Счастливый брак

Глава 4 Ангедония[16]

Он привез ее домой из Слоан-Кеттеринг. В последний раз. Учитывая зловещее значение события, обошлись без особой помпы. После почти трех лет лечения их семья в каком-то смысле пополнилась новыми членами, включая неизбежных дальних родственников, общение с которыми давно прекратилось. Из тех врачей, с кем еще сохранились хорошие отношения, трое зашли, чтобы попрощаться, и один — чтобы поспорить.

Первым явился деспотичный иракский еврей. Он пришел меньше чем через час после того, как Энрике уведомил его офис, что Маргарет прекращает лечение и переходит на программу хосписа, чтобы умереть дома. Горделивый и надменный человечек вошел в палату Маргарет один, никого не предупредив — факт абсолютно беспрецедентный. О его визитах всегда заблаговременно докладывали помощники. Когда же он наконец появлялся, то был окружен свитой, состоявшей из ассистента, интерна, младшего врача и парочки студентов, по возрасту близких к старшему сыну Маргарет и Энрике, двадцатитрехлетнему Грегори. Нынешнее сольное выступление должно было возвестить новую главу в их отношениях, в связи с печальными обстоятельствами, увы, ограниченную этой единственной встречей.

Держа наманикюренные руки по швам, доктор со строгим видом стоял у кровати Маргарет. Она отвечала испуганным взглядом затравленного животного. Своей манерой держаться доктор напомнил Энрике одного дирижера из Карнеги-холла, который пытался управлять огромным оркестром с помощью чего-то большего, чем сила собственной личности. Врач начал с признания своей ошибки, с отвращением махнув рукой в сторону аппарата зондового питания — свидетельства провала, случившегося накануне.

— С этим мы покончили, — сказал он.

Он начал уговаривать ее вернуться к внутривенному ППП. Месяц назад он уже проиграл этот спор. Тогда Маргарет убедила заведующего онкологическим отделением и главного психиатра больницы, что такая жизнь вряд ли стоит того, чтобы жить. Ничто не предвещало, что сейчас она пойдет на попятную. Тем не менее доктор предпринял безнадежную атаку. Обаятельный, властный и — как теперь понял Энрике — добросердечный человек настойчиво пытался опровергнуть очевидное. Сбросив личину самодовольного высокомерия, он не скрывал эмоций и говорил с глубоким сочувствием:

— Все время появляются новые лекарства. Вы не знаете, как долго сможете жить на ППП. У меня есть пациенты с метастазированным раком куда хуже вашего, которые живут уже несколько лет. Снимки показывают, что ваша опухоль не растет. Мы можем попробовать какой-нибудь новый препарат…

Энрике знал, что все эти заверения ничего не значат. У Маргарет не было опухоли. Мочевой пузырь с огромной пролиферирующей опухолью ей удалили еще два года назад. Метастазы, случайно обнаруженные год спустя во время операции по поводу кишечной непроходимости, приняли форму мелких новообразований на наружной поверхности кишечника, слишком маленьких для того, чтобы их можно было обнаружить на томограмме. Зато легко обнаруживался асцит — жидкость, накапливающаяся в брюшной полости, признак бурной и смертельно опасной активности рака. После января Маргарет потеряла способность есть, а потом и пить — это доказывало, что ее рак стремительно развивался. Лежа в постели без движения, она продолжала худеть и терять силы, хотя аппарат ППП исправно закачивал в нее 2400 калорий в день. За последние два месяца она перенесла три серьезные инфекции, а две недели назад у нее вспыхнула желтуха. Как поняла Маргарет, наблюдая за своими друзьями, которых успела обрести — и потерять — в группе взаимопомощи онкобольных, при метастазирующем раке существует некий переломный момент. Очевидно, для нее это «свободное падение» уже началось. Но тем не менее. Тем не менее Энрике чувствовал, что на него действуют противоречащие здравому смыслу заклинания врача: тот пытался внушить ему веру, которой давно лишилась Маргарет, — веру в то, что еще стоит бороться. Энрике молчал, но слова иракца пробудили в нем стыд и сомнения.

В сентябре Энрике всячески поддерживал Маргарет в поисках чудодейственного средства. В то время, несмотря на утомляемость, подверженность инфекциям и кишечную непроходимость, она еще могла общаться с людьми, путешествовать, смеяться. Их отчаянные попытки, помимо прочего, приносили облегчение всем, кто сочувствовал Маргарет, в особенности ее сыновьям, родителям, братьям, убеждая их: сделано все возможное, чтобы спасти ей жизнь. Но для Энрике это было еще и украденное у них, у их прощания время. Пока она боролась с болезнью, Энрике не заговаривал о ее смерти — о том, чего она ждет и желает для него и их детей, когда ее не станет. Хоть Маргарет и хотела, чтобы Энрике был с ней каждую минуту, пока она бодрствовала, и не отходил далеко, когда она засыпала, их разговоры не выходили за рамки повседневных забот. Они не обсуждали финал.

