Село милосердия

8. ЛИХА БЕДА НАЧАЛО

Последняя группа раненых — около сорока человек покинула Артемовку в полдень 23 сентября. Не успели выйти за околицу, как пошел дождь. Словно пропущенный через сито, он сыпал мелко, нудно. От сырости не было спасения. Промокшая насквозь одежда липла к телу.

Зябко поеживаясь, Поповьянц с тревогой поглядывал на медленно движущийся конно-пеший обоз. Раненые ослаблены, простуда будет грозить дополнительными осложнениями. Он, правда, распорядился укрыть лежащих на подводах плащ-накидками, но многим не досталось. Шинели, и те сохранились далеко не у всех.

Надо бы двигаться скорее, но бойцы, которым мест на возах не хватило, едва бредут. К тому же дорогу расквасило: ноги скользят, разъезжаются.

Поповьянц и Бумагина шли замыкающими, следя за тем, чтобы никто не отстал, в любую минуту готовые прийти на помощь. Сара, видя, что ее спутник, поглощенный своими мыслями, насупился, не решалась нарушить молчание, хотя ей и хотелось кое о чем спросить. Рафаэль же хмурился потому, что испытывал неловкость. Он так и не сказал своей верной попутчице, что в разговоре с Гришмановским назвал ее женой. Следовало сразу же выложить начистоту. А он как-то постеснялся, беспечно подумал: ладно, обойдется… Подходящее время было упущено, и теперь Рафаэль раскаивался в своем легкомыслии. Они приближались к Кучакову, где их ждала встреча с Гришмановским, и тот мог запросто поставить обоих в неловкое положение.

Поповьянц, возможно, и решился бы на откровенный разговор, но впереди сквозь сетку дождя уже проглянули крайние хаты. Колонна сразу оживилась. Чувствуя конец пути, и люди, и лошади заторопились. Времени на объяснение не осталось, и Рафаэль мысленно отмахнулся: будь что будет…

Моряк встретил обоз у школы. Распорядившись, как и где разместить раненых, он подошел к Поповьянцу, крепко тряхнул руку.

— Заждался я вас, дорогие ребята, — неожиданно нежная интонация выдала истинные чувства Гришмановского. Окинув Сару цепким взглядом, он улыбнулся и галантно произнес: — Рад познакомиться с вами, Лидия.

— Я тоже рада, — отозвалась Сара. И оттого, должно быть, что она, оказавшись в окружении своих, потеряла бдительность, буква «р» прозвучала с заметной картавинкой.

Гришмановский пристально поглядел на девушку. Она смутилась.

— А вы знаете, Лида, — поспешил Гришмановский на выручку, — я в детстве тоже ужасно картавил. Потом попался хороший логопед. Дефект речи исправить несложно. И вообще его может никто не заметить, если помалкивать.

Он давал ей тот же совет, что и Рафаэль. Сара посмотрела на моряка с благодарностью.

— Я постараюсь… помалкивать, — тихо сказала она.

— Вот и отлично, — удовлетворенно заметил Гришмановский и, подозвав распоряжавшуюся возле школы Горунович, познакомил ее с вновь прибывшими.

Евдокия Степановна Поповьянцу понравилась. Миловидная, белокурая, синеглазая, она, оказавшись в обществе двух врачей, держалась несколько стесненно и в то же время по-деревенски радушно. Горунович тотчас предложила Поповьянцу и Бумагиной поселиться у нее: места хватит, есть свободная комната с большой кроватью.

— Как, вместе? — удивленно спросила Сара, выдав себя с головой.

Горунович поспешно заверила, что она со своим мужем жить будет, конечно, отдельно. А по тонким губам Гришма-

новского скользнула усмешка, но он ее тут же подавил, сделав вид, что ничего не заметил.

— Вы не поняли, Лида, — пояснил Гришмановский, выразительно глядя на нее. — Для вас с мужем, — последнее слово моряк произнес с ударением, — Евдокия Степановна выделяет отдельное помещение, где никто не будет мешать…

Краска снова залила лицо девушки. На сей раз она промолчала и вслед за Поповьянцем двинулась к дому Горунович. Когда их оставили вдвоем, Поповьянц упавшим голосом сказал:

— Извини, ради Бога. Иначе я не мог тебя защитить.

