Сердце пяти миров

Глава 10

Шербера осторожно положила кинжал на ложе и поднялась. Ее потряхивало от собственной дерзости, от того, что она собиралась сделать, но одновременно она понимала, что сможет сделать это только здесь. В палатке мага, посреди лагеря, такого непривычно тихого к утру, после ночи, полной пьяных голосов и смеха чужих мужчин, обменивающихся шутками о женщинах, которыми они владели, и битвах, в которых они побеждали.

В палатке была сейчас только одна она. Номариам, человек с золотыми волосами и серебряными глазами, с которым она должна была связаться этой ночью, еще не вернулся от фрейле, и Шербера, не получив прямого указания, все еще думала, стоит ли ей ложиться спать или все-таки дождаться его.

В задумчивости ходила она по палатке и перебирала одну за другой вещи мага, держала их в руках, ощущала ладонями тепло магии и ее холод, жгучую злость и мягкую доброту. Номариам определенно был одним из сильнейших магов войска. Даже его одежда была пропитана магией, даже пламя факелов здесь горело как-то особенно ровно и, кажется, отливало золотым.

Шербера наткнулась на меч случайно. Она перебирала красивые ткани — праздничную одежду мага, надеваемую в дни Инифри — первый снег, первую траву и первый плод — удивляясь необычным, ярким синим и зеленым расцветками, когда неожиданно заметила между складок ткани афатр. Холодный серый камень, меч мага, который, почувствовав родство с ее коротким кинжалом, засветился черным светом, словно предупреждая ее.

Но Шербера не собиралась убивать этим мечом. Несколько мгновений она просто вглядывалась в узоры на каменном клинке, потом со вздохом снова накрыла его тканью и отошла. Акрай негоже брать в руки оружие — чужое оружие, у которого есть сильный хозяин. И все же любопытство пересилило, и она решилась.

Она выглянула из палатки, но Номариама видно не было. Лагерь спал, воины храпели у костров, испускающих последнее издыхание, и только чуть поодаль, у стены, горел бессонный огонь, освещающий лица караульных.

Где-то там должны были быть Фир и Прэйир.

Ее сердце заныло при мысли о последнем. Она прибежала в палатку Олдина сразу же, как закончилась битва, готовая поделиться магией с тем, кто сражался за нее и был ранен, но Прэйир едва ли посмотрел в ее сторону и процедил сквозь зубы, что помощь акрай ему от этих ран не нужна.

— Лучше помоги другим раненым, — сказал он, пока Олдин отдавал лекарками указания и готовил горячую воду и иглу, чтобы зашивать его рану. — Вон их сколько в палатке. Если так хочешь оказаться полезной, акрай, возьми бинты и воду и помоги тем, кому больше некому помочь.

Но она не успела обработать и пары ран. Близкий фрейле пришел за ней в палатку целителя и передал приказ явиться. Шербера не посмела и оглянуться на Прэйира, когда ушла.

В палатке фрейле их было четверо. Чужой фрейле привел с собой свою подругу, молчаливую смуглокожую девушку, и она сидела на ложе позади него, перебирая его волосы длинными почти черными пальцами и глядя в никуда. Номариам поднялся при виде Шерберы и хотел было заговорить, но чужой фрейле перебил его без малейшего уважения:

— Акрай с пламенными волосами. За тебя сегодня пролито много крови.

— Рыбьей крови, Сэррет, — сказал господин Тэррик, глядя на Шерберу. — И это, к слову, было почти оскорблением для того, кто выставил против тебя своего лучшего воина.

Чужой фрейле искривил губы в ухмылке, от которой Шербере стало не по себе.

— Мои воины узнали о твоем Прэйире слишком много еще до того, как увидели его. Его слава бежит впереди восхода. Как теперь побегут на юг и слова о пламени в волосах твоей акрай.

— Ты словно торговец на рынке — все прицениваешься к моим воинам и женщинам, — сказал Тэррик в ответ. — Но мы еще поговорим об этом и другом. Чербер.

Она склонила голову.

— Сегодня ты останешься с Номариамом. И тебе лучше уйти к нему в палатку сейчас, пока вино еще не вскружило головы.

— Боишься, что моя цена окажется слишком привлекательной для тебя, Тэррик? — спросил чужой фрейле. — Пусть она останется. На нее приятно смотреть, хоть она и пуглива, как горная коза. Сядешь рядом со мной, акрай? Позволишь мне?

— Господин, — сказала Шербера, кивнув Тэррику. — Я сделаю, как ты сказал.