С тех пор, с сентября, их борьба протекала все более напряженно и мучительно. Им пришлось выдержать ожесточенный спор с урологом (бывшим «членом семьи», с которым они теперь не разговаривали), потому что Маргарет отказалась принять участие в рекомендованной им программе испытания нового препарата. В отместку, невзирая на нажим их приятеля, заведующего онкологическим отделением, уролог не разрешил ей испробовать официально не одобренные препараты. Им пришлось искать другого специалиста, не связанного со Слоан-Кеттеринг, согласившегося на неофициальные испытания. Маргарет выдержала долгие часы химиотерапии двумя экспериментальными средствами, от которых ей стало только хуже. Последовавший отказ от лечения не означал капитуляцию: это была готовность принять неизбежное.

И все же, когда ученый медик произносил эти стандартные, лишенные здравого смысла фразы, Энрике страстно желал ему поверить.

Маргарет отреагировала на призывы доктора полным отчаянием. Из глаз текли слезы, голос прерывался, она свернулась клубком, каждое оптимистическое слово действовало на нее как удар кнутом. Она молила:

— Я не могу это выдержать, я не могу больше, я не могу. Я не могу вернуться к ППП. Меня тошнит от этого запаха. От меня воняет тухлым молоком. Я не могу лежать здесь и ждать смерти, пока эта штука вливается в меня днем и ночью. Пожалуйста, пожалуйста, дайте мне уйти…

Маргарет сотрясалась от рыданий. Энрике, с трудом пробравшись между ограждениями больничной кровати и капельницами, обнял ее. Прижимаясь губами к впадинке на гладкой, почти прозрачной щеке Маргарет, он краем глаза заметил, как врач слегка покачнулся на своем дирижерском возвышении, проявляя признаки неуверенности. Это напомнило Энрике другой случай, когда Маргарет осадила самоуверенного иракца.

Они встретились впервые четыре месяца назад, когда Маргарет пришлось пойти обходным путем и вернуться в Слоан, чтобы получить возможность лечиться у великого маэстро. Их заверили, что это лучший в Нью-Йорке специалист, единственный, кто может что-то сделать с ее гастропарезом и поддерживать искусственное питание, пока они будут искать третье, четвертое, пятое экспериментальное лекарство.

В белом халате, парусом вздыбленном на коротком теле, он не вошел, а влетел в палату, сопровождаемый свитой из четырех человек, и тут же объявил, что отложил операцию ради того, чтобы скорее познакомиться с Маргарет, по просьбе его доброго друга, заведующего онкологическим отделением. Пропустив приветствия, он тут же потребовал, чтобы Маргарет объяснила, на каком основании она отказалась от участия в испытаниях препарата, предложенного несговорчивым урологом.

Маргарет тщательно готовилась к этой аудиенции. Долго возилась с париком, стараясь сделать его как можно более похожим на ее обычную короткую стрижку. Надела нарядную зеленую юбку с цветочным узором. Облегающая белая шелковая блузка оттопыривалась в тех местах над правой грудью, где были подведены катетеры для искусственного питания и других медикаментов. На строгость иракца Маргарет ответила храброй и радостной улыбкой, показав белые безупречно ровные зубы, которые она привела в порядок больше двадцати лет назад.

— Потому что меня использовали как подопытного кролика, — сказала она.

— И что с того? — проворчал он. — У вас метастазирующий рак. Вы неизлечимо больны. Ваш единственный шанс выжить — это стать подопытным кроликом.

— Я ничего не имею против того, чтобы быть подопытным кроликом, — мгновенно среагировала она и, лежа на высоком диагностическом столе, слегка взмахнула стройными красивыми ногами, словно была девчонкой, которая качалась на качелях и дразнила ребят. — Я не хочу быть кроликом в неудавшемся эксперименте.

— В смысле — в неудавшемся? — повторил он с таким видом, будто это слово было оскорбительным, а может, и вообще не английским. — Как вы можете судить?..

Она перебила его:

— Это было очевидно. Это было ужасное лекарство. Планировалось, что я стану последней участницей испытаний. Они уже знали, что эта штука не работает. Им нужен был еще один кролик, чтобы сформировать группу, подтвердить результаты, завершить исследование и получить остаток финансирования. Только одной пациентке это лекарство помогло протянуть шесть месяцев, но у нее был совсем другой вид рака — рак яичников. Все остальные бросили испытания, не завершив трех полных циклов, потому что, по их словам, это средство лишало гедонии.

