным Сироткам, что пусть Энрике и профан, но уж во всяком случае не скряга. Энрике сомневался, что женщине, о которой он мечтает, понравится жадный мужчина.

Весь его капитал на тот момент составлял 116 долларов, но ему даже на секунду не пришло в голову купить что-нибудь подешевле. Он утешал себя тем, что через три месяца получит деньги, которые ему задолжали после выхода третьего романа. Правда, эта кругленькая сумма в две с половиной тысячи долларов была уже более чем наполовину потрачена, потому что полгода назад он занял тысячу у родителей, таких же бедных, как он сам, а в понедельник собирался взять еще пятьсот у Сэла. С тех пор как в шестнадцать лет Энрике ушел из дому, он жил в следующем финансовом ритме: брал в долг в счет издательского аванса, а когда долгожданный чек прибывал, уже вновь был на полпути к банкротству. В семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет Энрике еще мог мириться с этой вечной долговой ямой, нуждой, редкими поступлениями наличных, но точно знал: когда он женится и у него появятся дети, такой образ жизни — «долг — аванс — и снова долг» — перестанет казаться романтичным и предстанет во всей неприглядности нищеты, пока он будет в муках писать очередной шедевр. Хуже того, когда ему было десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать и пятнадцать, он видел, как его громогласный отец переходил на шепот, если не мог вовремя заплатить за квартиру: для него, гордого потомка испанских крестьян и изготовителей кубинских сигар, отсутствие денег было столь же унизительно, как для разорившегося аристократа-самоубийцы.

Несмотря на свое сумасбродство, а может быть благодаря ему, Энрике не исключал, что в будущем, возможно, его ждет нищета. Во всяком случае, такой исход был для него более вероятен, чем для всех остальных Сироток. Он подозревал, что другие гости Маргарет, хоть и остались без родителей на Рождество, в дальнейшем будут прекрасно обеспечены: либо через финансовые институты, известные как «трастовые фонды», либо благодаря тому, что они окончили университеты и могут стать, а может быть, уже стали врачами, юристами и так далее. Энрике, кроме того, что написал три тонких романа, не обладал ни знаниями, ни опытом, которые могли бы принести хоть какую-то практическую пользу, поэтому страх бедности казался ему вполне оправданным. Он решил, что эта боязнь зародилась в нем самом. Энрике был слишком молод, чтобы проанализировать свой страх и понять, что винить во всем нужно Роуз, его мать.

Она часто говорила о финансовом крахе. Роуз заводила свою шарманку вне зависимости от их финансового положения, даже когда они жили довольно богато. Видимо, это шло из детства, от острого чувства неустроенности, когда во время Великой депрессии магазин отца несколько раз разорялся и семье приходилось то и дело перебираться из Бронкса в Бруклин и обратно, не заплатив за квартиру. Энрике не осознавал, как сильно на него повлияли призраки прошлых бедствий, регулярно воскрешаемые его матерью. Несмотря на то что его пишущие родители жили в Мэне на берегу океана в небольшом отремонтированном домике XVIII века, за который выплачивали небольшую ссуду, а мать работала над романом, получив аванс в сто тысяч долларов, ее продолжали мучить кошмары о грядущей катастрофе — их персональном банкротстве, от которого не спасет никакой новый Франклин Рузвельт, и она, пуская в ход свое богатое воображение, в характерной для нее экспрессивной манере часто пересказывала свои жуткие видения Энрике.

Из его матери вышла бы отличная продавщица, при условии, конечно, что торговала бы она исключительно горестями и утратами. Не изучив условий контракта, Энрике подписался на весь ее каталог потерь и сопутствующих товаров. Ее мрачные пророчества в сочетании с тем обстоятельством, что отец почти все время сидел без гроша в кармане с тех пор, как бросил работу и подался в профессиональные писатели, повлияли на Энрике довольно странным образом: молодой американец из среднего класса, он никогда не хотел слишком многого и тем не менее жил в постоянном страхе бедности.

