Счастливый брак

Глава 14 Материнская любовь

На следующий день после того, как родители Маргарет согласились с ее пожеланиями относительно похорон, семейство Коэнов в полном составе вновь появилось в квартире Энрике и Маргарет. Ее братья с женами смогли поговорить с Маргарет с глазу на глаз, как предполагалось, для того чтобы попрощаться. Невестки спустились раньше своих мужей, дав каждому из братьев побыть с Маргарет наедине. Дороти и Леонард тоже поднялись к дочери, но, как понял Энрике, не для последней беседы. Судя по всему, они собирались приезжать из Грейт-Нека каждый день до самого конца. Оставшись вдвоем с Маргарет, Энрике воспользовался моментом и высказал свою озабоченность их намерением. Приподняв нарисованные брови, Маргарет объявила:

— Ни в коем случае. Об этом не беспокойся.

Но он беспокоился. С каждым уходящим часом он беспокоился все сильнее: ему оставалось все меньше времени, чтобы побыть наедине с женой. Отдать второй день ее семье означало, что, за исключением нежного перешептывания перед тем, как Маргарет примет свою дозу ативана и заснет, еще один день и вечер для него потеряны. Накануне приходили проститься четверо старых друзей. Они принесли шампанского с черной икрой и засиделись допоздна. Сегодня должны были зайти Лили и Пол. Энрике знал: очередное эмоционально тяжелое прощание отнимет у Маргарет все силы, и она захочет поскорее отключиться с помощью снотворного. Фактически этот день, один из восьми оставшихся, станет еще одним, когда он будет физически рядом, но, по сути, не вместе со своей женой.

Однако он оказался наедине с ее младшим братом Ларри, лысеющим мужчиной средних лет. В детстве, когда его оставляли на попечение Маргарет, он дважды пострадал: один раз получил сотрясение мозга, когда она пыталась научить шестилетнего Ларри ездить на велосипеде; во второй раз сломал руку, когда пытался прокатиться на роликовых коньках. Энрике считал, что забота о Ларри, пусть не всегда удачная, научила Маргарет быть неунывающей и энергичной матерью двух мальчиков. Когда Энрике наблюдал, с каким воодушевлением она борется с маленькими сыновьями, с какой легкостью преодолевает их упрямство и заставляет смеяться, ему казалось, будто он видит девочку-подростка, которой обожающий ее младший брат простил все свои травмы. Энрике с ужасом предвидел горе своих сыновей и боялся, что не сможет их утешить. Он успокаивал себя мыслью, что те беспечные часы, когда они играли на полу со своей мамой, навсегда останутся с ними — они должны были не просто помнить о счастье, но бессознательно впитать восторг матери, оттого что та произвела их на свет, что им передалась ее жизнерадостность и благодаря этому они в конце концов смогут смириться с жестокостью потери.

Энрике воспитывала несчастливая, нервная и боящаяся всего на свете женщина. Он гадал, не стремление ли найти своим детям более ласковую и заботливую мать отчасти сыграло роль в том, что он влюбился в Маргарет. Его писательское воображение подсказывало, что он выбрал ее не только из-за белой веснушчатой кожи и ярких голубых глаз — признак того, что ее иммунная система сильно отличается от его, обусловленной оливковой кожей и карими глазами, — но и благодаря тому, что на него произвело впечатление, с какой любовью она описывала младшего брата и с какой готовностью брала на себя вину за несчастья, постигшие маленького Ларри, когда он находился под ее присмотром. Во время бесчисленных коэновских Седеров и Дней благодарения Энрике наблюдал, насколько Ларри до сих пор привязан к Маргарет. Вряд ли взрослый солидный Ларри осознавал, какой вклад он внес в семью Энрике. Но, возможно, думал Энрике, младшему брату Маргарет проще представить, что должны чувствовать его сыновья, теряя такую энергичную, общительную и смелую мать.

Энрике задумался, о чем бы поговорить с Ларри, чтобы не слишком расстраивать его, но вместе с тем подчеркнуть его особую роль в жизни сестры.

— Значит… ты простил Маргарет свою поломанную руку и сотрясение мозга? — наконец спросил он, не придумав ничего лучшего.

