Селфи

ГЛАВА 2

У-у-у-у-у-у-у… Я хочу открыть глаза, но их, похоже, ночью кто-то склеил. Я пытаюсь добраться до мобильника, чтобы посмотреть, который час, но рука поднимается с трудом. И моя голова! Головушка моя бедная! Мне хочется сесть, но каждый раз, когда я пытаюсь сделать это, комната начинает кружиться и на меня надвигаются стены.

Я снова валюсь на подушку и стараюсь вспомнить, что же все-таки случилось вчера. В памяти мелькают какие-то обрывки: вот мы с Жюли на танцполе. Я, пытающаяся не обращать на малейшего внимания на Симона, который болтает с друзьями. (Он за весь вечер ни разу не потанцевал. Вообще никогда не видела, чтобы он танцевал.) Жюли, которая дополнительно расстегнула две пуговки на моем платье в надежде привлечь его внимание. Ребята, которые тут же после этого подвалили к нам, алчно зыркая и соблазняя нас пивом.

После этого все начинает затягиваться дымкой: я помню Жюли, которая сразу же разговорилась с каким-то парнем, а потом на некоторое время исчезла. Еще я помню, что сама тоже болтала с какими-то ребятами — и, возможно, флиртовала с ними, я себя знаю. И я понятия не имею, как, в какое время и в каком состоянии очутилась дома.

Я делаю еще одну попытку дотянуться до телефона на тумбочке, и мне отлично это удается, после чего он с грохотом падает на пол.

Меньше чем через три секунды по моей кровати начинает скакать братишка.

— Эй, сис! — вопит он мне в ухо. — Мама сказала, что у тебя не иначе как похмелье!

Я хочу отмахнуться от него, как от надоедливой мухи, но он отнюдь не дремлет, и его рефлексы тоже. Я ныряю под одеяло и спрашиваю, который час.

Он поднимает одеяло и кричит:

— Что?! Я тебя не слышу!

У-у-у-у-у-у, бедная моя головушка! Для человека, никогда не пробовавшего алкоголя, мой братец чертовски хорошо знает, как причинить наикрутейшую боль человеку, который страдает с бодуна.

Внезапно я сбрасываю с себя одеяло.

— Мама, что, не спала еще, когда я домой пришла?

— А ты сама поди спроси, — с мерзким смешком говорит Арне. — Если не боишься, конечно. Кстати, сейчас полодиннадцатого.

С охами и вздохами я выволакиваю себя из постели и плетусь в душ. У меня своя небольшая душевая комнатка с туалетом. Мама устроила ее, когда у меня началось половое созревание и Арне стал задавать слишком много вопросов о «штучках», которые находил в ванной, — моих прокладках, бритвенных станках («у девчонок тоже борода?») и тампонах (мне на протяжении целого года удавалось убеждать его, что это мягкие игрушечные мышата, пока он однажды не принялся играть в ресторане с тампоном, который нашел в маминой сумочке, — как же мы хохотали). Более того, ему казалось, что это очень забавно — неожиданно вломиться в ванную, когда я там занимаюсь своими делами. Конечно, он не имел в виду ничего плохого, никаких извращений, просто не понимал, почему я так пугалась. Личное пространство — это понятие, в которое он в свои тринадцать еще не вполне въезжает. И хотя я истерично орала всякий раз, если он врывался в ванную, когда я обрабатывала там воском зону бикини (trust те[3], это очень опасная комбинация — горячий воск и напугавший вас необузданный младший брат), это не удерживало его от новых попыток, и все повторялось снова и снова. Сначала мама врезала в дверь ванной замок, но когда Арне умудрился запереться изнутри, совершенно отчаялась и поняла, что нужно искать другое решение. Вот так у меня появилась собственная душевая. Если уж начистоту: мама нас немного балует с тех пор, как ушел папа. Иногда я думаю, что она боится потерять и нас тоже, чего, разумеется, никогда случиться не может. Ну да, конечно, она ведь и о папе так же думала.

