Сергей Вавилов

Глава 1. Ленинградские семинары

В том же 1932 году, когда Сергей Иванович был избран академиком, основатель Государственного оптического института в Ленинграде академик Дмитрий Сергеевич Рождественский почувствовал упадок сил и был вынужден отказаться от своих обязанностей в ГОИ (где с самого начала был и директором, и научным руководителем). В качестве своего преемника на посту научного руководителя Рождественский избрал Вавилова. И сделал ему соответствующее предложение.

Сергей Иванович предложение принял. Он сразу был утвержден и, переехав в Ленинград, вступил в должность.

В Оптическом институте Вавилов возложил на себя двойную задачу: научного руководителя института, и особо — руководителя созданной по его инициативе лаборатории люминесцентного анализа (которую, кстати, он вел затем до последних дней своей жизни).

Появилась и третья задача — за пределами ГОИ. По предложению тогдашнего президента Академии наук В. Л. Комарова Вавилов возглавил физический отдел крохотного Физико-математического института имени В. С. Стеклова. Здесь, в физическом отделе, Сергей Иванович создал, как и в ГОИ, лабораторию люминесценции. Так что в Ленинграде под его началом таких лабораторий сразу оказалось две.

ГОИ требовал от своего научного руководителя напряженного и пристального внимания. Ведь в этом институте, единственном в своем роде в мире, занимались почти всем относящимся к оптике. Начиная от варки оптического стекла и расчета оптических приборов, кончая тонкими проблемами оптики как теории. Огромный по тем временам для научно-исследовательских учреждений штат — 160 сотрудников, организованных в лаборатории и группы, — усложнял задачу руководства. Нагрузка в этом именно институте была, пожалуй, главной причиной отказа Вавилова от педагогической деятельности вообще: одновременно управлять таким большим универсальным хозяйством и преподавать было бы чрезвычайно сложно.

И все же, прекратив преподавание в высшей школе, Сергей Иванович не оставил работы по выращиванию научных кадров. Более того, теперь эта работа у него приобрела еще больший размах.

Верный старым привязанностям, Вавилов прежде всего не забыл своих московских учеников. Он сохранил живую связь с Московским университетом и регулярно, каждый месяц приезжал на несколько дней в Москву, чтобы руководить работами аспирантов и молодых научных сотрудников.

В Ленинграде же к нему присоединились новые ученики. Это тоже была талантливая молодежь, и многие выросли затем в выдающихся ученых. Можно назвать такие имена, как П. А. Черенков и С. Н. Вернов, Н. А. Добротин и И. А. Хвостиков, Л. В. Грошев и А. Н. Севченко. Позднее в лаборатории Вавилова начали работать П. П. Феофилов, Н. А. Толстой, А. М. Бонч-Бруевич.

В кругу ученых, особенно из числа знавших Сергея Ивановича лично, в том числе работавших под его руководством, говорят о «школе Вавилова» и о «системе Вавилова» (по воспитанию научных кадров). Подразумевают, в сущности, одно: не только определенное — «вавиловское» — направление в физике, связывающее учеников Сергея Ивановича общностью взглядов и научных принципов, но и единство творческих установок, профессиональных приемов.

Система Вавилова сложилась в период работы Сергея Ивановича в Московском университете и в Ленинградском оптическом институте и достойна описания.

И. М. Франк в 1966 году о влиянии идей С. И. Вавилова: «Теперь мы часто обращаемся к трудам Сергея Ивановича и гораздо лучше понимаем значение его деятельности во всей ее разносторонней полноте. Годы здесь ничего не убавили, хотя наука развивается быстро и ее достижения очень скоро становятся пройденным этапом и достоянием истории. Только трудам немногих, таких, как С. И. Вавилов, суждено сохранять свое значение и свое влияние на дальнейшее развитие физики. С. И. Вавилов многому нас научил и многому продолжает учить и теперь».

В первую очередь, характеризуя эту систему, нужно сказать о семинарах (коллоквиумах). Они проводились как по общим вопросам физики, так и по специальным проблемам люминесценции, как в Ленинграде, так и в Москве, и всегда, с блеском, на большой теоретической высоте. Семинары посещались не только местными научными сотрудниками, но и учеными из других учреждений, студентами вузов, либо проходящими здесь практику, либо просто интересующимися предметом обсуждения.

Сергей Иванович никогда не пропускал организованных им семинаров, постоянно выступал в прениях, делал сам доклады.

На семинарах сразу же установилась ставшая с тех пор традиционной и перенятая, в свою очередь, из лебедевской школы атмосфера товарищества и непринужденности. Обсуждения докладов велись спокойно, по-деловому. Лучшие доклады не захваливались, не совсем удачные критиковались в меру. Если кто-нибудь пытался изложить глубокомысленную, но туманную теорию, его внимательно выслушивали, затем, подводя итоги, Сергей Иванович с убийственным добродушием процеживал сквозь зубы: «Это, знаете, у вас «d’inacheve» (французское — «неоконченное» — надпись на портфеле Козьмы Пруткова).

Особенное значение имели на этих семинарах подробные заключения, которые Сергей Иванович делал по окончании докладов. Эти заключения выясняли для слушателей, а иногда и для самого докладчика достоверность и ценность сообщаемых результатов. Нередко значение доложенного представлялось после выступления Вавилова в совершенно ином свете.

Личные беседы с сотрудниками, непосредственный контакт с ними в лабораторной обстановке составляли важную часть научного руководства Вавилова. Предметом бесед были и темы новых работ, и соображения о методике проведения эксперимента, подробные обсуждения выполненных исследований.

Причем особо следует отметить благожелательность, с которой Сергей Иванович относился к молодым, начинающим работникам. Вавилов умел руководить людьми индивидуально и находил правильные подходы к каждому в зависимости от того, что тот в себе носил.

— Общение с Сергеем Ивановичем Вавиловым, — говорил один из бывших учеников его, Никита Алексеевич Толстой, — производило глубокое впечатление на каждого, кому приходилось встречаться с ним в деловой обстановке или в домашнем кругу. Трудно решить, что именно составляло секрет его обаяния — ясность ли и глубина его ума, опиравшегося на феноменальную память, чуткость ли к малейшему зародышу плодотворной научной идеи, высказанной собеседником, поразительная ли энциклопедичность его знаний или угадываемая за несколько суровыми манерами глубокая доброта к людям. Пожалуй, секрет был в сочетании этих черт.

Добрый эмоциональный эффект личного общения имел, как правило, и добрые научные последствия. Сотрудник откровенно высказывал свои мысли, надежды, опасения по поводу своей работы, а руководитель тонко распалял его умную активность: старался привить смелость, терпение и настойчивость в проведении эксперимента.

Особенно Сергей Иванович ценил научную инициативу, или, как он выражался, «научную фантазию», «научное воображение». И часто личные разговоры с сотрудниками превращались в рассмотрение того или иного инициативного «прожекта» молодого человека.

Разбирая очередной «прожект», Сергей Иванович обычно подвергал его самой суровой критике. При этом совершенно точно сообщал автору, кто и когда за последние 30–40 лет пытался заниматься подобными вопросами. Объяснял, почему это не вышло тогда и отчего не выйдет сейчас.