На мгновение ему показалось, что Ларри не знает, что ответить. Но потом он заговорил очень искренне:

— Она была потрясающей старшей сестрой. С ней было так весело. — По его лицу покатились слезы, словно он до сих пор был маленьким мальчиком. — Конечно, мы теперь шутим по поводу этих несчастных случаев, но она была не виновата. На самом деле с ней я всегда чувствовал себя в безопасности. Где и когда угодно. Мне просто нравилось быть с ней, — произнес он с исказившимся от горя лицом. Энрике обнял Ларри и гладил по спине, пока у того не восстановилось дыхание.

Следующая порция эмоций поступила полчаса спустя от ее отца. Леонард, с опущенными плечами, медленной слабой походкой пересек гостиную и появился на кухне, где Энрике, борясь с усталостью и головной болью, в половине второго пил шестую чашку кофе. Встав рядом с ним возле плиты, Леонард положил руку ему на плечо — в знак того, что разговор будет серьезным.

— Не хочу лезть не в свое дело, но сколько стоит участок в Грин-Вуде?

— В Грин-Вуде? — Энрике застыл, пытаясь понять, что его ждет. Требование отказаться, потому что слишком дорого? Предложение заплатить? Энрике ответил бы «нет» в обоих случаях, но не хотел лишний раз ранить несчастного старика. Леонард был патриархом, которому не смел возражать даже его старший сын, давно затмивший отца своими успехами. Но грядущая смерть любимой дочери подкосила Леонарда; он сдавал на глазах, будто горе вытягивало из него жизненные силы.

Иногда, глядя на бледное опечаленное лицо тестя, Энрике начинал опасаться, что Леонард переживет Маргарет не больше чем на несколько недель. За последние два дня горе ее родителей стало для него более зримым и ощутимым, чем за почти три года болезни Маргарет, и не только потому, что конец был уже близок. До сих пор их встречи с дочерью четко ограничивались по времени с согласия обеих сторон — во избежание конфликтов. Иногда Энрике негодовал и презирал Дороти и Леонарда за эту удобную им краткость, хотя и понимал, что это бессмысленно: Маргарет сама старалась держать их на расстоянии. Но теперь он вынужден был признать, что даже благодарен Леонарду и Дороти: они избавили его от необходимости наблюдать их страдания.

В отличие от его матери. Она требовала внимания к своему горю. Каждую субботу, навещая ее в доме престарелых в Ривердейле, он должен был подолгу держать ее за руку, пока она оплакивала Маргарет, и уверять, что у него и у мальчиков все более или менее в порядке.

— Да разве это возможно? — говорила она, упорствуя в своем унынии.

Утешать Роуз было привычным занятием, ролью, которую он всю жизнь играл при своей страдающей депрессиями матери. Однако в период последнего кризиса это давалось ему нелегко, и иногда, оказавшись в застекленном одиночестве своей машины, он стонал от отчаяния, не имея возможности выкроить хоть сколько-нибудь времени, чтобы отдохнуть, перед тем как вернуться в добром расположении духа к умирающей жене. Контраст между поведением родителей позволил Энрике оценить, что семья жены в каком-то смысле помогла ему дать Маргарет то утешение, которое не смогли дать они сами. Дороти и Леонард — как и его родители для него — были не совсем такими, какими хотелось бы Маргарет, но они нашли способ послать помощь, в которой она нуждалась.

— Сумма относительно небольшая, — ответил он Леонарду, надеясь тем самым пресечь любые попытки старика вмешаться. Всю жизнь Леонард решал проблемы жены, детей и внуков. Сейчас он уже ничем не мог помочь.

— Сколько? — строго спросил Леонард.

— Десять тысяч, — отрапортовал Энрике.

— В самом деле? Всего лишь? — вслух удивился микроэкономист. — Даже несмотря на то что там осталось так мало участков?

Энрике с его саркастическим складом ума на сей раз не насмешило, что Леонард даже в этой ситуации думает о соотношении спроса и предложения. Так он привык взаимодействовать с миром. Когда, если не сейчас, утешать себя подобными соображениями?

— Что ж, я полагаю, люди стремятся покупать большие участки для целой семьи, а не отдельные могилы, — предположил Энрике, думая о Дороти, которой и во сне не могло присниться выбрать одинокую могилу по соседству с гоями, жившими в XIX веке.