Я уже не очень хорошо помню отца. Мне было всего пять лет, когда, начиная с одного прекрасного утра, он перестал появляться за завтраком. В первые дни я задавала не слишком много вопросов. Мама сказала, что он отправился за границу, и это прозвучало довольно правдоподобно. Мне, пятилетней, и в голову не приходило, что мама может лгать. Но когда он не появился и несколько недель спустя, я начала понимать, что тут что-то не так. Поэтому мама стала рассказывать, что папе настолько понравилась страна, по которой он путешествовал, что ему захотелось там остаться. Только спустя годы до меня дошло, как маме, должно быть, трудно было изобретать веселые, забавные и правдоподобные ответы на все мои вопросы, когда сердце ее было разбито и она вдруг осталась одна с двумя маленькими детьми и с работой на полную ставку. И как же, должно быть, болело ее материнское сердце, когда она рассказала мне, двенадцатилетней, правду: что папа попросту бросил нас ради другой женщины, с которой познакомился в интернете. К тому же еще и в чате! Короче говоря, мой отец был ходячим кризисом среднего возраста. Он больше не мог мириться с тем, какой скучной сделалась его собственная жизнь, и отправился на поиски приключений. Причем для этого ему даже не пришлось выходить за порог. Работая в офисе, он имел возможность параллельно вести интимную переписку с другими женщинами.

И кстати, вопреки тому, что всегда говорила нам мама, ни в каких экзотических местах он вообще не бывал, а попросту жил в Арденнах.

— А почему он к нам не приходит? — удивленно спросила я.

Я увидела боль в маминых глазах, когда она ответила, что ему просто нет до нас дела. Что у него и той другой женщины теперь свой ребеночек и всякое такое… К тому времени я уже с трудом могла вспомнить папино лицо. Висевшие раньше на стене фотографии — его и всех нас, одной семьей, — мама убрала. Я знала, где они лежат, и могла бы взглянуть на них, когда захочу, но такой потребности у меня как-то не возникло. Думая о папе, я вспоминала даже не его лицо, а чувство: щекотку в животе, когда он подбрасывал меня в воздух. Я вспоминала себя у него на коленях, когда он читал мне книжку. Я чувствовала, как кололась его борода, когда он целовал меня перед сном. Я помнила милого, нежного, идеального папу. Но этот идеальный папа выкинул меня, как старую куклу, и заменил новым экземпляром. Без оглядки.

Одевшись и вычистив гадостный вкус изо рта, я нерешительно спускаюсь по лестнице. Мама сидит в кухне за столом с чашкой кофе в руках. Она ничего не читает, не играет на своем смартфоне, просто сидит и смотрит перед собой. Она явно поджидает меня, и я сразу понимаю, что грядет проповедь.

— Мам, погоди минутку, а? — говорю я. — Дай я сперва что-нибудь от головы выпью.

— Сочувствия ждешь? — ледяным тоном спрашивает мама, и я слышу, как в голосе ее вибрирует сдерживаемый гнев. — Тогда ты сильно ошибешься. Эта головная боль тебе по заслугам, и благодарить за нее ты можешь только саму себя.

Она делает паузу, глубоко вздыхает и заводит то, что, по-моему, может быть только заученной речью.

— Послушай, Линда. Тебе шестнадцать, и поэтому я не возражаю, чтобы ты развлекалась и выпивала стакан-другой пива, ты это знаешь. Я всегда тебе доверяла, но это доверие все-таки нужно заслужить.

Я изо всех сил стараюсь, чтобы она не заметила, как я закатываю глаза, и встаю, чтобы взять чашку. Но мама хватает меня за руку и рявкает: «Сидеть!», словно выговаривает непослушной собаке.

— Когда тебя, пьяную в доску, в три часа ночи привозят на машине незнакомые парни, ты мое доверие ни на грош не оправдываешь!

Я смотрю на нее с отвисшей челюстью.

— Ты серьезно? Кто привез меня домой?

— Кабы я знала, не стала бы называть их «неизвестными», — с горечью говорит она. Touché[4]. — Как получилось, что ты садишься в машину к людям, которых не знаешь? Я, смею надеяться, воспитывала тебя так, чтобы ты не творила подобных глупостей!

— Да, но, может быть, они вовсе не незнакомые, — говорю я. — Я просто не помню, с кем поехала.

— Потому что ты была слишком пьяна.

Я вздыхаю.

— Тебя могли изнасиловать! Похитить! Возможно, они тоже выпили, и вы могли попасть в аварию!

— Мам… — Я собираюсь сказать «ты всегда так преувеличиваешь», но, к счастью, она вовремя затыкает мне рот. Если бы я действительно это сказала, мало мне не показалось бы.

