Село милосердия

9. ПЕРВАЯ ЛАСТОЧКА

Раненые в школе лежали впритык друг к другу. Лишь узкие проходы разделяли каждые два ряда. Они оставлялись для того, чтобы врач при обходе мог подойти к любому. Дежурной сестре отвели в каждом классе крохотный закуток, где еле-еле умещались табурет да тумбочка с бинтами и лекарствами. Если присядешь ночью на несколько минут, — ноги вытянуть невозможно. А они гудят, проклятые, отнимаются… С утра до вечера так набегаешься, что хочется, когда все затихает, хоть на мгновение расслабиться. А как, если ты вся скрюченная?

Однажды Ульяна Хобта пожаловалась Гришмановскому. Высокая, размашистая, привыкшая к простору сельской хаты, она особенно остро страдала от тесноты и скученности.

— Может, вам кровать поставить? — сказал Афанасий Васильевич ядовито. Он был и без того замотан вконец, а тут, как ему показалось, лезли со всякими пустяками.

— Не треба мне ни кровати, ни перины! — вспыхнула девушка. — Я не белоручка. Могу и в похоронную бригаду пойти…

Она соглашалась на самую черную и неблагодарную работу, от которой многие отказывались наотрез. Гришмановский пожалел, что поддался раздражению. Не следовало обижать ее. Да и других тоже. Девчата в госпитале были незаменимыми помощницами, безотказными в работе. Они рисковали больше, чем кто-либо. С кем, как не с медперсоналом, лечащим красноармейцев, фашисты, если что, расправятся в первую очередь!

— Не сердись, Ульяна. Видишь ведь, как мы экономим каждый сантиметр пространства, — примирительно сказал он. — Бойцов класть негде… А за предложение твое у меня даже слов благодарности не хватит!

Начальник госпиталя лично руководил уплотнением. Никогда не думал Гришмановский, что ему вообще доведется возглавить столь необычное лечебное учреждение, которое и классифицировать-то трудно. Ни соответствующего оборудования, ни хирургических инструментов, ни условий — ничего подобного нет и в помине. Так какой же это госпиталь?

Рассказать бы учившим его профессорам, что такое оказалось возможным… В Военно-медицинской академии, где Гришмановский учился долгих пять лет, вплоть до 1931 года, программа была определена раз и навсегда. Как лечить, какими методами и препаратами — все было разложено по полочкам, и не дай Бог нарушить каноны. Никому в голову не могло прийти предложить в лечебной практике что-нибудь свое…

За время службы после окончания академии Гришмановский работал во многих местах: в знаменитом Владивостокском морском госпитале, в севастопольском, в минском окружном. Был начальником Моршанского санатория ВМФ, что расположен в Дрогобычской области на Украине. И всегда врач Гришмановский строго, жестко, принципиально выполнял медицинские правила. А сейчас…

Невеселые думы Афанасия Васильевича прервал вошедший в палату огромного роста мужик. Электричества в Кучакове вообще никогда не было, и помещение скудно освещалось керосиновой лампой.

— Никак ты, Иван? — спросил Гришмановский, взглянув на широченные борцовские плечи и мощный торс.

— Я самый, Афанасий Васильевич, Иван Фесенко. Признали?

— Тебя трудно с кем-нибудь спутать, — подтвердил Гришмановский. — Как заживает рука?

— Не беспокойтесь обо мне, Афанасий Васильевич. Я двужильный. Оклемался…

После их давней встречи у Днепра Гришмановский неожиданно столкнулся с Фесенко в Кучакове. Боец попал сюда, как и сотни других. Своих в Борисполе Фесенко не нашел. Был определен комендантом в сводный батальон, который бросили в бой под Артемовной. Солдат был ранен и серьезно контужен. Попав в Кучаково, он довольно быстро оправился от контузии и взялся помогать младшему лейтенанту Крутских в уходе за ранеными, но лучше всего проявил себя в качестве снабженца.

— Рад за тебя, Иван. По делу пришел? — спросил у бойца Гришмановский.

— Так точно. Врач меня послал.

— Крутских, что ли?

— Он самый. Вы не думайте, младший лейтенант врачует по всем правилам, с большой пользой для людей…

Гришмановский уже знал о «высокой» медицинской квалификации Крутских, но солдаты, размещенные в детском саду, в него верили, а заменить было все равно некем.

— За чем же тебя твой начальник послал? — спросил Гришмановский как можно строже.

— Бинты кончаются. Не позычите?