— Не оправдывайся, пожалуйста, — остановила его Сара. — Надо было просто предупредить. А этот… Афанасий Васильевич проницательный мужик.

В дверь заглянула девушка. Ее блестящие карие глаза смотрели испуганно.

— Вы будете лекаря? Прощенья просим. Там один солдатик, сдается, помирает…

— Иду. А ты кто?

Дивчина, стоявшая на пороге, была рослой, крепкой, с горделивой осанкой.

— Ольгой Кирилловной зовут. Сандружинницы мы. Навроде медсестер.

— Солидный ты человек, Кирилловна, — улыбнулся Поповьянц, надевая оставленную Горунович рубашку.

— А мне иначе нельзя. Бригадиром я была до войны.

— Ну тогда другое дело, — развел руками Рафаэль и поглядел на Сару. Глаза его впервые за сегодняшний день повеселели. — Пойдем, что ли, с Ольгой Кирилловной?

— Разумеется. Теперь я не только твоя… операционная сестра, — спешно построила фразу Сара, и оба поняли, что неловкости больше не будет.

— А вы, Ольга Кирилловна, не согласитесь быть процедурной сестрой?

— Ой, что вы! Я не умею…

— Не отказывайся, Оля, — сказала Сара, обнимая девушку за плечи. — Доктор Поповьянц набирает штат Кучаковского госпиталя. Небольшая подготовка у тебя есть. Остальному научим. Практика, как ты понимаешь, у нас будет обширная.

Раненый, о котором шла речь, лежал в каменном здании школы возле окна и уже не стонал, а хрипел. Глаза закрыты, дыхание тяжелое, прерывистое. На щеках багровые пятна.

Поповьянц снял с ноги повязку, машинально отметив, что наложение шины сделано не совсем грамотно: в местах костных выступов не было положенных в таких случаях ватных прокладок. Ранение было осколочным. Бедро сильно отекло, кожа стала синюшной.

Сзади подошел Гришмановский, заглянул через плечо и все понял.

«Газовая гангрена, — подумал Поповьянц, — ногу не спасти». Он поднялся с колен и, взяв моряка под руку, увлек в сторону.

— Надо оперировать, — сказал тихо, — иначе… — Он не продолжил фразы, но и без слов все было понятно.

— А чем? Ни пилки, ни скальпеля, ни шелка…

Неуверенность, прозвучавшая в словах Гришмановского, задела горячего по натуре Поповьянца. Вскинув голову, он в упор посмотрел на собеседника. Конечно, ему не так много лет, но кое в чем он давно научился разбираться.

Моряк взгляда не отвел. Глубоко посаженные глаза его сощурились и стали серыми, точно их присыпали пеплом.

— Вы что-то хотели возразить, коллега? — спросил он.

— Я хотел сказать, что для операций действительно нужны соответствующие условия и хотя бы минимальный набор хирургических инструментов.

— А если нет ни того, ни другого? — ехидно спросил Гришмановский.

Поповьянц разозлился окончательно. Как же Гришмановский намерен действовать дальше? Собрать людей, свезти их под крышу и уложить на солому — только часть дела. И не самая главная. Не сидеть же, сложа руки, в ожидании манны небесной? Рафаэль мог бы, конечно, добавить, что у него нет не только необходимых инструментов, но и нужного опыта. Хирург с годичным стажем… В мирных условиях его ни к одной самостоятельной серьезной операции не допустили бы. Но сейчас обстоятельства необычные. Они даже не на фронте, а в тылу врага…

— Мы, кажется, распределили обязанности, Афанасий Васильевич, — сурово сказал Поповьянц, и было странное несоответствие между молодостью говорившего и уверенностью, звучавшей в его словах. — Разошлите крестьян во все концы и обязательно к Артемовке. Пусть ищут в санитарных машинах любые медикаменты. А я уж пока как-нибудь выкручусь…

Глаза Гришмановского потеплели, в голосе прозвучало уважение:

— Прости, Рафаэль! Прости, я подумал… Впрочем, не все ли равно, что я подумал. Ты здесь главный и пока единственный хирург. Действуй!..

Подозвав Ольгу Комащенко, Поповьянц дал ей задание найти нитки и иголки.

— Какие? — недоверчиво переспросила Ольга, слышавшая разговор врачей.

— Самые обычные, портняжные. И еще пилу… Желательно лучковую. Поняла? Беги…

Сара липших вопросов не задавала. Лишь задумчиво сказала, что пока не придумала, как быть с автоклавом.