Три четверти «прожектов» после критики Вавилова, как правило, отвергались.

Но, если автор «прожекта» упорствовал, Сергей Иванович никогда не пользовался своими правами начальника. Он терпеливо выжидал, пока не случалось одно из двух: либо он, руководитель, оказывался прав (что бывало чаще), либо оказывался прав автор новой идеи.

Во втором случае Сергей Иванович не только не проявлял никакого неудовольствия, напротив, заставлял сотрудника продолжать работу и подсказывал, что делать, чтобы успешно довести ее до конца.

Сергей Иванович имел свои милые чудачества на работе. Н. А. Толстой перечисляет некоторые из них: Вавилов, например, считал, что проявлять фотопластинки надо не с красным фонарем, а с папироской: гораздо удобнее. Малоформатная фотография — 24x36 миллиметров — ерунда и гадость: хороших увеличений сделать нельзя. Радий и его препараты безопасны, их бояться глупо…

Ученики Вавилова отлично знали эти чудачества. Иногда молодежь беззлобно подтрунивала над ними, но всем они страшно нравились.

Старые сотрудники Оптического института часто вспоминали, с какой пунктуальностью, точно в установленное время, в потоке идущих в институт появлялась характерная фигура Сергея Ивановича. «Он не считал возможным делать для себя никаких скидок ни на свое здоровье, ни на возраст, ни на положение, — говорили они. — Трудно вспомнить, когда по его вине задержалось бы начало какого-либо семинара или совещания».

Аккуратности в выполнении своих обязанностей, соблюдения обычной дисциплины Сергей Иванович требовал ото всех. Но требовательность Вавилова к работе своих сотрудников распространялась не только на внешние формы.

П. П. Феофилов о требовательности С. И. Вавилова: «Совершенно нетерпим был С. И. Вавилов к внутренней недисциплинированности и лености ума. Умея сам предельно четко организовывать свою работу (иначе и нельзя было успевать делать столько, сколько делал он!), он искренне удивлялся, когда узнавал, что тот или иной сотрудник не успел выполнить порученное ему дело и ссылается на занятость. «А как же я успеваю все делать? Ведь у меня побольше забот, чем у вас!» — говорил он. Он очень сердился, когда задерживалось написание статьи по законченной и обдуманной работе, оформление диссертации и т. п. «Что же, вас палками в рай загонять нужно?» — было излюбленным его выражением в таких случаях. И часто добавлял: «Помните: ars longa, vita brevis»[27]. Владея многими языками, он любил вставлять в разговор подобные иностранные фразы и словечки наряду с исконно русскими выражениями. Это придавало его речи своеобразный колорит».

Стараясь привить сотрудникам тщательность в работе, Сергей Иванович подчеркивал, что речь идет о научной тщательности, а вовсе не о формальной, канцелярской. Вторая обычно раздражала его. «Вы работаете не как научный сотрудник, а как чиновник!» — горячился он в этих случаях.

Крайне осторожен был Вавилов при определении достоверности результатов, получаемых научными сотрудниками и аспирантами. Он настаивал на проведении ряда контрольных опытов, измерении одних и тех же величии различными методами и только после такой перекрестной проверки результатов признавал их правильность.

Именно во имя научной тщательности, детальной отработки каждого задания Сергей Иванович не любил частых публикаций. Он считал, что для научного сотрудника вполне достаточно в течение года выполнить одну работу, но работу высокого качества.

Не одобрял он сотрудников, не способных найти себя, людей «без стержневого интереса». Можно увлекаться многим, но главный интерес, считал он, должен оставаться неизменным.

В то же время верность избранному пути, по Вавилову, должна сочетаться с большим научным кругозором сотрудника. Естественно, скажем, тому же люминесценщику взяться и за другую тему, если этого требуют интересы дела. Ведь сам по себе факт переключения на более перспективную тему не означает измены своему призванию.

Разнообразие тематики научных исследований постоянно отстаивалось Вавиловым и для всего Оптического института.

«Любая оптическая задача, — писал он, — научная или техническая, заслуживающая исследования, может и даже должна изучаться в институте».

Глава 2. Две физики

Летом 1932 года в Новосибирске собралась выездная сессия Академии наук. В бурно растущую столицу Сибири съехались со всех концов страны прославленные ученые. Президент Академии наук А. П. Карпинский тогда болел, и его функции по организации научного съезда выполнял вице-президент академик В. Л. Комаров.

Участником сессии на берегу Оби был и вновь избранный академик С. И. Вавилов. Горячо и убедительно выступал он на заседаниях на общую тему «Наука и практическая жизнь». Его речи покорили присутствующих конкретностью и отсутствием общих мест.

В перерыве между заседаниями к Вавилову подошел вице-президент Комаров.

— Хочу с вами поговорить, Сергей Иванович, — сказал он. — И по крайне важному делу.

— К вашим услугам, Владимир Леонтьевич!

В далеком сибирском городе состоялась знаменательная беседа между двумя учеными. Здесь были приняты решения, имевшие далеко идущие последствия для всей академической, а значит, и всей советской физики вообще.

Со всевозрастающим удивлением слушал молодой академик горькие сетования одного из высших руководителей самого авторитетного научного органа страны на тяжелое положение с академической физикой. Кое-что об этом Вавилов слышал раньше, кое о чем догадывался. Но истина во всем ее неприглядном виде раскрылась перед ним впервые.

…Печальная правда заключалась в том, что до 1932 года в СССР существовала не одна, а две «физики»: так называемая ведомственная, или внеакадемическая, и академическая. Первая бурно расцветала и проникала во все новые отрасли промышленности; вторая хирела и даже вырождалась в чисто теоретическую, специальную область математики.

Первая была представлена _тремя институтами (Физико-техническим, Оптическим и Радиевым) в Ленинграде и одним (Физики и биофизики) в Москве, а также институтами и университетами в Москве, Томске, Казани, Свердловске, Харькове, Киеве и Одессе. Вторая ограничивалась одним физическим отделом Физико-математического института, созданного в 1921 году на основе Физической лаборатории и Математического кабинета Академии наук. Этот институт помещался в правом крыле главного здания академии в Ленинграде.

Первая, ведомственная физика непрерывно расширяла свою тематику и требовала все новых людей, учреждений, оборудования, денег. В Москве в этом направлении кипучую деятельность проявлял П. П. Лазарев, в Ленинград? — А. Ф. Иоффе, Д. С. Рождественский и В. И. Вернадский, создатели соответственно Физико-технического, Оптического и Радиевого институтов.

Однажды в конце двадцатых годов Иоффе и Рождественский обратились в правительство с просьбой помочь им развить физические исследования.

— Сколько? — коротко спросили их, имея в виду деньги и не вникая в детали.

Ученые посовещались и назвали очень крупную сумму.

К их великому удивлению, перед ними тут же положили большой увесистый мешок. В нем было все, что они требовали.

