Село милосердия

5. ПОЛЕ СМЕРТИ

Еще днем по селу прошел слух, что за хутором на болотах, где двое суток гремел бой, осталось лежать иного раненых красноармейцев. Соседка Ольги Комащенко, прибежавшая из Артемовки, плача и причитая, сообщила:

— Там хлопчики лежат покалеченные без помощи. Да и откуда та помощь явится?

— Как «откуда»? А мы на что? Там ведь свои лежат! — крикнула Ольга.

Набросив на плечи платок, она побежала к Варваре Соляник. Та сызмальства отчаянной была. Когда-то на спор одна на кладбище ходила. Да и под обстрелом побывала, когда работала на строительстве оборонительных сооружений под Киевом. К тому же Варвара, как и Ольга, окончила до войны курсы сандружинниц, организованные сельским фельдшером, и понимала, как с ранеными обращаться.

Соляник уже знала о случившемся под Артемовкой и встретила Ольгу сурово.

— Меня агитировать не надо! — отрезала. — Я уже собираюсь и девчат из соседних домов предупредила. Народу потребуется много. А ты сгоняй к фельдшеру за инструкциями.

— А если немцы туда нагрянут? — с опаской заметила Комащенко. — Они нам, как тем курам, головы поотрывают.

— А мы осторожно пойдем, задами…

— Все равно боязно…

У бригадирши сердце замирало от страха, но жалость пересиливала. Люди лежат беспомощные, кровью истекают, в беспамятстве. Помочь им — первейшее бабье дело. Особенно тех, которые основу медицинской науки у Горуновичихи целый год в сандружине изучали.

Горуновичиха, так девчата называли единственного медика в селе, фельдшера Евдокию Степановну Горунович, не была коренной жительницей Кулакова. Приехала она сюда из Белоруссии с сыном и мужем, по профессии землемером, которого вскоре похоронила.

Евдокия бессменно заведовала медпунктом. Под ее началом еще до войны в селе была создана сандружина Красного Креста, объединившая, как говорила Катя Пащенко, «двадцать душ полоненных девчат». «Заместо того, чтоб на вечерницах время проводить, — добавляла она, — фельдшерские мудрости познаемо…»

Заскочив на минуту в медпункт, Ольга не застала Евдокию Степановну: та была, как обычно, на вызове. Оставив записку, чтобы фельдшер с остальными девчатами их догоняла, решила — нечего мешкать. День хоть и клонится к вечеру, но до Артемовки рукой подать. А в компании с Варварой не так страшно…

— Господи, и куда ж мы с тобой лезем-то, — вырвалось у Ольги. — Что нам больше всех надо?..

— Да не одним нам, — возразила Варвара. — У Кати Конченко дитя малое, а все одно собирается.

— Какая Катя? Та, что недавно Пащенкой была?

— Она. Сказала: пять братьев воюют да муж… Кто знает, может, своих кого найду. Мало ли мужиков с нашего села да с округи воюют. А коли не местные, все равно живой живому пособлять обязан.

— Не срами меня, Варя, — махнула рукой Ольга. — У самой сердце плачет.

В тот день, 20 сентября, как и в предыдущий, люди в поле не выходили. Какая уж тут работа, когда кругом пальба. Залетел шальной снаряд на улицу, и два дома, как корова языком, огнем слизнуло. Жители в погреба попрятались — надежнее места в деревне не найти…

Не успели девчата отойти от села на полкилометра, как сзади заурчали моторы. Оглянулись и обмерли. Катят по дороге мотоциклы с колясками. На каждом по два немца в касках кричат, хохочут. Рукава засучили, словно на живодерню собрались. И пулемет спереди торчит. Еле успели в кювет сигануть, благо болото тут вплотную к дороге подходит, и осока растет чуть не в человеческий рост.

Моторы давно затихли вдали, а напуганные девчата все еще не решались выйти из укрытия. А когда выбрались на дорогу, увидели Ульяну Хобту и Ганну Лукаш. В селе жили две Ганны, и обе, хоть и не родственницы, носили одну фамилию. Поэтому ту, что сейчас отправилась со всеми в поле, а она была посолиднее, девчата называли Ганной Семеновной.