— Гедонии? — недоумевающе пробормотал доктор, на сей раз окончательно уверившись, что это не английский.

— Удовольствия от жизни, — осторожно пояснил Энрике.

Ему сказали, что если кто и способен помочь Маргарет выбраться из кошмара приступов рвоты, повторявшихся каждые четыре часа с точностью хронометра, и поддерживать в ней жизнь, то только этот человек. А тем временем они возобновят лечение новейшим из доступных противораковых препаратов, авастином, эффективность которого при лечении рака мочевого пузыря еще не подтверждена, но все возможно (почему бы и нет, разве чудес не бывает?).

Энрике был уверен, что слухи об исключительном врачебном таланте иракца были сильно преувеличены: доведенным до отчаяния безнадежно больным хотелось в это верить. К тому же подобное утверждение было вполне в духе нью-йоркской культуры с ее благоговением перед знаменитостями, которые якобы обладали сверхъестественными способностями. Маргарет и сама смеялась над этой своей верой, но тем не менее верила. Она была хорошей еврейской девочкой из Квинса, в их кругу лечиться у самого лучшего врача считалось первейшей необходимостью. Могущественный глава онкологического отделения велел ей поверить в этого человека и предупредил, что тот не поддается никакому давлению. Вот почему Энрике и тоном и поведением всячески демонстрировал смирение. К тому же он знал: хотя слово специалиста много значит для Маргарет, подчас она бывает чересчур холодной, резкой и жесткой с мужчинами, похожими на этого врача, с мужчинами, ведущими себя так, будто весь мир — а еще точнее, мир женщин — у них в кармане.

— Половина участников программы прекратила прием препарата, даже не дойдя до полной дозы, — продолжал Энрике. — Кстати, препарат называется эпотолид. Они перестали принимать эпотолид не только потому, что он не действовал на рак: вдобавок к этому он отнимал всю радость жизни. Ангедония, если не ошибаюсь, — так называется неспособность испытывать удовольствие.

— Ангедония, — повторил ассистент великого человека и сделал пометку у себя в блокноте.

— Да, — подтвердил Энрике и добавил, очевидно решив придать беседе более непринужденный характер: — Знаете, самое смешное, что именно так вначале предполагалось назвать «Энни Холл». Вуди Аллен хотел назвать фильм «Ангедония». И что бы вы думали? Они решили, что никто не пойдет на фильм с таким названием.

Маргарет с готовностью приняла пас. С извиняющейся улыбкой она пояснила:

— Мой муж работает в кино.

Свита, разумеется, тут же заинтересовалась.

— В самом деле? Чем же вы занимаетесь? — спросил ассистент, а оба студента уставились на Энрике так, будто у него были все ответы к тестам, которые им предстояло сдать на следующей неделе.

— Я пишу сценарии. — Энрике пожал плечами, изобразив смущение.

— Сейчас как раз идут съемки по его сценарию, — подхватила Маргарет. — Правда, в Торонто, но скоро они переберутся в Нью-Йорк, не так ли?

— Да, недели через три они будут снимать в соседнем квартале, — пробормотал Энрике, глядя в пол.

Маргарет пыталась поразить всех еще сильнее, перечисляя состав съемочной группы, но иракец перебил ее.

— Довольно болтовни, — приказал он своей команде, а затем требовательно обратился к Маргарет: — Откуда вы знаете, что вас взяли только для того, чтобы сформировать группу?

— Я спросила, — ответила Маргарет, издав и тут же подавив довольно громкий смешок. — Если вы спрашиваете, они обязаны вам сказать.

Все еще хмурясь, доктор на каблуках повернулся к Энрике:

— Это вы подсказали ей, что можно спросить?

— Нет, — ответил Энрике. — Маргарет прочитала соглашение и сообразила, какой вопрос надо задать.

— Вот так вот и спросили? — Он резко обернулся к Маргарет, и довольная улыбка внезапно осветила его темноглазое лицо. Теперь врач смотрел на нее с чувством, близким к восхищению. Смотрел так долго, что Маргарет, успокоенная его взглядом, вновь разразилась стаккато смеха. — Вы умная женщина, — наконец произнес он.

Маргарет просияла:

— И еще я очень хороший, готовый к сотрудничеству пациент. Честное слово. Я буду очень послушной. Обещаю. Буду делать все, что скажете.

— Вот и хорошо, — с комической важностью кивнул он и обратился к своей свите: — Слышали? Вот это мне нравится.

