Счастливый брак

Глава 18 Без любви

— У нас нет семьи. Мы просто люди, которые делят квартиру и домашние обязанности. Мы передаем Грега с рук на руки. Так и общаемся. Я прихожу домой, он вручает мне ребенка…

— Я не даю тебе ребенка сразу, как ты приходишь домой, — не удержался Энрике, хотя подозревал, что доктор Гольдфарб может возражать против его вмешательства теперь, когда Маргарет наконец заговорила. — Ты возвращаешься в два часа ночи! Я не вручаю тебе…

— Я имела в виду среду. — Она даже не посмотрела в его сторону. Ее светлое лицо было обращено к психотерапевту, и только к нему. — И те редкие четверги, когда Энрике не ходит на просмотры с Портером, — добавила она. — Он с гораздо большим удовольствием проводит время с Портером, чем со мной.

Психиатр метнул взгляд на Энрике. Что этот зануда подумал? Он что, решил, что я гей? — вздрогнул Энрике. Портер тоже со мной не трахается, но по крайней мере с ним можно поговорить не только о прочности детских колясок.

— Кто это… Пола? — мрачным басом поинтересовался мозгоправ.

— Портер, — поправил Энрике.

— Портер Бикман. Критик, — объявила Маргарет, словно представляла его на светском приеме. Она сидела подчеркнуто прямо. Улыбка, как у победительницы конкурса красоты, демонстрировала недавно приведенные в порядок зубы. — Кинокритик «Нью-Йорк таймс».

— Критик второго эшелона, — поправил Энрике. — Он еще и романы пописывает.

— Второго эшелона? — удивился Гольдфарб. — Мне знакомо это имя. Но я не знаю, что это означает… второго эшелона?

Энрике наскоро объяснил: критики первого эшелона сами выбирают, какие фильмы рецензировать, а их коллеги второго эшелона довольствуются остатками, — задавая себе в это время вопрос, какого черта они тут делают, отдавая сто двадцать долларов в час за возможность обсудить тонкости журналистской иерархии.

Тем временем Маргарет продолжала изящно сидеть, лучезарно улыбаясь мрачному психиатру, будто он был главой правления кооперативного дома и ей было необходимо его одобрение, чтобы переехать в квартиру своей мечты. Исходившее от нее оживление, исчезавшее в черной дыре его фрейдистского молчания, было таким же героическим и безрассудным, как знаменитая атака «Легкой бригады»[41]. Когда доктор спросил ее:

— Почему вам кажется, что Эн-Рики предпочитает проводить время с Портером, а не с вами? — она с радостной готовностью, словно объявляя о выигрыше в лотерею, ответила:

— Он предпочитает проводить время с кем угодно, только не со мной.

Глядя на доктора Гольдфарба, Энрике отрицательно покачал головой. Он не хотел еще раз перебивать, но не мог смириться с таким заявлением. Это она не хочет быть с ним, и очевидным доказательством является то, что она никогда не хочет секса. Поразмыслив, он решил, что поступил правильно, не заговорив об этом, потому что, без сомнения, Маргарет не считала, что проводить время и заниматься сексом — одно и то же. Психиатра с рыбьими глазами тоже вряд ли удалось бы склонить на свою сторону, потому что многие люди каким-то странным образом убеждены: секс менее интимное занятие, чем обед в самом крутом ресторане. Как же он ненавидит эту буржуазную тюрьму, к которой сам себя приговорил! Как он ненавидит то, чем занимается сейчас, сидя в кабинете психиатра на Парк-авеню и ожидая подходящего момента, чтобы сказать: «Слушайте, я даже не требую минета. Но наш брак был бы в полном порядке, если бы она раздвигала ноги чаще, чем раз в два месяца, вот и все!» Но его самолюбие никогда не позволит ему быть настолько грубым и настолько честным. Кроме того, он был уверен, что тут же получит отпор, либо феминистский — от Маргарет, либо фрейдистский — от психиатра. Учитывая то, каково значение полового акта для продолжения рода, просто удивительно, что секс имеет такую низкую общественную поддержку.