Леонард задумался, как предположил Энрике, над вопросами ценообразования. В обычных обстоятельствах его тесть вполне мог попросить брошюру или адрес веб-сайта, чтобы поразмышлять о сравнительной стоимости склепа в новой части Грин-Вуда и отдельных участков, разбросанных между историческими памятниками старой; после этого он порассуждал бы о неудобстве Бруклина для покупателей из респектабельных районов вроде Лонг-Айленда и множестве других факторов. Энрике вполне мог представить, как Леонард сделал бы вывод, что администрация Грин-Вуда должна повысить цены. Он бы с гордостью отметил, какую выгодную сделку нашла его дочь. Но предположения Энрике о ходе мыслей тестя оказались совершенно ошибочными.

— Это не праздное любопытство, — наконец сказал Леонард. — Я не хочу лезть в твои дела, но скажи, десять тысяч — это для тебя много?

Без всякого предупреждения откуда-то вдруг появилась Дороти:

— Опять пьешь кофе? Не слишком ли часто? Правда, думаю, тебе это необходимо. — И она поцеловала его в щеку, что было для нее совершенно нехарактерно. — Ты вообще когда-нибудь спишь?

— Дороти! — резко сказал Леонард.

— Что? — спросила она, сделав вид, будто не понимает, хотя после пятидесяти лет супружества наверняка могла заключить: подобный тон ее мужа означает, что она вмешалась в разговор. — Я просто хотела узнать, о чем вы говорите. Не потому, что люблю совать нос в чужие дела, — добавила она с самодовольным смешком.

— Я спросил у Энрике, сколько стоит участок. Он сказал, десять тысяч…

— Десять тысяч? — повторила она с тем же неопределенным удивлением, с каким встретила известие о том, что рабби Маргарет — буддист. Считает ли она, что десять тысяч — это дешево, или, учитывая, что сама никогда бы не выбрала такую одинокую могилу, дорого?

— Я спрашивал Энрике, не слишком ли это для него дорого.

— Мы не хотим лезть в твои дела! — воскликнула она, будто ее обвинили именно в этом. — Мы просто не хотим, чтобы ты слишком много тратил. Мы хотим помочь.

— Нет, это не слишком много, — сказал Энрике.

После того как вышел его первый фильм и он наконец-то стал платежеспособным, Энрике много раз порывался сообщить Леонарду и Дороти, что он уже не бедствующий писатель, но Маргарет запрещала ему обсуждать финансовые вопросы с ее родителями. Когда он спрашивал почему, она отвечала: «Они не поймут», — что противоречило здравому смыслу, поскольку Леонард разбирался в финансах так хорошо, как немногие на этом свете, и Дороти, казалось, имела прекрасное представление о влиянии кредитно-денежной политики на фондовый рынок. Но Маргарет настаивала:

— Они не поймут, много это для нас или мало, и не поверят, что этот случай с одной из твоих книг еще ничего не означает. Они — как все, Энрике, им не дано понять, с какими идиотами ты имеешь дело и что твой успех никак не зависит от того, насколько хорошо ты пишешь. — Она вздохнула, словно устала жить в столь сильной зависимости от его карьеры. — Так или иначе, это не их дело! — закончила она раздраженным тоном, которому, как он знал, лучше не противоречить. Это были ее родители, и она отвечала за его отношения с ними.

Тем не менее этот запрет был вынесен, когда она была в добром здравии и не собиралась умирать; теперь же, когда она умирала, он не мог позволить ее родителям думать, будто десять тысяч для него слишком большая сумма.

— Послушайте, — начал Энрике, — позвольте мне объяснить свою финансовую ситуацию…

— Нет! — в панике закричала Дороти. — Не нужно подробностей! Мы не хотим лезть…

— Я ничего не имею против, — сказал Энрике, ни на минуту ей не поверив. И действительно, она тут же замолчала и обратилась в слух, что случалось крайне редко. — У нас есть около двух миллионов в акциях и облигациях. Дом в Мэне стоит около миллиона, и кредит за него полностью выплачен. Теперь, после того как я некоторое время не работал, мне вряд ли удастся снова хорошо зарабатывать, в первую очередь потому, что доходы писателей, которым за пятьдесят, существенно снижаются, если, конечно, они не мировые знаменитости, к каким я, увы, не отношусь. Но с шестидесяти шести мне положена пенсия от Гильдии сценаристов… — Он сделал паузу, чтобы взглянуть на своих собеседников. Сжав губы, они завороженно внимали каждому его слову. — Моя пенсия составит около ста тысяч в год, так что, с учетом наших сбережений, даже если я больше ничего не буду зарабатывать, я смогу вполне комфортно существовать. Особенно если не буду роскошествовать.

