Село милосердия

4. НА ПРОРЫВ

Дорога была сплошь забита войсками. Между машинами, повозками и орудиями шли солдаты из разных частей, сведенные вместе страшной бедой отступления. Гражданских — мужчин, женщин с детьми, тащивших узлы, толкавших перед собой тачки с домашним скарбом, — было сравнительно немного.

Изможденные, давно небритые, почерневшие от грязи и копоти, бойцы устало брели по обочинам, обтекая движущийся судорожными рывками транспорт. Топот сотен ног и натужное дыхание людей сливались с фырканьем автомобилей, скрипом телег, звяканьем пустых котелков в вещмешках за спинами, треньканьем фляг и саперных лопаток, притороченных к поясам. Солдаты двигались молча. Ни оживленных разговоров, ни обычных походных шуточек, ни строевых песен. Обветренные губы скорбно поджаты. На лицах боль и мука. Пальцы крепко стискивают пропотевшие, в разводьях соли ремни винтовок. В них для красноармейцев, за последние дни видевших столько смертей, заключалась хоть какая-то надежность, так необходимая в этом зыбком, рушащемся мире. Когда в руках оружие, человек не беззащитен. Он боец, могущий постоять за себя, способный сражаться и бить врага.

На окраине Борисполя военных отделяли от гражданских и направляли в специально создаваемые пункты сбора. Здесь из тех, кто, с трудом оторвавшись от наседавших немцев, сумел уцелеть и отойти за Днепр, формировались сводные батальоны. Нередко это были хоть и поредевшие, но роты, батареи, по крайней мере считающие себя таковыми и потому более боеспособные; чаще — отдельные группы из различных полков всех родов войск — от пехоты до авиации; а больше всего одиночек…

Возле полуразрушенного завода, от которого остались трубы да обгорелые стены, взвод Якунина остановили патрули. Высокий и оттого, должно быть, сутулящийся капитан с перевязанной грязным бинтом головой устало спросил:

— Кто такие?

Рана явно мучила его, и капитан страдальчески морщился.

— Болит? — участливо спросил сердобольный Якунин.

— А ты как думал? — огрызнулся капитан, оглядывая его неприязненным взглядом. Розовощекое с голубыми простодушными глазами лицо Якунина не очень-то пришлось по душе старому вояке. Больно юн, на его взгляд, был этот аккуратненький, в новеньком обмундировании лейтенантик.

— Откуда? — спросил сердито.

— Четвертая дивизия НКВД. Батальон капитана Кермана.

— A-а, слыхал, — смягчился капитан. — Хорошо дрались.

Я с Керманом рядом воевал. А ваши вроде совсем недавно прошли.

— Мне поскорее их нужно догнать, — обрадовался Якунин.

Ему так хотелось попасть к своим. Быть вместе — это здорово! Капитан Керман — очень требовательный командир и человек замечательный. Он часто повторял: «Мы чекисты!», очевидно, оправдывая тем самым жесткость в отношении к подчиненным. Сейчас комбат, крест-накрест перетянутый скрипучими ремнями, непременно сказал бы своему взводному: «Почему опоздали? Я же установил срок!..» А Якунин стоял бы перед ним навытяжку и молчал. Как объяснить, что и вправду не могли. Дорога одна, на ней то и дело пробки.

Обойти нельзя: чуть в сторону — заболочено. От самого Днепра Якунин никому не давал передышки. Хоть и неловко подгонять людей, каждый из которых годится тебе в отцы, но что оставалось делать?

Обстановка была совершенно неясной. Слухи ходили разные, один нелепее другого. Говорили, дороги, мол, на восток перерезаны. Кое-кто уверял, будто своими глазами видел неподалеку немецких автоматчиков. Некоторые бодрились, утверждая, что фронт еще держится, и помощь близка.

На самом же деле 37-я армия, оборонявшая Киев и отошедшая за Днепр, к 20 сентября была уже не только окружена, а и расчленена в районе Барышевки. Советским войскам можно было вырваться, лишь пробив вражеское кольцо, становившееся все плотнее и плотнее. Пути отхода перекрывались реками Трубеж и Супой, по берегам которых немцы вкопали в землю танки и создали мощные оборонительные рубежи. Взломать их могла только артиллерия. Но орудий оставались считанные единицы, да и снарядов почти не было: все расстреляли в предыдущих тяжелых боях.