— Добре, что встретились, — обрадовалась Ульяна, обнимая Варвару. — Гуртом сподручнее… А нас Лаврентий Гаврилович послал. Ступайте, говорит, девчата, к раненым на подмогу.

— Горуновичиха тоже с ним по хатам бегает, сандружину скликает, — добавила Ганна. Она испытывала к фельдшерице особую благодарность и искреннюю привязанность за постоянную медицинскую помощь ее детям.

Ганна Семеновна была старше своих подружек, давно вышла замуж. Невысокая, круглолицая, плотная, она славилась сильным характером и даже ходила как-то размашисто, по-мужски, а голос был зычный, грубоватый.

— Тебя-то куда понесло? — упрекнула Ольга.

— С мамой моей сговорилась, что ли? — всплеснула руками Ганна. — Она тоже за подол хватала.

— Трое деток… А коли с тобою что случится? Не по ягоды идем, Ганна Семеновна.

— Не нагоняй страху, — сердито отрезала Лукаш. — Пошли быстрее.

Хутор Артемовка состоял из двух десятков хатенок, образовавших единственную улицу. Дворы задами выходили в поле, слева упиравшееся в железнодорожное полотно. Тут пролегала ветка Киев — Харьков.

Перед глазами девчат открылась жуткая картина. Впереди, насколько хватало глаз, дымясь, лежала перепаханная снарядами земля. Вывороченная наизнанку, она почернела, разверзлась воронками. И на той земле валялись солдаты в самых нелепых позах, трупы лошадей, покореженные орудия, полуобгоревшие машины, мотоциклы, разбитые повозки, сожженные танки и бронетранспортеры…

Пораженные, стояли на краю поля девчата. Тут и бывалые люди растерялись бы, не сразу сообразив, с чего начать. А они, молодые, красивые, жизнерадостные, впервые вплотную столкнулись с тем чудовищным, беспощадным, что зовется войной.

Из-за кустов вдруг донесся стон; в другой стороне послышался высокий протяжный голос. Варвара и Ольга бросились на зов и увидели красноармейца с вывернутыми под неестественным углом ногами. Глаза его были закрыты, губы закушены до крови.

— Ой лышенько, что делать? — запричитала Ольга. — Его с места тронуть нельзя…

— Шины давай, — решилась наконец действовать Варвара. — Я помню, как надо те шины накладывать. А сверху забинтуем. У тебя в сумке йод есть?

— Трохи осталось, что Горуновичиха давала…

Ульяна с Ганной, прижимаясь друг к другу, пошли наугад в другую сторону и тоже обнаружили раненого. Красноармеец полулежал в воронке. Нижняя часть лица — сплошная рана, едва затянутая бурой коркой запекшейся крови. Зрелище было настолько ужасающим, что девчата в испуге отпрянули. Первой пришла в себя Ганна.

— Для чего пришли? В гляделки играть? — прикрикнула она. — Перевязывать будем.

— Мамоньки, сколько ж тут бинтов потребно, — прошептала Ульяна. Она никак не могла унять дрожь.

— И то правда. У Горуновичихи всех медикаментов — на десяток человек. Ты вот что, Улька, пойди пошукай, — распорядилась более решительная Ганна. — Бачишь машину с червовым крестом? В ней погляди.

То и дело поминаемая девчатами Горунович была в этот момент тоже на подходе к Артемовне. С ней шли четыре сан-дружинницы и Билык.

Директор школы и фельдшерица были не просто знакомы. Горунович, вдовствующая несколько лет, вышла замуж за учителя Ивана Степановича Гладуна, давнего приятеля директора. Поженились они по любви, но, поскольку были не венчаны, на селе о них говорили: сошлись. Билык часто бывал у них в доме. А жила фельдшерица с мужем и сыном в той же избе, где размещался медпункт. Хата была казенной, данной ей сельсоветом. Принадлежала она прежде Ефрему Комащенко, мужику не слишком зажиточному, но, как говорили в Кулакове, справному и потому, очевидно, попавшему в лихие годы под раскулачивание. Дом был просторный, в несколько комнат, однако пол земляной, крыша соломенная.

Повидав на своем веку много горя и страданий, Горунович тем не менее в свои тридцать семь лет не огрубела, остро переживала чужую беду и по-бабьи жалела людей. Только профессиональная выдержка, выработанная годами и жизненным опытом, заставляла ее быть сдержанной, что нередко воспринималось окружающими как черствость.