Наступила пауза. Леонард, поморгав, вздохнул. Дороти первой нарушила молчание:

— Два миллиона.

— Немногим больше двух миллионов в акциях и…

Она не дала ему договорить:

— Два миллиона — не такие уж большие деньги. В наше время — совсем небольшие. И ты не можешь знать, сколько денег будешь получать. Голливуд так ненадежен, — заявила она и во второй раз поцеловала его в щеку — еще одно проявление внезапно нахлынувших чувств. Затем своим отрывистым, торопливым тоном «извините-опаздываю-на-поезд» Дороти добавила:

— Не беспокойся. Маргарет взяла с нас слово о тебе позаботиться, и я сказала ей, что ты для нас как сын. Разумеется, мы тебя не оставим.

Резко отвернувшись, она крикнула:

— Роб? Ты еще наверху?

Она покинула крошечную кухню, крича по дороге:

— Я хотела кое-что спросить у Маргарет, когда ты закончишь. Роб, ты еще там?

Ошеломленный Энрике перевел взгляд на Леонарда, который, как оказалось, внимательно его изучал. Казалось, он ждал, что Энрике заговорит. У Энрике с тещей было больше общего, чем ему хотелось бы признать: например, вера в великую силу денег, особенно когда это касалось других; Энрике почему-то был убежден, хоть у него и не было никаких доказательств, что для Леонарда вопрос о стоимости участка был гораздо важнее, чем для самого Энрике. Полагая, что Леонард все еще беспокоится об этом, Энрике озвучил очевидное:

— Одним словом, десять тысяч для меня не так уж дорого. Маргарет попросила меня купить эту землю, а это много для меня значит — может, звучит глупо, но я рад был заплатить эти деньги.

Леонард кивнул с таким тяжелым вздохом, что Энрике воспринял это как знак неохотного согласия.

— Ты знаешь, — начал Леонард, но остановился: ему трудно было говорить. Откашлявшись, он продолжил: — Один из приятелей спросил меня: «Ты с этим смирился?» — Леонард вновь замолчал и посмотрел на Энрике. Во взгляде читалось чувство, которое Энрике редко замечал в тесте, — ярость.

— Смирился? — спросил Энрике, стараясь приспособиться к новому повороту их беседы. — Смирился? — вопросительно повторил он, хотя уже понял, что имеется в виду. — Смирился с чем? Со смертью Маргарет? — негодующе уточнил он.

Леонард, горько улыбнувшись, кивнул.

— «Ты с этим смирился?» — спросил мой приятель. «Ты это принял?» — спросил он. — Леонард с отвращением нахмурился. — Я ответил: «У меня нет выбора. Я должен это принять. Но смириться?»

Он потряс головой, как бык, пытающийся стряхнуть пику матадора.

— Нет! — объявил Леонард, словно приносил присягу. — Нет, сказал я приятелю. — Он произносил «приятель» как «враг». — Я не смирился. — Пошатнувшись, он прислонился к плите и договорил, запинаясь, будто его безнадежное сопротивление могло что-то изменить: — Я не смирился с тем, что моя дочь умирает.

Энрике обнял его, чтобы помочь ему удержаться на ногах и вместе с тем успокоить. Он боялся показаться назойливым и был почти готов, что Леонард оттолкнет его, но старик позволил Энрике обнять себя, его грудь сотряслась в тяжелых, полных отчаяния рыданиях. Когда они прекратились, Леонард высвободился, потянулся за носовым платком, нашел его и, аккуратно вытерев глаза и нос, объявил:

— Все, хватит. Хватит об этом. Я сорвался. Прошу прощения.

— Вам не за что извиняться, — заверил его Энрике.

Отец Маргарет кивнул.

— Не знаю, как ты все это выдерживаешь. Я бы не смог. — В тысячный раз услышав такое признание от друга или члена семьи, Энрике подумал, нет ли в этих словах скрытого неодобрения.