— Ревнуете ли вы к этому… Портеру? — спросил психотерапевт, запнувшись на англосаксонском имени так же, как до этого на латиноамериканском.

Видимо, он умеет произносить только еврейские имена, с сарказмом подумал Энрике, убежденный, что старый пердун лишь зря отнимает у них время. Но жаловаться ему было не на что, ведь он сам предложил семейную консультацию, надеясь таким пассивным и лицемерным способом избавиться от брачных оков; некомпетентность доктора могла пойти ему на пользу.

Какое-то время Маргарет колебалась. Ревновать к Портеру? Что, неужели и она считает, что я гей? — подумал Энрике, чувствуя, как в нем закипает возмущение при одной мысли об этом. Сначала она перестает со мной трахаться. Потом она решает, что я педик. Что ж, одна из твоих лучших подруг определенно знает, что я не гей, мстительно подумал он.

— Нет. Я не об этом. Мне не важно, кто его друзья. Я просто чувствую, что Энрике не хочет провести со мной даже немного времени. Он лучше пойдет куда-нибудь с нашей подругой Лили и будет слушать рассказы о ее катастрофических свиданиях…

О чем она говорит, удивился Энрике. Лили практически помолвлена; она больше не ходит на катастрофические свидания.

— Когда мы только стали жить вместе, он провел почти год, ночами играя в клубе в нарды, а потом спал целыми днями, так что я его почти не видела.

— Я прекратил! — срывающимся на визг, как у подростка, голосом выкрикнул Энрике. — Это было шесть лет назад. Еще до того, как мы поженились.

— Он прекратил лишь потому, что я пригрозила, что уйду.

Хотя Маргарет по-прежнему не смотрела на него, она сделала паузу, чтобы убедиться, что он не станет возражать.

— Всегда находится что-то, чем он предпочитает заняться, только бы не быть со мной, — продолжала она. — Когда мы одни дома, он допоздна смотрит телевизор. Он никогда не ложится спать в одно время со мной…

— Я не хочу спать так рано, а ты никогда не хочешь заниматься любовью. Что мне остается делать? Молча лежать в темноте?

Маргарет широко улыбнулась, но ее голос стал более громким и напряженным. Она стала похожа на свою мать, которая пыталась управлять беседой за многолюдным пасхальным столом.

— Вот это единственное, что Энрике от меня нужно. Секс. Когда ему хочется поговорить, он звонит Портеру, или своему отцу, или брату. Да он с Лили скорее поговорит, чем со мной. — Услышав второе упоминание Лили, Гольдфарб поднял бровь, и Маргарет объяснила: — Лили — моя лучшая подруга. Энрике обожает ей звонить, чтобы посоветоваться насчет карьеры…

— Лили — редактор, а я — писатель, — начал было возражать Энрике, но Маргарет продолжала:

— Я не могу назвать ничего, что он любит делать вместе со мной. Он никогда не хочет никуда просто пойти вдвоем. Если мы наконец выбираемся на какую-нибудь вечеринку — а он никогда не хочет идти, никогда и никуда, — он тут же бросает меня одну и общается с другими людьми. Каждый лень он ходит на ланч с друзьями и обсуждает с ними все на свете. Его родители то и дело к нам приходят, и с ними он всегда рад поболтать. Они очень хорошо обращаются с ребенком, и я ничего не имею против, когда они приходят, но я чувствую, что родители ему ближе, чем я. Он не хочет проводить со мной время, говорить со мной, его не интересуют мои мысли и чувства. Ему бы только трахнуть меня.