— У нас, к сожалению, тоже не густо, но поделимся. Загляни в кладовую, там Варя Соляник командует. Скажи, что я велел дать вам немного перевязочного материала. Да передай своему доктору, чтоб экономней его расходовал. Взять-то неоткуда.

Боец ушел, оставив в душе Гришмановского теплое чувство. Не будь у него таких безотказных людей, трудно было бы поддерживать в госпитале даже элементарный порядок. И что бы там ни писали в медицинских учебниках, какие бы ни предписывали бывшие его профессора в академии нормы поведения, у них создан и функционирует самый настоящий военно-полевой госпиталь, где раненые в тылу фашистских войск получают необходимую помощь.

Гришмановский, а за ним дежурившая ночью Софья Батюк и совсем еще девчонка Софья Лукаш медленно пошли между рядами лежащих на полу раненых. Помещений катастрофически не хватало: во всех трех зданиях школы набиралось едва с десяток комнат, в которых лежали теперь самые тяжелые.

В классах, именовавшихся палатами, где девчата совсем недавно сидели за партами, стоит какая-то особая, ни на что не похожая тишина. И спокойно вроде бы с виду. Ну, вскрикнет кто-нибудь в беспамятстве, забормочет невнятно или застонет протяжно — и снова тихо. Лишь дышат натужно, словно все разом тяжелый воз в гору тащат… Но главное — лица: осунувшиеся, напряженные, обострившиеся.

Рядом лежат пожилые, убеленные сединой мужчины и совсем безусые юнцы, смуглые, красивые горцы и светлоглазые прибалты, крупные, плечистые сибиряки и скуластые казахи. Все разные, но удивительно схожи. Словно надели одинаковые маски… Губы растрескались. Кожа на лицах обветрена, в багровых пятнах. Брови опалены… Раненые словно к чему-то прислушиваются. Война, что ли, в них вошла?

Фронт ушел далеко на восток. Уже и отзвуков канонады не слыхать. Потому и тревожно, муторно на душе: что дальше-то? Кругом ведь враг!.. В любой момент фашисты могут нагрянуть в село и учинить жестокую расправу. И не только над красноармейцами. Девчата понимают: им тоже несдобровать. Можно и жизнью поплатиться. Немало таких, как они, погибло в Борисполе, в окрестных селах. Расстреливают, вешают, насилуют….

Когда думаешь об этом, жутко становится. Лучше гнать тревожные мысли прочь, заглушать их работой. Все равно не уйдешь, не бросишь беспомощных, так на тебя надеющихся людей. От жалости завыть по-бабьи хочется. Сколько им, бедным, пришлось перенести всякого лиха. Одни глаза чего стоят. Все в них: мольба и страх, надежда и обреченность. Перехватишь такой взгляд — сердце заходится. К этому невозможно привыкнуть. Во всяком случае труднее, чем к виду открытых ран и крови, культяпкам рук и ног, к тому, чтобы обнаженное мужское тело не просто поднимать, переворачивать, а бинтовать, отбросив условности и стыдливость, это им-то, воспитанным в строгих деревенских правилах. Им, которым по шестнадцать — восемнадцать… А помочь человеку оправиться?.. Тут надо не просто через обычную девичью застенчивость перешагнуть…

Софья Батюк, считавшаяся среди парней недотрогой, никак не может забыть, как в первый раз подавала раненому судно. Ее всю перекорежило. Подруги рассказывали, зарделась, как маков цвет, каска, она же судно, в руке дрожит. И несла она ее так, словно то была граната, готовая в любую секунду взорваться. А потом, когда Софье довелось раздевать солдата догола, она даже зажмурилась, но тут же с отчаянной решимостью заставила себя открыть глаза. И стало ей сразу как-то спокойно. Она вдруг взглянула на себя со стороны. Медицинская сестра, выполняющая профессиональный долг, — этим же можно только гордиться. Значит, она на любое дело способна. Недаром ее, после ухода мужиков на фронт, Кравчук поставил бригадиром наравне с Ольгой Комащенко.

Странная эта Ольга. Завидно чуток, но и жалко, что она, как телушка. Софья — та может и прикрикнуть, и отругать провинившегося человека. Комащенко же совсем из-за своей мягкости в командиры не годилась. И как ей только бабы в бригаде подчинялись. Скажет тихонько: «Надо, мои хорошие…» Те и рады стараться. Так же, как раненые сейчас. Просто удивительно, как они к ней относятся. То и дело слышишь: «Олечка, поди сюда, милок!» «Оленька, посиди рядом, дай душе отдохнуть!..» Софью это даже немного задевало, хотя не могла она пожаловаться на отсутствие внимания со стороны раненых бойцов.