Чужой фрейле засмеялся, но она отчего-то чувствовала, что смеяться он хотел не больше, чем она — сидеть рядом с ним на ложе и касаться его, пусть даже и краем одежды. Он не нравился ей. Фрейле тоже были разными, как были разными все люди, и этот фрейле точно не был хорошим. Пусть он побыстрее уведет отсюда свое войско и своих дикарей.

Она думала, что Номариам скоро вернется, и потому сначала просто сидела на ложе и, закусив губу, смотрела на полог палатки. Но его все не было, а теперь…

Теперь Шербера стояла перед мечом из камня и магии и собиралась с силами, чтобы его коснуться. Сжать в руке, сделать взмах, почувствовать его силу…

— Что ты делаешь?

Она обернулась, испуганно пряча руку за спину. Номариам стоял у входа в палатку, в золоте его волос плясал магический свет. Она почувствовала даже отсюда сильный запах вина в его дыхании, но он стоял ровно и не качался, и говорил правильно, разве что чуть мягче выговаривая слова.

— Зачем тебе мой меч? Кого ты собралась убить?

Он не называл ее ни «акрай», ни по имени. Но и она не знала, как его назвать: он был намного старше, не юноша, но зрелый мужчина, и у него вполне могли бы быть дети ее возраста… если их не убила война или мор.

— Я хотела взять его в руки, — сказала она просто.

— Он бы убил тебя.

Шербера покачала головой.

— Нет… Я сняла кинжал. Я знаю заветы Инифри.

Отнимающий магию и отнимающий жизнь не должны были находиться в одних руках. Только что-то одно. Только одно оружие и одна сила.

— Ты не знаешь моей магии. Отойди. — Она отступила, и Номариам, пройдя мимо, накрыл меч тканью, сложив ее особым образом. — Я услышал пение своего афатра из палатки фрейле. Если бы ты взяла его, его магия пропитала бы твою руку, и она бы отсохла уже к закату.

Она видела, что он не лжет.

— Ты сильный маг, — сказала Шербера, глядя на него широко открытыми глазами.

— Прежней силы больше нет в наших землях, — ответил он. — И ты не должна брать меч в руки. Это не дело женщины — сражаться. Для этого есть мужчины.

— Мужчины иногда сражаются против женщин, — сказала она.

По лицу его пробежала уже знакомая ей судорога.

— Сражаются, — сказал он. — И тогда женщины погибают.

Шербера не нашлась с ответом: она была слишком растеряна. Растеряна от собственной смелости, которой оказалось так много, растеряна от того, что он не наказал ее за то, что могло бы стать для нее смертельной ошибкой, а просто объяснил — рассказал ей, чтобы она знала, что могло случиться, если бы она все-таки ее совершила.

— Как мне называть тебя? — спросила она, чтобы хоть что-то спросить. — Ты не называешь меня ни по имени, ни «акрай», и я не знаю, что выбрать.

— Номариам значит «две луны» на языке земли, где я родился, — ответил он ей, стягивая с себя кожаные пластины, закрывающие грудь и спину, и Шербера увидела, что его тело тоже отливает каким-то золотистым светом. — Ты можешь называть меня любой из этих лун. Номар или Мариам. Что значит твое имя?

— Трава, — сказала она.

— Сейчас я полон вина, Шербера-трава, и не готов предстать перед оком Инифри, — сказал Номариам вдруг, словно опомнившись и только сейчас заметив, что она стоит перед ним, нерешительно взявшись за ленты, удерживающие платье. — Нам лучше отдохнуть. Ночь уже близится к концу, но войско не проснется до дневного сигнала. Слишком много вина выпито, слишком много съедено жирного мяса и лепешек.

Она не знала, что сказать в ответ на эти слова, поэтому просто кивнула, сняла с себя одежду и улеглась на шухир, накрывшись одеялом из пуха какой-то птицы. Усталость дня и бессонная часть ночи почти тут же навалились на нее. Она еще успела услышать, как Номариам задувает факелы, а потом уснула.

Проснулась она как от удара. Твердое тело мужчины прижималось к ней сзади, одна его рука обхватила ее тело, теплое винное дыхание овевало ее затылок. Резкая дрожь пронзила ее, и Шербера застыла.

— Господин, — вырвалось у нее прежде, чем она сумела себя остановить.

Мужчина позади нее замер.

— Шербера, — сказал он, и она уже поняла, что это Номариам рядом с ней, а не ее вдруг оживший спутник, пришедший за магией и принесший боль.