Позже, вспоминая потом этот случай, не без юмора рассказывал, как они искали извозчика, как с трудом вдвоем тащили мешок с деньгами на улицу, чтобы водрузить его на коляску, как, наконец, везли его затем к себе через весь город.

— И посыпались вскоре из этого, мешка институты и лаборатории, — заканчивал Абрам Федорович свой рассказ.

Без какой-либо просьбы со стороны Академии наук правительство как-то выдало единовременно деньги, причем немалые (200 тысяч рублей золотом!), и на оборудование академического Физико-математического института.

Но деньги эти почти не были использованы. Не знали куда.

В штате института начиная с 1928 года (когда из него выделился в самостоятельный институт наиболее значительный, сейсмический отдел) числилось всего семь человек: директор, два заведующих отделами и четыре научных сотрудника. Выпуская в среднем лишь одну работу в год, они не могли сообразить, что им делать с такой огромной суммой.

В 1931 году возникла тенденция преобразовать физический отдел Физико-математического института в чисто теоретический институт. Теорией там занимаются активно. А вот опыты ставить не на чем и нечем: современной физической аппаратуры мало.

— Но ведь такое положение нетерпимо дальше, согласитесь сами! — воскликнул Комаров, обрисовав вкратце положение. — Надо незамедлительно создать сильный и многосторонний Физический институт при академии. И надо раз навсегда покончить с возмутительным разделением физики на академическую и университетскую. Мы должны уничтожить вековечный антагонизм между ними.

Вавилов внимательно слушал вице-президента. Да, конечно, этот антагонизм существует, и существует давно: вероятно, со второй половины прошлого столетия.

Что его породило?

Бесспорно, что в некоторой степени классовая неприязнь. Ведь раньше академия считалась — а отчасти и действительно была — цитаделью чиновной, дворянской культуры и науки. Русские же университеты и вообще высшая школа давно стали опорой идеологии разночинной интеллигенции и либеральной буржуазии.

Конечно, это только схема. Как в академии, так и в университетах случались резкие отклонения от этого среднего правила. Но в целом было именно так: академики жили своей жизнью и свысока смотрели на профессоров высшей школы; профессора считали академиков белоподкладочниками.

Взаимная антипатия сохранялась некоторое время и в первые годы после революции. Не случайно русская научная общественность так приветствовала создание независимых от академии исследовательских институтов.

Не случайно и Петр Петрович Лазаров не пошел работать в Физическую лабораторию Академии наук в сентябре 1917 года, в самый канун Октябрьской революции, когда его избрали директором лаборатории. Даже став академиком, он сохранил свои прежние «классовые» привязанности и занялся организацией московского исследовательского института, а не усовершенствованием академической лаборатории.

Когда Комаров кончил говорить о плачевном состоянии физики в системе Академии наук, Сергей Иванович осведомился, чем может помочь в данном случае он, Вавилов.

— Как чем?! Вы должны взять на себя заведование физическим отделом, — сказал Комаров. — Не знаю никого, кто лучше вас при сложившейся ситуации смог бы выправить положение.

После некоторого раздумья Вавилов согласился. Вице-президент горячо поблагодарил молодого академика, и вскоре состоялось соответствующее постановление.

Ленинградский период жизни по напряженности не уступал первому московскому периоду. Правда, в Ленинграде приходилось работать «только» в двух учреждениях: в Оптическом институте и в физическом отделе Физико-математического института. Это было меньше, чем в Москве, зато работа была сложнее. К тому же в 1933 году Сергей Иванович был назначен председателем сразу двух комиссий Академии наук — по изучению стратосферы и по изданию научно-популярной литературы.

Особенно много времени и энергии отнимал, естественно, Оптический институт. Он должен был обслуживать нужды быстро развивающейся оптической промышленности, и в нем была сильна незнакомая до того Вавилову производственная сторона. «Нелегко было Сергею Ивановичу, — вспоминал бессменный сотрудник ГОИ, впоследствии академик А. А. Лебедев, — отстаивать научную тематику в учреждении, к которому непрерывно обращались заводы с просьбами и требованиями оказать им срочную помощь в решении все новых и новых задач, возникавших на производстве. Нужно было обладать большим тактом и твердостью характера, умением сплачивать коллектив и руководить его работой, иметь перед собой ясную перспективу развития института и быть непреклонным при ее проведении в жизнь».

Но как бы там ни было, Вавилов справлялся с работой и в ГОИ, и в Физико-математическом институте. Президиум Академии наук имел все основания быть довольным выбором, который он сделал, поручив московскому оптику наладить академическую физику.

Первой острой проблемой, с которой столкнулся вновь назначенный заведующий физическим отделом ФМИ, оказалась проблема кадров.

Где взять достаточно квалифицированных и преданных идеалам науки людей для выполнения тех исследований, темы которых постепенно выкристаллизовывались в сознании Вавилова?

Пригласить кого-нибудь из сотрудников двух могучих конкурентов физического отдела — из Оптического института или из иоффевского Физико-технического института? Это не годилось и отпадало сразу. Во-первых, такого прямолинейного решения проблемы не допускала этика: походило бы на переманивание людей. Во-вторых, никто из сотрудников двух институтов, пожалуй, и не согласился бы променять свое место работы на что-либо другое: не позволил бы местный патриотизм. Каждый физик из ГОИ, равно как и каждый физик из учреждения Иоффе, совершенно искренне считал себя на вершине физического Парнаса и лишь из деликатности не заявлял об этом прямо.

Что же делать?

Вырастить собственные кадры, как в Москве? Но справится ли молодежь, оправдается ли этот метод для решения большой академической задачи?

После некоторого размышления Вавилов принимает все же второе решение. И вот правое крыло академического корпуса на берегу Невы заполняется голосами молодых людей, удивительно близких по возрасту: 24, 25, 26 лет. Это новые аспиранты и младшие научные сотрудники. Некоторые — старые ученики Сергея Ивановича, вчерашние москвичи, других руководитель физического отдела ФМИ выискал в Ленинграде.

Среди вчерашних московских учеников Вавилова поработавший короткое время в ГОИ И. М. Франк. Вот как он описывает обстановку, царившую в физическом отделе ФМИ, когда Франк начинал в нем работать:

«К моменту назначения С. И. Вавилова физический отдел был еще немногочислен, а характер работы в нем был самый патриархальный. Вопреки тому, к чему мы привыкли теперь, у входа нас не встречал вахтер, но зато уютно звенел колокольчик, привешенный к двери. Звенел он, однако, нечасто. Народу было немного, и далеко не все, кто числился в штате, ходили в институт. Были, разумеется, и те, кто ходил, и те, кто работал, что, как известно, не одно и то же. Помню, при первом моем посещении института С. И. Вавилов указал мне на молодого человека, быстро пробежавшего по коридору: «Вот, обратите внимание, он всегда здесь и притом всегда работает». Это было сказано о Леониде Васильевиче Грошеве».

Главная задача, которую Сергей Иванович ставит перед молодыми и старыми сотрудниками отдела, — развитие работ по изучению строения вещества. Во всех трех состояниях — твердом, жидком и газообразном — вещество становится объектом глубоких теоретических и экспериментальных исследований.

