Село милосердия

7. С МИРУ ПО НИТКЕ…

По обычно сонным зеленым улочкам Кучакова нескончаемо двигались повозки. Перестук колес, скрип стареньких, запряженных волами возов смешивался со стонами раненых, выкриками возниц, понукавших усталых животных. Выбегавшие из хат бабы жалостливо глядели на скорбное шествие с тайной надеждой: «Может, и мой где-нибудь тут?» От двора к двору неслось.

— Родненькие!

— Страдальцы!

— Шо ж воны с вами сробыли, проклятущие!..

Бабы совали красноармейцам яйца, лепешки, куски сала, а чаще выносили крынки с молоком, ковшики с водой.

В глазах рябило от окровавленных повязок. Мест на подводах всем не хватало. Те, кто хоть как-то был в состоянии двигаться, ковылял следом, вцепившись в края брички.

Второй день текла по селу река человеческих страданий. У церкви, где скрещивалось несколько дорог, она разветвлялась на тропки, бежавшие в разных направлениях и упиравшиеся в дома сельчан. Одна за другой заполнялись хаты. Потеснив своих, крестьяне старались освободить для бойцов как можно больше места.

В «куркульской» избе Ирины Расич уместилось шесть человек. У Ольги Комащенко тоже шестеро. Григорий Тригубенко сумел пристроить четверых — больше не вместилось. Ганна Семеновна взяла к себе троих.

И так везде. В селе не оставалось хаты, где бы не приютили раненых воинов. Укладывали в горницах на парадной кровати и прямо на пол, на печах и на сеновалах, во флигелях и даже в банях. Но мест катастрофически не хватало. И Горунович, окончательно растерявшись, сказала мужу:

— Ума не приложу, Иван, что делать дальше. С двадцати возов уже разместили около ста человек. А в Артемовне, сам видел, раза в три больше наберется.

Никто ее не уполномочивал, тем более не заставлял возиться с ранеными. Но в селе не было других медиков, и не оказать покалеченным бойцам Красной Армии посильную квалифицированную помощь Евдокия Степановна не могла. Она считала себя в ответе за все происходящее. Людей следовало разместить, напоить, накормить, организовать за ними уход. А как это сделать, Евдокия Степановна представляла себе пока смутно.

— Что ж тут думать? Не о себе хлопочем. У нас есть школа, она сейчас пустая стоит, — отозвался Гладун. Сам он только вернулся из Артемовки, где занимался захоронением погибших. Билык еще утром предлагал занять школу под лазарет.

— И то верно, — обрадовалась Евдокия Степановна. — Пошли к Лаврентию Гавриловичу!..

Школа в Кучакове была построена еще в начале века, называлась сперва церковно-приходской и размещалась в здании по тем временам добротном — кирпичном, под железной крышей. Из детей богатеев набиралось не более двух классов, и помещения хватало. После революции, когда в школу пошли все сельские ребятишки, она сразу оказалась тесной, и тогда наискосок через улицу выстроили еще одно здание, чуть просторнее, тоже одноэтажное, только деревянное. В конце тридцатых годов, после организации сельхозартели, село разрослось. По решению правления колхоза школе было отдано третье здание, стоявшее чуть на отлете. Это был довольно просторный деревянный дом в несколько комнат с пристройкой, где для ребят оборудовали раздевалку.

В этих-то трех школьных зданиях и было решено разместить раненых. Ну а уж для тех, кто не поместится и туда, в резерве оставались помещения сельсовета и клуба, не считая детского сада, расположенного за домом Василия Ерофеевича Дворника.

Когда Горунович и Гладун пришли в школу, там вовсю уже шла работа. Ребята-старшеклассники под руководством директора выносили из классов парты, составляя их во дворе, девочки старательно мыли полы и окна, со скотного двора тащили солому для подстилки.

— Никак не придумаю, чем солому застлать, — посетовал Билык. — Колючая. А у нас даже брезента нет.

— Придется покрыть шинелями да солдатскими плащ-накидками, — сказал Гладун.

— Они ж грязные, Иван, нельзя, — возразила Горунович.

— Слишком много хочешь, Евдокия, — развел руками Гладун. — Чем богаты, тем и рады…

— Думаю, надо в вагонах поискать. Там и белье должно найтись, и медикаменты.

— Ты санпоезд имеешь ввиду? — спросил Гладун.