— Линда, это не значит, что ты не должна развлекаться, — уже мягче говорит мама. — Я не возражаю, чтобы ты даже время от времени бывала слегка подшофе. Поверь мне, я в твоем возрасте тоже не была святой.

Она улыбается чуть лукаво, и я смеюсь, хотя не могу себе представить, чтобы мама когда-нибудь, подвыпив, стояла на танцполе или целовалась с незнакомыми мальчиками на задворках церкви — или куда еще там люди раньше ходили целоваться.

— Единственное, о чем я тебя прошу, — это чтобы ты звонила мне, если будешь настолько пьяна, что не сможешь сесть на велосипед.

Мама, похоже, как-то не въезжает в то, что если человек слишком пьян, чтобы сесть на велик, то он слишком пьян и для того, чтобы сообразить, что ему надо позвонить матери, но я киваю и говорю «оки-доки», ведь в настоящий момент так проще всего.

— Не забудь забрать велосипед, — говорит мама. — Он тебе завтра понадобится для школы.

— А ты меня до клуба подкинешь? — с самым невинным видом спрашиваю я.

— Ха! — говорит мама. — А сама как думаешь?

— Но до него же четыре километра! — уныло взвываю я.

— Вот и отлично, нет лучшего способа борьбы с похмельем, чем здоровая, освежающая прогулка.

И вот я, чертыхаясь, бреду по длинной дороге к клубу. Между тем начинает слегка накрапывать. Не настолько сильно, чтобы лезть под зонтик — да и слава богу, у меня все равно его с собой нет, — но, надо сказать, достаточно для того, чтобы прийти в дурное расположение духа и малость подвымокнуть. Хотя у меня не было никакого желания выслушивать мамино назидалово, я чувствовала, что она права. Я ведь решила вчера не надираться, но через два часа меня, синюю, как аватар, привозят домой какие-то совершенно левые парни. А это реальный шанс нарваться на неприятности. Практически так же стремно, как ловить ночью попутку. Кстати, надо потом заскочить к Жюли — вдруг она побольше моего знает, что вообще вчера ночью было.

Часом позже я, продрогшая до костей, стою на пороге Жюли. Я так часто бываю здесь, что просто захожу через заднюю дверь. Я и не стучусь уже давно, к чему такие сложности. Не думаю, что ее родителей это напрягает.

— Привет, Линда, она у себя, — говорит отец Жюли; он в кухне месит тесто.

— Спасибо, — говорю я и, пройдя через столовую и гостиную в коридор, стучусь во вторую дверь слева.

— Уйди, — стонет Жюли.

Упс! Боюсь, у нее тоже отходняк.

— Жюли, это я.

— А, Линда, давай заходи тогда.

Она смотрит на меня из-под пухового одеяла, на которое надет ее любимый пододеяльник: тот самый, с белой лошадкой.

Этот пододеяльник у Жюли с восьми лет, и хотя он ей теперь слишком уж не по возрасту, она никак не может с ним расстаться. Подруга все еще свято убеждена, что ей никогда не будут сниться кошмары, пока она спит под этой белой лошадкой[5]. Поэтому, когда ее мать говорит, что надо бы сменить постельное белье, Жюли утром запихивает его в стиралку, а через два часа — в сушилку, с тем чтобы вечером можно было залечь в свою любимую постельку. Да уж. Но я, конечно, ее насчет этого не подстебываю. Она тоже кучу моих фейлов знает.

— Слушай, ты хоть знаешь, сколько сейчас уже?

— Да знаю, но мне просто не подняться. Я реально пыталась, но все чего-то так кружиться стало, что я подумала, лягу снова от греха подальше. А то еще рухну и руку сломаю или еще что. Полная расслабуха!

Она улыбается.

— И родаки твои, что, не вытащат тебя из постели?

— Не-а, мама с утра на работе, а папа радуется, что в доме тихо. Небось сидит все утро, втыкает в спорт по телику.

— Когда я вошла, он тесто месил.

— Да ну? Круто! Ну, я тогда точно еще поваляюсь. Свежий хлеб у него обалденный. Особенно вкусный, когда еще теплый.

— Вот повезло тебе с родаками, — вздыхаю я. — А мне сегодня целый час пришлось под дождем таскаться.