Когда Билык в полдень пришел в медпункт, Евдокия Степановна уже готовилась к выходу. Она собрала бинты, разрезала на полосы всю имеющуюся в наличии марлю, комплектовала походные аптечки.

— Яс вами пойду, — сказал Билык.

— Пока повременим, Лаврентий Гаврилович, — отозвалась Горунович. — Там еще стреляют. Девчата побоятся.

— А санитарки на фронте? Они из другого теста сделаны?

— Так они ж на передовой…

— И у нас теперь самая что ни на есть передовая, — сухо сказал он. — Враг пришел к нам в дом… Собирайте народ. Уверен, никто не откажется.

И Горунович, отбросив сомнения, побежала по хатам. Билык как в воду глядел: девчата, ее сандружинницы, откликнулись немедленно. Софья Батюк, степенная властная чернобровая красавица, знавшая себе цену, строго сказала:

— За мной не заржавеет. Я враз. Остальных скликайте, Степановна.

А тезка ее Софья Дворник, пообещав прибыть к месту сбора через час, добавила, озорно сверкнув глазами:

— Когда будем молодых хлопчиков бинтовать, так мне чтоб самого гарного отдали…

Она была веселой, жизнерадостной, бойкой на язык толстушкой. На зависть подружкам носила красивые подаренные матерью позолоченные сережки. Та за последний год, получив в звене высокий урожай свеклы, хорошо заработала. Вот и решила порадовать любимую дочку. Будучи на совещании в области, купила ей сережки, каких в селе не было ни у кого.

Услышав слова Софьи Дворник, строгая Лида Пащенко, тряхнув пышными белокурыми волосами, гневно прикрикнула:

— Голодной куме хлеб на уме. Про что думаешь? Нашла время шуры-муры заводить!

— Смех делу не помеха, — обиделась Софья.

— Хватит браниться, девчата, — остановила их Горунович. — Разбирайте поскорее медикаменты и перевязочные средства. Там нас, может, ждут не дождутся, а вы по-пустому сцепились. Приспело время мою науку на практике применить…

Уже за околицей сандружинниц нагнала Ирина Расич. Соседи звали ее Расичкой, добавляя при этом: «Та, что в куркульской хате живет…» Маленького росточка, тонкая, она

смотрелась подростком, хотя на самом деле была значительно старше многих своих подруг. Ирина давно вышла замуж, успела родить и похоронить ребенка. Муж ее был единственным в Кучакове сапожником, ценнейшим для села специалистом. У него шили выходную обувь для деревенских праздников, а в таких случаях даже прижимистые мужики не скупятся; о бабах и говорить нечего. Сапожник был человек состоятельный, построил возле сельмага в самом центре села просторную хату, которую сразу окрестили куркульской, и привел сюда молодую жену. Только недолгим было их счастье. Уже в июне Расича призвали в армию… Ирина одна из первых в Кучакове получила похоронку.

На окраине Артемовки вновь прибывшие встретили Варвару Соляник.

— Ой девоньки, что творится, — заголосила она. — Раненые по всему полю раскиданы. Иные так ослабли, что голоса не подают…

Варвару окружили, начали тормошить, расспрашивать, но Горунович решительно вмешалась.

— Кончайте болтать! — сказала властно. — Раскудахтались. Тут не посиделки. Раненых ищите под каждым кустом, за каждой кочкой. Укладывайте на шинели и волоком… Сейчас укажу, куда сносить.

Фельдшерицу окликнула Ульяна Хобта:

— Тут один дюже тяжелый, Евдокия Степановна. Боимся подступиться…

При виде красноармейца с ранением в челюсть Горунович стало не по себе. С таким она прежде не встречалась. Однако виду не подала. Если заметят, что фельдшер дрогнула, что спрашивать с девчат? Привычно раскрыв санитарную сумку, она начала обрабатывать рану.

— Слышь, Степановна? На том конце поля наши хлопцы, пленные солдаты, убитых собирают…

— Сама видела? — всполошилась Горунович.

— Сама… Хлопчики все оборванные, смотреть страшно! Одних к силосной яме тянут. Там, видать, мертвых складывают; остальных волокут в колхозный сарай…

— И сколько их там, пленных наших?