— Ну да, тот, что за селом фашисты разбомбили. Несколько пульманов, я видела, уцелело. Их повалило, но внутрь залезть можно.

— А если там немцы охранение выставили? Постреляли же они из того санпоезда врачей и сестер? Прямо возле насыпи из автоматов покосили.

— Я попробую, — сказал Билык. — Надо только подводу найти.

— Тогда и я с тобой! — решительно заявил Гладун.

К школе тем временем подкатил на телеге Александр Илькович Лукаш, доставивший из Артемовки очередную партию раненых. Долговязый, хмурый, он держался подчеркнуто молодцевато, точно солдат на смотру: плечи расправлены, грудь вперед. В движениях медлителен, вальяжен, как и его волы, при которых Лукаш состоял в колхозе с незапамятных времен.

Бойцов начали заносить в помещение. Тем, кто не мог двигаться, помогали легко раненные. Лукаш же, скрутив цигарку, подошел к Гладуну.

— Так что семьдесят три человека перевез, — не без гордости сообщил он. Лет Лукашу было за пятьдесят, но волосы оставались густыми, темными, лишь в усах пробивалась седина. — Поначалу мы с жинкой Анной Андреевной возили, — затягиваясь, произнес он доверительно. — А потом я ей сказал: треба хлопцам еду сготовить. Им харч подавай для пополнения силы. Вот и поехали мы с Васькой, — кивнул он на верткого, такого же черноголового, как отец, паренька, с важным видом стоявшего возле повозки с кнутом в руке. — Не дивись, Иван, шо малый, с быками справляется запросто. Брат Трофим тоже помогал…

— А другие сколько перевезли? — поинтересовался Гладун. — Знаете?

— Как не знать? Со всеми в Артемовке встретился. Значит, так… Томилин Вася сорок бойцов доставил, братуха его Демьян — трохи больше. А вот Григорий Дорофеич Литвиненко, тот человек за восемьдесят уже привез. Столько же Василь Дворник с сыном. Родион Пащенко не очень от них отстал, даром что хворый…

— Дело к тебе есть, Александр Илькович, — вмешался в разговор Билык.

— Слушаю вас, Лаврентий Гаврилыч.

— К разбитому санпоезду не подвезешь? Медикаменты нужны, а там, надеемся, не все сгублено. Только сам знаешь, если немцы поблизости, нас могут и недобро встретить. Настаивать права не имею.

Лохматые брови Лукаша угрожающе сошлись над переносицей, на высокий крутой лоб набежали гневные морщины.

— Ты за кого меня принимаешь, уважаемый Лаврентий Гаврилыч? — обиженно сказал он, от негодования переходя на ты. — Лукаши еще никогда труса не праздновали. — Он отобрал у сына кнут и, велев тому, чтоб стрелой мчался домой, скомандовал: — Сидай, директор. Сидай и ты, Иван Степанович, коли с нами…

Горунович поглядела вслед удаляющейся повозке, и сердце ее сжалось. Вернутся ли? Ведь все может случиться!.. Однако предаваться горьким мыслям было некогда, и она заторопилась в школу. Раненых везли и везли. К вечеру их число перевалило за четыреста. Кто мог предположить, что в их небольшом селе сможет расположиться столько пришлого народа? Сумеют ли девчата управиться с таким количеством нуждающихся в помощи людей? В сандружине всего двадцать семь человек, опыта у них кот наплакал. Конечно, другие женщины помогут убрать, накормить, а дальше что?

Верные и неизменные помощницы тем временем без дела не сидели. Все крутились, как заведенные. Юркая Катя Кон-ченко и быстроногая Наталка Олексиенко метались по коридорам, нося ведра с водой, подавая напиться то одному, то другому. Лидия и Одарка Пащенко, обе худенькие, подвижные, большеглазые, притащили из дому огромную кастрюлю борща и кормили тех, кто сам не мог держать ложку.

Ганна Семеновна двигалась степенно, что не мешало ей поспевать всюду. Крупная в кости, сильная, она и бойцов перетаскивала, и раны бинтовала. В паре с ней расторопно действовала Варвара Соляник. Опыт общения с больными у нее был поболее других: она хоть и недолго, но уже практиковала в медпункте у Горунович.

Девчата не гнушались никакой работой, стаскивали с солдат пропитанное кровью белье, обмывали их, одевали в чистую, прихваченную из дома одежду. Раненые изголодались. Некоторые не ели по два дня, и покормить их сейчас, справедливо считали девчата, первейшее лекарство.