Тут и исследование свечения жидкостей под действием радиоактивных излучений, тут и серия работ по изучению микроструктуры жидкости. Изучается электрический пробой в газах. Особое внимание уделяется исследованиям свойств только что открытых в Англии нейтронов.

Основными исполнителями этой большой программы становятся: И. М. Франк, Л. В. Грошев, Л. В. Мысовский, П. А. Черенков, Н. А. Добротин, Б. М. Вул, М. В. Савостьянова и М. С. Эйгенсон — все впоследствии известные физики, а в те дни в основном аспиранты.

Создавая новый институт, Сергей Иванович категорически отверг идею превращения физического отдела в чисто теоретический центр или в такое научно-исследовательское учреждение, в котором разрабатывались бы лишь близкие ему, Вавилову, оптические темы.

Он считал, что в новом институте должны быть представлены все наиболее перспективные области современной физики, так чтобы со временем институт превратился в центр всей физической мысли в стране.

Насколько решительно отстаивал Вавилов эту точку зрения, видно хотя бы по примеру развития в физическом отделе ФМИ исследований по ядерной физике.

В то время ядерная физика лишь начинала развиваться. Интерес к ней возрастал, но в СССР ею занимались мало. В сентябре 1933 года Иоффе организовал в своем Физико-техническом институте первую Всесоюзную конференцию по атомному ядру. Конференция была небольшая. Примерно половину докладов сделали иностранцы: Ф. Жолио, П. Дирак, Ф. Перрен, Л. Грей. Из советских ученых выступили с докладами д. В. Скобельцын, С. Э. Фриш, Д. Д. Иваненко, Г. А. Гамов, К. Д. Синельников и А. И. Лейпунский. Среди сотрудников, помогавших Иоффе в организации конференции, был и молодой И. В. Курчатов. Конференция прошла оживленно, были прения, но в основном обсуждались теоретические вопросы и сообщались данные обзорного характера. Экспериментальные данные содержались как будто лишь в докладе Скобельцына.

Вавилов решил восполнить пробел исследований в этом направлении. В тематику организуемого института он включает и ядерную физику и поручает заниматься ею Франку и некоторым другим своим молодым сотрудникам.

Нелегко было организовывать новый институт, утверждать столь непривычные темы.

И. М. Франк о первых трудностях: «Институт нередко обследовали и критиковали. Если это была ведомственная комиссия, то она отмечала, что поскольку ядерная физика — наука бесполезная, то нет оснований для ее развития. При обсуждении в Академии наук мотив критики был иной. Ядерной физикой не занимался здесь никто из признанных авторитетов, а у молодых ничего не выйдет… Критике подвергался и сам В. И. Вавилов за работу Черенкова».

Кроме привлечения молодежи и постановки в старых стенах академии важнейших современных физических исследований, Вавилов обновляет и пополняет оборудование лабораторий, производит необходимую внутреннюю перестройку помещений.

Глава 3. Рождение ФИАНа

Физический отдел настолько быстро входил в новую, гораздо более активную и эффективную фазу своего существования, что уже к началу 1933 года фактически становится институтом, причем совершенно независимым от другого, математического отдела, руководимого академиком И. М. Виноградовым.

«По существу говоря, — вспоминал потом Вавилов, — под общей вывеской Физико-математического института уже с начала 1933 года существовали два отдельных института, Физический и Математический. Мы, то есть академики И. М. Виноградов и я, являлись дуумвирами, объединявшимися только общей очень хорошей библиотекой»[28].

Реорганизованный физический отдел ФМИ скоро начинает «выдавать продукцию»: в специальных журналах появляются важные публикации о результатах опытов, проделанных в обновленном физическом центре академии.

Под публикациями новые, неизвестные имена. Поражает и глубина исследований, и обилие и многообразие тем. Если за пятнадцать лет, прошедших после революции (1917–1932), научные сотрудники физической лаборатории — физического отдела — выполнили всего пятнадцать работ, то примерно столько же сделано там же всего за два последующих года — 1933-й и 1934-й.

И каких работ! Ведь именно в то время было открыто и частично объяснено явление Вавилова — Черенкова. Добротин выполнил первую ядерную работу по выяснению закона соударения нейтронов и протонов. Вул и Гольдман получили новые интересные и с теоретической и с технической стороны данные о диэлектрической прочности газов. Арцыбашев разработал новый метод окраски кристаллов и произвел серию исследований электрических и оптических свойств этих кристаллов. И это лишь сравнительно незначительная часть работ…

Причем надо помнить, что Вавилов был против частых публикаций.

В 1934 году отдел Вавилова в Физико-математическом институте обретает независимость не только по существу, но и по форме: он юридически превращается в институт, которому присваивается официальное название: Физический институт Академии наук СССР, сокращенно ФИАН. По предложению Сергея Ивановича ФИАНу присваивается имя П. Н. Лебедева.

— Ленинградская академическая физика породняется с московской физикой и ее корифеем, — шутил Сергей Иванович.

Сотрудники ФИАНа обычно с гордостью говорят, что их институт ведет свое летосчисление со дня создания Петром Великим Российской академии наук, то есть с 1724 года. Это и так, и не совсем так. То, что до перехода Вавилова на работу в ленинградский Физико-математический институт Академии наук называлось физическим отделом, очень мало походило на ФИАН в современном смысле.

Не потому, что в физическом отделе было мало народу. И не потому, что уклад работы здесь был патриархальным.

Принципиальное различие между физическим отделом ФМИ и ФИАНом в том, что первый был преимущественно теоретическим, второй же быстро стал исследовательским учреждением широкого профиля.

Добился этого для ФИАНа именно Вавилов. «Кто сравнит нынешний ФИАН со скромным ФМИ, — вспоминал Т. П. Кравец, — тот оценит организационную работу С. И. Вавилова, вынесенную им на своих плечах за последние 15 лет».

К моменту перехода Сергея Ивановича в физйческий отдел ФМИ задачи будущего ФИАНа никак еще не были определены. Многие склонялись к тому, чтобы этот институт стал тоже чисто теоретическим. Тем более что первоклассные институты неузкотеоретического профиля в Ленинграде уже были (Физико-технический, Оптический и Радиевый).

Приветствуя новый институт, некоторые члены Президиума Академии наук внесли предложение сосредоточить в нем исследования, наиболее близкие его директору: оптические, в частности по люминесценции.

Первым против этого предложения восстал сам Вавилов. Проявляя государственный подход, он выступил за развитие института широкого профиля, охватывающего все важнейшие разделы физической науки.

Его точка зрения восторжествовала.

С созданием ФИАНа академическая физика вышла из полосы кризиса, в котором пребывала. В старых мехах начало бродить молодое вино.

— Начался великий синтез, — говорил позднее один из фиановцев, вспоминая время организации, — синтез «чистой» физики и жизни. Кончилось обособление физической науки, развиваемой в старых стенах академии.

Процесс синтеза еще усилился, когда были сменены и стоны. Это произошло летом 1934 года, вскоре после принятия правительством решения о переводе Академии наук из Ленинграда в Москву. Одним из первых переехал в Москву Физический институт, для которого было отведено здание бывшего Института физики и биофизики Наркомздрава на 3-й Миусской улице.