Что, он должен был не выдержать, сломаться? Порой, достаточно часто, ему хотелось сорваться, дать выход эмоциям, и иногда, в одиночестве он позволял себе это сделать — в машине, у себя в офисе, а два раза даже на улице Нью-Йорка, в толпе незнакомых людей. Но у него были сыновья. Как и у Дороти с Леонардом, у него были дети, за которыми он должен был присматривать до самой смерти. Он всегда предполагал, что эта работа достанется Маргарет, что она переживет Энрике и будет изводить своей заботой уже взрослых сыновей. Это было еще впереди. К его удивлению, пока утешать сыновей было относительно несложно. Достаточно было честно рассказывать им обо всем, объяснять, что они имеют право испытывать страх и печаль. Больно было наблюдать, как эти эмоции тяжким грузом ложатся на юные плечи. Но их чувства были чисты и свободны от эгоизма, присущего ровесникам Маргарет: те понимали, что в них может попасть пуля, которая уже смертельно ранила ее. С тех пор как Маргарет заболела, Макс и Грегори пребывали в состоянии шока и растерянности, с ужасом ожидая ее приближающуюся смерть. Энрике знал, что им еще предстоит ощутить всю остроту утраты: когда кто-то из них потеряет кошелек и будет дозваниваться матери, а она не подойдет к телефону; когда не пришлет на электронную почту письмо с советами, как вести себя во время важного собеседования; когда они поедут к дедушке и бабушке в гольф-клуб и некому будет напомнить им, что надо захватить с собой пиджаки; когда больше не услышат, какие они красивые и обаятельные, несмотря на то что какая-то бессердечная девчонка их отвергла; когда они добьются успехов в карьере, а она не сможет разделить их радость; когда поведут к алтарю своих любимых и не увидят ее в первом ряду; когда будут держать на руках внуков Маргарет и не смогут показать ей, — вот тогда им понадобится Энрике. Если бы он сломался, пока Маргарет болела, он предал бы ее и испугал мальчиков. Как бы он смог восстановить их связь после такого? Разве Дороти и Леонард чувствовали бы себя спокойно, не будь они уверены, что рядом с внуками находится здравомыслящий и любящий человек, который всегда о них позаботится? Наконец-то, после многих лет самообмана, он понял: то, что он считал главным стержнем своей жизни — свое творчество, не может помочь тем, кого он любит. Его истинный талант — в умении понять и принять их чувства, насколько бы они ни отличались от его собственных.

Он понес кофе к дивану, мысленно пробегаясь по расписанию Маргарет. Завтрашний день принадлежит Грегу, и завтра же Макс должен в последний раз побыть с матерью наедине. Сегодня ночью Грег прилетает из Вашингтона, где работает уже два года после окончания университета. Планировалось, что старший сын проведет с Маргарет весь день. Макс, которому пришлось наблюдать все стадии болезни матери в течение последних трех лет своей школьной жизни, еще должен был решить, когда он хочет в последний раз поговорить с ней и хочет ли вообще. В полдень появился Макс: накануне он в очередной раз пытался забыться сном, чтобы не замечать происходящего, и только что проснулся. Едва увидев вытянувшиеся лица дедушки, бабушки, дядей и их жен, он поспешил уйти, сказав, что у него назначена встреча. Энрике остановил его возле лифта и напомнил, что если он хочет провести какое-то время наедине с матерью, то ему следует поторопиться: завтра она перестанет получать стероиды и после этого будет почти все время спать или впадет в бессознательное состояние.

— Я скажу тебе позже, — пробормотал Макс.

— Неужели ты не хочешь побыть с ней? — проворчал Энрике и пожалел о своих словах еще до того, как увидел сузившиеся красные глаза Макса.

— Не знаю, — сказал он. — Хватит меня об этом спрашивать.

Энрике ничего не оставалось, как сделать вывод: Макс всерьез рассматривает возможность не прощаться с любимой матерью. Это казалось диким. Он был так ей предан. В самые страшные дни болезни, пробравшись между трубками, он устраивался у нее под боком, прижимаясь головой к ее плечу. С тех пор как она совсем ослабела, они поменялись местами: теперь он клал ее голову на свое возмужавшее плечо и гладил по щеке. Энрике полагал, что нежелание Макса прощаться продиктовано гневом и неприятием смерти. Макс впадал в ярость всякий раз, когда проваливалась очередная попытка остановить болезнь, и еще больше сердился, если ему казалось, что единственное, что беспокоит Маргарет, — в какой университет он поступит и какую работу найдет тем летом, когда она умрет.

Энрике как мог старался оградить Макса от последних попыток Маргарет контролировать жизнь младшего сына.