Сама же Ольга Комащенко ничего особенного в своем новом положении не находила. Раз надо ухаживать за ранеными — она готова. И сделает для каждого все, как для родного батьки. Милосердие было изначально заложено в ее натуре; и еще — совестливость. Ольга знала, что подруги считают ее излишне доброй, и думала: пусть! Зачем наступать другим на горло, если всего добиться можно терпением, лаской? Раненые — как дети малые. Им утешение, нежность требуются, а ласку ничем другим заменить нельзя…

И все же самой, пожалуй, надежной помощницей была у Поповьянца Варя Соляник. В отсутствие Бумагиной она, и только она, ассистировала хирургу при операциях. Среди сельских сверстниц Варя была самой опытной и грамотной. Быстрая, легкая, она успевала повсюду, работа горела у нее в руках. Да и умела поболее других. Если подружки до войны жили в Кучакове и дальше Борисполя порой не ездили, — Соляник прошла хорошую школу в рабочем коллективе. Успевала не только ударно трудиться, но занималась еще общественными делами, изучала оружие, стала ворошиловским стрелком, значкистом-осовиахимовцем. Не удовлетворившись учебой у Горунович, Варя поступила в Дарнице на специальные курсы Красного Креста. Окончила на «отлично» и получила свидетельство на звание медсестры.

Сестры и няни в госпитале сменялись по утрам, когда наступала самая горячая пора: обход, перевязки, операции. Тут только успевай поворачиваться. Одного на операционный стол помочь отнести. Другого на место уложить. Третьему повязку поправить. Четвертому воды подать. Вот и носятся, как угорелые, туда-сюда без передышки. А еще накормить всех надо! Их же не пять — десять человек, а сотни.

Для варки пищи пришлось приспособить несколько больших котлов со скотного двора. Раньше в них кипятили воду во время окота овец или опороса свиней. Котлы установили возле школы, и под ними с утра до ночи полыхал огонь. Над каждым командовали по очереди две поварихи, у которых было по помощнику из выздоравливающих бойцов, чтобы воду носили и заготовляли дрова.

Раненые требовали постоянного внимания.

Иногда человеку нужно только слово сказать или по руке погладить — он сразу и затихнет. По этой части у Ирины Расич нет равных. И откуда у такой маленькой женщины сила берется мужиков здоровенных перетаскивать? «Так он же совсем легонький…» — приговаривает она, когда ей бросаются помочь.

Ирине трудно вырываться из дома: мать не пускает. Своих, мол, постояльцев много… У Расички, так теперь ее и раненые окликают, действительно шесть пациентов, однако она не считает себя вправе отказываться от ночных дежурств.

— Никто за меня не обязан работать, — говорит. — Я и в хате, и в школе поспею.

Руки у Расички просто золотые. Стоит ей только подсесть к мечущемуся после тяжелой операции бойцу, тот мгновенно успокаивается.

Как-то из операционной вынесли солдата после ампутации как раз во время дежурства Ирины. Стонал он невыносимо и то и дело вскрикивал. «Ой пальцы! Ох ладонь!..» Ни того, ни другого у него уже не было — торчала культя, туго перетянутая бинтом, сквозь который проступало черно-красное пятно. Расичка бросилась к оперированному, присела рядом на корточки и начала приговаривать, как заклинать: «Все, милый, все, родимый… Сейчас полегчает, ты поспи, глазоньки закрой, а я тебе заспиваю. Как дитю малому… Ну, будет, спи!..» И странное дело, боец вдруг затих. Он уже не кричал, только всхлипывал. Поповьянц, вышедший из операционной следом, поразился.

— Смотри, Лида, — сказал он. — Я, признаться, думал, что парень всю ночь промается. Такая тяжелая операция и без морфия…

Поповьянц вообще нарадоваться не мог на своих юных помощниц. Без них, как без рук… И что удивительно: нет у девчат ни настоящей квалификации, ни опыта. Восполняют они их отсутствие человеческим теплом, женской нежностью, лаской.