Сайам часто овладевал ей сзади. Он не утруждал себя даже тем, чтобы разбудить ее, переворачивал ее на живот, хватал ее запястья своей рукой, заводя их назад, и насаживал ее на себя, заставляя кричать. Он хрипел и рычал у нее над ухом, вдавливая ее голову в шухир, пока она не начинала задыхаться и перед глазами не начинали плыть черные круги, а потом, получив свое освобождение, поднимался и оставлял ее растерзанной и всхлипывающей, пока на его место не приходил следующий и все не повторялось заново.

— Ты должна отпустить его, Шербера-трава, — сказал Номариам, когда она отодвинулась и свернулась в клубок, как побережный ёж, ощетинившийся иголками. Сайам давил таких ежей одним движением ноги — ради забавы, чтобы почувствовать, как хрустят иголки и разрывается плоть беспомощного существа, которое просто попалось ему на пути. — Ты видела его мертвым. Ты знаешь, что он умер, и он больше не сможет причинить тебе боль.

— Я знаю, — сказала она тихо.

— Ты должна сказать это. Ты должна поверить в это… поверить не мне, когда я тебе об этом говорю, а себе самой. Иначе он будет с тобой до конца жизни или войны, Шербера. Ты сделаешь его бессмертным в своем разуме, и он останется с тобой навсегда.

Бессмертный. Она задрожала так сильно, что застучали зубы.

— Скажи это. — Голос Номариама был твердым.

— Он умер. Он больше не сделает мне больно. Инифри забрала его, и он уже не вернется, — сказала она, и сначала слова были просто словами, а потом с ними пришли образы: раскрытое сверху донизу тело Сайама, его искаженное смертной судорогой лицо, костер, поглотивший его плоть. — Он умер, его сожгли на костре, и он больше никогда не сделает мне больно. Он больше никогда не прикоснется ко мне, он больше никогда не ударит меня, он больше никогда не…

В груди у нее что-то сжалось.

— Они сдохли, как степные собаки, и они больше никогда не коснутся меня и не заставят меня страдать. Никогда. Никогда. Их гнилые тела умерли…

— И их магия сгинула вместе с ними, — закончил Номариам, и, всхлипнув, Шербера закрыла лицо руками и дала волю слезам.

***

Слова лились из нее таким же бескрайним потоком, как до этого лились слезы. Номариам не перебивал, не задавал вопросов и не уточнял: он просто позволил ей выплеснуть из себя всю боль, что сидела в ней, рассказать кому-то о том, что было, отпустить — наконец-то понять себя и отпустить мертвых, которые забыли бы о самой Шербере уже через день после ее смерти.

Его магия змеилась вокруг них невидимыми для Шерберы зелено-золотистыми кольцами, касалась ее плеч, лица, высушивала слезы, гладила по волосам. Он уже и забыл, что может не только отравлять разум, но и исцелять его. В последний раз Номариам делал это два Цветения назад… и воспоминание об этом было таким болезненным, что ему пришлось на несколько мгновений обратить силу своей магии на себя.

Миннаиль.

Дорога, бегущая мимо деревни на восход, к городу, где ждало подкрепления войско Степных земель… войско, от которого уже к концу первого Цветения войны не осталось почти ничего.

Миннаиль.

Слова любви, которые стали для них словами прощания.

Минна плакала у него на плече и обещала помнить его до последнего вздоха. Он умолял ее уйти на закат, оставить дом, бежать как можно дальше, пока из воздуха не пропадет запах Океана и тухлой рыбы, но она только качала головой и сжимала сильными руками афатр, и говорила, что никуда не пойдет.

Он может погибнуть, говорила Минна. Она может погибнуть. Они оба могут умереть уже завтра, но если это случится, она погибнет, как женщина своей земли, гордая степнячка, а не беглянка.

Номариам знал, что не сможет ее переубедить. Они расстались: он ушел на восход, она осталась защищать свой дом. Спустя почти два Цветения, когда войска Побережья, наконец, перешли в наступление и стали гнать зеленокожих обратно, он снова оказался в родной деревне, и от немногих выживших узнал о том, как погибла его Минна.

Как жестоко мучили темволд перед тем, как убить, женщину, посмевшую возомнить себя равной мужчинам и поднявшую против них меч.

Его магия тосковала без нее, искала ее ночами, которые он старался не проводить в одиночестве, выкликала ее в полотне чужих магий и чужих цветов, но не могла найти.

И эта девочка, плачущая сейчас в чужой палатке, на чужой земле, посреди чужой войны, была так похожа на его Миннаиль, застенчивую и одновременно храбрую, проливающую слезы над умершим теленком и не моргнув глазом отрубающую голову зеленокожей твари, что у него замирало сердце.