— Небогато, десятка два. А возле них — немцы с автоматами. Подгоняют, в спины дулом тычут да ругаются…

Горунович задумалась. Ярко-синие глаза ее потускнели. На душе стало тревожно. По всему видно, фашисты распорядились очистить поле от раненых и убитых. В первую очередь выносят, конечно, своих… Но кто знает, как они отнесутся к тому, что на помощь красноармейцам пришли сельчане. Их никто не звал, и это может немцам не понравиться. Вдруг явятся сюда… Она боялась даже подумать о том, что может случиться. Девчата ведь пошли по ее да еще Лаврентия Гавриловича зову…

Горунович вдруг отчетливо поняла, какую страшную взвалила на себя ответственность. А вправе ли была это делать? Скажи она сейчас, что надо уходить, — через минуту здесь никого не будет. Но как бросить людей, нуждающихся в помощи?

Перепуганные девчата окружили ее. Они притихли, ждали, что скажет Горунович. Но тут неожиданно резко заговорила Ольга Комащенко:

— Мы тут по доброй воле. Или не так, девчата? Будем продолжать.

И девчата, словно до сих пор им не хватало уверенности, загалдели:

— Нам ли пугаться?

— Что они, те немцы, с нами сделают?

— Разве ж мы не дома!..

Горунович изумленно глядела на своих всегда послушных подопечных.

— Тихо, девчата, — остановила она их. — Вы… — голос предательски дрогнул. — Вот что я вам скажу: немцы нас тоже давно увидели. Раз до сих пор не явились, значит, вроде признали и нас могильщиками. Давайте работать. Работа любой страх одолеет!

Быстро наступал вечер. Сумерки окутывали поле, постепенно скрывая следы войны. Потонули в темноте воронки. Изрытая снарядами дорога вытянулась в ровную ленту, и было уже не разглядеть по сторонам ни изуродованных машин, ни разбитых пушек. Душная, сырая, пропитанная запахами пороха и крови ночь опустилась на землю.

Горунович подошла к Билыку.

— Мы, наверное, тут останемся, Лаврентий Гаврилович. Как-нибудь до рассвета перекантуемся. Рискованно ходить туда-сюда. А вы поспешайте домой, с утра пораньше надо людей поднимать да раненых забирать отсюда.

— Согласен, Евдокия Степановна. В Артемовке не разместишься, а у нас все-таки без малого двести дворов… Ты только, голубушка, девчат береги. Дежурную на ночь оставь. От фашистов добра не жди, — сказал Билык на прощание.

— Знаю, — так же тихо, чтобы никто не услышал, отозвалась она. — Но сами ж говорили: мобилизованные мы теперь, хоть и у себя дома…

Пока Билык добирался до Кулакова, время перевалило за полночь. До рассвета оставалось четыре часа, можно бы и вздремнуть. Но сон не шел. Одолеваемый тревожными мыслями, Лаврентий Гаврилович ворочался с боку на бок. «Как жить дальше? — думал он. — Красная Армия, конечно, вернется, только когда? Возможно, пройдут недели, месяцы, и немыслимо все это время сидеть, сложа руки, в ожидании, пока кто-то ценой своей жизни добудет победу над врагом…»

Потом он стал думать о раненых. Привезут их завтра в село. А где разместить? Чем накормить? Где добыть медикаменты? И, главное, как уберечь от опасности?.. Конечно, немцы тоже разные. Есть среди них убийцы, грабители, но есть и обычные люди — рабочие, крестьяне. И пусть они одурманены Гитлером, что-то же человеческое в них должно было сохраниться…

Следом за армейскими частями придут, конечно, жандармерия, гестапо — Билык уже читал об этом в газетах. От них пощады не жди. Но для создания администрации на оккупированной территории нужно время. Да и Кучаково — село глухое, окруженное болотами. До него не сразу доберешься. Значит, некоторый срок есть… Знать бы только, сколько его отпущено. И что нужно для того, чтобы скорее поставить раненых на ноги?

Не находя ответа на мучившие его вопросы, Лаврентий Гаврилович испытывал полную беспомощность. То ему казалось, что надо организовать вооруженную охрану и, если немцы нагрянут, дать бой; то думал о том, как понадежнее всех спрятать, чтоб не нашли, даже если возьмутся искать.