Нет для бойца на свете ближе людей, чем мать, жена, подруга. Но до них сейчас не то что рукой, сердцем не дотянуться. Вот и видит он тех, самых любимых, но бесконечно далеких, в этих простых крестьянских девчатах. Они для раненых не просто сестры милосердия, а еще и самые родненькие. Это как раз и способствует выздоровлению. В борьбе с недугом помогает не только медицина, но и заботливые руки. Недаром на Украине говорят не вылечить, а выкохать…

На смену выбившимся из сил дежурным приходят другие девчата, отдохнувшие и снова готовые к работе. Только Поповьянца заменить некем. Хирург, к сожалению, один. Он часто и спит здесь же, в углу операционной. Прикорнет на часок-другой и снова за дело. Помимо основных операций все время идут повторные. И как все-таки важно, что рядом с тобой юные лица, девушки с сильными молодыми руками, всегда готовые прийти на помощь, взять на себя частичку твоего бесконечного труда.

Каждую из девчат Поповьянц встречает с улыбкой. Как бы ни был измотан, находит доброе слово.

Идет на смену Варя Соляник. Рафаэль очень высоко ее ценит. У девушки, кроме довольно приличных знаний, редкая выдержка и способность схватывать все на лету с первого объяснения. У нее твердая рука, которая в критическую минуту не дрогнет, а следовательно, не подведет.

Появляется Лида Пащенко. Она всегда подтянута, держится подчеркнуто строго. Косы уложены на голове в тугой узел. Девушка нетороплива в движениях, однако поспевает всюду. Пока хирург после операции моет руки и устало стаскивает халат, Лида успевает обежать палаты. Там взобьет соломенную подстилку, чтоб раненому удобнее было лежать; здесь оботрет воспаленное лицо водой — человеку сразу полегчает; подаст напиться, поправит сползшую шинель. Движения у нее плавные, и прикасается она к ранам так неслышно, что бойцы при этом даже не вздрагивают от боли.

На пороге показываются две сестры Бабич — худенькая Вера и непоседа Ольга, требующая, чтобы ее теперь называли не иначе как Мухиной. При этом она гордо добавляет: «По мужу!..» У нее любовь с первого взгляда. Увидела раненого, лежащего без сознания здоровенного чернявого красавца, и сказала:

— Ой девоньки, какой же он гарный! Пусть мой будет.

Девчата посмеялись. Думали, пошутила. А Ольга через пару дней подходит к Гришмановскому и просит:

— Товарищ начальник, отдайте мне Анатолия Мухина. Ничего, что он тяжкий. Я выкохаю!

Гришмановский с сомнением покачал головой. У солдата черепное ранение и тяжелая контузия. Они, профессиональные медики, и то не знали, сумеют ли поставить этого раненого на ноги. Однако Поповьянц, взглянув на державшуюся с вызовом дивчину, неожиданно спросил:

— А что, нравится парень?

Ольга вспыхнула, даже лоб покраснел. Опустила глаза и кивнула головой.

— Ну вот и хорошо. Лично я не возражаю, — Поповьянц выразительно подмигнул Гришмановскому. — Операция ему уже сделана. Прошла вроде бы нормально. Пару дней за ним понаблюдаем, и забирай.

Позже он Гришмановскому сказал:

— Зря сомневаетесь. У этой хрупкой на вид девушки сила неизбывная. Вы представить не можете, какие чудеса творит истинная любовь.

Поповьянц не ошибся. Мухин, поддерживаемый Ольгой, едва достававшей ему до плеча, ушел из госпиталя на костылях, едва переставляя ноги. У солдата подергивалась голова, взгляд был пустой, безжизненный. Глядя ему вслед, кто-то из бойцов вздохнул: «Не жилец на этом свете!»

Но Мухин, вопреки печальным прогнозам, как и предсказывал хирург, начал быстро поправляться. Через несколько дней он уже с помощью Ольги выходил из хаты посидеть на завалинке под осенним солнцем. А однажды утром Ольга прибежала на дежурство возбужденная, радостная и во всеуслышание заявила, что выходит замуж. Подруги стали ее отговаривать: до любви ли, когда идет война. Да и зачем брать калеченого… На что Ольга ответила:

— Люблю я его, девоньки. Хай ненадолго, да будет мой!

Пришлось всем отступиться. И хотя Ольга с Анатолием были, как говорится, не венчаны, — расписались у Кравчука позже, она все равно называла себя Мухиной. И Поповьянц, глядя на нее, не мог сдержать доброй улыбки. Настойчивая дивчина, добилась своего! И, несмотря ни на что, счастлива. Наверное, так и должно быть. Жизнь не остановишь. Пусть кругом горе, огонь, смерть — любовь неистребима.