Он помнил, как перед началом занятий в седьмом классе мать отвела его в сторону и объяснила, что они с отцом оплатят первый год его обучения в университете — как уже оплатили брату и оплатят сестре, если она тоже туда поступит. За остальные три года ему придется платить самому. В двенадцать лет Энрике еще не знал, что за университет нужно платить. Он понятия не имел, как можно одновременно учиться и зарабатывать, чтобы платить за учебу, и очень встревожился. Он даже выяснил, сколько стоит обучение в университете, что только усугубило его беспокойство. Пару лет — пока он не решил бросить школу и окончательно на все не наплевал — Энрике прожил в недоумении, как же он заплатит за Гарвард (отец хотел, чтобы сын учился именно там), если его единственная работа, доставка воскресного номера «Нью-Йорк таймс» соседям по дому, приносит еженедельно лишь десять центов? Обычно мать хохотала, слыша, как он, возвращаясь домой по воскресеньям, пел собственную версию песенки, которую узнал от нее: «Десять центов, вот моя зарплата, карман к земле тянет, идти не могу», и он ни разу не сказал ей, что не находил в этой ситуации ничего смешного. Энрике уяснил смысл материнских слов относительно университета. Она никогда не вела себя, как отец: тот вечно обещал разбогатеть и оставить Энрике состояние. Мать предупреждала его, что судьба писателя, а конкретно судьба Гильермо и Роуз, — судорожно цепляться за бревно заработков в океане задолженностей, по грудь погрузившись в пучину голода и бесприютности. Она дала понять, что он не должен ждать от них помощи, если спрыгнет с корабля — и уж тем более, если останется в их прохудившейся шлюпке.

Когда Энрике объявил, что бросает школу, чтобы закончить роман (к тому моменту половину он уже написал), он ожидал, что мать отреагирует пронзительным «нет!». Вместо этого она сказала:

— Если ты хочешь быть писателем, это твое право. Я бы никогда не стала мешать человеку заниматься тем, к чему стремится его душа. А вот моя семья пыталась мне помешать, и это было ужасно. Просто ужасно. Такое не забывается. Поэтому, если ты хочешь быть писателем, попробуй им стать. Я не собираюсь тебя отговаривать. Но ты должен сам себя содержать, пока будешь этим заниматься. Это тоже очень важно. Писательство не хобби. Это работа.

Несмотря на прочувствованную речь о том, как она уважает его честолюбивые мечты, Энрике казалось, что мать думает, будто необходимость зарабатывать на жизнь его охладит.

Если так, то она ошиблась в расчетах. Его панический страх оказаться на мели был во многом иррационален. Например, он не распространялся на писательство. Внешний мир — по крайней мере в начале пути — похоже, был с этим согласен. Первый роман принес ему и тысяч долларов — достаточно, чтобы три года прожить в обнищавшем Нью-Йорке в те благословенные времена, когда квартира из узких длинных комнат с окнами на одну сторону — такую снимала Сильвия на углу Брум-стрит и Шестой авеню — обходилась в 68 долларов в месяц.

К чести Роуз, она сдержала свое слово: то, что он смог заработать на жизнь как писатель, ее устроило. Она не упрашивала его рассылать заявления по университетам, которые дали понять, что примут его, хоть и с испытательным сроком, поскольку он не окончил школу. Она не произносила вслух, что для подростка быть писателем — слишком большая нагрузка или что романисту совсем не помешало бы высшее образование. Дело было в 1971 году, задолго до того, как в языке появилось слово «яппи», а доход от продаж стал мерилом художественной ценности чего бы то ни было. Тем не менее благодаря какой-то извращенной логике, вытекающей из ее левацкого цинизма, Роуз пришла к тем же критериям оценки творческого успеха, которых впоследствии придерживался Дональд Трамп. Для матери Энрике право называться художником определялось только способностью делать деньги. Надо отметить, это не мешало ей глумиться над литературными «неграми», теми, кто писал в расчете на гонорар, но это лишь увеличивало ее уважение к писателям, которые могли заработать на своих книгах, особенно если книги эти были, как она любила говорить, «серьезные».

Недавно Энрике впервые занял денег у родителей под аванс за книгу. До этого они ни разу не помогали ему материально, даже не давали взаймы, и он принимал это как должное. Более того, он удивился бы предположению, что у него есть основания обижаться. Энрике верил, что ему повезло с родителями больше, чем кому бы то ни было из его знакомых. Он наслаждался общением с ними, их яркими и уверенными суждениями обо всем на свете. Например, может ли писатель без чувства юмора, даже столь уважаемый ими Драйзер, считаться великим? Или кто такой Джерри Льюис — гениальный клоун или глупый клоун? Стоит ли затевать вооруженное восстание против империалистической Америки, пусть даже морально оправданное? А главное, они последовательно и неустанно поддерживали и одобряли все писательские попытки Энрике, что было для него воистину бесценным сокровищем. Он мог высмеивать и дразнить своих родителей, игнорировать их чересчур эмоциональные, не близкие ему высказывания, но это были насмешки любящего, фанатично преданного единомышленника. Деньги — величайшее мировое зло, соглашался Энрике, и, соответственно, злейший враг его смелых и талантливых родителей.