— Где ж своих-то найти? — повторил просьбу Якунин. — Мне капитан Керман приказал…

— Брось! — перебил капитан. — В этой кутерьме черт ногу сломит. Ты вот что, видишь слева дом под зеленой крышей? Дуй туда с хлопцами. Там вас и определят.

Однако до указанного места Якунин со своими людьми добраться не успел. Над городом появились фашистские самолеты. Один за другим они сваливались на крыло, входя в пике.

— Воздух! — крикнул кто-то.

Надсадно завыли бомбы. Якунин прыгнул в канаву, наполовину залитую водой. В следующий миг кругом загрохотало, все потонуло в дыму. Тяжелые разрывы вдавили Якунина в липкую жижу. Над головой полетели осколки штукатурки, кирпичи. Едкой известковой пылью забило рот. А бомбы продолжали рушить округу, и любая могла оказаться для каждого солдата последней.

Затем все стихло. Взревев напоследок моторами и сделав круг «почета» над дымившимся городом, «юнкерсы» взмыли в небо и безнаказанно удалились. Наступившая тишина оглушила, словно уши заткнули ватой.

Якунин выглянул из канавы. На месте дома с зеленой крышей — бесформенная гора камней, вокруг которой суетились красноармейцы, растаскивающие завалы. Мелькнула показавшаяся знакомой фигура: развернутые могучие плечи, крупная круглая, как шар, голова с оттопыренными ушами, широкие, словно сажей наведенные брови…

«Где я видел этого парня?» — подумал Якунин. А солдат тем временем ворочал пудовые камни.

— Сюда! Скорее! — крикнул он сновавшим с носилками санитарам. — Раненый под завалом. Командир!..

Якунин не ошибался. Иван Фесенко служил в 4-м Украинском полку имени Дзержинского. Где-то на военных дорогах они наверняка встречались. Выбравшись из канавы, Якунин, облепленный грязью, уже намеревался подойти к знакомому красноармейцу, как его громко и властно окликнули:

— Лейтенант, подойдите сюда!

Худющий майор в круглых очках оказался комиссаром полка НКВД.

— Становитесь во второй ряд! — приказал он, кивнув в сторону дома.

За стеной Якунин с удивлением обнаружил группу командиров. Тут были капитаны, лейтенанты, полковники, представители пехоты, артиллерии, авиации, даже моряки.

— У меня взвод, — попытался было объяснить Якунин. — Пусть неполный, но надо его собрать.

— Это мы и делаем, — пояснил майор. — Ставим всех в строй. Надеюсь, вы не возражаете, лейтенант?.. Пожалуйста, сюда!

— Есть! — козырнул Якунин и пошел к указанному месту. Фесенко между тем вместе с другими солдатами продолжал по распоряжению того же майора растаскивать образовавшиеся после бомбежки завалы.

Родом Иван был из Донбасса. Там погиб его отец, боровшийся за установление Советской власти. Фесенко-младший намеревался вначале, как и многие его сверстники, пойти в шахтеры, а жизнь распорядилась по-другому: отчим увез его в село. Но не лежала у Ивана к землеробству душа. Он долго искал свое дело, работал то в одном месте, то в другом, покуда не выбрал редкую для деревни профессию портного, или, как говорили у них, шва-ля. Ребята над ним подтрунивали: бабья, мол, специальность. Но и завидовали. Зарабатывал он хорошо, от заказчиков отбою не было, потому как шил Иван и зипуны, и армяки, и шубы. Да не просто шил, а по высшему разряду, с придумкой.

Когда в тридцать девятом Фесенко призвали в армию, то и тут пригодилось портняжье искусство. Его сразу же определили в полковую швейную мастерскую. Дел там было невпроворот. Он чинил обмундирование, кроил гимнастерки, шил брезентовые чехлы для машин и орудий.

Возможно, так и не выучился бы стрелять — огневой подготовкой с мастеровыми занимались редко, — не случись войны. Полк бросили на оборону Киева, и все тыловые подразделения пошли на передовую. Пришлось-таки Ивану Фесенко сменить портняжью иглу на винтовку. И тут оказалось, что у него твердая рука, редкое хладнокровие и меткий глаз — настоящие снайперские качества.