— Я не хочу, чтобы он сидел тут, горевал и тихо напивался, — заявила она. Заметив неодобрительный взгляд Энрике, Маргарет умоляюще прошептала: — Я не могу не пилить его, Пух. Я могу отказаться от чего угодно, но я не могу не волноваться за своих сыновей.

Таким образом, Макса он защитить не смог. На протяжении всей их жизни Маргарет умело пользовалась подобного рода эмоциональными приказами, чтобы настоять на своем. Энрике мог сопротивляться, упрекать ее в неблагоразумии, потрясать словесным мечом неповиновения, ругаться, угрожать или, наоборот, ныть и упрашивать. Неважно. Ничего не помогало. Возможно, один или два раза за двадцать девять лет, заявив «я не могу», она потом уступала, но теперь Энрике вряд ли стоило рассчитывать на победу. В равной степени беспомощным он чувствовал себя перед отказом Макса назначить время последнего свидания с матерью. И очень боялся последствий этого отказа. Энрике понимал раздражение и боль Макса, но знал: если тот не пересилит себя и все-таки не скажет «прощай» своей матери, то будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

Но когда же настанет очередь Энрике? Маргарет должна была провести еще один день на стероидах. Его заберет Грег, последняя компания друзей отнимет следующий день, и, надеялся Энрике, о каком-то времени все-таки попросит Макс. Энрике волновался, что без стероидов Маргарет начнет сдавать гораздо стремительнее, чем предсказывали врачи, и он упустит бесценную возможность сказать «прощай». Он был организатором этого мрачного действа, и Маргарет просила его пройти вместе с ней через все испытания: он должен был сначала пропустить всех остальных. О’кей. Но им еще надо было столько сказать друг другу. Хватит ли им времени?

Роб, блистательный и всеми уважаемый старший брат Маргарет, спустился после личной беседы, пересек гостиную и сел на диван рядом с Энрике, медленно поглощавшим свою дозу кофеина.

— Мы поговорили с Маргарет, — начал он с полуудивленной улыбкой, — и она попросила меня помочь ей отдохнуть от наших родителей. Пару дней я должен держать их подальше отсюда. Тем более находиться здесь для них тоже плохо. Пусть лучше побудут со своими друзьями. Те скорее смогут их утешить.

— Ты уверен? — спросил Энрике, вспомнив про «смирившегося» друга Леонарда.

Роб не сомневался.

— Да. Дженис и я поживем у них в Грейт-Неке. Они будут все время заняты. Вы с Маргарет и мальчиками сможете побыть вместе.

Энрике произнес «спасибо» со всем чувством, на которое только был способен.

Роб кивнул.

— Я обещал Маргарет, что мы с тобой будем поддерживать отношения. Я знаю, ты будешь двигаться дальше, конечно, ты должен идти дальше, мы все это знаем и желаем тебе удачи. Но если понадобится помощь, любая помощь, с Максом или Грегори, что угодно, я обещал Маргарет, что всегда буду рядом. Она хочет, чтобы ты звонил мне без всяких колебаний. И ты так и сделаешь, обещаешь?

Энрике на какое-то время смешался. Он еще не был вдовцом и не сразу понял, что «двигаться дальше» означает, что в его жизни появится другая женщина. Очевидно, предполагалось, что рано или поздно он снова женится или будет жить с женщиной, учитывая его тягу к женщинам и постоянным отношениям вообще. Тем не менее у него было странное ощущение, словно ему сказали, что все тела, независимо от их массы, падают с одинаковым ускорением. Это, безусловно, было верно, но казалось невозможным. Еще немного подумав, он понял, что означает «двигаться дальше». Он думал о возможности возникновения новых отношений уже достаточно давно и решил, что ради сыновей должен подождать по крайней мере четыре года, прежде чем представить им любую замену их матери. Четыре года учебы Макса в университете представлялись оптимальным сроком. Он уже собирался сообщить о своих намерениях Робу, когда осознал, что обсуждать такие вещи со старшим братом Маргарет было бы дикостью и дурным тоном. Вместо этого Энрике ответил на прямой вопрос или по крайней мере на тот, который он посчитал заданным:

— Конечно, мы останемся на связи. Будем встречаться на Песах, на День благодарения. Мы с мальчиками будем приезжать на семейные праздники.

Теперь уже Роб выглядел недоумевающим. Он нахмурился, словно старался отгадать загадку.

