Щука

22

Что происходило в скорой, я помню довольно плохо. Помню Кенни. Его завернули в серебристое одеяло, и в нём он был похож на здоровенную индейку, которую сейчас запекут в духовке. Мокрые, грязные волосы липли к его голове, всё лицо было заляпано тиной. Я, наверно, выглядел ещё хуже. В руках Кенни сжимал несчастную удочку. Я чуть было не захохотал, но вовремя спохватился, что смех может меня убить.

Мне очень хотелось понять, как всё было.

Каждое слово давалось с большим трудом. Грудь ломило, горло саднило после рвоты.

— Кенни, это ты? — наконец выговорил я. — Это ты меня вытащил?

— Я помог тому человеку, — ответил Кенни. — Сначала он вытащил меня, но со мной всё было нормально. Я держался за батут. Дырку в нём я заклеил хорошо. Потом он пошёл за тобой. Ему даже пришлось немножко проплыть. Он вытащил тебя за волосы.

— Человек? — переспросил я. — Какой человек?

— Тот. Которого встретили в первый раз. Извращенец. По-моему, он всё-таки не негодяй. Раньше я думал, что извращенцы не бывают хорошими людьми, а оказалось, что бывают.

— Тебе нельзя разговаривать, сынок, — сказал мужчина из скорой. — Ты здорово нахлебался воды. И, как мне кажется, слегка переохладился. Плавать-то сейчас холодновато.

Он был из тех мужчин, которые, когда начинают лысеть, бреют голову под ноль, чтобы замаскировать лысину. Когда он смеялся, было видно, что сбоку у него не хватает одного зуба. Я удивился, почему он не вставит себе искусственный, ведь беззубый рот выглядит намного хуже небольшой лысины.

Он задал Кенни несколько вопросов, но большого толку не добился, разве что узнал, что наш отец работает в больнице, но не в той, куда нас везли.

В больнице меня положили в палату. Ну то есть не совсем в настоящую палату, а в такую комнату, разгороженную занавесками. Туда же привели Кенни.

Через пять минут к нам пришла медсестра. Она быстро осмотрела Кенни и сказала:

— Ты у нас цел и невредим, правда, голубчик?

Кенни зарделся, потому что медсестра была молодая и симпатичная.

Потом она сняла с меня одеяло, ощупала руки и ноги, чтобы убедиться, что я их не сломал. Спросила, не бился ли я обо что-нибудь головой, и я ответил, что нет. Вообще я себя чувствовал нормально, только дрожал, как желе во время землетрясения.

Медсестра взяла меня за руку.

— Голубчик, а это что у тебя тут такое? — спросила она.

Оказывается, я сжимал в кулаке что-то гладкое и тяжёлое. Разжав кулак, я увидел, что это золотой «Ролекс» Мика Боуэна.

— A-а, это твои часы, — сказала медсестра. — Не потеряй. Они красивые.

Вряд ли она поняла, что это были за часы. Перепачканные в тине, они, на первый взгляд, должны были выглядеть дешёвой подделкой.

— Ты часы лучше надень, — посоветовала она. — А то здесь их у тебя живо свистнут.

Когда медсестра ушла, Кенни подошёл ко мне и уставился на часы.

— Это они? — спросил он. — А я думал, ты всё выдумал.

Всё ещё лёжа — сил сесть у меня не было, — я поднёс часы к лицу и посмотрел на заднюю крышку. На ней витиеватыми буквами было выгравировано имя Боуэна.

Часы были приятные на ощупь и почти как живые. Тяжёлые золотые звенья браслета скользили в пальцах, как ящерица. Циферблат был сочного синего цвета — темнее неба, почти такого же, как полоска на крыльях кряквы.

Мне пришло в голову, как здорово было бы оставить их себе навсегда. Хранить их, как большую тайну. Тайком доставать по ночам и вдыхать их золотую магию.

Потом я подумал о том, как продам часы, и о том, что мы сможем купить на вырученные за них деньги. О том, как мы купим себе мир, счастье и беспечальную жизнь.

А сразу после я вспомнил про мертвеца в пруду. Про жену Мика Боуэна. И про его сына Джеза Боуэна, который был злобной скотиной и отморозком. Но, наверно, отец всё равно любил его так же, как мой отец любил меня. И сам Джез, наверно, тоже любил своего отца так же, как я любил своего.

— Можно подержать? — спросил Кенни.

Я дал ему часы. Он держал их и поглаживал пальцами точно так же, как только что это делал я.

— Я их отдам Джезу, — сказал я.

Кенни поднял на меня глаза. Я думал, он разозлится, будет недоволен или просто не поймёт, о чём я.

Но он всё понял.

— Ага.

— И в полицию не буду сообщать, — сказал я. — В смысле, про то, что Джезов отец там в пруду. По крайней мере, пока не расскажу всё самому Джезу.

— Ага, я понял, — сказал Кенни.

— А отцу давай скажем, что мы ходили…

— За удочкой. Хорошо. Я понял.

В этот момент к нам в палату вошёл отец и сразу за ним — Дженни. Он поцеловал Кенни, а меня обнял, обозвал идиотом и пообещал, что если я снова отчебучу что-нибудь такое, то он… сам не знает, что со мной сделает. Кенни рассказал, что это он закинул в пруд удочку и что я пытался не пустить его за ней. Я слушал и гордился им, но в то же время мне было стыдно, потому что до сих пор ни разу не было такого, чтобы Кенни начал лгать ради кого-то другого. Он всегда говорил правду, ну, или, бывало, врал и выкручивался, когда ему грозил большой нагоняй. А сейчас лгал, чтобы выгородить меня.

После этого я рассказал отцу про человека, который спас нас с Кенни.

— Мы сначала подумали, что он типа извращенец, — сказал я. — Один раз он на нас накричал, и мы решили, что от него всякого можно ждать… А потом… не знаю, откуда он взялся… когда мы упали с плота, и я подумал, что Кенни…

Тут я заплакал. Всё плакал и плакал и уже даже подумал, что никогда не перестану.

Но в конце концов перестал и дорассказал про наше спасение. Отец задал несколько вопросов про того человека, а потом молча задумался.