Послышалась команда: «Кончай работу! Строиться!..» Развернув карту, майор давал последние указания:

— Двигаемся по дороге на Харьков. Не исключено, что немцы ее уже перерезали. Будем пробиваться. Иного пути все равно нет!

Колонна сводного батальона двинулась по улице. Справа и слева горели подожженные фашистскими бомбами дома. Рядом со сгоревшими стояли белые мазанки, утопающие в садах. Выбивающийся из разукрашенных резными наличниками окон огонь казался ненастоящим. Разум отказывался понимать, почему все это приходится бросать. Шагая мимо, солдаты и командиры только стискивали зубы и опускали глаза.

Якунин кинул прощальный взгляд на горящие хатенки. Между ними метались испуганные женщины, подростки, спасая жалкий, годами нажитый скарб. А он, полный сил мужик, боец, ничем не мог им помочь. Дорого дал бы Якунин за то, чтобы сейчас, немедленно броситься в атаку и стрелять, стрелять, пока хватит патронов.

Вдали показались каменные казармы, принадлежавшие авиаторам. Они тоже горели. Огнем были охвачены и военный аэродром, расположенный за Борисполем, и длинные приземистые армейские склады, забитые всевозможным военным снаряжением. Из-за угла вывернули тягачи с зенитками. «Неужто те самые, что я пропустил через мост?» — обрадовался Якунин. Он поискал глазами ершистого политрука, но Чулкова нигде видно не было.

Комиссар, ведущий колонну сводного батальона, остановил зенитки. Подбежавший к нему капитан стал что-то горячо доказывать, отчаянно размахивая руками. Майор перебил и, сердито поблескивая стеклами очков, распорядился:

— Пойдете с нами как артиллерийское прикрытие!

— Но мне комдив приказал, — растерянно воскликнул капитан. — Нас ждут в квадрате…

— Выполняйте последний приказ! — оборвал майор. — Сколько у вас снарядов на орудие?

— Шесть-семь, не больше. Это НЗ.

— Негусто, — помрачнел майор. — Считайте, что время расходования НЗ наступило. Стрелять только по моей команде.

Одна за другой покидали Борисполь сводные колонны рот и батальонов. В одной из них оказались Поповьянц и Бумагина. Медсанбат (вернее, те несколько машин и повозок, что уцелели при отступлении), попав под обстрел, был рассеян и практически перестал существовать. Очередная бомбежка застала их на одной из центральных улиц. Спасаясь от осколков, Поповьянц и фельдшер рванули в ближайший двор. Оба втиснулись в щель, где уже было полно народу. Прижавшись друг к другу, они переждали налет и когда, измазанные вязкой глиной, выбрались наверх, Сара улыбнулась:

— Ох и вид же у вас, Рафаэль Степанович! С такими руками да в хирургическую…

Поповьянц поглядел на девушку и с облегчением подумал: замечательно, что она не теряет присутствия духа. Только за сегодняшний день они уже трижды попадали под бомбежку. Этого достаточно, чтобы выбить из колеи любого. Хорошо, что у него такая мужественная спутница. Держится молодцом. С ней не пропадешь.

Бумагина в свою очередь отметила выдержку врача. Ей, прошедшей финский фронт, да и теперь хлебнувшей окопного лиха, было не привыкать. А вот за Поповьянца она опасалась: к бомбам непривычен, вполне могут сдать нервы. Он ведь совсем молод. Лицо худое, подвижное. Выражение его постоянно меняется: то хмурое, неприветливое, то вдруг веселое, озорное. Черные, как маслины, глаза, высокий лоб и вьющаяся смолистая шевелюра. Руки не находят себе места. А пальцы замечательные, настоящие пальцы хирурга…

— Надо уходить, — сказала Бумагина, с тревогой прислушиваясь к разрывам снарядов и треску пулеметных очередей, доносившихся с северной окраины города.

— Наседают немцы. Наши тут долго не продержатся, — согласился Поповьянц. — Погоди, я сейчас…

Он подбежал к покореженной взрывом санитарной машине. Кузов был цел, и там вполне могли сохраниться хоть какие-то медикаменты, перевязочные средства. Без них, подумал Поповьянц, какой же ты врач! Он не ошибся. В машине оказалась сумка санинструктора, укомплектованная всем необходимым.