Энрике словно онемел от стыда и ярости. Он был возмущен тем, как она представила факты. Мог ли он оспаривать их достоверность — другой вопрос. Ну да, конечно, после семи лет совместной жизни ему не хочется все время проводить с ней. Конечно, ему нравится общаться с друзьями и родителями и говорить с ними о своих проблемах. Конечно, он хочет заниматься сексом с женой — а с кем, не с отцом же? Он был так безмерно предан Маргарет, с негодованием подумал он, на минуту забыв, что у него связь с ее подругой. Он хотел опровергнуть ее обвинения. Он хотел подчеркнуть, что жесткая сексуальная диета длится уже много лет и что он принял это лишение почти без возражений. Он был гораздо терпеливее, чем, скажем, его неверный брат, который ходит налево каждую неделю, а не один раз за семь лет. Но это разграничение повлечет за собой признание в измене. Поэтому, вместо того чтобы заговорить, Энрике смотрел на психиатра в надежде, что тот вправит ей мозги.

— Маргарет, — начал суровый врач. Она кивнула с нетерпением, сидя на краешке стула с видом внимательной ученицы. — Вы очень ясно выразили свои чувства. И очень четко это сформулировали. Но вот что меня озадачивает, — ага, удовлетворенно подумал Энрике, сейчас он объяснит ей, насколько безосновательны ее аргументы, — вы рассказываете о своем несчастье с широкой улыбкой на лице и так воодушевленно, будто это хорошие новости. Почему так? Ведь все это очень печально. Разве вам не грустно, когда вы об этом думаете?

Энрике повернулся в ее сторону. Он был согласен с доктором. Светская манера, с которой она открывала душу, смотрелась по меньшей мере странно. Его бесило, что она так громко и горделиво высказывала свои жалобы. От ее улыбки не осталось и следа.

Психиатру удалось ее ошеломить. Энрике ликовал. Он раз за разом проигрывал споры с женой из-за ее любимого трюка: если он начинал ее критиковать, она выворачивала все наизнанку и обращала против него. Только посмотрите, как ловко она бросила его на ковер: оказывается, проблема их брака в том, что он, Энрике, хочет спать с собственной женой. Омерзительно! Может, эта снулая рыба, которая притворяется семейным психотерапевтом, все-таки объяснит ей, что у нее не все дома?

Маргарет смотрела в окно. В квартале от них косые лучи солнца освещали Центральный парк и крыши домов на Пятой авеню. Эти лучи проникли в ее глаза цвета моря, переполнили их и вдруг начали разбегаться — синие и золотистые искры прыгали по ее щекам. Энрике не сразу понял, что это не солнечные лучи, а слезы.

— Мне грустно, — сказала она голосом, из которого исчезли резкость и нервозность. Таким же мягким тоном она успокаивала малыша Грегори или шептала ласковые слова Энрике, когда была им довольна. — Мне очень грустно, — повторила Маргарет, в то время как слезы скатывались ей на подбородок и падали на сложенные руки. — Я люблю Энрике, но я думаю, что он меня больше не любит. Мы чужие друг другу. Он не хочет меня, я ему неинтересна, он не заботится обо мне, я для него просто обуза. — Ее лицо исказилось, и она всхлипнула. Словно делая принудительную ставку за игрой в покер, доктор Гольдфарб двумя пальцами подтолкнул коробку с салфетками «Клинекс» со своей стороны стола поближе к ней. Маргарет вытерла лицо, поблагодарила его и высморкалась.

Энрике хотелось ее обнять. Ему хотелось заверить ее, что он ее любит. Но он не пошевелился и не произнес ни слова. Разве не за этим он сюда пришел? Разве он не надеялся, что благодаря этим сеансам она примирится с тем, что он ее больше не любит? Тогда он будет иметь право уйти и счастливо жить с Салли, которая каждый день раскрывает свои пухлые губы, чтобы поцеловать его и сказать, что любит — без всяких подсказок от психиатра. Салли была веселой, требовательной, щедрой и говорила ему все, что приходило ей в голову. В каком-то смысле любить Салли было гораздо проще, чем любить Маргарет. Но хотя Энрике чувствовал себя несчастным и недостойным — киношный злодей, который должен быть освистан, бессердечный охранник в концлагере, пустой, меркантильный парень, которого героиня должна разлюбить, чтобы потом найти хорошего, сердечного, заботливого мужчину, — хотя он знал, что поступил подло и должен попросить прощения, он ничего не сказал.