Вспотевший Энрике, эта ходячая смесь неуверенности и высокомерия, вновь предстал перед желчным швейцаром и был подвергнут проверке. В квартире 4Д его ожидал неприятный сюрприз: худощавый, самонадеянного вида красавчик с бородкой спросил: «Ты кто?» — и распахнул дверь пошире. Энрике увидел Маргарет, Лили и еще одного незнакомца, который что-то говорил громким и уверенным голосом. Эти два павлина пришли, пока он ходил за вином. Энрике понятия не имел, кто они, но от их красочного оперения так и веяло зеленью трастовых фондов. Сразу же ощутив себя неудавшимся, без пяти минут бездомным художником, Энрике тем не менее скрыл болезненный спазм, сдавивший горло, и со сдержанной улыбкой и твердым взглядом ответил: «Я — Энрике Сабас». Несмотря ни на что, он был убежден: в один прекрасный день такое представление не будет нуждаться в дополнительных пояснениях, кто он и чем занимается.

— A-а, я знаю, кто ты, — сообщил смуглый грубиян, закрывая дверь за спиной Энрике, тем самым подтверждая, что тот попал по адресу. — Это ведь ты достаешь Бернарда? Ты — тот вундеркинд, у которого вышла книжка лет в двенадцать, так?

Энрике состоял в разряде юных дарований уже пять лет. Вначале он ожидал от мира нескончаемых аплодисментов. Эта иллюзия умерла быстро, но болезненно. Затем он перешел к насмешкам, негодованию и открытой враждебности. Такая агрессивная реакция не могла сослужить Энрике хорошей службы, учитывая, что его целью было добиться восхищения и обожания. В безнадежном стремлении к вышеупомянутой цели он научился мгновенно поднимать щит и обнажать меч под плащом, тем временем стараясь любым способом избежать сражения. Он был не трусом, а гуманистом. Энрике считал, что даже такой смазливый павлин, с аккуратной бородкой и задиристым голосом, не должен страдать от его вспыльчивости.

— Ну, теперь это уже в прошлом, — сказал Энрике и протянул Маргарет пластиковый пакет с эмблемой магазина «Юниверсити Вайн энд Спиритс». Ее бледные веснушчатые щеки превратились в ровные красные круги. Она стояла и помешивала булькающее варево, того и гляди норовившее выпрыгнуть из кастрюли.

Она обернулась, приветствуя его и взглядом голубых глаз, и взмахом деревянной ложки, и такой открытой щербатой улыбкой, какой ему никогда не доводилось видеть у взрослой женщины. Измученный, вспотевший и настороженный, Энрике мгновенно вобрал в себя ее радостную энергию. Весь сложный, надоедливый мир с его нездоровой конкуренцией вдруг куда-то исчез. Энрике обнаружил, что говорит с уверенностью, о которой минуту назад не мог и мечтать:

— Я ничего не понимаю в винах, но я купил это в честь твоего имени.

Он с легкостью сделал этот кокетливый выпад. Правда, когда Маргарет немного нахмурилась, шпага в его руке дрогнула.

— Что? — с непониманием, даже с раздражением спросила она.

Так же мгновенно, как Энрике проникся ее уверенностью, он почувствовал недовольство и растерялся, не решаясь объяснить свой романтический каламбур.

Бородатый соперник Энрике выхватил у него из рук пакет и вынул одну из бутылок. Держа ее за горлышко, он с видом матерого сыщика прочитал название на этикетке:

— Ага, «Марго». — Он бросил взгляд на Энрике и хмыкнул: — Ужасно смешно. Уловила? — обратился он к Маргарет.

Не протягивая руки — в обеих были бутылки, купленные Энрике, он все-таки представился:

— Меня зовут Фил. — С задумчивым видом взглянув на потолок, он заявил: — Погодите-ка. Разве Марго по-французски действительно то же самое, что Маргарет?

Энрике обратил внимание, что у этого бородатого, темноволосого тигра с обтянутым кожей смуглым лицом и вытянутым подбородком были голубые глаза. Ничего общего с лучистыми глазами Марго; глаза задиры были бледными, почти бесцветными, сузившимися от постоянного скептического прищура.

— Эй, Сэм. — Фил повернулся в сторону стола, где сидел другой представитель породы самоуверенных самцов.

Сэм в данный момент был занят тем, что смешил Лили. Трели ее звонкого смеха заставили Энрике задрожать от ревности, хоть Лили и не была объектом его желаний. Он с тоской наблюдал за своей бутылкой «Марго», которую Фил демонстрировал, как улику в деле об убийстве. Если с этой покупкой что-то не так, то сейчас его разоблачат.