Еду варили всем селом. Варили в кастрюлях, ведрах, чугунках. Кто в хате, кто в сарае, а кто прямо во дворе. Дымились печи. Полыхали костры. Каждый нес все, что имел: сало, яйца, сметану, мед. Бидонами, крынками тащили молоко. Вереницей тянулись к школе бабы с котомками и узелками в руках: «Годуйте хлопцив! — приговаривали, передавая сан-дружинницам свои приношения. — Хай поправляются!» Уходили одни, появлялись другие. И так час за часом — до самой темноты.

Уже в сумерках Евдокию Степановну окликнули с улицы. Она выскочила из здания школы, увидела Олексиенко.

— Вам чего, Марк Ипполитович? — спросила отрывисто. — Болтать мне недосуг…

— Тут один человек к тебе, Степановна….

Только сейчас Горунович заметила стоявшего возле Олексиенко незнакомого мужчину. Лица в темноте не разглядеть, но по всему чувствовалось, что это не раненый. Человек в разговор вступать не спешил, разглядывая ее внимательно, с пристрастием.

За последние недели Горунович повидала немало разного народа. Через село шли отступающие, беженцы, окруженцы, гражданские и военные всяких рангов. Пришедший же с Олексиенко человек не походил ни на одного из этих людей.

— Так вы и есть фельдшер Горунович? — спросил он.

Голос был низкий, с хрипотцой, точно простуженный. Манера держаться властная, самоуверенная. Во всяком случае моряк — Горунович наконец разглядела, что на незнакомце форма морского командира, — не походил на человека, который чего-то опасается. А ведь тут был вражеский тыл, следовательно, весьма вероятна встреча с немцами, а то и с предателем.

«А может, он подосланный? — мелькнула мысль. — Прикидывается, в доверие хочет войти!..»

— Что вам угодно? — сухо спросила Горунович.

Моряк улыбнулся. Нетрудно было вообразить, о чем подумала женщина, и уже иным тоном он представился.

— Вы доктор? — недоверчиво переспросила она.

— Диплом предъявить не могу, а вот личную печать врача — пожалуйста.

Она настолько обрадовалась, что не заметила иронии. И, порывисто подавшись вперед, воскликнула:

— Боже мой, какая удача! Вы не представляете, сколько у нас людей нуждаются в немедленной помощи.

— Почему не представляю? Я сам направлял сюда из Артемовки раненых бойцов.

— Из Артемовки? — переспросила она, сразу насторожившись. Подозрение вспыхнуло с новой силой. — Там ведь немцы! Как же они отпустили вас, красного командира?

Моряк не без горечи сказал:

— Не следует впадать в подозрительность, Евдокия Степановна. Уж кто другой, а вы-то должны понимать, что медик, если только он имеет хоть малейшую возможность, должен сделать все, чтобы помочь раненым. Во имя спасения людей можно пойти на любой риск и даже на некоторый компромисс с врагом.

— Может, и так, — устало согласилась Горунович. — И вы думаете, фашисты нас не тронут?

— Не уверен. Но надо сделать все, чтобы этого не случилось. — Гришмановский помолчал, потом раздумчиво сказал: — Те немцы, с которыми мы сейчас столкнулись, ушли или уйдут на фронт. Они уже не опасны. А вот когда в округе будет создана гитлеровская администрация… Тогда не исключаю, что нам придется с ними как-то договариваться, а то и на поклон идти…

Горунович пожала плечами. Все, что говорил незнакомец, звучало не очень убедительно. Но делать было нечего. Ни ей, ни ее сандружинницам не под силу справиться с потоком раненых, прибывавших в Кучаково.

— Ладно, проходите, — распахнула дверь в школу Горунович. — Если вы действительно врач, сами найдете, чем заняться.

Моряк вошел в помещение и как-то незаметно сразу включился в работу. Указания его были лаконичными, настолько деловыми и конкретными, что ни у кого не вызвали сомнений.

— Тяжело раненных сосредотачивайте в каменном здании, — распорядился он. — Операционная будет здесь, в угловой комнате. Она самая светлая.

— Вы и за хирурга сможете? — удивилась Горунович, и в голосе ее послышалось неподдельное уважение.

— Я — нет, — ответил моряк. — Но хирург есть. Он в Артемовне и скоро прибудет.