Он не позволит ей повторить ошибку Минны. Пока он жив — Шербера никогда не возьмет в руки афатр.

— Это твоя магия касается меня, Номариам? — спросила она шепотом, оттирая слезы и поворачиваясь к нему, и в зеленых глазах ее не было страха. Только вопрос.

— Да, — сказал он.

— Она… как будто жжет меня, — сказала она. — Как жгучий перец. Как… укус песчаной змеи.

Она похожа на Минну, но все-таки не Миннаиль… Он с еле заметным вздохом унял магию, сказав себе, что ждет слишком многого.

— Теперь ты знаешь обо мне, Номариам, — сказала она, и он приподнялся на локте и прижал свою твердую ладонь к ее щеке, чуть надавив большим пальцем на подбородок, так, чтобы она подняла лицо и увидела его глаза.

— У каждого на этой войне есть прошлое, о котором мы хотим не помнить, Шербера-трава, — сказал он, и она чуть опустила ресницы в безмолвном согласии. — Но даже самое страшное прошлое нас чему-то учит. Наши ошибки дают нам опыт. Наши страдания дают нам силу. Инифри дала тебе не последнее испытание. Будет еще много потерь. Но мы должны жить не только воспоминаниями о том, что потеряли, но и мыслями о том, что обрели.

— Ты слишком мудр для неблагородного мага, — пробормотала она. — А Фир слишком добр для безжалостного воина.

— Воин, целитель, маг — это лишь имена, которыми нас наделила война. Каждый из нас — это намного больше, чем эти имена. Как и ты, больше, чем просто магический сосуд, Шербера-трава.

Их взгляды встретились, и, словно зная, что он намерен сделать, Шербера чуть приоткрыла губы. Номариам наклонился к ней ближе, обхватывая рукой ее затылок, и поцеловал ее: сначала нежно, давая ей время привыкнуть, а потом все глубже, раздвинув ее губы и лаская языком ее рот, и вспыхивая от робких, еле заметных движений ее языка, которыми она пыталась отвечать на его страсть. Его пальцы запутались в ее пламенных волосах, ее тело прижалось к его телу — мягкое к твердому, маленькое к большому — и он осторожно скользнул рукой по ее спине, притягивая ее еще ближе.

Шрамы на ее коже были как зарубки на стволе дерева. Магия щипала кончики его пальцев, но он не умел исцелять, и потому только снова вздохнул ей в губы и отстранился. Ее глаза были закрыты, но она тут же открыла их — так поспешно, словно он приказал ей.

— Твое тело прекрасно, Шербера.

Номариам не дал ей сказать то, что она хотела сказать: поцеловал ее опаленные солнцем губы, спустился к ее шее, заставив ее вздрогнуть, попробовал вкус ее кожи — пустыня, песок, жар — снова вернулся к губам, чувствуя, как все сильнее стучит в ушах сердце. Она была такая робкая: словно девственница, ни разу не бывшая с мужчиной, женщина, не умеющая отдавать, а только принимающая ласки, трава Побережья, пригибающаяся, но не ломающаяся под тяжелой ладонью.

Он должен был показать ей.

Она должна была узнать, что все может быть по-другому.

Номариам мягко уложил Шерберу на спину и на пару мгновений замер, глядя на нее, дожидаясь, пока она посмотрит на него в ответ. Ее маленькая грудь так и просила его прикосновения, и он не удержался и накрыл ее рукой, чувствуя, как под ладонью тут же сжался и стал тверже сосок, и как еле заметно отозвалось на это прикосновение ее тело.

И его тело тоже отозвалось.

— Я помогу тебе, — сказал он, и Шербера удивленно моргнула.

— Поможешь?

— Да, Шербера-трава. Помогу.

Правда, ему придется собрать для этого все свое самообладание.

Он поцеловал ее подбородок, ключицу, грудь, живот, который тут же напрягся, когда Шербера поняла, что он делает, и замерла.

— Отпусти прошлое, Шербера. Отпусти, — сказал он, разводя рукой ее бедра, и она закусила губу и на какое-то крошечное мгновение словно напряглась, но потом покорно откинулась на спину и закрыла глаза.

Номариам позволил ей почувствовать свое теплое дыхание, коснулся губами внутренней поверхности ее бедер, осторожно поглаживая, показывая, насколько мягким и нежным может быть прикосновение рук и губ человека, который не собирается причинить ей боль. Но она должна была не просто не почувствовать боли. Она должна была понять кое-что еще.

— Позволь мне помочь тебе, Шербера, — сказал он. — Позволь показать.