— Попроси у местных женщин котел размером побольше. Продрай с песочком… Чем не стерилизатор? Поспрашивай у стариков бритву. Кто-нибудь наверняка имеет. Простую опасную бритву… Ее тоже в котел.

Увидев Олексиенко, сидевшего возле школы, Рафаэль окликнул его:

— На вас, Марк Ипполитович, возложены обязанности завхоза. Правильно?

— Навроде того, — не без гордости отозвался Олексиенко.

— Мне нужен самогон. Много самогона. Достанете?

— Потукаем, — пробормотал ошарашенный Олексиенко. — Для сугрева, значит? Это мы понимаем…

Рафаэль улыбнулся. Не хотелось разочаровывать деда, но врать было ни к чему.

— Нет, Марк Ипполитович, первачок нужен в сугубо медицинских целях. Вместо спирта. Позаботьтесь, пожалуйста, о его постоянном запасе.

Через два часа все было готово. Поповьянц тщательно вымыл руки, продезинфицировал их самогоном и в сопровождении Сары шагнул в маленький класс-операционную, где на столе лежал раненый. Так началась его первая операция в Кучаковском госпитале.

Гришмановский терпеливо ждал. Глядя со стороны, никто бы не подумал, что он волнуется и тревожится за исход ампутации. Сидит человек на крыльце, беспечно помахивает прутиком, точно ему больше делать нечего. Во рту цигарка, фуражка сбита на затылок.

Военврач умел держать себя в руках, но он более чем кто-либо другой понимал, насколько важна для них эта первая операция. Успех Поповьянца вселит в раненых надежду на исцеление, поднимет жизненный тонус, поможет выздоровлению. И наоборот, если хирурга постигнет неудача, сам факт этот посеет в душах уныние и безысходность. Да и сам Поповьянц еще слишком молод, чтобы не поддаться сомнениям в собственных способностях. И тогда будет совсем худо.

Тихо подошла Валя Голубь, присела рядом.

— Не переживайте, Афанасий Васильевич, — сказала мягко. — Все обойдется, вот увидите.

— А если нет? — спросил он. — Представляешь, какой это будет удар для остальных… Боюсь, не выдержит хлопец. Без помощи сколько часов лежал, крови потерял много. Сердце может сдать.

— Выдюжит, — сказала Валя убежденно. — В таких условиях человек как бы второе дыхание приобретает.

— Твоими устами да мед бы пить, — сказал Гришмановский.

Уверенность девушки подействовала ободряюще, и он с благодарностью подумал: хорошо, что Валя рядом. С виду она истинный одуванчик, дунет ветер посильнее — вмиг улетит. Но была в ней, несмотря на внешнюю хрупкость, внутренняя сила. Валя не только помогала управляться с ранеными, но заботилась также о нем. Ходить бы Гришмановскому голодным, если бы не девушка, умевшая находить с местными жителями общий язык. Она достала продукты, выстирала его белье. Да и поселились они в одной избе, только в разных комнатах.

— Не пойти ли нам до дому? — спросила Валя. — Вижу, намаялись вы за день, Афанасий Васильевич.

— Посидим еще немного. Поповьянц, наверное, скоро выйдет… — Однако Гришмановскому не удалось дождаться конца операции. К нему подбежал деревенский паренек и, оглядываясь по сторонам, спросил:

— Дяденька, ты моряк?

— Разве в форме не разбираешься? — серьезно отозвался Гришмановский, поправляя фуражку. Глаза его затеплились. Он очень любил детей и когда-то мечтал стать педиатром, а пришлось лечить не коклюши и ветрянки, а стреляные и колотые раны.

Паренек сделал таинственный знак рукой и, наклонившись, прошептал на ухо:

— Дядька Родион задание дал найти моряка. Понятно? Сказал, чтоб быстро и секретно… Давай, дяденька, иди до него.

— Веди, коли велено, — сказал Гришмановский, поднимаясь с крыльца.

Родион Павлович Пащенко звал моряка не зря. К тому были серьезные основания. Еще в полдень, когда во всю нахлестывал дождь, осторожно звякнуло окно. Стучали со двора. Туда можно было пройти только задами, а на огородах грязь непролазная. Когда Родион Павлович с опаской открыл дверь, на пороге стоял Кравчук.

