Село милосердия

10. ЗА ВСЕ В ОТВЕТЕ

Гришмановский вышел из хаты во двор и зажмурился. Вокруг все сверкало, искрилось — глазам больно. Еще вчера вдоль дороги лежала пусть пожухлая, но все еще зеленая трава. Деревья с плотной желто-оранжевой листвой стояли вокруг школы. А сегодня все окрест покрылось серебристым инеем. Хаты, выглядывавшие из-за побелевших заборов, превратились в сказочные сахарные теремки.

Колючий ветер опалил лицо. Гришмановский поежился, глубже засунул руки в карманы, подумал с тревогой: грядут заморозки, а с ними новые заботы. Нужно топливо, много топлива, чтобы поддерживать в помещениях, где лежат раненые, мало-мальски приемлемую температуру. А где его взять? Разве что воровать уголь на станции. Охотники, конечно, найдутся, но ведь там можно запросто пулю схлопотать. Немцы железную дорогу тщательно охраняют.

Придется с Занозой потолковать. Железнодорожный мастер знает на станции все ходы и выходы. Забавный мужик этот Андриян. Артист! Как он при первой встрече проверял флотского командира на «всхожесть»?..

Виделись они еще пару раз накоротке и только по делу. Подпольщики-таки выправили в Бориспольском бургомистрате бумагу, подтверждающую легальное существование госпиталя. Заверенный немецкой печатью, документ выглядел достаточно солидно. Заноза, принесший бумагу, рассказал, что на данном этапе немцы не шибко зверствуют и к украинцам относятся лояльно. Отпускают даже из концлагерей, если за ними приезжают родственники. Дезертиров из Красной Армии не преследуют. А тем, кто в селах оседает, и вовсе аусвайсы выдают.

Гришмановский недоверчиво усмехнулся: откуда такая информация? Но Заноза сослался на Кравчука. Политика немцев сейчас, мол, такая: Украина — житница, изобильная и богатая. Прибрать ее земли к рукам — святое дело. Но труд сельский тяжелый, немецким господам нежеланный. Пусть уж украинский народ пуп надрывает и германскую армию кормит.

Заноза, конечно, рассуждал примитивно. Но ведь не зря фашисты объявили Украину протекторатом, поставили над ней гауляйтера Коха и некоторое послабление жителям дали. Поэтому, наверное, и госпиталь не рушат. Пока…

Полицаи уже наведывались в школу. Особенно активен Павло Скакун. Выслуживаясь перед немцами, повсюду сует свой нос. Но девчата на стреме, дали этому типу однажды добрый отпор. Варвара Соляник такой шум подняла… Смелая дивчина, пальца в рот не клади. Впрочем, и другие готовы глаза выцарапать всякому, кто на раненых бойцов покушается.

Замечательные у госпиталя помощницы. Почти из каждого двора есть свои полномочные представители. Одни сестрами работают, другие нянечками, третьи продукты достают…

Позади легонько скрипнула дверь. На крыльцо вышла Валя Голубь. Бледная, похудевшая, она едва держалась на ногах. Неделю назад девушка простудилась, но не сразу приняла меры. А сейчас у нее температура под сорок, надрывный кашель, в груди — хрипы. Явное воспаление легких.

— Ты почему вышла? — всполошился Гришмановский. — Я же тебе категорически запретил вставать!

— Мне уже легче, — слабо улыбнулась Валя. — Вы ушли, одной лежать надоело. Вот взгляну на вас, хлебну глоток свежего воздуха и лягу…

— Нельзя тебе! — воскликнул не на шутку встревоженный Гришмановский. — Сейчас же в постель!..

Странные сложились между ними отношения. Поначалу Гришмановский ничего, кроме жалости, к девушке не испытывал. Когда уговаривал отступать вместе, думал: без защиты пропадет. Но шли дни, и его отношение к Вале стало постепенно меняться. Афанасий Васильевич по-прежнему держался с медсестрой подчеркнуто строго, ничего лишнего себе не позволял, но в глубине души стал испытывать к ней какое-то особое расположение. Заметил, что смотрит на девушку с нежностью. Так захотелось приласкать ее, прижать к груди.