Маргарет тоже молчала. Она продолжала тихо плакать, маленькая девочка с разбитым сердцем, застывшая на неудобном стуле.

То, что он продолжал молчать, никак ее не утешив, приводило в ужас даже его самого. Он думал, что она тоже шокирована и глубоко оскорблена тем, что он не сказал, что любит ее. Доктор Гольдфарб, как носорог, повернул огромную лысую голову и уставился на Энрике своими неподвижными глазами. Не с вызовом. Не с отвращением. Просто со слабым интересом.

— Как вы к этому относитесь, Эн-Рики? — спросил он. — Какие чувства вызывает в вас то, что сказала Маргарет?

— Ну конечно я люблю Маргарет, — обиженным тоном ответил Энрике. — Я же женился на ней.

Из груди его жены вырвалось новое рыдание. Схватив еще несколько салфеток, она поднесла их ко рту, словно они могли помочь справиться с обидой. Она взглянула на него, и он встретился с ней глазами впервые с тех пор, как они вошли в приемную. В ее обычно смелых глазах плескалась невыносимая боль. Накал от этого столкновения взглядов был потрясающим. Маргарет не смогла долго так прямо на него смотреть и отвела взгляд в сторону, уставившись на вытертый ковер и плетеную мусорную корзину в углу. Откашлявшись, она взяла себя в руки. Наблюдая за ее внутренней борьбой, Энрике впервые за те семь лет, что был с ней знаком, осознал: ее сдержанный облик — отрывистая, резкая речь, порывистая девичья манера поведения — не более чем щит и маскировка.

— Я не знал, что она испытывает такие чувства, — сказал доктору Энрике. Повернувшись на стуле, он обратился к гордому профилю Маргарет: — Я не знал, что так важен для тебя.

— Что?! — воскликнула Маргарет, она вновь заговорила голосом рассерженной учительницы, глаза стали ледяными. — Это просто нелепо!

— Я не знал, — повторил Энрике. Она по-прежнему прятала от него лицо. Он обратился к Гольдфарбу: — Я правда не знал. Мне казалось, что она не хочет быть со мной. Конечно, отчасти — из-за секса. Но я думал, что ей надоело выслушивать мое нытье, мои причитания о карьере, надоело… — Он принялся перечислять: похоже, ей не нравится Портер, раздражает его потребность в общении с отцом и матерью, потому что их близость так сильно отличается от ее отчужденных отношений с собственными родителями; она устала от его недовольства братом, с которым ему приходится вместе писать сценарии; она не хотела заниматься любовью в течение многих лет, а не только после того, как родился Грег.

С самого начала их отношений, сказал доктору Энрике, она пытается во всем его контролировать.

— О чем бы ни шла речь, с кем из друзей общаться, на какие вечеринки идти, заниматься сексом или нет — все решает она.

Маргарет изменила его привычки и образ жизни задолго до рождения сына, настаивая, чтобы Энрике прекратил вести себя как ребенок, перестал ночами играть, а потом спать полдня, не разбрасывал свои вещи по полу, не оставлял в раковине грязную посуду, не слонялся по дому, не зная, чем заняться, просиживая у телевизора, вместо того чтобы выйти на улицу и наслаждаться миром. Она, как мать, помогала ему, подростку, превратиться во взрослого человека, но при этом контролировала каждый шаг. Даже бывалый детектив не смог бы опровергнуть его утверждение. Тем не менее Энрике чувствовал: его показания были нагромождением лжи. На самом деле он был рад, что ей удалось заставить его повзрослеть. Если бы она этого не сделала, разве смог бы он убедить Салли влюбиться в него?