— Порядок, — крикнул он спутнице. — Теперь мы вооружены!

Им встретился командир со шпалой в петлице. Он собирал отставших от своих частей бойцов и, узнав, что Поповьянц и Бумагина медики, предложил:

— Присоединяйтесь к нам. Нужны! Формирую отряд. Пойдем на прорыв!..

Извилистая, стиснутая заборами улочка вывела их отряд в поле. За утопающими в деревьях домишками начиналось жнивье с редко разбросанными копенками. Снопы тонули в грязи, а между ними, как рваные раны земли, темнели воронки, уже заполнившиеся водой. Снова пошел дождь — мелкий, нудный, въедливый. Дорога, и без того исполосованная колесами машин и повозок, превратилась в нечто невообразимое. По обе стороны ее валялась разбитая техника, перевернутые телеги, конские трупы. Некоторые машины казались даже исправными, но со всем, что мешало движению, расправлялись безжалостно.

Впереди показалась железнодорожная насыпь. Она шла перпендикулярно их маршруту. Неподалеку от переезда маячила скособочившаяся будка. Половина шлагбаума с помятым фонарем была задрана в небо.

Внезапно на насыпи в двух местах часто-часто замельтешили огоньки. Рядом с Поповьянцем вскрикнул боец, потом другой. Колонна, попавшая под пулеметный обстрел, рассыпалась, залегла.

— Эх, пушечку бы сюда, — с тоской сказал командир отряда, пристроившийся возле врача в кювете. — Разнесли бы их к чертовой матери!

— Тут совсем близко орудия есть, товарищ капитан, — сообщил лежащий неподалеку боец.

— Позови кого-нибудь из артиллеристов, — распорядился капитан. — Лучше командира.

Через несколько минут следом за бойцом в кювет скатился младший лейтенант, представившийся командиром взвода управления 112-го артдивизиона Крутских.

— Сможешь подавить пулеметы? — спросил капитан.

— Смогу, — отозвался младший лейтенант. — Шлагбаум у нас пристрелян. Вот только снарядов…

— Что, нет совсем?

— Есть, но мало. Майор Соболев приказал без него ни-ни…

— Кто такой Соболев?

— Наш командир. Он сейчас у дальнего орудия. С ним и договаривайтесь.

Они осторожно выбрались из кювета, нырнули в озимые, росшие по обе стороны дороги. Всходы были высокие и надежно укрывали ползущих. Возле поросшей густой осокой возвышенности Крутских остановился.

— Теперь сами доберетесь. Тут рядышком. На кустарник держите…

Через несколько минут Крутских позвали к телефону.

— Подготовь исходные данные по пулеметам, — распорядился майор Соболев. — Да поточнее, чтобы не расходовать лишних снарядов.

«Уговорил-таки комдива», — подумал Крутских. Он быстро сделал расчеты, ввел поправки в угломер, прицел и передал на огневую. Раздались один за другом два выстрела. Вражеские пулеметы смолкли, и капитан поднял бойцов в атаку.

Солдаты уже приближались к железнодорожной насыпи, когда возле будки снова заговорил немецкий пулемет. Но тут опять ударили орудия. Видно, Соболев решил поддержать атаку пехоты до конца. И это дорого обошлось артиллеристам. Со стороны хутора Артемовна, расположенного за насыпью, фашисты открыли по их огневой позиции орудийный огонь.

Крутских спрыгнул в окоп, отрытый для него заботливым ординарцем. На дне хлюпала вода, но он не обратил на это внимания.

Воевал Крутских давно: в финскую был уже сержантом-связистом, а еще раньше участвовал в освобождении Западной Украины. Когда начались события на Карельском перешейке, написал рапорт с просьбой отправить на фронт. Попал в действующую армию, при взятии Выборга был тяжело ранен в грудь. Долго лежал в госпитале, а когда подошло время выписки, тут как раз и подоспел приказ наркома обороны. Всем фронтовикам, отличившимся в боях и имеющим высшее или неполное высшее образование, присваивалось звание младшего лейтенанта. Крутских попал в эту категорию, так как еще до призыва в армию закончил в Москве три курса института прикладного искусства.

Для окончательной поправки здоровья ему предоставили отпуск, который он решил провести с женой и дочкой. Семья жила в Умани, куда Татьяну после окончания мединститута распределили на работу. Жена выбрала себе одну их самых сложных врачебных специальностей — стала хирургом.