В сопровождении фельдшера Гришмановский переходил из одного школьного здания в другое. Ему все важно было увидеть собственными глазами и лично выяснить, есть ли неподалеку питьевая вода и как организовать ее ритмичную доставку, кто возьмется стирать обмундирование и отдельно бинты, где брать продовольствие…

Олексиенко, все еще стоявший на дороге возле повозки, нерешительно подошел к моряку и, преодолев смущение, сказал:

— Извиняйте, товарищ! Вы кто ж такой будете?

— Поздно проявлять любопытство, дед, — рассмеялся Гришмановский. — Мог бы поинтересоваться в пути.

— Тогда несподручно было. Я же заместо «скорой помощи» работал. А сейчас последнего хлопца сдал — почему не поговорить…

— Марк Ипполитович у нас на все руки мастер, — вмешалась в разговор Горунович. — А уж какой принципиальный!

— Важное качество в характере! Пойдешь ко мне завхозом, дед?

— А ты над чем начальник-то будешь? — осторожно, не торопясь давать согласие, спросил Олексиенко.

— Над госпиталем. Разве не ясно? Раненых лечить будем. Но их еще во что-то одеть надо да накормить, что особенно сложно. Планового снабжения нет и не предвидится. Хозяйство придется создавать самим. Вот и предлагаю тебе, как человеку принципиальному, значит, честному, его возглавить.

— Оно можно бы, только…

— Что мешает?

— Будут ли слушаться? Я ж рядовой колхозник.

— Вчера рядовой, а сегодня руководитель. Война все карты смешала. А насчет послушания не волнуйся, я тебе документ выдам.

— С печаткою?

— Обязательно. Даже по-немецки должность запишу. Значит, договорились, Марк Ипполитович? — Гришмановский протянул Олексиенко руку. — Первым делом завтра собери артель из мужиков покрепче. Необходимо в округе осмотреть каждую брошенную машину, каждую повозку. Там найдется НЗ: продукты, комплекты одежды, белье. Брать все! Учет возлагаю на тебя. И куда свозить — сам придумай. В общем, проявляй инициативу.

— Краше всего свозить в сельпо. Там склад есть.

— Добро. Действуй, дед!

Олексиенко вскочил в телегу и умчался. А на дороге снова послышался скрип повозок и голоса.

— Еще везут, — вздохнула Горунович, — конца не видно… Ульяна, ты, что ли?

— Кому еще быть, — отозвалась Хобта. — Ой, кто это? — испугалась она, увидев Гришмановского.

— Доктор. Заведовать лазаретом будет.

— Каким еще лазаретом?

— А таким, где раненых на ноги ставить будем.

— И кто ж его до нас послал? — не сводя глаз со статного моряка, спросила Ульяна, упорно обращаясь только к фельдшеру.

— Сам пришел по доброй воле, — вмешался Гришмановский, которому надоел разговор о нем в третьем лице. — Разве так не бывает? А вы, насколько я уловил, сандружинница?

— Лекаря мы никудышные. Совсем мало у Евдокии Степановны учились. Кто же знал, что война придет! Зато я вам настоящего помощника привела. Поди сюда! — позвала Ульяна. — Да отцепись от воза. Уже добрались до места.

Из темноты выступил высоченный худой красноармеец с забинтованной рукой и что-то пробормотал.

— Ты по-людски говорить разучился? — прикрикнула Хобта. — Отвечай, кто ты есть!

— Санинструктор я, — выговорил наконец красноармеец. — Цыпкин Александр Захарович. Можно звать Сашей. Рана у меня легкая.

— Вот и хорошо. Завтра придешь и займешься делом, — распорядилась Горунович. — А пока пристрой его, Ульяна, к кому-нибудь в хату. Кто с тобой еще из Артемовки прибыл?

— Дворники. Василий Ерофеевич с сыном. И Софья. Они до дому подались. За их хатой детский садик. Туда тех, кто не дюже тяжелый, собирают. Лекарь у них свой объявился…

Доктор, о котором говорила Хобта, был не кто иной, как младший лейтенант Крутских. Стал он медиком, как говорится, поневоле. Когда Дворник и Лукаш привезли первых раненых, распоряжаться в помещении детского сада было некому. Единственным командиром, оставшимся на ногах, был Крутских, и хотя после контузии у него по-прежнему разламывалась голова, болела спина и рука разгибалась с трудом, Александр стал руководить размещением людей; наметил проходы, чтобы удобнее было подойти к раненым, назначил очередность перевязок. Иначе он просто не мог: тут были бойцы, его товарищи по оружию. Бросить их без помощи на произвол судьбы было бы предательством.