— Но ведь ты не собираешься… — Ее голос дрожал от смущения. — Но ведь…

Ее манящая нежная плоть была совсем рядом, и он уже не смог удержаться. Раздвинув пальцем пламенные завитки, он коснулся ее — снова и снова и снова, поглаживая чувствительный бугорок, то почти не касаясь его, то чуть надавливая, пока Шербера, сначала было подавшаяся вперед, не опустилась обратно на шухир с закрытыми глазами.

— Что ты… делаешь со мной? Почему это как будто больно и одновременно как будто…

Он коснулся самым кончиком языка этого словно ожившего, набухшего от прикосновения пальцев бугорка, и она ахнула и дернула бедрами, вцепившись пальцами в шухир.

— Номариам, мне… мне…

— Я помогу тебе, Шербера, — прошептал он. — Я помогу.

Он приник к ее прекрасному цветку губами, прошелся по нему языком, раскрывая его, отыскивая самый чувствительный бутон ее тела, и она вскрикнула и сама развела бедра шире, когда он обхватил его губами и чуть потянул, а потом отпустил, а потом повторил это снова, но уже не так нежно, и она тихо застонала, и прошептала его имя голосом, в котором неуверенность смешалась с мольбой.

Ему пришлось на мгновение закрыть глаза, чтобы охладить собственное бьющееся в теле желание.

— Номариам, я прошу тебя…

— Да, Шербера-трава, — прошептал он, снова ударяя кончиком языка в горячий и пульсирующий бугорок, пока его пальцы оглаживали ее уже сколький от соков страсти вход. — Да, я помогу тебе.

Вскоре она уже извивалась и вскрикивала под его языком и руками, и даже не заметила, как в ней оказались два его пальца, его губы обхватили ее требующую освобождения плоть и язык все сильнее и сильнее начал бить в нее, пока пальцы все ускоряли свои движения.

Его собственная каменно-твердая плоть готова была взорваться, и как он ни старался убедить себя в том, что сначала наслаждение должна получить она, у него ничего не получалось. Эта девочка, открывавшая с ним горизонты плотской любви, заставляла его терять от желания голову, забывая обо всем.

В какой-то момент Номариам оказался на ней сверху, и она успела только ахнуть от неожиданности, когда он скользнул в нее одним плавным толчком, но почти тут же пальцы Шерберы сжали его плечи, и она застонала — тихо и как будто сдерживаясь — и снова.

— Я прошу тебя… — Едва ли она понимала, о чем просит.

— Сейчас, Шербера-трава, сейчас, — сказал он, начиная двигаться в ней, и с ее припухших от его поцелуев губ стали срываться хриплые всхлипы и вздохи, и слова:

— Помоги мне, помоги мне, помоги мне…

И вдруг она вскрикнула, обхватила его за талию ногами и задрожала под ним, сводя его с ума своими, похожими на рыдания, стонами.

— Номариам! Ном… мариам!

— Я с тобой, Шербера-трава, я с тобой, я держу тебя.

Она уткнулась лицом в его плечо и хрипло дышала, сотрясаясь в первом в своей жизни освобождении, сжимая его плоть своей плотью так крепко, что он едва не последовал за ней.

Но все-таки сначала Номариам дождался, пока ее дрожь утихнет, дыхание станет ровнее и зеленые глаза распахнутся, глядя на него так, словно видят его в первый раз.

— Ты… ты не сделал мне больно, — сказала она.

Он толкнулся в ней, и Шербера замерла, прислушиваясь к своим ощущениям, а потом посмотрела на него с почти детским удивлением на лице.

— Такое… такое может быть не один раз?

Он засмеялся, но тут же дыхание его сорвалось.

— Не один. — Номариам прижал губы к ее лбу, потом отстранился и посмотрел на нее. — Говорят, даже не одну сотню раз.

Он поцеловал ее в губы, потом в щеку, начиная свой собственный путь к освобождению, и уже скоро паутина Инифри повисла над ними магическим одеялом, соединяя акрай и ее спутника узами, которые должна была разорвать только смерть. И его магия распустилась в ней, свернулась огромными кольцами вокруг женщины, которую признавала, пусть и неохотно, и в момент, когда Номариам выдохнул имя матери мертвых, завершая связь, вонзила свои отравленные зубы Шербере в плечо.

Наполнила ее ядом.

Заставила закричать.

Он успел подхватить Шерберу, когда она лишилась чувств, но почти сразу же отпустил и даже успел схватиться за лежащий рядом с шухиром кинжал, когда в палатку, задыхаясь от ярости, ворвался Фир.