День у хирурга пролетает незаметно. Только что было утро, девчата на дежурство заступали, и уже обед: несут ему миску с кашей. А что успел? Еще до самых дальних дворов не добрался. Потом две-три сложные перевязки, плановая, а чаще срочная операция… И вот солнце село, наступил вечер. А там и ночь, сутки прочь. Сколько этих суток миновало? Двенадцать или пятнадцать?

Поповьянц еще раз обошел палаты. Никто особой тревоги не вызывал. Он поглядел на часы, перевалило за полночь. «Не пойти ли домой, — подумалось. — Хоть бы немного отоспаться…»

На крыльце Поповьянц столкнулся с Гришмановским.

— Куда направляешься? — спросил тот и, услышав ответ, воскликнул: — Ты разве ничего не знаешь? Ведь это именно на сегодня намечено!

— Что намечено? — насторожился Поповьянц, по опыту зная, что любые неожиданности не сулят ничего доброго.

— Будто с луны свалился, — удивился Гришмановский и возбужденно хлопнул Рафаэля по плечу. — Мы решили этой ночью первую партию выздоровевших отправить.

— Куда? Кто такие «мы»? — спросил пораженный Поповьянц. Событие действительно важное. Обидно, что он услышал об этом впервые.

— Прости, пожалуйста, Рафаэль! — покаянно сказал Гришмановский. — Я тебя щажу, и так замотался, что забыл по ходу дела информировать. Да не обижайся. Незачем тебе забивать голову лишними заботами.

— Не слишком ли ты меня оберегаешь? — ревниво возразил Поповьянц.

Гришмановский покорно согласился:

— Ладно, не держи на меня зла. Ты же знаешь, как здорово нам помогают? Местное подполье…

— Откуда оно взялось?

— До чего ты наивен, Рафаэль, — примирительно сказал Гришмановский. — Пойдем в операционную. Я тебе покажу кое-что. Только сначала попрошу дежурную сбегать за Ганной Лукаш. Полночь — самое время для такого задания.

— Это которая Лукаш? Ганна Семеновна? — уточнила Комащенко.

— Точно, — засмеялся Гришмановский. — Солидная такая, с характером.

В операционной он вытащил из нагрудного кармана лист бумаги и бережно разгладил его на столе ладонью.

— Вот смотри, — сказал торжественно, — план местности, куда двинут наши орлы. Видишь лес возле села Ерковцы? Там, по имеющимся данным, располагается один из первых в районе партизанских отрядов.

— А сведения точные?

— Точнее некуда, — усмехнулся Гришмановский, сразу вспомнив вчерашнюю встречу, начавшуюся самым нелепым образом.

…Приходит под вечер человек. Вваливается прямо в комнату без стука. Красивый мужик с шикарным русым чубом, выбивающимся из-под лихо сбитой на затылок кепки. Брюки со стрелкой заправлены в сапоги, а те скрипят, дегтем в нос шибает.

— Мое почтение, доктор, — заговорил пришедший и заговорщически подмигнул. — Дело есть не пыльное, но денежное…

«Гость» Гришмановскому ужасно не понравился.

— Ошибся адресом, милейший. Катись-ка отсюда. Вот тебе Бог, а вот порог!

Человек расхохотался, обнажив великолепные зубы. Смеялся он открыто и заразительно.

— Таким я вас себе и представлял, Афанасий Васильевич. Дозвольте назваться. Заноза Андриян, по батюшке, как и вы, Васильевич. Железнодорожный мастер.

— Что ж вы комедию ломаете? — рассердился Гришмановский.

— А я хотел сперва на вас поглядеть, реакцию определить…

— Дурацкий способ! Это, вероятно, тоже конспирация?

— Угадали. Все мы под Богом ходим. Меня, кроме богатой информации про вас, интересовало личное впечатление.

— Ну и как? — насмешливо спросил Гришмановский. — Экзамен выдержал?

— Надеетесь, что похвалю? И не подумаю. В нынешних условиях бескомпромиссность может дорого стоить. К вам зашел незнакомый человек, а вы с ходу: «Пошел вон!» Сейчас без хитрой личины выжить нельзя…

— Спасибо за урок, — засмеялся Гришмановский. — Постараюсь запомнить.

— Извините, — смутился Заноза, — если что не так сказал…

Железнодорожный мастер, конечно, понимал: окажись он на месте доктора, тоже бы возмутился. На самом деле, чего выкоблучиваться перед уважаемым человеком? Разве тот не проверен?.. Но таковы были инструкции, данные Кравчуком, а следовательно, и теми, кто стоял выше: выдавать себя везде за этакого вахлака. Не выполнить их Заноза, привыкший подчиняться железной партийной дисциплине, не мог, хотя это и было ему не по душе.