— Григорий Антоныч! — воскликнул Пащенко, не веря своим глазам. — Вы ж на восток подались?

— Подались, да не добрались, — хмуро отозвался председатель колхоза.

— Что так? Да вы заходите в хату!

В заляпанных грязью стоптанных сапогах и видавшем виды брезентовом плаще с капюшоном Кравчук выглядел постаревшим на добрый десяток лет. Ввалившиеся щеки густо покрывала угольно-черная щетина. Глаза припухли от усталости и недосыпания. Заметив, что председатель опасливо оглядывается, Пащенко поспешил успокоить:

— Моих нема, Григорий Антонович. Проходите, раздевайтесь! Они не скоро возвратятся, а я зараз на стол соберу. Небось давно не ели?

— Да уж, — усмехнулся Кравчук. — Последнюю краюху хлеба вчера утром поделили на семерых.

— Что ж с вами приключилось?

— Немец все пути перерезал. Пришлось вернуться, несолоно хлебавши.

— И остальные с вами?

— Держались вместе. Несколько дней скрывались в лесу. Потом я в Борисполь пробрался. Там кое-кто из наших людей оставлен.

— Из райкома?

— Оттуда тоже.

— Сами или по приказу?

— Об этом теперь не спрашивают. Главное, что они без дела не сидят… Я пока получил указание вернуться домой. Рассказывай, что тут у нас?

Пока Кравчук жадно поглощал кашу, Пащенко торопливо пересказывал сельские новости.

— Старосту немцы еще не назначили? — поинтересовался председатель.

— Кандидатуру вроде наметили. Вы его знаете. Ефрем Комащенко.

— Тот, что из раскулаченных?

— Он самый, бывший хозяин хаты, где нынче медпункт. Комащенко, конечно, властью обижен, но, сами знаете, — не вредный…

— Трудно предсказать, как он теперь себя поведет.

— Согласен, время для всех проверочное.

— Вот-вот, поостеречься не худо…

Рассказал Пащенко и о госпитале, созданном в селе, но Кравчук перебил:

— Слыхал. О нем уже и подпольный райком информирован.

— Разве есть такой? — удивился Пащенко. — И кто голова? Неужто товарищ Шевченко?

— Вопросов не задавай. Что можно, сам скажу, — отмахнулся Кравчук. Он не то чтобы не доверял Пащенко, просто законы конспирации, которым председатель колхоза только начинал учиться, не позволяли говорить лишнего, хотя именно с товарищем Шевченко, оставшимся в подполье первым секретарем райкома, и был у Кравчука разговор о кучаковских делах.

— Велено помочь бойцам. И главное — сберечь! — с нажимом сказал председатель. — Ты вот что, Родион, покличь ко мне… Кто у них там за главного? Разговор имеется.

— Не по нраву мне госпитальный начальник. При форме ходит показушно, немецкий язык понимает…

— Напраслину на человека не возводи, Родион. Про моряка справки наводили. По всему видать, верный человек. Мне так и сказали: можно полагаться. А форма — не помеха. Сам посуди, какое впечатление это производит. Мне, мол, нечего скрывать, врач я, весь на виду… Что по-немецки говорит — тоже слава Богу. Делу полезней. Ему еще придется столкнуться с вражинами, да не раз… Зови!

Так Гришмановский попал в дом Пащенко. Разговор его с председателем колхоза носил исключительно деловой характер. Кравчук выяснял нужды госпиталя, интересовался квалификацией и надежностью хирурга, порядком регистрации раненых и особенно тем, как удалось скрыть командиров, комиссаров, а также евреев, за которыми фашисты особенно охотились.

— Будьте осторожны, Афанасий Васильевич, — предупредил Кравчук. — Староста в Кучаково уже назначен. За ним появятся полицаи.

— Против этих мы имеем кое-какое противоядие. Госпиталь в конце концов официально разрешен немецкими властями.

— Официально — это когда документ за семью печатями есть. А те немцы, что не воспрепятствовали сбору раненых, теперь далеко, — усмехнулся Кравчук. — Но для старосты и для тех негодяев, что в полицаи пойдут, такое объяснение на первых порах сойдет.

— Думаете, жандармерия нагрянет?

— Вы на что надеетесь? Конечно, нагрянет, за ней дело не станет. Впрочем, об этом мы уже думали.