Помощников у Крутских было достаточно. Григорий Шевцов, Дмитрий Тулушев и другие легко раненные солдаты привычно выполняли распоряжения командира. Евдокия Михайловна Дворник с дочкой Софьей, Анна Андреевна Лукаш с младшей дочкой Соней и еще несколько женщин накормили солдат чем смогли. Но раны загрязнились, кровоточили… И тоща Крутских, засучив рукава, взялся за перевязки.

Кое-какой опыт в этом деле у него был. После ранения шесть месяцев сам пролежал в госпитале, видел, как оказывается первая помощь. Да и жена у него хирург. Еще в период ее студенчества Александр частенько увязывался за ней в анатомичку. Сам он готовился стать художником, и поэтому интересовался строением человеческого тела.

Александр без всякой брезгливости помогал жене в практических занятиях, и она говорила: «У тебя большие способности. Меняй профессию, пока не поздно». Сейчас ему пришлось вспомнить все, что он слышал и знал.

Увидев Крутских, сосредоточенно бинтующего кисть руки молоденькому солдату, кто-то из раненых попросил:

— Доктор, и мне смените повязку. Жжет, сил нет!

Александр смутился, собрался было сказать, что он не врач. Но оказавшийся поблизости Иван Фесенко схватил его за руку и шепнул:

— Не сознавайтесь. Нельзя этого делать, товарищ младший лейтенант!.. Посудите сами. Если объявить, что вы к медицине не имеете никакого отношения, люди тотчас разуверятся, падут духом. И тогда им капут. А так, коли врач рядом, есть вера…

Что-то в словах Фесенко показалось разумным. Психологический фактор играет важную роль, а в тех условиях, что они оказались, особенно. На территории, занятой врагом, другой помощи ждать неоткуда. И ложь тут только во спасение.

— Доктор, помоги! — позвал кто-то, и Крутских поспешил к раненому, решив пока саморазоблачением не заниматься.

Вернувшись из очередной «экспедиции» по округе, Фесенко протянул младшему лейтенанту белый халат.

— В разбитой «санитарке» нашел, Александр Петрович. Примерьте, по-моему, будет впору. — Он помог натянуть халат, завязал на спине тесемки и удовлетворенно заметил: — Теперь вы даже на настоящего профессора похожи. А диплома у вас тут не спросит никто.

— Тебе, кроме халата, ничего больше не попадалось? У нас бинты на исходе…

— А как же? — радостно сообщил Иван. — Какие-то мази, порошки, пузырьки разные. Мы скопом целую аптеку прихватили на всякий случай. Да еще два ящика бинтов, ваты тюк. Вот — поглядите…

— Может, инструмент какой докторский найдешь? Тащи сюда. И вот еще что, Иван… Это уж между нами, — понизил голос Крутских. — Раздобудь какую-нибудь книжку по медицине. Хорошо бы попроще…

— Будет сделано, — заговорщически подмигнул боец.

Фесенко сдержал слово. Он, правда, не сказал, что для этого пришлось часа два лазить по болоту от одной разбитой машины к другой, но медицинское пособие по военно-полевой хирургии он все-таки раздобыл и вручил его младшему лейтенанту весьма торжественно.

Отныне по ночам, когда госпитальный филиал засыпал беспокойным сном, артиллерийский командир Александр Крутских раскрывал книгу и начинал штудировать далеко не всегда понятный текст. Таня бы в два счета сама разобралась и ему объяснила. Да где они теперь, Таня и маленькая дочка? Александр живо представил себе жену, какой видел ее в последний раз. В голубом платье с оборочками она казалась воздушной. И смеялась, смеялась, точно знала, что скоро им будет не до веселья. Куда же забросила война самых близких, дорогих людей?

Отогнав тревожные мысли, Александр снова углублялся в книгу. Открытый пневмоторакс. Эвентрация внутренностей… Черт ногу сломит. Но хочешь — не хочешь, а придется разбираться. Надо лишь представить, что по ночам он — студент мединститута; ведь это вполне могло случиться, не начнись война. Живой помогает живому — таков закон военного братства.