— Я буду послушной, — продолжала Маргарет, — но лишь в том случае, если то, что вы будете со мной делать, действительно может мне помочь.

Удлиненное лицо врача расплылось в широкой улыбке:

— То есть вы станете слушаться, только если будете со мной согласны, так?

— Совершенно верно, — подтвердила Маргарет, и все присутствующие расхохотались, как бы благодаря ее за эту насмешку над смертью и страданиями.

Это была последняя победа Маргарет и Энрике, в последний раз им удалось завоевать симпатию очередной из многочисленных врачебных команд. Очаровав своего нового врача, Маргарет внезапно извинилась и бросилась в ванную. Ей нужно было избавиться от скопившейся желчи и воды, которую она выпила за последние три часа. Через тонкую дверь отчетливо было слышно все, что происходило. Медики, обсуждавшие, с чего начать лечение Маргарет, прервали беседу, прислушиваясь к устрашающим звукам безудержной рвоты. Из двухмесячного опыта Энрике знал, как это бывает: она стоит, наклонившись, с открытым ртом, жидкость — наверное, целые галлоны жидкости — извергается фонтаном. Иракец спросил:

— Как часто ей приходится это делать?

— Каждые четыре часа. Ее желудок совершенно не опорожняется. Вот результаты обследования.

Энрике протянул врачу отчет об изнурительном тесте, на котором настоял предыдущий гастроэнтеролог, чтобы доказать, что повторяющаяся рвота Маргарет не является сверхчувствительной реакцией на химиотерапию. Тогда ее накормили омлетом, напичканным изотопами, чтобы можно было следить за продвижением пищи, и затем каждый час повторяли сканирование, чтобы увидеть, уходит ли хотя бы часть пищи из желудка. Четыре с половиной часа Маргарет корчилась от боли и стонала, пытаясь удержать в себе радиоактивный завтрак. Наконец рентгенолог увидел, что пища никуда не сдвинулась, и согласился, чтобы ее вырвало. Так завершились два месяца врачебного скептицизма.

Врач склонился над отчетом и затем объявил:

— Завтра с утра первым делом мы должны установить ЧЭД. Она не может больше так жить. Это просто опасно.

С того благословенного, принесшего облегчение дня прошло долгих четыре месяца, таких страшных, что по сравнению с ними предыдущие годы лечения казались безмятежными и полными надежды. Та бесстрашная девичья дразнящая манера поведения, с помощью которой Маргарет очаровала знаменитого врача, бесследно исчезла. Маргарет, прятавшаяся в объятиях Энрике, забивающаяся поглубже в ложбинку на кровати, без макияжа, без парика, с полупрозрачной от истощения кожей, с лихорадочно блестящими глазами, расширившимися и от отчаяния и от медикаментов, в больничной рубашке, на которой тут и там виднелись коричневые пятна от антисептика, а кое-где — от крови, эта ангедоничная Маргарет убеждала своего врача, что, несмотря на все ее мужество, самообладание, волю, настойчивость, уступчивость и готовность поверить, у нее не осталось сил. Эта Маргарет, готовая принять смерть, очень отличалась от той, прежней.

— Хорошо, я пока вас оставлю, — сказал врач, не желая признавать поражение. — Сегодня вы еще здесь, так что завтра мы сможем погово…

— Нет! — закричала Маргарет. — Пожалуйста. Я больше не могу об этом говорить. — Уткнувшись лицом в плечо Энрике, она всхлипнула. — Я не могу больше, я не могу, не могу, — повторяла она снова и снова в истерическом приступе отчаяния.

Сойдя с возвышения, доктор неуверенной походкой побрел к выходу. Поймав взгляд Энрике, он тихо, но твердо сказал:

— Мы еще поговорим.

Энрике хранил молчание, пока великий человек излагал свои доводы: Маргарет была права и аргументы доктора не подтверждались фактами. Но когда она перестала всхлипывать, он, вручив ей свежие салфетки взамен использованных, не удержался:

— Маг, возможно, в том, что он говорит, что-то есть. Ты можешь остаться на ППП еще один месяц и попробовать еще одну дозу…

Маргарет в ужасе отпрянула от него, словно это было самое страшное, что он сказал ей за всю их совместную жизнь.