— Сэм, у тебя ведь хорошо с французским. Разве Маргарет — то же самое, что Марго? Разве это не Маргерит?

— По-французски Маргарет — это Маргерит, — отозвался Сэм со скучающим видом. Он растягивал слова, всячески давая понять, что вопрос для него слишком прост. На макушке у Сэма торчал куст курчавых волос, а подбородок напрочь отсутствовал. Он был высоким, наверное, даже выше Энрике. Впрочем, в тот момент определить это было невозможно, поскольку Сэм сидел, раскинувшись на складном металлическом стуле, который он отодвинул от стеклянного стола и развернул спинкой к подоконнику — так ему удавалось следить за всем, что происходило в квартире. Он вытянул свои длинные ноги рядом с Лили, в которой было пять футов росту, — она сидела на стуле, который поставили к столу перед обедом. Они сели таким странным образом, что необычайно большие ноги Сэма, обутые в рабочие ботинки по крайней мере четырнадцатого[21] размера, оказались непосредственно в поле зрения Лили — то ли чтобы она имела возможность полюбоваться их длиной и шириной, то ли, если ей вдруг захочется, — погрызть. Рост у Сэма был огромный, но все равно можно было подумать, что на ногах у него клоунские башмаки, которые в сочетании с кустистой головой и скошенным подбородком придавали ему дурацкий и слегка устрашающий, как у всякого клоуна, вид.

Фил злобно посмотрел на Энрике и брезгливо сунул ему бутылку со словами:

— Это не означает «Маргарет».

— Тогда что же означает слово «Марго»? — спросила Лили у Сэма, не сводя глаз с его огромных ступней. — Если оно не переводится как Маргарет, что оно может значить, я имею в виду перевод — о боже, я разучилась говорить по-английски! — Она подняла свой бокал: — Откройте же наконец эту бутылку, как бы она, черт ее подери, ни называлась!

— Марго, — протянул придурковатый Сэм с серьезностью профессора, — это Марго. Никак не переводится. Это вещь в себе, — заключил Сэм, взмахнув длинной рукой с заостренными пальцами.

— Вещь в себе! — воскликнул светлоглазый задира. — Сартр. — Он произнес имя великого философа на безупречном французском и уставился на Энрике — тот так и стоял в своей армейской шинели, сжимая в руках вызвавшие столько споров бутылки.

Энрике вспыхнул от стыда и страшно разозлился на красавчика, который сорвал его попытку понравиться объекту своей страсти. Энрике протянул бутылку Маргарет. Она реагировала на все происходящее, будто только что проснулась и еще не поняла, кто он и что здесь делает. Она держала пакет со второй бутылкой «Марго» и даже не шевельнулась, чтобы взять ту, которую протягивал Энрике.

— Не знаю, — сказал он, отвечая скорее ей, чем Филу. — Я потомственный крестьянин. По мне, так хорошее вино должно быть в бурдюке, и я произношу Сарт… как Сат-р.

Маргарет, пробудившись от задумчивости, выстрелила одним из своих коротких смешков.

— Как Ван Гог, — заметила она, произнеся «Ван Го». — Терпеть не могу, когда люди называют его «Ван Гоук-к-к», — сказала Маргарет, передразнивая гортанное голландское произношение. — Я знаю, что так правильно, но все равно это звучит омерзительно, и вообще… какая разница?

— Ну да, какая разница, если ты обыватель? — пожал плечами Фил, как бы сводя на нет собственную реплику.

Энрике так и не понял, сознательно ли тот ведет себя столь высокомерно. В конце концов он оскорблял не только Энрике, но и Маргарет. Энрике надеялся, что Фил специально хотел унизить Маргарет. Наряду с убеждением, что ни одна женщина не полюбит скрягу, он также верил, что надменное и оскорбительное отношение мужчин отвратительно для представительниц пола Маргарет, — одним словом, он был наивен.

— Может, поэтому Ван Гоук-к-к и покончил с собой? — заметил Энрике, в третий раз протягивая Маргарет бутылку, которая подверглась столь подробному изучению. — Не смог вынести звука собственного имени.

Лили была единственной, кто рассмеялся — громче, чем над клоунскими ботинками, радостно отметил про себя Энрике. Фил, чемпион по оскорблениям, кивнул, как бы признавая, что Энрике сравнял счет. Маргарет застыла в одном из тех приступов оцепенения, когда где-то в глубине ее голубых глаз все словно замирало — это означало, что она тщательно что-то обдумывает.