Под утро, так и не сомкнув глаз, Билык встал, открыл окно. Ему представилось, как по проходившей мимо дома дороге поутру заскрипят телеги. Первым, конечно, двинется Родион Павлович Пащенко. Бухгалтер — человек долга, пользуется у колхозников заслуженным авторитетом и от общего дела никогда не отставал. За ним другие потянутся. Григорий Дорофеевич Литвиненко, например. Он хоть из рабочего класса, стрелочником служит, но с лошадьми управляется, как заправский кучер. Определенно поедут братья Томилины. И Василий, и Демьян мужики безотказные. На что Василий инвалид (ключица сломана, и рука плохо двигается), а попросит кто помочь, всегда пожалуйста. Такие печи кладет — на век хватает.

Лаврентий Гаврилович поежился, почувствовал прохладу. Выпала роса, значит, скоро утро, подумал он и мысленно вернулся к людям. Олексиенко! Как же он его позабыл? У деда и лошадь есть, и ко всякому риску его, как магнитом, неудержимо тянет. Храбрый, рассказывают, солдат был в свое время и до сих пор отвагу не растерял…

Как ни странно, а может, наоборот, закономерно, однако, не дожидаясь клича, мужики в селе стихийно готовились выехать с рассветом в Артемовку. После ужина к Дворнику зашел живший неподалеку старинный приятель Александр Илькович Лукаш.

— Ты, сосед, как считаешь, ехать нам до Артемовки своим пособить или нет? — спросил он осторожно. Был Лукаш мужик основательный, спешки ни в разговоре, ни в деле не терпел.

Василий Ерофеевич хитро прищурился:

— А у тебя на то своя думка имеется?

Александр Илькович пригладил пышные усы, кашлянул для солидности и басовито произнес:

— Как не быть? Я так разумию; следует двинуть пораньше.

Дворник, любивший подшутить над приятелем, с нарочитой опаской произнес:

— Между прочим, там мины раскиданы. Как бабахнет — волов твоих вмиг раскидает.

— Что волы? Худоба и есть худоба, — резонно возразил Лукаш. — Там червоноармейцы животы свои кладут, в ты — волы…

Василий Ерофеевич переглянулся с женой. Они-то уже раньше обо всем переговорили и пришли к единому мнению, что ехать совершенно необходимо. Так что Лукаш ломился в открытые ворота.

— Ты не серчай, Александр Илькович, — примирительно сказала Евдокия Михайловна. — Мы тоже так решили.

— Тогда ты свой пожарный инвентарь скинь да соломой не забудь возы притрусить, — сказал Лукаш Дворнику.

— Так и сделаем, — согласился Дворник. Не хотелось обижать друга, и потому Василий Ерофеевич не стал объяснять, что еще засветло вместе с Ваней освободил повозки от лишнего имущества. Но Евдокия Михайловна, не сдержавшись, улыбнулась. Муж с сыном часа два возились возле бочек и насосов, отвинчивая и стаскивая их в сарай.

— Прощевай! — сердито буркнул Александр Илькович. — Распустил ты свою жинку. Подумаешь, велика птаха — звеньевая, пятисотница!.. Негоже бабе в мужской разговор встревать!

С трудом успокоив расходившегося приятеля, Дворник условился с ним выехать из села в шесть часов. С тем Лукаш и ушел, намереваясь по дороге зайти еще к брату Трофиму, потому как любое дело вдвоем вершить сподручней.

Задав сено корове, Дворник разделся и лег. Взяв по привычке газету, хоть и десятидневной давности, он стал неторопливо, в который уж раз, просматривать ее от корки до корки.

«В Театре имени Тараса Шевченко прошла очередная премьера Украинского музыкально-драматического театра “Лимеривна” Панаса Мирного», — прочел он и горько усмехнулся. Теперь по театру небось германцы шастают, свои пьески показывают. Среди них, может, и тот жирный бауэр, на которого Дворник вынужден был работать в германском плену еще в первую империалистическую. А не он, так его сыновья. Радуются, сволочуги. Ну да недолго им веселиться. Недаром же пишут, что наши нынче Берлин бомбили.