По-видимому, это была убедительная ложь. Маргарет, казалось, готова была поверить, что он чувствовал себя несчастным из-за работы и считал, что она сыта по горло его нытьем. Психиатр тоже, похоже, проникся, особенно когда Энрике жаловался на стремление Маргарет все контролировать. Но себя Энрике не мог обмануть. Правда заключалась в том, что он больше не любил Маргарет. Проблема была не в ней, а в нем. Не по ее вине он ощущал гнет родительских надежд, жаловался, что его брат недостаточно талантлив, да еще и безответственен. Не по ее вине он был слишком пассивен, в отличие от Портера и других знакомых ему писателей. Отнюдь не только из-за нее он не был доволен жизнью — как работой, так и семьей. Она не была виновата в том, что только в объятиях Салли он чувствовал себя счастливым. Если бы он вырвался из тюрьмы своего нью-йоркского существования, бросил семью, карьеру, поставил крест на собственных надеждах, у него был бы шанс стать счастливым. Уйти от Маргарет, от своего прошлого, улететь в солнечный, беззаботный Лос-Анджелес — и все проблемы будут решены. Ах, как все было бы просто, если бы не Грегори.

Доктор Гольдфарб вновь обратился к Маргарет.

— Почему вы не хотите секса со своим мужем? — спросил он.

— Я хочу, — запротестовала она. — Просто я не готова к этому в любое время, как он. Я не могу сразу переключиться с памперсов на минет…

— Почему нет? Рабочее пространство то же самое, — вставил Энрике и засмеялся — в одиночестве.

С некоторых пор Маргарет отказывает ему в оральном сексе, хотел он добавить. Она почти не проявляет своих чувств. Значит, он ей не нравится. Она скрыла это от психиатра. Возможно, она любит его, но ее к нему не влечет. А он не любит и не хочет ее. Вот она, правда. Этот брак был ошибкой.

— Я не могу просто так взять и зажечься, как лампочка, — настаивала Маргарет. — Должна быть какая-то романтика, какая-то интимность.

— Что за глупости. У нас все в порядке с интимностью, — сказал он и сам в этот момент поверил в то, что говорил.

— Ну хорошо, а как насчет родительских качеств? — спросил Гольдфарб. Странный вопрос, подумал Энрике, с чего вдруг? — Как вы оцениваете Энрике как отца? — обратился доктор к Маргарет.

— О, он очень хороший отец. — Она снизошла до похвалы, несмотря на нескрываемое презрение.

— Маргарет прекрасная, любящая мать, — признал Энрике тоном, подразумевавшим, что ее материнские достоинства могут быть каким-то хитрым трюком.

Это было все, к чему им удалось прийти за первый сеанс. Энрике вопросительно смотрел на психиатра. Маргарет тоже. Они хотели услышать приговор. Вердикт был таков: необходима дальнейшая терапия по цене сто двадцать долларов в час; если у них есть медицинская страховка, то в следующий раз они должны принести заполненные бланки.

Поймав такси на Пятой, они в молчании поехали домой. Когда машина остановилась на светофоре на Пятьдесят девятой, Энрике, оторвав взгляд от отеля «Плаза», повернулся и увидел, что по щекам Маргарет текут слезы. Почувствовав его взгляд, она попыталась быстро их смахнуть. Когда ее рука опустилась на виниловое сиденье, он накрыл ее своей. Маргарет не стала противиться и не убрала руку, но и не откликнулась. Она смотрела вперед, ее рука безжизненно лежала под его пальцами.

Они вернулись домой и выслушали отчет няни за прошедший день. Он был нелегким для Грегори. Бегая в парке, он упал и разбил коленку, получив по меньшей мере дюжину мелких ссадин. Кроме того, у него покраснел и опух один глаз — туда случайно попал песок. Он не захотел спать после обеда, поэтому к вечеру устал и раскапризничался. Ну и чтобы достойно завершить этот злополучный день, он наотрез отказался мыться, как только вода попала ему в ранку.