— Кто — мы?

— Те, кому положено.

Кравчук спокойно выдержал взгляд моряка, ни один мускул не дрогнул в лице. Гришмановский первым отвел глаза, и тут председатель наконец улыбнулся:

— Ну, коли все ясно, твое дело — службу править. Мнение есть такое: в школе оставить самых тяжелых и как можно меньше…

— Ас другими что делать?

— Остальных разместим по самым дальним дворам.

— К которым из-за болот и добраться-то нельзя? — поинтересовался Гришмановский.

— Ага, — засмеялся Кравчук. — Даже вам, лекарям, и то трудненько будет туда ходить. Ну а если немцы все же объявятся, надо постараться убедить, что вы действуете в их интересах.

— Так ведь фашисты могут и в самом деле поверить, что мы ставим бойцов на ноги только затем, чтобы передать их в лагерь для военнопленных?

— Пусть верят… Однако пока человек не может держать в руках оружия, — с нажимом сказал председатель, — он должен выглядеть постельным больным. Понятно?

— Так точно, ясно, — ответил моряк.

На прощание Кравчук сказал:

— Я в селе слишком приметная личность и буду держаться в тени. Искать встречи со мной не надо.

— А если крайние обстоятельства?

— В селе живет железнодорожный мастер Андриян Васильевич Заноза. Он работает у немцев… По заданию, разумеется. В селе мало кто знает, что Заноза партийный. Связь будем держать через него…

Возвращаясь в школу, Гришмановский припоминал детали разговора с Кравчуком и все глубже осознавал важность задачи, поставленной перед ним. Война продолжается, набирает силу. Только фронт их проходит здесь, в немецком тылу. На передовой легче. Там все четко, ясно. Перед тобой фашист — бей его. А тут изворачивайся, обманывай, выкручивайся, но дело свое, долг свой исполни. Ты в ответе не только за жизнь людей, но и за то, чтобы бойцы вернулись в строй и с оружием в руках продолжили борьбу с врагом.

Улицы Кулакова заволакивали сырые сумерки. Дождь перестал, но деревья часто-часто роняли на землю крупные капли. Брызги, холодные, колкие, попадали в лицо. Ощущение такое, будто стоишь на палубе, а корабль идет полным ходом…

«Как там в операционной?» — подумал вдруг Гришмановский. Отвлеченный иными заботами, он на время забыл о Поповьянце и сейчас, вспомнив, встревожился снова. «Только бы благополучно прошла ампутация», — мысленно, как молитву, повторял он, прибавляя шаг.

Гришмановский взбежал по ступенькам и рывком открыл дверь школы. В крайнем классе лежало человек тридцать, и все, кто был в состоянии, повернулись к нему. В лихорадочно блестевших глазах отражался свет керосиновой лампы.

В проеме двери, ведущей в соседний класс, стояла, закрывая собой лампу, Горунович. Разметавшиеся светлые волосы, подсвеченные со спины, ореолом окружали голову. Подойдя к ней, Гришмановский увидел строго поджатые губы и, не удержавшись, тревожно спросил:

— Что, плохо?

— Вы о чем?

— Поповьянц расстроен?

Горунович удивилась:

— Не знаю. Он еще занят.

— Разве операция до сих пор не закончилась?

— Простите, Афанасий Васильевич, вы что имеете в виду?

— Как что? — недоуменно переспросил он. — Ампутацию, конечно…

Горунович облегченно вздохнула:

— С этим все нормально. Раненый давно спит. Рафаэль Степанович делает другую операцию.

Гришмановский не нашел в себе сил обрадоваться. Вдруг представилось, как трудно будет им, и особенно Поповьянцу, справиться с госпиталем. Михайловский и он — терапевты, если и смогут делать операции, то только самые простые. Основная тяжесть ляжет на Рафаэля, а он так молод. Наверное, во время первой операции зверски устал, а тут сразу вторая…

Примерно так же рассуждал и сам Поповьянц. Закончив ампутацию ноги, он совершенно обессилел. Ныли плечи. Ломило спину. Пот заливал глаза. Оперировать лучковой пилой при свете керосиновой плошки стоило неимоверного напряжения. Он рухнул на стул, закрыв глаза, но не успел прийти в себя, как к нему подбежала Соляник.

— Хрипит тут один, Рафаэль Степанович. Кажись, помирает, — запричитала она.