— Опять в Москву! — воскликнул один старый сотрудник физической лаборатории. — Это уже было. В конце 1917 года. Когда Петроград находился под угрозой захвата немцами. Было решено эвакуировать физическую лабораторию в Москву, на Миусы, и кое-какие ценные приборы уже перевезли. А потом все вернули обратно…

Однако на этот раз причины перевода института, выросшего из лаборатории, были иные, и переезд состоялся быстро и бесповоротно.

Лично для Вавилова перевод Физического института многое усложнял. Сергей Иванович продолжал оставаться на своих обоих основных постах: директора ФИАНа и научного руководителя ГОИ. Но один институт располагался теперь в Москве, другой же оставался в Ленинграде. В Ленинграде до начала Отечественной войны продолжал жить Вавилов.

И вот Сергей Иванович регулярно, три раза в месяц, ездит в Москву для руководства Физическим институтом. Так в продолжение почти восьми лет, вплоть до трагического лета 1941 года.

В новом институте возникает старая проблема — кадров. Пламенная привязанность ленинградцев к своему царственному городу общеизвестна, и вместе с институтом из Ленинграда в Москву переезжает только тридцать научных сотрудников.

Надо срочно набирать других. В то время единственным крупным физическим учреждением в Москве был Научно-исследовательский физический институт Московского государственного университета. Вавилов обращается за помощью к нему, ищет физиков и в других местах, и вскоре в ФИАНе начинают работать крупные московские физики старшего поколения и новая столичная молодежь. Именно в тот период в институте имени Лебедева появляются такие штатные или внештатные сотрудники, как Н. Н. Андреев, Д. И. Блохинцев, В. И. Векслер (из Всесоюзного электротехнического института), Г. С. Ландсберг, М. А. Леонтович, В. Л. Лёвшин, Л. И. Мандельштам, Н. Д. Папалекси, Д. В. Скобельцын, С. Н. Ржевкин, И. Е. Тамм, П. А. Ребиндер.

Высококвалифицированный кадровый состав позволяет ставить и решать труднейшие физические задачи. В институте создается девять лабораторий по всем важнейшим отраслям теоретической и экспериментальной физики. Вот их список: атомного ядра, физики колебаний, физической оптики, люминесценции, спектрального анализа, физики диэлектриков, теоретической физики, акустики, молекулярной физики.

Сам Сергей Иванович, разумеется, возглавляет лабораторию люминесценции. Как и ленинградской лабораторией люминесценции (при ГОИ), он руководит фиановской до последних дней своей жизни.

Постепенно ФИАН становится тем, чем желал видеть его Вавилов: теоретическим и экспериментальным центром страны в области физической науки, Меккой советских физиков.

В него съезжаются начинающие и «остепененные» ученые из разных городов. Многочисленные аспиранты, докторанты и сотрудники из других учреждений надолго прикомандировываются сюда для повышения квалификации. Десятки студентов высших учебных заведений, склонившись над столами лабораторий или вглядываясь в показания приборов, проходят в Физическом институте производственную практику или выполняют дипломные задания.

Сергей Иванович с отеческой заботой опекал молодежь, съезжавшуюся в ФИАН. Одним помогал становиться квалифицированными специалистами, самых талантливых «загонял вилами в рай» (как он говорил): усаживал за диссертации.

Продвигая начинающих научных сотрудников, Сергей Иванович не упускал общеинститутских интересов: энергия молодых людей искусно направлялась на расширение тематики института, чтобы выполнять в нем возможно больше важных работ.

В новом институте очень быстро установилась обычная «вавиловская» атмосфера: деловитость, доброжелательность, тактичная требовательность.

В. И. Векслер о рабочей обстановке в ФИАНе: «…Я видел Сергея Ивановича очень часто. Он всегда приходил по утрам в лабораторию и обсуждал со своими ближайшими сотрудниками И. М. Франком, П. А. Черенковым те опыты, в которых было открыто знаменитое теперь явление черенковского излучения… В этих утренних беседах мы, по существу, отчитывались перед Сергеем Ивановичем о проделанной работе; они происходили с каждым из сотрудников лаборатории. В этих беседах, помимо прекрасной памяти и эрудиции Сергея Ивановича в самых различных областях науки, очень отчетливо проявлялась еще одна характерная его особенность — исключительная заинтересованность любым, хотя бы самым малым успехом в работе каждого из нас. Это свойство Сергея Ивановича быть искренне заинтересованным и радоваться успеху в работе, даже очень далекой от его собственных научных интересов, делало личность Сергея Ивановича необычайно притягательной для всех людей, работающих с ним. Например, с равной и искренней заинтересованностью он обсуждал «чисто ядерные» работы нашей лаборатории и в то же время живо интересовался работами, проводимыми в акустической лаборатории молодым сотрудником Сухаревским».

В лабораториях Вавилов обычно появлялся с тяжеленным и объемистым портфелем. Поставив его на пол, начинал беседу…

О легендарном вавиловском портфеле И. М. Франк вспоминал: «Он всегда был наполнен книгами и журналами. С. И. Вавилов брал из библиотеки на вечер всю новую полученную литературу и всегда аккуратно возвращал журналы на следующий день. Частенько приходилось краснеть, когда он говорил: «А вы видели статью такого-то?» При этом называлась статья, которую ты не читал пли пропустил, хотя она зачастую непосредственно касалась твоей работы, но могла быть далека от научных интересов самого С. И. Вавилова. Узнав, что статья не прочитана, он говорил: «А вы почитайте». Иногда он говорил: «А вы разберитесь, вот он утверждает, что…» и так далее. И из этого следовало, что С. И. Вавилов не только познакомился с темой статьи, но даже и запомнил (а память его была удивительна), в чем ее основная суть. Когда он успевал это делать?»

Держался Сергей Иванович со всеми просто и естественно. Приходя на работу, с каждым здоровался за руку, — с профессором, механиком, уборщицей, к каждому обращался по имени и отчеству. С механиком А. М. Роговцевым, которого знал с четырнадцатого года, был на «ты». Доброжелателен был ко всем, независимо от ранга или возраста.

Популярность ФИАНа росла не только среди ученых страны. Постепенно расширялись и международные связи института. Завязалась обильная переписка с крупнейшими физическими учреждениями мира, с виднейшими зарубежными учеными. В ФИАН стали приезжать гости из других стран.

Весною 1935 года директора института имени Лебедева самого посылают в некоторые страны налаживать непосредственные научные контакты. Официальная цель поездки — ознакомление с постановкой научных исследований в области оптики и с организацией работ в оптической промышленности. Вавилову предстояло набираться опыта и как директору ФИАНа, и как научному руководителю ГОИ.

Сергей Иванович посетил многие оптические лаборатории и заводы Парижа, Берлина, Варшавы, Вены, Милана, Рима и Флоренции. Всюду он знакомился с методами организации научной работы. Кое-где одновременно выступал с докладами о достижениях советской оптики, знакомил иностранных коллег с постановкой теоретических и экспериментальных исследований по физике в СССР.