Василий Ерофеевич перевернул страницу:

«Трудящиеся собирают теплые вещи для бойцов…» Верно. У них в селе тоже собирали. Всем миром тащили кто фуфайку, кто валенцы, а кто и тулуп. Жалко, конечно, отдавать свое, горбом нажитое, но разве ж народ не понимает, что солдату на снегу в окопе теплая одежда, что жизнь…

«Среди трактористов на селе развернулось движение двух-сотников». И такое было. Ребята из МТС на колхозных полях по двести процентов нормы за день вырабатывали. Да и бабоньки шибко нажимали, чтобы, значит, скорее хлеб убрать да озимые засеять. Кому только теперь все это добро достанется?

«В дружинах Осовиахима изучают военное дело», — попался на глаза заголовок, набранный крупным шрифтом. И Василий Ерофеевич подумал, что вся информация идет еще из той, прошлой жизни, хоть уже и не мирной, но привычной. Теперь она кончилась. Пришел на Украину германец, наступила недобрая година. Вот тут и зарыт главный вопрос: можно ли жить под германцем?..

В глубине души Василий Ерофеевич сознавал: жить нужно по-прежнему честно — это и есть главное. Чтобы не стыдно было потом людям в глаза смотреть. А уж что делать — обстановка подскажет.

Евдокия Михайловна, возившаяся у печи, гремела горшками. Было далеко за полночь. Иванко, спавший на печи, давно досматривал третий сон. А Софьи нет, ушла куда-то с девчатами. Но это не очень беспокоило Дворника. Дочь давно стала самостоятельной. Наверное, у подружки заночевала.

— Ты скоро, жена? — спросил он. — Час поздний, пора отдыхать!

— Сейчас, — отозвалась та и, громыхнув еще раз ухватом, вошла в комнату. — Гасить свет или нет?..

Задуть лампу она не успела. В окно, выходящее на огороды, легонько стукнули. Василий Ерофеевич встревоженно вскинулся. Кого нелегкая принесла? Время для гостевания неподходящее. И ежели кто пришел на ночь глядя, то определенно с бедой.

Стук повторился. Евдокия Михайловна накинула на плечи платок и пошла к двери. Прежде чем отодвинуть засов, спросила, кто там.

— Свои, — послышался мужской голос. — Отворите, люди добрые!

Опасливо приоткрыв дверь, Евдокия Михайловна отпрянула и едва не уронила лампу, которую держала над головой. В дверь ввалился высокого роста человек, весь сверху донизу в болотной грязи. На голове его каким-то чудом держалась сплюснутая офицерская фуражка. Лицо заострилось. Щека рассечена, и на ней запеклась кровь.

— Не пугайтесь, ради Бога! Свой я, артиллерист, под Артемовкой в бою был, — с трудом выговаривая слова, пробормотал вошедший. — Попить бы…

Женщина метнулась в кухню, набрала в ковшик воды, дрожащей рукой подала незнакомцу. Тот пил торопливо, захлебываясь. А Евдокия Михайловна стояла рядом и жалостливо глядела на изможденного, смертельно уставшего парня.

В коридор вышел Василий Ерофеевич. Окинул пришельца взглядом и все понял.

— Повечерять собери, жена, — коротко сказал он и, повернувшись к ночному гостю, добавил: — Заходи, будь ласков. В хате расскажешь, в чем нужда.

— За деревней раненых полно. Живые… Еще живые. Погибнут люди! — отрывисто заговорил Крутских, ибо это был он.

Когда взрывная волна отшвырнула его на болото, младший лейтенант потерял сознание. Сколько продолжалось забытье, он не помнил, очнулся в темноте. Сквозь прорехи в облаках выглядывали звезды… Он попытался приподняться и застонал от боли. Затылок разламывало, плечи одеревенели, спина, словно чугунная, не гнулась. Перед глазами все плыло, к горлу подкатывала тошнота.

Собравшись с силами, Крутских с немалым трудом выполз на пустынную дорогу. Пошатываясь, встал. Звезды то тускнели и расплывались, то становились радужно крупными, яркими. Он сделал шаг, другой, покачиваясь от слабости. Колени не слушались, подгибались. Хотелось лечь и снова забыться, но он пересилил себя. Пошел медленно, осторожно. Неожиданно споткнулся и упал на лежащего поперек дороги человека. Ощупал: руки стали липкими от крови. Приложил ухо к груди — сердце стучит… Сделав невероятное усилие, младший лейтенант поднялся и тут же услышал чей-то стон, чей-то вскрик…

«Сколько их? — с отчаянием подумал Крутских. — Может, и мои солдаты здесь? Помочь, немедленно помочь! Нужно найти людей, сам не управлюсь. Должны же быть поблизости жители?»