Я знаю, что привираю. Да, у Жюли двое родителей, которые очень ее любят, но мать — журналистка, ей часто приходится убегать на работу в самое неподходящее время. Однажды Жюли страшно переживала, когда мама просто исчезла прямо с ее дня рождения. «Ведь папа остается с тобой? — сказала ей мать. — И все твои подружки здесь. Мама тебе не нужна. И вообще, я должна работать, чтобы оплатить этот праздник. Ты же это понимаешь, золотко?» Чмокнула дочь и упорхнула. Но Жюли было всего семь лет, и мама нужна была ей так же сильно, как и папа. Они были намного важнее подружек.

И тем не менее Жюли не слишком часто обламывается по этому поводу. Она считает, что не имеет на это права, потому что мой отец нас бросил. Сбежавший отец, по правде сказать, всегда более сильный аргумент, чем не-постоянно-имеющаяся-в-наличии-мать.

— Слушай, ты вот уже совсем проснулась и согрелась… — вкрадчиво говорит Жюли. — Будь такой добренькой, принеси мне чего-нить от башки, а? Таблы в ванной, в шкафчике, и воду там же возьми.

— Йес, шеф.

Жюли показывает мне язык.

— Ты помнишь, что вчера вообще было? — спрашиваю я. Жюли проглатывает таблетку. — Я совсем ничего не помню после полуночи. Кто меня домой-то дотащил? Тебя они тоже доставили?

— Мой парень, — говорит Жюли с такой загадочной улыбкой, что Мона Лиза загнулась бы от зависти.

— Чего?! — изумленно восклицаю я. — Я думала, что у меня потеря памяти на несколько часов, а тут, оказывается, я уже несколько недель, а то и месяцев без нее живу! До полуночи по крайней мере никакого парня у тебя не было!

— А после полуночи — был. Любовь с первого взгляда.

— Нет, ты серьезно? Во дела, как же я это пропустила?

— Ты лежала полудохлая на барном стуле.

— Да ты что? И Симон меня такую видел?

— Линда, who cares[6], что видел и что думает Симон? — Жюли отчаянно стонет. — Кстати, сдается мне, что он к тому времени уже был дома, — добавляет она.

Упс, малость эгоистично с моей стороны. Моя bestie[7] говорит, что у нее только что появился парень, а я опять завожу шарманку насчет Симона. «Линда, прекращай изображать из себя пуп земли», — говорю я себе.

— Да, сорь, давай рассказывай всё!

— Ну что, я отрывалась на танцполе, и тут ко мне подошел такой суперкрутой дьюд лет восемнадцати. Начал вешать какую-то лапшу типа: «Ты не ушиблась, когда с неба упала?»

Я закатываю глаза.

— Да знаю я. Вот облом, да? Но тут он мне в лицо посмотрел, сразу понял, что стрэшевал, и говорит, что весь вечер хотел подойти, но не знал, что сказать, ну и у друзей совета попросил. Я ему говорю: «Хочешь девчонку соблазнить — не слушай друзей». А он мне и говорит: «Если будешь со мной, мне никогда больше не придется девчонок соблазнять». — Тут подруга, умилившись до предела, сжимает мне руку.

— Ы-ы-ы. Надо же, какой пусик, — говорю я. — А из себя он как?

— Красивый, волосы темные, короткие, глаза карие, не очень высокий, но и не очень маленький.

— Ага, шикарно! Просто отличное описание. Прямо вот так перед собой его и… НЕ вижу!

Жюли смеется.

— Ну, у него просто нет каких-то ярких или специфических особенностей. Кроме того, что он, само собой, исключительно хорош собой.

— И у него исключительно хороший собой вкус в смысле женщин, — суховато продолжаю я.

— Не без этого, — квазисерьезно говорит Жюли.

— Как его зовут, вообще говоря?

— Э-э… а я не знаю…

— Не знаешь, как его зовут? Ты что, не спросила у него?

— Да наверняка спросила, но плохо расслышала и, по правде говоря, слишком набралась, чтобы запомнить.

— А потом что было?

— Ну, мы потом мы болтали, пили и танцевали.

— А я-то где была все это время? Как я умудрилась все пропустить?

— Понятия не имею, помню, что ты сидела у стойки и трепалась с Эммой. Честно говоря, я тебя после полуночи не очень-то и видела, мне показалось, что ты вполне себе развлекаешься на свой бухой манер.