— Забавно, — в итоге произнесла она — ни в голосе, ни в выражении лица не угадывалось ни малейшего признака веселья. Можно было бы подумать, что Энрике получил за свое остроумие неудовлетворительную оценку, если бы при этом она наконец не взяла у него из рук бутылку. Бросив взгляд на этикетку, Маргарет вернулась в свою кухню-каморку.

Сэм счел нужным назвать источник своей цитаты:

— «Вещь в себе». Это стихотворение Уоллеса Стивенса.

— Вот оно что! — воскликнула Лили, будто в этом было нечто из ряда вон выходящее. — А что за стихотворение?

— Да Уоллес Стивенс, этот ублюдок, — с отвращением процедил Фил и продолжил разговор, прерванный появлением Энрике. — Так или иначе, это вино только подтверждает мою точку зрения, — уверенным громким тенором заявил он. — Мы все на пути к тому, чтобы стать образцовыми обывателями, милыми обитателями пригородов. Взгляните только на этот список. — Фил показал на сложенный информационный листок с заголовком «Выпускники Корнелльского университета три года спустя». — Решительно все или уже юристы, или собираются ими стать, или того хуже — врачи…

— Минуточку! — возразила Лили, забыв о клоуне и его ботинках. Она вскочила со стула и встала рядом с Энрике, который очень обрадовался, что Лили сама будет иметь дело с Филом.

Фил, однако, не стал ее слушать:

— Здесь даже есть два обладателя степени MBA. Боже мой. Какой кошмар. МВА!..

— Что плохого в том, чтобы быть врачом? — запротестовала Лили. — А ты не хочешь снять пальто? — не закончив свою мысль, обратилась она к Энрике.

Энрике снял пальто и остался в огромном белом свитере ручной вязки. Свитер был таким необъятным (к тому же от него исходил специфический животный запах влажной шерсти), что Маргарет и Лили еще раз внимательно оглядели Энрике. Он не понял, почему они вдруг опять посмотрели на него, но на всякий случай поспешил разровнять образованный свитером пузырь, чтобы они не подумали, будто это его живот. К счастью, харизматичный Фил вновь привлек к себе их внимание.

— Да-да-да, Лили, мы все наслышаны о твоем папе-враче из маленького городка, — сказал он, переместившись на кухню и вновь завладев бутылкой «Марго». В такой тесноте он неминуемо должен был протиснуться мимо Маргарет, что и сделал без малейшего смущения, которое охватило бы в такой ситуации Энрике. Прижавшись бедром к бедру Маргарет, Фил выдвинул ящик и начал рыться в столовых приборах.

— Где у тебя штопор? Хочу открыть эту бутылку. Мне надо выпить.

— Но я уже тебе наливала, — с лукавой усмешкой ответила Маргарет.

— Ну, значит, я пьяница. Все лучше, чем сидеть на кислоте. — Он шутливо толкнул ее. — Подвинься! Где штопор, в ящике?

— Сейчас как дам! — пригрозила Маргарет, радостно рассмеявшись.

В глазах Энрике их поведение было таким же невыносимо милым, как у Роберта Редфорда и Джейн Фонды в «Босиком по парку», на редкость легкомысленно-сексистской романтической комедии Нила Саймона, которую Энрике с чувством тайной вины несколько раз смотрел по ночному каналу. Разве что — если такое вообще было возможно — темноволосый Фил казался еще более убедительным в роли романтического героя, чем самый обаятельный и популярный в Америке светловолосый актер. И пока он наблюдал за ними — Маргарет нашла штопор, Фил старался его отобрать, она дразнила и не отдавала, — в голову Энрике закралось мрачное подозрение: а вдруг этот самоуверенный надменный юнец уже пробовал, и вполне успешно, снимать фартук с очаровательной кухарки? Еще страшнее была другая мысль: а что, если они встречаются? Может, он вообще все неправильно понял? Действительно ли это Обед для Сироток, благотворительное мероприятие, устроенное довольной жизнью женщиной исключительно по доброте сердечной для одиноких душ вроде него самого, для мужчин, которых некому любить? В конце концов, Бернард никогда не утверждал, что Маргарет свободна; более того, из его слов следовало, что о ней мечтали все мужчины Корнелла. Бернард отзывался о Маргарет как об очень разборчивой особе, но это еще не означало, что она отвергла их всех или что она — прости, господи — девственница. Энрике всегда подозревал, что Бернард намекал на фригидность Маргарет, пытаясь скрыть очевидное: Маргарет отвергла единственного в Корнелле мужчину, которого он, Бернард, уважал, — а именно самого Бернарда.

Страдания Энрике не облегчил даже дружеский жест Клоунского Ботинка. Нависнув над Энрике, он улыбнулся:

— Меня зовут Сэм Аккерман. А ты — Энрике Сабас, я знаю. Бернард вечно тобой хвастается.