Западные ученые, мало знавшие советских ученых и зачастую смутно представлявшие положение науки в СССР, были удивлены разносторонностью Вавилова. Один из тех, кому довелось принимать у себя директора ФИАНа, директор Оптического института в Арчетри (Флоренция) Васко Ронки, вспоминал впоследствии:

— Вавилов во многом оказался эрудированнее нас. Он знал такие вещи, о которых мы даже не слышали. Кроме того, он прекрасно владел языками и был вообще всесторонне развитым человеком.

Быстро выяснилось, что многие из достижений советской оптики незнакомы зарубежным специалистам. В частности, в Италии еще не знали об опытах Вавилова по визуальным наблюдениям отклонений числа фотонов в слабом световом потоке.

Узнав со слов гостя, в чем суть этой работы, Ронки воспламенился:

— Синьор Вавилов! — воскликнул он. — Но ведь это фантастично: видеть кванты, считать их штуками! Вы не должны отказать своим флорентийским коллегам и инженерам в удовольствии прослушать ваше выступление по этому поводу.

Сергей Иванович согласился. На другой день созвали всех желающих из Итальянской электротехнической ассоциации во Флоренции. Советский физик выступил с докладом.

Аудитория затаив дыхание слушала об исследованиях в Оптическом институте в Ленинграде, посвященных выяснению вопроса о минимальной энергии, которую способна ощущать сетчатка человеческого глаза. Задав после доклада много интересующих их вопросов и получив исчерпывающие ответы, присутствующие отблагодарили Вавилова неистовыми аплодисментами.

Итальянских оптиков поразила научная эрудиция Вавилова и прекрасное знание им материала. Они показывали Сергею Ивановичу издания, опубликованные Оптическим институтом в Арчетри, и убедились, что он их все знал.

Более того. Когда Ронки показал Вавилову свой собственный труд, опубликованный несколько лет назад и носящий название «Испытание оптических систем», советский физик заметил с улыбкой:

— И эту книгу я хорошо знаю. Она переведена на русский язык с моим предисловием.

Вавилов обещал автору выслать русский перевод, когда вернется на Родину. И сдержал это обещание сразу по приезде.

Директор флорентийского института был совершенно очарован советским гостем. Живость мысли и широта культуры Вавилова произвели огромное впечатление на итальянца.

На прощание Ронки пригласил гостя позавтракать в ресторане «Джотто» в Бавильяно, километрах в пятнадцати от Флоренции. В ту пору года — в марте — ресторан, как обычно, пустовал. В спокойствии сельской тишины они провели несколько часов за приятной беседой.

— Вы превосходно знаете итальянский язык, — сказал Ронки. — По-видимому, вы долго жили в Италии?

— Нет, — ответил Сергей Иванович. — Я был здесь всего несколько дней перед войной. Но в эти дни старался возможно лучше освоиться с вашим замечательным языком.

— Обычно говорят, что славяне легко усваивают языки, — заметил директор флорентийского института. — Но я не думал, что это возможно в такой короткий срок.

Русский и итальянец расстались большими друзьями.

В июне 1935 года Вавилов вернулся домой, обогащенный сведениями о работе крупнейших оптических научных учреждений Европы. На семинарах в ФИАНе и в ГОИ он рассказывал подробнейшим образом обо всем, что видел. Многое из усвоенного за рубежом удалось направить в дело на родной земле. Работа в обоих институтах продолжалась с еще большим размахом.

Количество работ, которыми занимался ФИАН, в конце концов так возросло — а вместе с тем и количество молодых научных сотрудников, занимающихся ими, — что Вавилову пришлось снять с себя одну нагрузку: непосредственное воспитание молодых кадров. Эта обязанность была возложена на Л. В. Мысовского, а после его кончины — на академика Д. В. Скобельцына. (Начиная с 1973 года Физический институт Академии наук СССР возглавляет самый молодой академик-физик, лауреат Ленинской и Нобелевской премий Николай Геннадиевич Басов.)

Много очень важных исследований закончено или выполнено заново Вавиловым во второй половине тридцатых годов. Один перечень их дает представление о напряжении, с которым работал Сергей Иванович в двух институтах: московском и ленинградском.

Классификация явлений люминесценции.

Установление зависимости между выходом флуоресценции и ее длительностью.

Изучение совместно с А. И. Севченко тушения флуоресценции растворителем.

Исследование молекулярной вязкости жидкостей и явления так называемой концентрационной деполяризации свечения растворов.

И многое, многое другое.

Глава 4. Три принципа

В любой научной школе существуют свои принципы. Что было главным в творческом методе С. И. Вавилова? Чем, по Вавилову, обуславливались направление и характер поисков, а иногда и выбор конкретных тем?

Думается, его подход к научной деятельности с достаточной полнотой может быть охарактеризован следующими тремя принципами:

Искать на широком горизонте.

Вникать в сущность явления.

Видеть направление, а не конъюнктуру.

Для широты научных интересов Вавилова характерно, что он никогда ничего не упускал, когда получал возможность ознакомиться с новейшими достижениями физики в любой области.

Например, будучи в Италии в июне 1935 года, он посетил лабораторию Энрико Ферми и в письме оттуда подробно рассказал о первых опытах по непосредственному измерению скорости тепловых нейтронов.

Почти одновременно с открытием нейтронов, в том же 1932 году, американский физик Карл Дэвид Андерсон открыл позитроны — частицы, не отличающиеся от электронов ничем, кроме электрического заряда (электрон заряжен отрицательно, позитрон — положительно). Лабораторно позитроны удалась получать как часть пар «электрон — позитрон», в которые при соблюдении некоторых условий превращались частицы очень жесткого гамма-излучения. Вавилов выясняет все подробности открытия и поручает Франку и Грошеву заняться исследованием механизма рождения пар «электроны — позитроны». Не довольствуясь одним заданием, сам же достает и заказывает необходимые для опытов оборудование и материалы. «С оборудованием довольно благополучно, — пишет он больному Франку (в 1935 году), — я привез из Парижа литр ксенона, будет, по-видимому, тяжелая вода, заказан полоний, есть надежда достать радиоторий».

Или другой пример. В стране не было еще электронных микроскопов, значения их не понимали. Сергей Иванович первым «открыл» их значение; первым благодаря своему кругозору понял важность и перспективность их использования. Упорно и терпеливо он стал добиваться проведения в ГОИ работ по созданию первых советских электронных микроскопов.

Из воспоминаний академика А. А. Лебедева: «Оп сумел правильно оценить значение этого нового направления в микроскопии еще тогда, когда результаты, получавшиеся при помощи еще очень несовершенных приборов, были значительно ниже получаемых с применением обычных оптических микроскопов. Он ободрял сотрудников, проводивших эту работу, в периоды неудач, заражал их этим энтузиазмом, отстаивал перед хозяйственными руководителями необходимость продолжать работу, которая, казалось, не сулила ничего хорошего. Положение с этой работой стало особенно трудным в период Отечественной войны. Только благодаря постоянной поддержке со стороны Сергея Ивановича, благодаря настойчивости, с которой он отстаивал необходимость продолжения работы в эти труднейшие военные годы, она не была свернута и мы смогли сразу после окончания войны выпустить небольшую серию первых советских микроскопов, не уступавших по своим качествам иностранным образцам».