— О, хелп, кто знает, чего я там навешала на уши этой несчастной Эмме? Я ей попозже эсэмэску скину. Ну ладно, а вообще говоря: вы танцевали, вы болтали, но это еще не делает его твоим парнем, а?

— Ну да, но потом он спросил меня, не хочу ли я свежим воздухом подышать. Мы пошли на улицу, и он обнял меня за плечи, так что само собой было понятно, что дальше последует. Он спросил, не замерзла ли я, и я сказала, что да, хотя ничего я не замерзла, но я рада, что соврала, потому что он меня обнял и притянул к себе. А потом отступил так на шаг назад и посмотрел на меня, и я посмотрела на него и… О Линда, это чувство, когда знаешь, что сейчас он тебя поцелует, понимаешь?

Я киваю, хотя это было так давно, что с трудом могу это вспомнить. В последний раз я целовалась с мальчиком восемь месяцев назад. Восемь месяцев!

Дитер был моим парнем два месяца. Мы познакомились на музыкальном фесте, который устроили в деревушке неподалеку. Он безо всяких моих просьб подхватил меня и посадил себе на плечи, услышав, как я сказала Жюли, что ничего не вижу, потому что передо мной такие дылды топчутся. Романтично ведь, да? Ну вот скажите, какая девушка сможет устоять? Особенно если этот парень к тому же очень даже из себя ничего. Первые недели были просто потрясными, мы дико влюбились друг в друга. А потом он начал тихонько разводить меня на секс.

Мне тогда еще не исполнилось шестнадцати, и я была совершенно к этому не готова, и дальше поцелуев никогда ни с кем не заходила. Так что он нашел себе другую подружку. Которая была all the way[8] согласна на все. Сначала я так переживала, что была буквально на грани того, чтобы отдаться ему. Умолять его заняться со мной любовью. Разрешить ему делать со мной все что угодно, лишь бы он захотел снова стать моим парнем. К счастью, Жюли отговорила меня от этой идеи. Я до сих пор благодарна ей за это. Представить только, что я могла потерять девственность из-за такого ублюдка!

Два месяца спустя я впервые увидела выступление Симона и поняла, что не только совершенно оправилась после разрыва с Дитером, но и могу снова влюбиться. Правда, намного счастливее я от этого не стала.

— Линда, он целовался просто бесподобно, — тем временем продолжает Жюли. — Так мягко, нежно и все же очень страстно. — Она невольно выпячивает губы, вспоминая, — и я понимаю, что она мысленно вновь переживает этот поцелуй. — Не знаю, сколько мы там простояли. Может, пять минут, а может, и час. Я реально потеряла чувство времени. Но из-за поцелуя моментом протрезвела. Я сказала, что мне надо пойти посмотреть, всё ли у тебя о’кей, захожу, а ты спишь головой на стойке. Вот он и предложил отвезти нас домой. Пусик, да?

— Суперпусик! А он не слишком ли надрался, чтобы за руль садиться?

— Почем я знаю? Да я и не спрашивала, ведь как бы я еще тебя домой доставила? Ты бы предпочла, чтобы я твоей матери в два ночи позвонила? — с негодованием спрашивает Жюли. — «Извините, что разбудила вас, госпожа де Брюн, но ваша дочь спит в баре, в дупель бухая, и не сможет крутить педали. Не желаете ли восстать с постели и приехать сюда на машине, чтобы ее забрать? О, и еще, может быть, недурная идея прихватить с собой рвотный пакет, потому что не поручусь, что Линда вам заднее сиденье не заблюет. Если она все еще будет в сознании, по крайней мере».

— Хорошо-хорошо, сорян, все так и есть. Твоему безымянному парню мой вечный респект. Ты ему это передай, когда снова его увидишь… Ты же, вообще говоря, собираешься с ним снова увидеться? — осторожно спрашиваю я.

— Я ему на руке свой телефон написала. Он позвонит, верняк. Ну, не сегодня, так завтра-послезавтра.

— На хавчик пробило, — говорит Жюли и, кряхтя и охая, как старая бабка, поднимается с кровати. — Поесть останешься?

— Не, спасибо, в меня сейчас ничего не полезет. Похмелюга жуткая. Похоже, до конца дня в постели проваляюсь, телик буду смотреть.

— Хорошо тебе, — говорит Жюли. — А мне сегодня бабушку идти навещать. — И она снова зарывается под одеяло.