Однако доехать до Умани Крутских не успел. Война застала его в столице Украины. С пересыльного пункта, где собрали всех отпускников и командированных, их направили по частям Киевского укрепрайона. Вскоре 112-й артдивизион, в который попал Крутских, уже участвовал в боях…

Обстрел все усиливался. Снаряды густо рвались вдоль посадки. «Что там творится?» — выглядывая из окопа в сторону огневой, со страхом подумал Крутских и окликнул телефониста:

— Позвони-ка, узнай. Может, помощь нужна?

— Связи нет, товарищ младший лейтенант.

— Что значит «нет»? Кто ее исправлять будет?

— Сейчас… Я сейчас сбегаю…

Солдат вернулся не скоро. Скуластое лицо его стало землистым.

— Все, командир, — глухо сказал он. — Накрыло.

— Всех?

— Майор Соболев убит прямо у орудия. Политрук Кокорев тоже.

— А расчеты? Расчеты остались?..

— Один. Еще стреляет… — И вдруг воскликнул: — Товарищ младший лейтенант, пехота за насыпь пробилась! Нам от нее негоже отставать. Вы же теперь за старшего остались, командуйте.

— Правильно, солдат, — горестно вздохнул Крутских. — Собирай ребят. Всех, кто еще жив.

Людей едва набралось на пару расчетов. Да и пушек целых оставалось всего две. С остальных, поврежденных, сняли замки и забросили в болото. Винтовочные выстрелы теперь доносились от самой Артемовки. Там по всем признакам шел ожесточенный бой.

— Двигай! — крикнул Крутских, вскакивая на подножку тягача.

Машина, тяжело переваливаясь, медленно поползла по расквашенной дороге. За ней двинулась вторая. Они перебрались через переезд, но не успели развернуть орудия, как немцы, заметив артиллерию, снова открыли огонь из минометов.

— Не стрелять! — приказал Крутских. — Экономить боеприпасы.

Он распорядился развернуть остатки батареи справа от дороги, где было посуше. Сам наметил место для орудий и стал помогать бойцам отцеплять пушки от машин. Неожиданно рядом шлепнулась мина. Разорвалась негромко, словно кто-то ботинком наступил на лампочку. Горячо, хлестко ударило в бок и опалило. Крутских отбросило в сторону, перевернув, отшвырнуло на болото. Последнее, что он успел подумать: «Мягко, это хорошо. Могло бы зашибить…» Потом наступила тишина.

А бой близ Артемовки продолжался.

Ее удалось удержать совсем ненадолго. Немцы не могли мириться с потерей хутора. Подтянув свежие силы, они ринулись вперед, бросив перед пехотой танки. Поредевшие сводные роты вынуждены были отойти. На считанные минуты наступило затишье. И опять бой загрохотал с новой силой.

Фесенко видел, как геройски сражались и гибли его товарищи, и в бессилии сжимал кулаки. Раненый, он лежал в глубокой воронке, куда санитары снесли еще несколько человек. Превозмогая боль, Иван изредка стрелял из винтовки, экономя патроны. Их у него оставалось не более двух десятков. Да еще граната, которую он берег на крайний, самый крайний случай.

Неподалеку от Фесенко лежал полковник. Седые волосы прилипли к изможденному лбу, грудь перебинтована. Полковник тяжко, прерывисто дышал. На впалых щеках пятнами горел лихорадочный румянец. Подняться командир сам не мог и поминутно спрашивал у выглядывавшего из воронки Ивана.

— Ну как там, солдат? Овладели наши хутором?.. Надо. Надо пробиться!

— А как? — не выдержав, воскликнул Фесенко. — У нас только винтовки, а у них пулеметы! Зазря народ погибает.

— Ошибаешься, солдат, — отозвался полковник. — Не зря гибнут люди. Тут, на полях Украины, сейчас перемалываются части вермахта… Пойми, солдат… Лучшие части!

Он закашлялся. Иван подполз к раненому:

— Может, помочь чем?

Тот отрицательно покачал головой.