Энрике ничем не выдал своего удивления, только кивнул, потому что, несмотря на дружелюбие Сэма, в его интонации было что-то снисходительное. Ощущение это усиливалось тем, что Сэм в буквальном смысле смотрел на Энрике сверху вниз с высоты своего огромного — шесть футов шесть дюймов[22] — роста. Это стало последним ударом по больному самолюбию Энрике: он даже не был самым высоким из всех распустивших хвост павлинов.

Энрике погрузился в угрюмое обиженное молчание, которое становилось еще более мрачным из-за нескончаемого монолога Фила — тот не прерывался ни на минуту, даже во время и после прибытия трех оставшихся гостей. Среди них было двое мужчин — один невысокий, круглолицый, улыбчивый, правда очень тихий. А другой — невозмутимый, худощавый, как Энрике, правда не такой высокий, одетый а-ля Бернард, в нечто беспросветно черное и измятое. Вряд ли кто-то из этих двух представителей мужского пола был готов или в самом деле способен соревноваться с главным оратором. Последняя из прибывших, Пэм, была очень тоненькой, с тусклыми темными волосами и оливковой кожей; в результате среди Сироток получался перевес из пяти мужчин против трех женщин; но эту кроткую девушку, по сравнению с дерзкой Маргарет и жизнерадостной Лили, с трудом можно было считать полноправным участником с женской стороны. Застенчивость Пэм граничила с паранойей: ее губы едва шевелились, никогда до конца не складываясь в то, что должно было стать улыбкой, между тем как маленькие беспокойные глазки стреляли по сторонам, будто она все время ожидала нападения из-за угла. С обескураженным видом она забилась в угол дивана, сжимая бокал обеими руками, словно кто-то собирался его отнять.

Страх Пэм не помог Энрике преодолеть себя и выползти из укрытия. Пока Маргарет пускала по кругу хрустящие крекеры с сыром бри в качестве закуски к стремительно исчезающему «Марго», он успел окончательно впасть в тошнотворную пассивность. Он казался себе самым неинтересным и скучным из всех присутствующих мужчин. Мысль о собственном подарке вызывала горечь; он уже чувствовал себя одураченным. Им словно внезапно завладел дух его матери: он высчитал, что при таком темпе они выпивают по восемнадцать долларов за десять минут. И скорость, с какой поглощалось вино, и выброшенные на ветер деньги — все казалось оскорбительным и позорным.

Наконец Маргарет появилась с огромным белым блюдом в руках и объявила:

— Готово! Мое традиционное рождественское угощение — лингвини с креветками в соусе маринара.

Если Энрике надеялся, что всеобщее перемещение к столу помешает Филу разглагольствовать о том, как весь выпуск Корнелльского университета 1972 года тяготеет к буржуазным ценностям, то он жестоко ошибался. Поскольку за столом прямо напротив Фила оказалась Лили, он возобновил нападки на врачей.

— То, что отец Лили — один из последних хороших врачей, оставшихся в маленьких городках, еще не означает, что все эти засранцы на медицинских факультетах мечтают о чем-то кроме денег, — заявил Фил, пока все рассаживались. — Разбогатеть и играть в гольф — да помоги им бог. Это их наказание. Играть в гольф до конца их жалкой стяжательской жизни.

Несмотря на гневные и презрительные интонации Фила, все это напоминало лицедейство. Его речь — наполовину пародия, наполовину напыщенное, хорошо продуманное выступление студента-отличника — текла свободно, без единой запинки. Энрике понимал, что ему нечего возразить, поскольку это была одна из показных левацких тирад, где содержалось ровно столько сарказма, чтобы оратора нельзя было обвинить в отсутствии чувства юмора, — тирад, какими иногда баловался и сам Энрике (правда, он тешил себя надеждой, что у него получается гораздо остроумнее).

Может, он лучше, чем я, решил Энрике, и именно поэтому я его ненавижу. Он постарался сесть подальше от всех этих странных молодых людей и особенно от шеф-повара с бархатными голубыми глазами, сидевшей во главе стола напротив него. Выбирая место как можно дальше от Маргарет, Энрике руководствовался лишь своей замкнутостью и намерением сдаться: убежденный, что Маргарет принадлежит Филу, он собирался прекратить за ней ухаживать. Он понятия не имел, что в его решении сесть в торце стола напротив Маргарет был особый символизм. Фил, однако, не преминул отметить эту очевидную, по его мнению, претензию Энрике на особую роль. Когда Маргарет попыталась его остановить, он перебил ее:

— А вы двое сегодня вместо мамочки и папочки? Па-ап, можно мне взять ключи от машины? — выстрелил он в Энрике.