Таков был в действии принцип «широкого горизонта».

«Вникать в сущность явления»…

Когда Черенков получил впервые эффект, впоследствии названный его именем, Вавилов сразу назвал тот эффект синим свечением. Впоследствии так и оказалось: свечение было синим. Однако, когда Сергей Иванович его так называл, оно фактически не имело цвета, было слишком слабым.

— Как мог угадать Сергей Иванович, что происходит в опыте Черенкова? — удивлялись сотрудники. — Ведь цвет свечения тогда было абсолютно невозможно увидеть. При столь малых интенсивностях свечения глаз человека не обладает способностью цветного зрения!

Что это было? Интуиция?

Вероятно, так. Чем, кроме интуиции, можно объяснить столь тонкое видение внешней стороны явления?

Глубокая интуиция помогала Вавилову хорошо заглядывать и во внутреннюю сторону явления, в его природу, сущность.

Он не случайно ставил во главу угла выяснение физической сущности явлений, исследование их механизма и полагал, что открытия должны возникать именно на этом пути, хотя и могут быть неожиданными.

Вспомним то же явление Вавилова — Черенкова. Сергей Иванович первым догадался, что странное свечение, обнаруженное его аспирантом, имеет не фотонное (гамма-квантовое) происхождение, а электронное.

Сергей Иванович учил, что, кто не умеет видеть главного, тот легко сбивается на путь наименьшего сопротивления: простой регистрации отдельных фактов, часто с попытками длинно, сложно и неубедительно объяснить всю гамму последних.

«Вавилов, — вспоминает П. П. Феофилов, — пе переносил и с нескрываемой иронией относил к разряду «спекуляций» попытки искусственного усложнения явлений путем нагромождения хитроумных, но зачастую беспочвенных построений. Его мысль всегда была ясна и конкретна».

Особенный интерес представляет то, что мы условно называем «третьим принципом Вавилова». Как много получила наша страна от того, что Сергей Иванович и воспитанные им ученики умели видеть правильное направление и относились враждебно к модным увлечениям в науке, осуждали тех, кто гонится за эффектными открытиями!

Но как нелегко было преодолевать Вавилову и вавиловцам сопротивление их рабочим планам, сопротивление, часто казавшееся непреодолимым.

Достаточно вспомнить, например, что сам А. Ф. Иоффе (!) был против высокой оценки открытия Вавилова — Черенкова и осудил его выдвижение на Государственную премию.

Естественно, что такое отношение признанного авторитета, к тому же члена комиссии по атомному ядру, не могло не повлиять в отрицательном смысле на мнение других ученых. Создавалась атмосфера, охарактеризованная Франком так: «Я очень хорошо помню язвительные замечания по поводу того, что в ФИАНе занимаются изучением никому не нужного свечения неизвестно чего под действием гамма-лучей. В то время необходима была очень глубокая убежденность в том, что ядерная физика имеет принципиальное значение, и весь авторитет С. И. Вавилова, чтобы отстоять ее развитие в институте» (разрядка моя. — В. К. заменено на курсив - оцифровщик.).

Некоторые противники вавиловской идеи: «главное — физическая сущность, поиски основ и правильное направление исследований, а не конъюнктура», подводили под свою позицию своего рода теоретическую базу. Они не критиковали прямо принципы Вавилова и не произносили прямо слова «конъюнктура» (слово-то нехорошее!). Они пользовались специальной терминологией: например, говорили с оттенком пренебрежения о «малой науке» и превозносили «большую науку». А всякий, кто применял эти термины, автоматически относил к «малой науке», скажем, первые результаты ядерных исследований: ведь те не сулили сразу ничего «большого». И под «большой наукой» такой человек, естественно, разумел все «модное сегодня», то есть конъюнктурное.

Сохранилось интересное выступление С. И. Вавилова о делении науки на «большую» и «малую». Вавилов отвечал в нем академику П. Л. Капице, выделившему в одной своей речи «большую науку» и отстаивавшему привилегию заниматься ею за академическими институтами.

Это выступление мало кому известно; Вавилов опубликовал его в ведомственной газете ГОИ «Советский оптик», вышедшей 15 декабря 1943 года.

«Прежде всего можно делить науку на «большую» и «малую» только post factum, а не ante factum[29]. Скромная и специальная по плану научная работа иной раз post factum оказывается производящей переворот в науке; случается, однако, и обратное, то есть работа, предпринятая с грандиозными намерениями, не дает ничего. С другой стороны, заранее требовать от одних учреждений «большой науки», а от других «малой» — это значит сделать глубокую тактическую ошибку и вместе с тем ошибку по существу. Оптический институт никогда не делил свою пауку на большую и малую и с этой точки зрения является очевидным экспериментальным опровержением классификации П. Л. Капицы. Один и тот же институт занимался строением атомов и разработкой полировальных паст, не предрешая заранее, что отсюда войдет в «большую науку». Post factum мы знаем, что в нее вошло и то и другое».

Дальше Сергей Иванович приводит длинный перечень достижений ГОИ, «составленный быстро и беспорядочно на память», и заключает, что эти «работы действительно большие по результатам, но во многих случаях они не предполагались таковыми по намерению».

«Были ли в ГОИ случаи «малой науки»? — продолжает в своей статье Вавилов. — Несомненно, и каждая лаборатория может привести порядочный список гор, родивших мышей, или мышей, оставшихся мышами. Избежать «малых» работ нельзя, но развитие института должно состоять в их постепенном относительном уменьшении».

Справедливости ради отметим, что многие идейные противники Вавилова впоследствии признали его правоту. Видимо, изменил свою первоначальную точку зрения и П. Л. Капица. Во всяком случае, в следующих его словах сквозит скорей вавиловская идея:

«В связи с ростом масштабов научной работы происходит деление науки на базисную (познавательную) и прикладную. Я думаю, что это деление во многом следует считать искусственным, и трудно указать точку, где кончается базисная и начинается прикладная наука. Это деление связано с тем, какие непосредственные цели проследует ученый — познавательные или прикладные. Поэтому базисная наука все больше сосредоточивается в академических институтах и университетах, а прикладная — в научно-исследовательских учреждениях при промышленности. Такое разделение науки больше связано с необходимостью финансирования, планирования и контролирования научных работ».

Дальше Капица приводит очень убедительный пример того, как и в прикладной (то есть в «малой») науке может рождаться наука базисная («большая»): крупнейший американский физикохимик Ирвинг Ленгмюр всю свою жизнь проработал на промышленных предприятиях и решил ряд крупнейших задач в электроламповой промышленности. Но в ходе этих работ Ленгмюр сделал ряд фундаментальных исследований в электронике и вакуумной физике. За свои научные открытия этот инженер получил Нобелевскую премию.