С начала войны он не знал близости с женщиной и, как мужик вполне здоровый, горячий, уже ощущал по ночам тайное томление. Но Валя была просто доброй подружкой, а он для нее оставался старшим, умудренным жизнью товарищем, которого девушка беспрекословно слушалась. Афанасий Васильевич заботился о Вале, старался облегчить ей жизнь, помогал скрашивать неудобства военного быта. Но жизнь брала свое, и обстоятельства тому способствовали. Они жили в одной избе, и дома и в госпитале были почти все время рядом. Валя становилась необходимой, однако Афанасий Васильевич и мысли не допускал, что отношения могут измениться. Первый шаг сделала Валя.

Однажды поздним вечером оба сидели у него и пили чай, отдыхая после напряженного госпитального дня. И вдруг Валя спросила:

— Где ваша семья, Афанасий Васильевич?

— Понятия не имею, — признался Гришмановский, несколько удивленный вопросом. — Потерял все концы. Жена уехала из Морши с первым эшелоном.

— И вас бросила? — изумилась Валя.

— Что значит бросила? — возразил Гришмановский. — Женам офицеров помогали эвакуироваться. Оставаться смысла не имело.

Валя посмотрела на него задумчиво. Синие глаза, от которых он порой не мог оторвать взгляда, подернулись грустью.

— Я бы ни за что не уехала, — тихо сказала она. — Коли муж люб, можно ли его бросать…

— Так война, — объяснил он. — Понимаешь, война — дело мужское. Место женщины в тылу. Да и приказ был…

— Какой может быть приказ, — отмахнулась Валя, и глаза ее потемнели. — Жене всегда дело на фронте найдется, если она того пожелает.

— У моей жены не было медицинского образования, — возразил Гришмановский не очень уверенно.

Валя ответила не сразу. Обхватив плечи руками, словно внезапно озябнув, она убежденно сказала:

— Вы зря жинку свою защищаете. Ничего, кроме желания, не требуется, чтобы стать нянечкой либо санитаркой.

— Ты права в главном, Валюша, — решился на откровенность Гришмановский. — Мы с женой последний год неладно жили. Разные оказались, вот и разъехались, как только беда пришла.

— О чем же тогда жалеть? — спросила Валя, заглядывая собеседнику в лицо. — Вы теперь, можно считать, свободны от всех обязательств.

Гришмановский покосился на девушку с недоумением.

— Это ничего не меняет. Война не разбирает, женат ты, холост или вдовец, — всех уравнивает перед Богом и судьбой…

Они еще долго сидели молча, забыв об остывшем чае. Потом Валя встала и вышла из комнаты какая-то притихшая, ни слова не сказав на прощание. А он долго не мог заснуть, ощущая непонятное волнение.

Ночью, перед самым рассветом, Валя пришла к нему и скользнула под одеяло. А он, обняв ее удивительно нежное и вместе с тем упругое тело, вдруг понял, как дорого ему это маленькое хрупкое существо, за которое он отныне в любой момент готов отдать жизнь…

Гришмановский обнял Валюшу за плечи, увел в избу и уложил в постель, подоткнув со всех сторон одеяло.

— Мне пора идти, Голубка. Ты уж лежи смирно да поскорей выздоравливай. Неизвестно, что предстоит нам в ближайшее время…

Еще издали моряк увидел бегущую ему навстречу Горунович.

— Беда, Афанасий Васильевич! — закричала она. — Хлопцев наших пострелять хотят!

— Каких хлопцев?

— Тех, что в железнодорожной команде работают на станции. Им по четырнадцать-пятнадцать годков, а за старшего в команде Ваня Глядченко. Да вы его знаете…

— Глядченко? Какой он из себя?

— Чернявый такой, мордатый. Волосы на голове дыбом торчат. Ваня с Гладуном, мужем моим, раненых возил на арбе из Артемовки. А потом убитых хоронил…

— Что он натворил? За что ребят к стенке хотят поставить?

— Ох Афанасий Васильевич, они ж еще дети. Нашли на свалке футбольный мяч и ну его гонять.

— За это не стали бы расстреливать. Что еще?

— Тут такое совпадение: партизаны под Морозовкой путь порушили. Фашисты и подумали, что это работа хлопцев. Мол, радуются делу рук своих… Миленький, Афанасий Васильевич, никто с немцами объяснится не может, а вы по-ихнему умеете. Попробуйте коменданта уговорить…

Черта с два их уломаешь, угрюмо подумал Гришмановский. Еще чего доброго самого под расстрел подведут как пособника. Но ребят спасать надо. Может, объяснить коменданту, что истребление молодой рабочей силы не в интересах рейха?