— Поздно, солдат… Поздно… А ты смотри, запоминай. — Он слабо вскинул руку и с неожиданной силой заговорил вновь: — Здесь, на этом поле, куется сегодня наша победа… Не удивляйся. Надо подготовиться. Надо собрать резервы. Нужно время. Потому и деремся на каждом рубеже. Любой ценой вырвать день… час… минуту…

Захлебываясь, задыхаясь, полковник говорил страстно, проникновенно, думая, что убеждает солдата, тогда как на самом деле старался объяснить себе, силился понять и осмыслить происходящее. Ему, кадровому военному, слишком многое было неясно, хотя он и был близок к истине. Потому что. верил в силу духа и конечную победу нашей армии, той армии, служению которой отдал всю сознательную жизнь. Потом полковник захрипел, вытянулся и затих. Широко открытые глаза теперь спокойно смотрели в небо.

Тем временем одной из сводных рот вновь удалось прорваться в Артемовку вдоль железной дороги. Возле крытого соломой колхозного амбара, стоявшего за околицей, вспыхнула рукопашная. Не выдержав штыкового удара, немцы начали откатываться. Но тут со стороны Кулакова показалась группа фашистских мотоциклистов. Поливая перед собой смертоносным свинцом, они ворвались в хутор. Улицу буквально вымело пулеметным огнем.

Сводная рота, состоявшая из остатков батальона, отошла за насыпь. Теперь в ней было едва ли больше взвода. Окинув взглядом оставшихся бойцов, Якунин понял: теперь уже не прорваться. Рыжий майор в очках, командовавший ими, погиб еще днем. Убит был, как сообщили Якунину, и капитан Керман, дравшийся с остатками своего батальона неподалеку. Теперь отрядом руководил моряк с нашивками капитан-лейтенанта, высокий, молодцеватый, с громовым голосом.

— Где зенитки? — спросил он, обращаясь ко всем сразу.

— Возле переезда, — угрюмо ответил сержант с перевязанной шеей, появившийся неизвестно откуда. — От них вроде кто-то был здесь.

— А ну найди!

Из кустов выскочил командир с красной звездой на рукаве — отличительным знаком политработника. С ним бежал боец-зенитчик. Якунин не поверил своим глазам. В командире он узнал Федора Чулкова.

— Орудия далеко? — спросил капитан-лейтенант у политрука.

— Стоят на прямой наводке по наземным целям.

— Сколько?

— Осталось два.

— Давай, политрук, врежь по этим мотоциклистам!

— У меня всего четыре снаряда.

— Ну и что? Солить их будешь?.. Выдай прицельно, чтоб с пользой, и кончай с пушками!

— Ясно, — хмуро отозвался Чулков. — Я пошел?

Однако Чулков не успел добраться до места. Разорвался снаряд. Политрук вскрикнул, упал. К нему бросилась санитарка. Перевернув на бок, стала быстро бинтовать бедро, а он что-то торопливо говорил сопровождавшему его бойцу. Тот мотнул головой и бегом бросился вдоль насыпи.

Ждать долго не пришлось. Один за другим отрывисто хлестнули орудийные выстрелы. Зенитные снаряды прошили улицу Аргемовки и разорвались в гуще немецких мотоциклистов.

— Так их перетак! — выругался моряк, вставая в полный рост. — За мной, братишки!..

Якунин перепрыгнул через рельсы, и тут над его головой рванула шрапнель. Осколок ударил в лопатку, сбил с ног. Та же санитарка, которая несколько минут назад оказывала помощь Чулкову, подбежала к нему.

— Сейчас перевяжу, миленький. А дальше ты уж как-нибудь сам, — приговаривала она. — Тут в низинке машина стоит. Ползи к ней, а я другим пока помогу.

Собравшись с силами, Якунин с трудом добрался до грузовика. Ему протянули руку, помогли взобраться в кузов. Едва он пристроился в углу, как под машиной ухнуло. Резкая боль одновременно пронзила ногу и руку. Якунин потерял сознание.

Стрельба постепенно затихала. Кое-где еще раздавались одиночные выстрелы, но и они постепенно смолкали. На израненное, залитое кровью поле медленно опускалась ночь. Была она черной, промозглой. Не переставая сыпал колючий осенний дождь. Небо словно оплакивало павших сынов. А ветер, налетавший порывами, доносил удалявшиеся отзвуки канонады. Это уходили на восток те немногие, которым все же удалось прорваться.