В комнатку — в нее с трудом уместились койка, столик и табурет — заглянул Дмитрий Тулушев. Был он совсем молод и по характеру робок, хотя в бою, по рассказам товарищей, дрался умело и отчаянно, в штыковой атаке уложил даже двух фашистов. Из-за чрезмерной худобы гимнастерка висела на нем мешком, точно на вешалке. Тулушев не был серьезно ранен и чудом спасся от плена. Немцы, пристреливавшие раненых, не заметили лежавшего на болоте в нелепой позе лицом в грязь солдата и прошли мимо.

— Простите, доктор, там один очень мается. Мочи нет, говорит. Пособить бы…

Крутских поднялся. Сопровождаемый стонами и сонным бормотанием, он прошел вдоль узкого длинного помещения, где в несколько рядов лежали его подопечные раненые — пятьдесят шесть человек. Помещение скудно освещалось несколькими плошками.

В дальнем углу на соломенной, покрытой рядном подстилке метался человек с забинтованными левой голенью и правой рукой. Черты лица заострились, высокий покатый лоб покрылся испариной.

— Рука! Ой рука, — сдавленно причитал он. — Пальцы!

— Дмитрий, лампу сюда! — распорядился Крутских, опускаясь на колени. — Кто такой? Откуда?

— Лейтенант Якунин… Михаил, — простонал раненый, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. — Четвертая дивизия НКВД.

— Тихо! — Крутских оглянулся. Тут могли оказаться разные люди, и слышать всем, что раненый — командир да еще чекист, не следовало. — Ты вот что, Якунин, — сердито сказал он, приглушая голос, — забудь пока свою биографию. Ты Мишка, рядовой из пехоты. Лучше из обоза! Заруби себе это на носу. Понял?

— Так точно, — с усилием отозвался Якунин. — Из обоза…

— То-то же… А где твоя гимнастерка?

— Не помню. Снял кто-то.

— И правильно сделал…

При свете керосиновой лампы, которую принес Тулушев, Крутских размотал на руке бинты. Вид у кисти был ужасный. Три пальца оторваны, уцелели средний и безымянный, но и они были багровы и вспухли.

— Отрежь их к черту, доктор! — взмолился Якунин. — От боли небо с овчинку кажется!

Синевы Крутских не обнаружил, что могло бы явиться признаком гангрены. На ампутацию он решиться не мог и подумал: подождем, может, обойдется.

— Нет, брат Мишка, резать не надо! — уверенно сказал он. — Потерпи, пальцы тебе в будущей жизни еще пригодятся. Потом благодарить будешь, что я не пошел у тебя на поводу.

Он промыл рану перекисью водорода, густо залил йодом. «Хуже от этого не будет, — рассудил, — а польза, пожалуй…» Якунин скрипел зубами, до крови закусил губы, но молчал. И Крутских был ему благодарен. При его «врачебной» квалификации от крика раненого было бы и вовсе худо.

Уже рассвело, когда Крутских и Тулушев вышли из душного, пропитанного больничными запахами помещения. Воздух был бодрящим, пахло спелыми яблоками.

— Вам бы поспать чуток, доктор, — сказал Тулушев.

— Некогда уже, Митя, — вздохнул Крутских. — Скоро люди проснутся, кормить надо, а я ума не приложу, как организовать приготовление горячей пищи. Она и здоровым-то полезна, а уж раненым просто необходима.

— Я за Артемовкой полевую кухню заметил. Перевернутая валяется в болоте.

— Достать можно, как думаешь?

— Постараюсь, Александр Петрович.

— Займись этим, Митя. Назначаю тебя главным кашеваром.

— Какой же из меня повар? Я и при мамке сроду щей не варил.

— Боец Тулушев, — перебил Крутских, — вы получили приказ! Ясно?

— Я что, — упавшим голосом отозвался Дмитрий, — я приказу подчиняться приучен.

Крутских смягчился. Захотелось сказать солдату: «Думаешь, мне легче? Я тоже сроду в докторах не ходил!» Но говорить этого не следовало: взвалил на себя нелегкую ношу, неси до конца.

— Не трусь, Митя, — сказал он. — Все мы занимаемся незнакомым делом. Иди попроси Василия Ерофеевича, чтобы за кухней с тобой съездил. Он мужик безотказный.

Боец, сокрушенно покачав головой, направился к дому Дворника. А Крутских решительно шагнул в помещение детского сада, где его ждали новые дела, о которых он чаще всего имел самое смутное представление. Но не отступать же. Да и не имел он на это права, потому что был не просто человеком, отвечающим лишь за самого себя, а командиром Красной Армии.