— Хорошо, Евдокия Степановна, я попробую, — хмуро сказал Гришмановский. — Вы вот что, пробегите по дворам, соберите продуктов побольше — солений, сала, яиц. И обязательно самогону!

— О Господи, как же я раньше не додумалась. Подкупить их надо! — воскликнула Горунович. — Немцы страсть как до горилки охочи!

— Тогда действуйте, Евдокия Степановна, — поторопил Гришмановский. — Я пошел на станцию. Смотрите, чтобы гостинцы не запоздали…

В приемной начальника станции, куда стремительно, широко распахнув двери, вошел человек в черной флотской шинели, сидел дежурный офицер. Он уставился на непрошеного посетителя и грозно спросил:

— Кто такой? Что нужно?

— Яс визитом к коменданту, — заявил моряк и, не дожидаясь разрешения, прошел в начальственный кабинет.

С комендантом Гришмановский уже встречался. Тот приходил в госпиталь в сопровождении двух солдат проверять, нет ли среди раненых комиссаров и евреев. Афанасий Васильевич заверил его, что таковых в подведомственном ему лечебном учреждении не имеется. Офицер не очень-то поверил, но спорить не стал. Полицейские функции в его обязанности не входили, и комендант, очевидно, посчитал ниже своего достоинства опускаться до расследования.

— Какая нужда привела вас ко мне, герр доктор? — недовольный вторжением, спросил комендант.

— Я пришел просить вашего снисхождения к ребятам из рабочей бригады, герр обер-лейтенант. — Он сразу заметил новенькую звездочку на погонах коменданта и не преминул польстить.

— Партизанен? — нахмурился комендант. — Враги рейха должны быть уничтожены. Они сейчас копают себе могилу.

— Какие же они враги? — как можно беспечнее сказал Гришмановский.

— Они совершили диверсию!

— Не они, точно знаю. Хлопчики во время диверсии мяч гоняли у всех на виду…

Но комендант стоял на своем. Наверх уже доложили, что партизан, совершивших диверсию, поймали. И сколько Гришмановский ни убеждал, что расстрел украинских жителей противоречит интересам рейха и указаниям гауляйтера Коха, тот на уговоры не поддавался.

Обер-лейтенант уже начал выходить из себя, но тут появилась спасительница в лице Анны Андреевны Лукаш. В ее руках была огромная корзина.

— Вовремя явились, Анна Андреевна. Избавили меня от смерти неминучей, — шепнул ей Гришмановский и снова повернулся к коменданту: — Благодарные жители села шлют вам небольшой презент, герр обер-лейтенант.

Эффектным жестом он откинул прикрывающий корзину платок. Оттуда выглянула трехлитровая бутыль с самогоном, окруженная яблоками, грушами, помидорами.

Комендант при виде бело-розового кусища сала невольно заулыбался.

— Гут! — кивнул он. — Вам нельзя отказать в сообразительности, герр доктор. Вы сами видели ребят, играющих в мяч? Сами лично?

— Так точно, герр обер-лейтенант, — отчеканил Гришмановский со всей убедительностью, на которую был способен. — Не буду же я вас обманывать!

— Хорошо, пусть будет так, — согласился комендант. Повернувшись к дежурному офицеру, приказал привести арестованных. Пусть больше не роют себе могилу, казнь отменяется. И, обратившись к Гришмановскому, жестко заключил: — Отпускаю футболистов под вашу личную ответственность, герр доктор. Если они будут замечены в нарушении дисциплины, голову теряете вы!

Гришмановский не опустил глаз, хотя внутри у него так и захолонуло. Он снова, в который раз, шел по лезвию ножа. Сегодня, кажется, пронесло.

— Премного благодарен за доверие, герр обер-лейтенант. Всю ответственность я беру на себя. Обещаю, ничего подобного больше не повторится.

Вечером следующего дня, вызвав к себе главного виновника переполоха Ивана Глядченко, Гришмановский зажал его в углу и твердо сказал:

— Не вздумай баловать, Иван. Понял?.. Не занимайся самодеятельностью. Я отвечаю за раненых. Под монастырь не только меня, слишком многих можешь подвести.

— Мы ущерб врагу нанесли. Хотели как лучше, — смущенно пробормотал парень.

— Все надо делать с умом, хлопец, — укорил Афанасий Васильевич. — Если уж подался в диверсанты, соблюдай осторожность. И не попадайся!..