— Нет, пока у тебя только ученические права, — легко отбил Энрике, молчавший до этого полчаса и немало смущенный тем, что его акт самоотречения перевернули с ног на голову. — Вот получишь настоящие права, тогда и поговорим.

Судя по всему, Пэм нашла это очень остроумным. Она улыбнулась совсем не так, как улыбалась до этого, и повернулась к нему — ее место было слева от него, — выгнув худую спину. Энрике удивился тому, каким хриплым и сексуальным оказался ее голос.

— Не разрешай ему. Он еще молод, чтобы водить машину.

— Да уж, слишком молод, — согласился Энрике. Он видел, что Пэм с ним флиртует. Энрике был так молод и так сильно боялся женщин, что обычно в ответ на заигрывания той, что его не интересовала, начинал обращаться с ней так, будто она его оскорбила. На самом деле он просто не знал, как в таких случаях себя вести. Один раз он совершил ошибку, проявив нечто вроде дружеского интереса, и женщина затащила его в постель, где он оказался не на высоте. С тех пор к его уверенности в собственной тупости добавился стыд, и Энрике стал совсем не похож на нормальных молодых мужчин, которые от делать нечего трахают девушек, к которым не испытывают ни любви, ни влечения. Еще будучи длинноволосым покуривающим травку юным марксистом, Энрике любил смотреть, как Джеймс Бонд раздевает женщин, которые ему мало того что не очень нравятся, так еще и подчас пытаются его убить. Энрике расстраивало, что сам он так не мог: ему необходимо было ощущать любовь или что-то очень близкое к этому, даже чтобы просто флиртовать. Отсутствие черствого сердца, сердца, которое не мешало бы функционированию пениса, заставляло его чувствовать себя недостаточно мужественным. Так что интерес Пэм парадоксальным образом поверг Энрике лишь в еще более глубокое уныние.

В то же время ему не хотелось, чтобы та, к которой он испытывал жалость (а жалость он испытывал к каждой женщине, не слишком, по его мнению, привлекательной), чувствовала себя отвергнутой. Энрике выдавил слабую улыбку:

— Вообще-то у меня у самого нет водительских прав. — Он опустил глаза, изучая мальчишескую фигуру Пэм под белой блузкой в народном стиле. Три верхние пуговицы были расстегнуты, и на месте округлой выпуклости виднелась грудная кость. Это еще больше убедило его в том, что на этой плоской поверхности никакой флаг водрузить не удастся — он просто не развернется.

— Ты не умеешь водить? — От удивления Пэм повысила голос, чем привлекла к себе внимание.

— He-а. Я умею водить, — сказал Энрике. — Во всяком случае достаточно хорошо, чтобы разбить машину. Но у меня нет прав.

— Это невероятно! — воскликнула Пэм с таким восторгом, будто тот объявил о каком-нибудь достижении, а не о его отсутствии.

— О-о, можно перечислить множество вещей, которых у меня нет. У меня нет аттестата средней школы, потому что я ушел из десятого класса. Соответственно, у меня нет и диплома университета. У меня нет кредитной карты. Я могу долго рассказывать о том, чего у меня нет. Список того, что у меня есть, гораздо короче.

Разумеется, это была приманка, причем весьма надежная, и очень скоро Пэм уже вовсю кивала головой и приговаривала: «Ого. Вау! Не может быть! Потрясающе! Обалдеть!» Под спагетти с креветками он рассказал ей свою историю: бунт против школы и родителей, публикация первого романа, три с лишним года отношений с Сильвией, что, как он знал, для женщин означало две вещи: во-первых, несмотря на возраст, у него есть некоторый опыт; во-вторых, он не боится брать на себя обязательства. Завершив свой доклад, он углубился в биографию Пэм и не услышал ничего, что бы его заинтересовало. Разумеется, Энрике постарался не показать, что ему скучно, слушая ее рассказ о детстве в благополучном пригороде, о властном отце, безропотной матери, брате, который поддерживал войну во Вьетнаме, о том, что она хочет танцевать джаз-модерн, а не преподавать в младших классах — она пошла работать учительницей после окончания Колумбийского университета. Их беседа, уже больше напоминающая тет-а-тет, протекала сама по себе, параллельно с монологом Фила, продолжавшего безжалостно нападать на буржуазные ценности. Этот монолог затем перерос в спор Фила с Маргарет и Лили. История жизни Пэм была достаточно банальной, чтобы Энрике, не теряя нити повествования, мог одновременно прислушиваться к общему разговору. Он услышал, как Маргарет нападает на Фила:

— Конечно, большинство врачей, а может, и все без исключения, хотят заработать денег. Это не так уж страшно. Но таким, как Брэд Корвин, не все равно. Он ведь занимается этой программой в сельской Вирджинии, да, Лили?