— Пух! — сдавленно простонала она. — Пух! Пух! — повторяла она самое глупое, самое интимное, самое ласковое из всех нежных прозвищ, которые она ему когда-либо давала. — Ты должен мне помочь! — Задыхаясь от нахлынувших эмоций, она хватала ртом воздух. — Я не могу пройти через это без тебя! Одна я не справлюсь! У меня нет сил им противостоять! Ты должен, ты должен бороться с ними вместо меня! Ты должен помочь мне умереть! Прости меня, прости, пожалуйста, прости. Я знаю, это несправедливо. Я знаю, что слишком много взваливаю на тебя…

И это было все, что он позволил ей сказать, устыдившись того, что каким-то образом умудрился заставить женщину, умирающую в расцвете лет, просить у него прощения. Он прижал к груди ее хрупкую, с поредевшими волосами голову, умоляя:

— Это ты прости меня, прости, я не должен был этого говорить, прости. — И затем последовала литания из «я люблю тебя».

Она отвечала на каждую его фразу:

— Я тоже очень тебя люблю. Я так сильно тебя люблю, — выделяя «так сильно», словно ее чувства к нему за последнее время получили существенное развитие, будто произошел переход на новую ступень и она только сейчас это осознала.

Ее рыдания постепенно сменились всхлипываниями. Она стала посапывать, а потом совсем затихла, погрузившись в вызванный ативаном сон. Он лежал рядом, время от времени целуя ее в нежный и слегка влажный, как у ребенка, лоб. Он ждал, что, когда она проснется, они наконец начнут говорить так, как никогда раньше не говорили, но теперь должны были заговорить, о своем браке.

— А сам-mo ты как? — спрашивали его в конце почти каждого разговора друзья, родственники и врачи, словно все они прочитали одну и ту же инструкцию. Некоторые считали своим долгом сообщить Энрике, на случай если ему не хватило ума самому это понять, что рак может так же тяжело действовать на супруга, как и на самого больного. Если таким образом они пытались заставить его себя жалеть, то им это не удавалось. Он неизменно подчеркивал, что это не он умирает, поэтому для него это никогда не будет так страшно, как для Маргарет, что по сравнению с другими онкобольными и их семьями им с Маргарет еще повезло. Все счета за лечение покрывала первоклассная страховка Энрике, которую он получил от Американской гильдии сценаристов. Другие привилегии, например палата люкс в госпитале, были доступны им благодаря щедрости родителей Маргарет — Дороти и Леонарда. Будучи писателем, Энрике мог либо вообще не работать, либо делать работу в неурочные часы, чтобы в случае надобности быть в распоряжении Маргарет, Макса и Грегори. Многочисленные друзья сплотились вокруг них. Интеллект позволял им успешно вести переговоры в иерархически устроенном медицинском мире, а связи среди нью-йоркских сильных мира сего — находить и очаровывать врачей. Он говорил это так часто, что уже чувствовал в своих словах некоторую фальшь, как кандидат на выборах, вновь и вновь повторяющий одну и ту же речь:

— Да, это огромное несчастье для Маргарет, но по сравнению со многими семьями, столкнувшимися с теми же проблемами, нам грех жаловаться.

И он действительно был в этом уверен. Сейчас, в пятьдесят лет, Энрике казалось, что слишком большая часть его жизни была потрачена на глупую, постыдную жалость к самому себе — сожаление о том, что на самом деле было мелкими неудачами, разочарованиями и ошибками его карьеры. Оказавшись лицом к лицу с настоящей бедой, он с удивлением обнаружил, что гораздо чаще испытывает благодарность за союзников и те возможности, посланные ему в борьбе за Маргарет, чем расстраивается из-за бестактных слов случайного собеседника.

Он не искал сочувствия ни у Маргарет, ни у сыновей. Его отец умер. Мать была чересчур стара и поглощена собой, чтобы его утешать. Родные Маргарет — испуганы и погружены в уныние. Его брат Лео — слишком эгоистичен. Что касается друзей-мужчин Энрике, им его нынешний опыт и реалии были далеки и непонятны. Ближайшая подруга Маргарет, Лили, была слишком занята тем, что старалась ободрить Маргарет, а заодно и себя. Только сестра Энрике, Ребекка, всегда была рядом, понимала его, помогала и поддерживала, отвлекала и успокаивала, но даже она не могла дать то, чего ему так не хватало, то, что проклятый рак отнимал у него все эти три года и скоро должен был отнять навсегда, — внимание Маргарет.

Лежа рядом с ней и ожидая, когда будут готовы документы, которые позволят ему забрать ее домой, он с надеждой думал о том, что скоро они смогут приступить к своим последним беседам, своему долгому прощанию. Борьба за жизнь уже не будет так важна. Ему повезло даже в этом, думал Энрике. Она не сгорела во взорванном террористами самолете, ее не сбил неосторожный таксист. Даже умирая, утешал он себя, она дарит ему нечто особенное — время, чтобы они могли достойно проститься.

Но он ошибался. Ее решение умереть привело к ним толпу.