На хуторе стояла глухая тишина. Никаких признаков жизни. Даже лая собак не слышно. Крутских толкнулся в ближайшую хату пусто, в соседнюю — никого. Пошатываясь, вышел за околицу и медленно побрел по дороге. Им владело сейчас единственное желание — встретить хоть кого-нибудь. Не могли же все попрятаться, уйти, погибнуть!

Свет мелькнул внезапно — впереди, у самой земли. Даже не сразу поверилось в удачу. Может, галлюцинация? Он закрыл глаза, открыл — огонек продолжал гореть, манил, притягивал к себе, и Крутских, отбросив осторожность, пошел на мерцающую в ночи точку, все убыстряя шаг. Последние метры он почти бежал, с трудом удерживая равновесие, пока не наткнулся на изгородь. Перед ним оказалась хата с высокой крутой крышей. Крайнее оконце ее было освещено…

Пока Крутских ел, жадно глотая поданную Евдокией Михайловной заправленную салом картошку, Дворник, сидевший напротив, в упор разглядывал ночного пришельца. Глаза красные, припухшие, под ними темные круги, а ведь совсем молод, едва за двадцать перевалило. Руки дрожат, как в лихорадке. Видя, что парень все время порывается что-то сказать, он жестом останавливал его, приговаривая:

— Подкрепись, поговорим потом… Да не бойся, у своих ты. А насчет раненых мы уже знаем. Чуть рассветет — поедем.

— Нельзя ждать! — воскликнул Крутских. — Там же бойцы кровью истекают!

— Не агитируй, хлопец. Мы и сами с разумением. Только в темноте поисками заниматься толку мало. Кого во мраке сыщешь? Сейчас ложись, немного поспи…

Через пару часов Василий Ерофеевич выглянул в окно и решительно поднялся. Он разбудил сына, велел запрягать лошадей.

— Ты Ваню не брал бы, а? — попросила Евдокия Михайловна. — Мал он на раненых глядеть. Лучше я пойду…

— Нет, жена, по мирному времени он бы еще в маленьких ходил, а сейчас детство кончилось. Мужик он, пусть ко всему привыкает. А у тебя тут других забот полно. Поесть наготовь, да поболее.

— А где людей разместим? Не на один ведь день? — спросил Крутских.

— Ты прав, служивый, — отозвался Василий Ерофеевич, — квартирование — важный вопрос. Не занять ли нам детский сад? Он тут близко…

— Вот это дело!

— Так и поступим. Слушай меня, жена, — беря из рук сына вожжи, сказал Дворник, — детский сад отопри, соломой пол погуще притруси, чтоб, значит, людей не на голые доски класть… Ну, хозяйствуй!

Небо на востоке только чуть посветлело, когда со двора Василия Ерофеевича Дворника одна за другой выехали возы. Дребезжа и подпрыгивая на ухабах, они покатили по еще темной притихшей улице. За ними следом потянулись из села разномастные повозки и телеги.

Ехали братья Томилины и Лукаши со своими сыновьями. Поспешали Олексиенко с Гладуном. Горячили коней Родион Пащенко и Кирилл Заяц. Торопились Григорий Дорофеевич Литвиненко, Иван Прокофьевич Глядченко, Андрей Алексеевич Литус… Все, кто имел лошадей, быков или смог добыть их хотя бы на время у соседей, направлялись сейчас к Артемовке.

Опасность подстерегала на каждом шагу. Бой хоть и кончился, но то здесь, то там еще слышались одиночные выстрелы, — это уходили на восток, отстреливаясь, разрозненные группы красноармейцев. Можно было легко напороться на неразорвавшуюся мину, а то и просто угодить под случайную пулю. Да и встреча с вражеским патрулем не сулила ничего доброго: фашисты не стали бы разбираться, кто ты и зачем выбрался из дому в такую рань.

Но там, среди болот, погибали свои! Сельчане это понимали, потому и было в коллективном порыве нечто сильнее страха.