Энрике окончательно отвлекся от рассказа Пэм, когда Лили начала настаивать, что даже среди юристов есть люди, делающие добро:

— Как ты сам, Фил! J’accuse![23] — воскликнула Лили, широко взмахнув рукой — Энрике уже был знаком этот жест. — Ты адвокат для неимущих. Ты защищаешь бедных и зарабатываешь гораздо меньше, чем если бы защищал богатых.

Пораженный Энрике перебил Пэм вопросом:

— Он адвокат для неимущих?

— Что? — не поняла Пэм. Она как раз объясняла, что ее главная проблема заключается не в непослушных учениках, не в нищенской зарплате и не в переполненных классах, а в том, как долго ей приходится просто «пасти» детей.

— Фил работает в юридической консультации для бедных? — перегнувшись через Пэм, вполголоса спросил Энрике у худощавого мужчины в черном а-ля Бернард. Тот кивнул.

— Извини, — обратился к Пэм Энрике. — «Пасти» детей — это смешно. Ты права, это все, что я помню из первого класса. «Встаньте в линейку». И я всегда оказывался последним.

До этого момента Энрике еще как-то пытался утешить себя тем, что, даже если Фил имеет в глазах Маргарет одно или несколько преимуществ, он, Энрике, все равно может соперничать с этим недоделанным леваком. Да, Фил красивее, чем Энрике, в нем больше уверенности. Может, у него уже даже что-то было с Маргарет, но Энрике не оставляла уверенность, что род его занятий уж точно гораздо благороднее, чем у Фила. Теперь он знал, что это не так. Фил вовсе не позер, он действительно помогает обездоленным.

Фил и вправду оказался человеком, которым Энрике не мог не восхищаться — так же, как он восхищался своим братом Лео, бывшим лидером комитета «Студенты за демократическое общество» в Колумбийском университете, который теперь защищал интересы «Пантер» на многочисленных судебных процессах. Это открытие подействовало на Энрике сильнее, чем та непринужденность, с которой Фил терся о бедра Маргарет, — оно его сокрушило. Фил просто был лучше.

И все же поражение, безусловное и абсолютное поражение в пресловутой сфере любви, не казалось юному Энрике катастрофой. Оно не шло ни в какое сравнение с тем позором, когда его второй роман получил гораздо меньше положительных рецензий и продавался в два раза хуже, чем первый. Жизнерадостная девушка с идеальными бедрами и смеющимися глазами, несомненно, являлась призом. Но не самым важным.

Теперь ему все стало ясно. В беспокойной голове опять зазвучал убаюкивающий голос всеведущего комментатора. Истинная цель, ради которой Маргарет устроила Обед для Сироток, выплыла из тумана и замаячила на горизонте: она хотела свести его с приятной и скучной Пэм. Энрике перестал потеть и почувствовал, как высыхает и отлипает от тела рубашка «Брукс Бразерс». Его дыхание стало более глубоким и равномерным. Спина и ноги, замершие в готовности к броску, чтобы совершить или отразить нападение посреди этих мужских джунглей, наконец расслабились. Энрике осознал свое положение и выбрал линию поведения. Он весь обратился к неумолкающей Пэм — развернулся так, чтобы их лица оказались друг напротив друга, и оглядел ее сверху вниз теплыми карими глазами, которые Сильвия в минуты нежности называла оленьими: Энрике был слеп и глух к Маргарет и ее воинству. Только один раз, потянувшись за бокалом, чтобы допить последний глоток «Марго», он поймал взгляд Маргарет, наблюдавшей за ними с довольным видом. Как ему показалось, она радовалась, что ее план удался.

Обреченно заключив про себя, что хозяйка дома права, он повернулся к Пэм. Именно такой бесцветной и скучной девушки он и заслуживает. Настоящий мужчина, способный на поступки, творящий добро, такой, как Фил, достоин той, что сидит далеко-далеко, на другом конце стола, гораздо дальше, чем разделяющие их шесть футов, — достоин ее светящейся белой кожи, очаровательных веснушек, смеющихся губ, дразнящего голоса, веселых голубых глаз и синих джинсов, так красиво облегающих ее фигуру. А вообще все не так уж плохо. Ну и пусть это последний вечер, что он проведет с Маргарет: никакого значения для его жизни, его настоящей жизни — литературы, это иметь не будет.