— Само собой, но я имел в виду, если чем-то смогу помочь. Маргарет хочет быть уверенной, что мы будем поддерживать отношения. На случай, если тебе что-нибудь понадобится.

Только теперь поглощенный своими переживаниями Энрике понял, что могло произойти наверху. Он предполагал, что последние слова Маргарет, обращенные к своим родственникам, будут посвящены их семье. Вместо этого Маргарет просила о нем, об их сыновьях, желая убедиться, что, когда она сама не сможет заботиться о них, это сделают ее доверенные лица. О господи, все это время она думала и говорила о нем.

Энрике поспешил успокоить Роба, заверив его, что будет звонить, если что-нибудь понадобится, и принялся разбирать бумаги от страховых компаний и документы на участок в Грин-Вуде. Дождавшись, когда все Коэны, за исключением Дороти, собрались в гостиной, он пошел наверх, собираясь дождаться своей очереди у себя в кабинете, примыкающем к спальне Маргарет. Подходя к двери, он услышал их голоса и постарался ступать как можно тише, надеясь разобрать, какие еще предсмертные распоряжения дает его жена. Что она хочет, чтобы они для него сделали? Проследили, чтобы он счастливо женился? Руководили его заботой о сыновьях? С чем еще, по ее мнению, он не может справиться сам?

Маленькая дверь между нишей его кабинета и спальней никогда не закрывалась, но стена мешала ему увидеть кровать. Приблизившись к двери, он подумал, не стоит ли ему войти и вмешаться, если Дороти говорит что-нибудь, что может расстроить Маргарет. Подслушивание казалось оправданным. Они не услышали его приближения, возможно, потому, что говорили громко и страстно. Голос Дороти, обычно сухой и отрывистый, звучал необычайно тепло и даже восторженно:

— Я всем рассказываю, какая ты замечательная мать, гораздо лучше, чем я. Макс и Грегори — такие прекрасные юноши, любящие, умные, уверенные в себе, и все это благодаря тому, что ты была им таким добрым другом, такой хорошей матерью. Они доверяют тебе и любят тебя, они очень хорошие и серьезные молодые люди, они многого добьются. Я так горжусь тобой, Маг, так горжусь…

Маргарет тоже говорила — голосом, полным любви, не перебивая мать, но в унисон с ней:

— Все это благодаря тебе, ма. Это у тебя я научилась быть матерью…

— Нет-нет, — отвечала Дороти. — Ты воспитывала их по-своему. Мне казалось безумием остаться на Манхэттене и устроить их в эти школы, эти сумасшедшие христианские школы пугали меня, но ты была…

— Мама, мама, мама, — взывала Маргарет, будто Дороти повернулась к ней спиной. — Ма, послушай, пожалуйста. Послушай. Послушай.

— Что, дорогая? — Дороти заговорила еще более мягким голосом, обычная тревожная пронзительность исчезла, сменившись теплом и нежностью. — Я слушаю тебя, — добавила она, не оправдываясь, а словно давая обещание.

Наступила пауза. Энрике услышал, как зашелестели простыни, и вытянулся, чтобы заглянуть внутрь. Он увидел отражение матери и дочери в застекленной фотографии маленьких Макса и Грегори, которая висела на противоположной стене. Маргарет удалось сесть, и теперь она обнимала мать. Это объятие не было привычной для обеих короткой формальностью: Маргарет изо всех сил прижимала мать к груди, словно та была ее ребенком. Наклонившись над жесткими волнами покрытой лаком прически, она шептала в маленькое ухо, такое же изящное, как ее собственное:

— Я научилась этому у тебя. Все, что я знаю о материнстве, я узнала от тебя. Ты была для меня образцом, мама, ты была моим героем. Ты всегда была моим героем.

Дороти, приникнув головой к груди дочери, всхлипнула, как благодарное дитя:

— Ты моя девочка, моя, моя, моя. — Охваченная эмоциями, она больше ничего не смогла сказать, и пристыженный Энрике, боясь нарушить их уединение, сдерживая слезы, попятился назад, туда, откуда не мог их видеть и слышать. Стоя в тени, он думал о скрытной жене, которой он так часто возмущался, ворчливой женщине, от которой ему иногда отчаянно хотелось избавиться, и в голове его стучали слова, словно сам Господь Бог вколачивал его в землю: «Какая она хорошая. Она хорошая и добрая, а я подлый и злой. Она полна любви, а я без нее ничто».