— Полицаи в селе объявились, — посерьезнев, снова заговорил Заноза. — Возглавляет их хорошо знакомый нам Павло Скакун, сволочь первостатейная. Для него и остальных полицаев требуется всячески распространять версию, что госпиталь разрешен немецкими властями. Такую бумагу из Бориспольской управы постараются достать. Пусть холуи к вам не суются.

— Понял вас, Андриян Васильевич…

Гришмановский нахмурился и подумал: вот она, реальная опасность, что с каждым днем все ближе, все неотвратимей надвигается на госпиталь. Впрочем, он не сбрасывал ее со счетов даже в самые первые дни. Над ними все время висит дамоклов меч. Предвидеть, какие обстоятельства обрушат его на головы медиков, раненых и сельчан, трудно, но необходимо. Любая, самая, казалось бы, незначительная ошибка может свести на нет все, что так терпеливо ими создавалось. И цена такой ошибки — жизнь, сотни жизней.

Заноза прав: опасность увеличивается. На оккупированной территории постепенно создается немецкая администрация, появляются карательные органы, разрастается агентурная сеть… Сколько еще удастся продержаться? Ведь на ноги поставлено всего несколько десятков человек. Да и тех, если по большому счету, выписывать как окончательно выздоровевших рано.

— Сколько народа уже могут винтовки держать? — спросил, будто угадал его мысли, Заноза.

— Люди, Андриян Васильевич, до конца не окрепли, но, учитывая ситуацию, тридцать, а то и поболее поставить в строй можно.

— Неплохо, — обрадовался Заноза. — Всего за каких-то две недели!

— Лечение идет успешно, — подтвердил Гришмановский. — Питание неплохое, уход отменный. Из местных девчат получились хорошие сестры милосердия.

— Вы думали, наши селянки маху дадут? Они ж почти все комсомолки!.. А дело такое, Афанасий Васильевич. Тех, кого удалось восстановить, надо отправлять, — так велел передать Кравчук. — Заноза достал из-за пазухи бумагу, на которой был старательно вычерчен план. — Председатель сам все нарисовал. Вот тут, видите, лес. В нем партизаны объявились — комсомольцы села Бековцы. Старшим у них сельский секретарь Володя Бойко — гарный хлопец, бедовый. Какой-то старшина-танкист из окруженцев к ним прибился, Георгием Титаренко зовут. Да еще Николай Свистунов, военфельдшер. Этот из немецкого лагеря сбежал. Ежели к ним ваших тридцать добавить, представляете, Афанасий Васильевич, какая будет силища?..

— Выходит, они через болото должны идти? — вторгся в мысли Гришмановского Поповьянц, продолжавший пристально разглядывать лежавший на столе план.

— Через болото. Там, сказали, тропа есть, — пояснил Гришмановский.

— Кто ж ее в темноте найдет?

Ответить Гришмановский не успел. В дверь постучали. На пороге появилась Ганна Лукаш. От всей ее крепко сбитой фигуры веяло силой, энергией, так и бившей через край.

— Звали, Афанасий Васильевич?

Гришмановский спросил, разбирается ли она в карте. Ганна взглянула на обозначенный пунктиром маршрут через болото и сказала:

— Не велика наука. Тут еще мой батька, как Сусанин, хаживал!

— Значит, дорогу знаешь. А не побоишься? — спросил Поповьянц. — Ведь берешь на себя большую ответственность за людей, да и возвращаться придется ночью одной.

— Чего бояться? — усмехнулась Ганна. — Лес наш. Пусть там немец трясется от страха, а меня каждый куст, каждая березка сбережет.

— Хорошо сказано, Ганна. Так мне о вас и говорили: проводник достойный… Отправляетесь в два ноль-ноль. Задача — довести бойцов до леса близ Ерковцов и постараться отыскать отряд Бойко. Если никого встретить не удастся, покажете отряду путь дальше на восток. Сами возвращайтесь. Командир группы бойцов на это время поступает в ваше полное распоряжение. Вопросы есть?

Ганна Лукаш выпрямилась, точно стала по стойке «смирно»:

— Нет вопросов, товарищ начальник. Будет исполнено!

Когда они остались вдвоем, Гришмановский обнял Поповьянца за плечи и грустно сказал:

— Вот и выпускаем мы с тобой, Рафаэль, первую стаю. За ней другие ласточки полетят… Дай Бог, как говорится, успеть сняться с якоря. Ну а нам все равно покидать корабль последними.