— Ты мое ходячее недоразумение, — вздохнула Маргарет, принимая на руки сына, взлохмаченного, с грязным пятном на шее.

Грег прижался к ней, обвив пухлыми ручками ее шею, и с облегчением закрыл глаза.

— Не хочешь в ванну, малыш? Ничего страшного, обойдемся без ванны, — шептала она, целуя его вспотевший лобик.

Няня попрощалась и ушла. Маргарет и Грег устроились на диване под его любимым желтым одеялом, один край которого уже протерся. Это грозило тем, что через несколько месяцев одеяло можно будет выбрасывать. Маргарет предусмотрительно купила второе точно такое же, чтобы постепенно заменить им первое, когда оно окончательно придет в негодность. Грег соглашался на новое при условии, что у него не будут отнимать старое. В результате он целиком оказался спрятанным в палатке из двух желтых одеял, которая сладко пахла теплом его уже почти двухлетнего тельца, снаружи торчала только макушка.

Энрике опустился в кресло и наблюдал за ними, обдумывая, когда лучше сказать, что он хочет развода. Их следующая встреча с Гольдфарбом должна была состояться через неделю. Впечатления от сегодняшнего сеанса были настолько неприятными, что Энрике не хотел повторения. Он до сих пор не попросил у нее прощения и не сказал, что любит, — с искренностью и уверенностью, как она того заслуживала. «Ну конечно, я люблю Маргарет», — скулил он перед Гольдфарбом. «Я же на ней женился», — предложил он в качестве доказательства. Прокручивая в голове этот главный момент их сеанса и вместе с тем наблюдая, как Маргарет укачивает его сына, он содрогнулся от ужаса перед собственной жестокостью. Ну хорошо, думал он, глядя на мать и дитя, смогу ли я это сделать? Неужели я действительно способен так с ними поступить?

Таков был стереотип, характерный для его социальной прослойки и эпохи, Нью-Йорк 1983 года: несчастливый брак для ребенка хуже, чем развод. Большинство его друзей, в том числе единоутробные брат и сестра, Лео и Ребекка, росли в разведенных семьях. Хотя все они были несчастными невротиками, многие оказывались гораздо более вменяемыми, чем Энрике: он представлял собой продукт полного противоречий, но еще не распавшегося брака. Несомненно, Энрике будет лучше, если он разведется. Выслушав отвергнутую Маргарет, он пришел к выводу, что так будет лучше и для нее. Правда всегда лучше лжи — такова была мантра поколения, пережившего правление Никсона. Энрике чувствовал, что он не нравится Маргарет, а она — что Энрике не любит ее. Вне зависимости от их претензий друг к другу напрашивался вывод: они не должны быть вместе. Если я прав и она слишком сильно меня контролирует, то ей нужен мужчина, который бы против этого не возражал. А если она права и я не умею быть с ней счастливым, значит, ей нужен мужчина, который сумеет. В конце концов, кто прав и кто виноват в оценке доказательств, к приговору отношения не имеет.

— Он спит, — заметил Энрике, увидев, как сомкнулись веки Грегори. Его грудь под желтым одеялом поднималась и опускалась медленно и равномерно.

— Я знаю, — ответила Маргарет.

— Скоро его уже надо будет укладывать. Может, ему лучше пока не спать?

Маргарет, нахмурившись, передернула плечами, будто хотела сказать: «Какая разница? Мир все равно рушится».

— Мне нужно в туалет, — вдруг объявила она.

— Дай его мне.

Она с сомнением посмотрела на него и предупредила:

— Только не буди.

— Разумеется, я не стану его будить, — ответил он противным тоном.