— Спокойно, Варя, — устало сказал Поповьянц. — Суетиться в нашем деле противопоказано. — Он вымыл руки и только тогда спросил: — Где лежит твой хрипящий?..

Девушка повела его к раненому в самый дальний угол класса. Дышал солдат тяжело. Услышав характерный свист, хирург сразу определил: ранение в грудную клетку, наружный воздух попадает в легкие.

— Ой батюшки! — вскрикнула Варя, со страхом глядя на синюшные губы бойца. — Что вы стоите? Делайте хоть что-нибудь, доктор!

Поповьянц не ошибался. У бойца осколком было пробито легкое, и он быстро терял силы.

— У нас есть еще стерильные бинты? — спросил Рафаэль у Сары, подбежавшей с яркой лампой.

— Остались индивидуальные пакеты.

— Дай один!

Сдерживая нетерпение, Поповьянц не спеша наложил повязку. Свист тут же прекратился. Это означало, что наружный воздух перестал поступать в легкие через рану. Боец, почувствовав облегчение, задышал ровнее, прекратилась дрожь. Но врач-то знал: повязка — мера временная и кардинального улучшения не даст. Что делать дальше? Снова оперировать?.. Он не мог без содрогания вспомнить о только что сделанной ампутации. Орудовать портняжной иглой и швейными нитками, не иметь элементарных зажимов… А какую адскую боль должен был чувствовать оперируемый! Но если есть хоть один шанс спасти человека, разве можно им не воспользоваться?

— Как у нас с морфием? — спросил Рафаэль у Горунович.

— Пока есть, — сообщила она.

Поповьянц решительно поднялся.

— Так тому и быть… Дайте раненому морфий, — распорядился он, — и готовьте к операции. Попробуем зашить!

Было уже за полночь, когда хирург вышел из помещения. Его шатало от усталости, перед глазами вспыхивали радужные круги, руки дрожали.

На крыльце сидел Гришмановский. Он ничего не спросил, отодвинулся, освобождая место рядом. Оба долго молчали, думая об одном и том же. Потом Гришмановский сказал:

— Госпиталь будем рассредоточивать. И как можно скорее.

— Зачем? — недоумевая спросил Рафаэль. — Когда все в куче, удобнее вести медицинское наблюдение. Нас, врачей, и так мало.

— А о безопасности ты забыл?

— Есть дурные вести?

— Пока нет, — вздохнул Гришмановский. — Но ни на минуту нельзя забывать, что мы находимся в тылу врага и задача поставлена перед нами сложнейшая!

— Поставлена? — еще более удивился Поповьянц. — А я-то полагал, что мы сами, так сказать, по велению сердца…

— Конечно, сами, — сердито перебил Гришмановский. — Но не думаешь же ты, что если на нашу землю пришел враг, то Советская власть перестала существовать?

Рафаэль резко повернулся. Какая муха укусила начальника госпиталя? Неужели что-то случилось и моряк знает больше, чем говорит?

— Я так не думаю, Афанасий Васильевич, — ответил Поповьянц. — Но в той неразберихе…

— Ошибаешься, Рафаэль, — уже спокойно сказал Гришмановский. — Все остается по-прежнему, хотя, конечно, в несколько измененном виде.

— Послушайте, Афанасий Васильевич, может, не стоит темнить? Разве я не вправе рассчитывать на большее доверие? Или не заслужил?

— Не надо, — тихо попросил Гришмановский. — О доверии между нами вопрос давно решен. Но иногда надо быть любопытным… в меру. Чем меньше знаешь, тем лучше. Сегодня я получил первый урок по законам конспирации… Знай одно: дано задание сделать все, чтобы максимальное количество раненых вернуть в строй. И в этом нам обещали помощь!

Рафаэль, еще не успокоившись, собрался возразить. Всегда все же лучше знать цель и средства ее достижения. Это способствует психологической устойчивости, вооружает!.. Однако сказать он ничего не успел. На крыльцо выскочила Софья Батюк, сменившая на дежурстве Ольгу.

— Доктор, доктор, где же вы? Беда! — закричала она.

— Тихо. Когда я вас научу не устраивать паники! — с досадой сказал Поповьянц и тяжело поднялся.

Гришмановский тоже встал.

— Иди, Рафаэль, — сказал мягко. — Если нужна операция, я буду ассистировать.