Она осторожно встала. Грег на мгновение открыл глаза и что-то жалобно пропищал. Поворковав над ним и поцеловав его в лоб, Маргарет опустила сына на колени Энрике. Грег положил горячую головку на сгиб отцовской руки и снова провалился в сон.

Маргарет остановилась. Увидев, что ее малыш мирно спит на руках отца, она одобрительно улыбнулась этому единению — но только ему.

— Заказать какую-нибудь еду? — спросил Энрике.

— Китайскую, — ответила она и вышла.

Энрике посмотрел в окно. Хотя они жили на Десятой улице, в одном квартале к северу от старой квартиры Маргарет, с их одиннадцатого этажа открывался вид на Девятую улицу. Он уже не помнил, как когда-то нервно кружил среди этих деревьев, убивая время перед Обедом для Сироток. Лишенный всяких воспоминаний, он смотрел на те же ветки, которые колыхались на легком ветру, вдыхал сладкий аромат своего сына, а сам в этот момент представлял себя в машине Салли: в бордовом БМВ с откидным верхом они выезжают на бульвар Сансет, светлые волосы Салли развеваются у его плеча. «Кого, черт возьми, я пытаюсь обмануть?» — подумал он.

Он обсудил свое решение с Портером, и только с ним. Кроме Портера, о романе Энрике знал лишь его брат, который напропалую изменял жене, так что просить у него совета было бессмысленно. Портер не дал никакого совета. Он только вздыхал и жаловался на собственный брак, в котором тоже все вращалось во-круг ребенка и не было секса.

Два дня спустя Энрике позвонил Салли в Санта-Монику и сказал, что любит ее, что она идеально ему подходит, но он совершил ошибку. У них с Маргарет есть сын, и хотя он не любит жену и уже никогда не полюбит, он убежден: если он уйдет, то сделает хуже всем — себе, Маргарет, Грегори.

Салли, разумеется, пыталась возражать, но была обезоружена полным отсутствием сопротивления со стороны Энрике. Он соглашался с тем, что несчастен и будет несчастен до конца своих дней. Он соглашался, что для Маргарет в конечном итоге будет лучше, если он оставит ее. Он даже допускал, что, возможно, для Грегори тоже будет лучше, если они разведутся. «Я просто не могу этого сделать» — вот единственное объяснение, которого она от него добилась, и это было истинной правдой.

После по меньшей мере недели ежедневных мучительных, болезненных телефонных разговоров Салли наконец сдалась. Конечно, она страдала, но за все это время он ни разу не утешил ее, рассказывая, каким несчастным он себя чувствует из-за окончания их романа. После нескольких неискренних сеансов у психотерапевта Энрике объявил Маргарет и Гольдфарбу, что переходит к индивидуальной психотерапии: у него есть проблемы, которые он должен решить, чтобы наладить свою семейную жизнь. Он не считал, что это неправда или по большей части неправда. Он был недоволен каждым аспектом своей жизни. Он чувствовал себя совершенно несчастным, и брак явно не был единственной тому причиной. Они с Маргарет договорились, что будут проводить вдвоем тот час, который был отведен для психотерапии: так они смогут регулярно бывать друг с другом — в оазисе интимности посреди их суматошной жизни. Они решили, что няня будет приходить во вторник вечером, чтобы они могли побыть наедине. И в целом их отношения, в частности сексуальные, стали значительно теплее, хотя по-прежнему были лишены страсти.

Он начал посещать собственного психотерапевта — единственное облегчение в его тайной скорби о том, чем он пожертвовал. Он не рассказал об измене никому, кроме нового врача, и взял честное слово с Портера и своего брата, что они будут молчать. Горечь потери омрачала его жизнь еще весь последующий год. Каждый день в 8.30 он плелся в офис и возвращался в пять часов, каждый день туда и обратно в глухом эхе собственных шагов, в полном отчаянии, с головой, ноющей от тоски, и сердцем, пульсирующим от боли. Он был уверен, что обречен жить без любви, без надежды на любовь всю оставшуюся жизнь.