Глава 5. Волшебные отражения

Слово «интуиция», как известно, происходит, от латинского корня, означающего пристальное всматривание, созерцание, видение. Под интуицией понимают способность как бы внезапно, без рассуждений, порою даже без логики, раскрывать истину. Иногда слово расшифровывают как непосредственное переживание действительности, или, повторяя слова Гёте, как «откровение, развивающееся внутри человека».

Когда о ком-нибудь говорят, что у него есть интуиция, тот человек признается носителем как бы особого — «третьего» — зрения. Не только внешнего, чувственного пли «первого» зрения (существующего и у животных). И не только зрения внутреннего, «второго», «отраженного» («зрение» разума, сознания, памяти, приобретенное в результате отражения человеком окружающей действительности и книжных знаний). Но еще такого, что опережает опыт, заглядывает за рубежи ранее открытых истин.

Все три «зрения» обращены в конечном счете на объективный мир. Но третье субъективней первых двух, потому что оно творческое. Человек, наделенный интуицией, видит многое, невидимое другим. И не просто видит, не просто усваивает, но обязательно старается как-то переработать его по возможностям своей личности. Он или заглядывает в глубокую суть вещей, или верно подмечает перспективу нового открытия. Может быть, наконец, он, сочетая ряд идей (иногда лишь «поворачивая» одну из них под неожиданным углом), приходит к важным, поражающим воображение выводам.

Не интуиции ли отдельных дарований — в науке, живописи, литературе, философии — человечество в высокой степени обязано своим духовным, «внутренним» прогрессом? Ведь только так (оставив в стороне случайность) можно шагнуть в Великое Духовное Неведомое. Открывая новое при помощи одних уже высказанных законов, люди обживают мир, но не расширяют его. Конечно, хорошо и обживать. Таланту и Трудолюбию всегда есть много дела, чтобы устроить «лучший мир». Но, чтобы сотворить «новую эпоху», не нужно ли поклониться Интуиции?..

В старину считали, что интуиция, как редчайший дар, от воспитания не зависит. С нею надо, мол, родиться, а знания и опыт человека на интуицию не влияют.

В действительности не так, конечно. Нельзя отрицать и роли унаследованных задатков, но отрывать интуицию от знаний, опыта, всего духовного содержания человека невозможно.

«Третье» зрение развивается всегда с помощью первых двух. Оно зависит от богатств души: разумных, чувственных и знаний.

Интуиция — своего рода отражение отражения. Она творческое отражение всего того, что есть в сознании и чувствах человека и что само сформировалось как отражение действительности, теснящейся со всех сторон.

Неверен распространенный взгляд, что интуиция — вещь почти иррациональная. Мол, здесь не обнаружить логики, работы мысли и уж тем более наглядности. «Откровение» — и все! К тому же, как считает большинство, внезапное.

В действительности здесь есть и логика, и мысленный труд, и наглядность, причем, как ни курьезно, быть может, это кой-кому покажется, наглядность для человека с интуицией не менее отчетливая, чем для конструктора воображаемая модель будущей машины.

Воплощается такая «интуитивная наглядность» обычно в репликациях (от латинского слова, звучащего в переводе как копирование, возражение, ответ). Так как «возражают» и «отвечают» только люди, то в слове чувствуется намек, на отражение разумное и творческое. Такие отражения отличаются и от зеркальных, исчезающих с прекращением воздействия, и от пассивных, недолговременных отражений животными. Отличаются они и от представлений, под которыми понимают главным образом представления прошлого, то есть наглядные образы предметов и явлений, не воздействующие в данный момент на органы чувств, а являющиеся следами, оставшимися в коре больших полушарий мозга от прежних возбуждений. Репликации — это все возможные представления, и прошлого, и будущего, вызванные ожиданием чего-то, проектом, заботой, умственным построением и т. д. И представления фантазии, мечты, то есть более или менее свободные переработки восприятий.

Репликации — как бы ожившие образы души. Отрываясь от того, что их породило, они обретают самостоятельную жизнь в мыслях, чувствах и стремлениях человека. Они не обязательно зрительные. У композитора они «звучат», у цветовода «благоухают», у профессионального кулинара могут вызвать ощущение вкуса. У теоретика — математика, физика или другого — репликации могут принимать даже внечувственные и тем не менее вполне отчетливые, доступные для восприятия «опредмеченные» формы.

Интуиция питает репликации, а репликации питают интуицию, они взаимосвязаны. Чем интуитивней человек, тем богаче и смелее его образы. И тем они видимее, предметнее.

Вот почему о людях с глубокой научной интуицией, с тончайшим чувствованием предмета (иногда абстрактного) часто говорят, что у него «предметное мышление». Подобное мышление облегчает научный поиск.

Несомненно, что в той или иной степени все крупные физики обладают даром предметного мышления. Говорят, что Нильс Бор как бы видел, даже «ощупывал» модели воображаемых, мысленных экспериментов. Таким же было мышление и у творца теории относительности Альберта Эйнштейна. Эйнштейн и Бор часто спорили об основах квантовой механики. Эти споры поражали других физиков удивительной инженерной изобретательностью в мысленном конструировании экспериментальных приборов, своеобразным чувственным восприятием предметов спора, хотя бы те предметы были абстрактнейшими проблемами.

Обладал предметным мышлением и Сергей Иванович Вавилов. Он мог и любил экспериментировать и «кабинетно»: придумывать мысленные опыты и «ставить» их. Профессор Б. Г. Кузнецов называл его «физиком-экспериментатором не только по профессии, но и по мировоззрению и по психологическим особенностям научного мышления».

«В этом смысле, — пояснял он свою мысль, — «экспериментаторами» являются и физики-теоретики».

Правда, дальше автор суживает, на наш взгляд, объяснение, говорит о «характерности» явления лишь для XX столетия. Дословно в заметке Кузнецова говорится:

«Речь идет о том критерии физической содержательности понятий, который столь характерен для XX столетия и который был высказан в явной форме Эйнштейном и Бором. Физические понятия должны приводить к экспериментально проверяемым результатам, они должны быть хотя бы в принципе связаны с возможными эмпирическими наблюдениями. Понятия, в принципе не допускающие экспериментальной регистрации, физически бессодержательны. Такими оказались эфир и абсолютное движение с точки зрения теории относительности и одновременное измерение сопряженных динамических переменных с точки зрения квантовой механики».

Выходит, будто лишь современные физики могут ставить умственные эксперименты (и, значит, развивать предметное мышление, действовать интуитивно). Это, безусловно, не так. Интуиция проявляла себя во все века, и самые различные люди «материализовывали» свои идеи. Не только верившие в эфир и не признававшие относительности движения, но и такие, скажем, древние мыслители, как первые атомисты Демокрит и Эпикур. Взгляды древних были не менее ошибочны (проверяя их современными критериями), чем теории эфира, но ведь и древние находили массу чисто умственных «доказательств» своих взглядов, доказательств, не подтверждаемых экспериментально, а тем не менее вели человеческую научную мысль вперед.

Не потому ли Вавилов не только не отрицал логику средневековых и древних ученых, а остро интересовался ею и что-то оттуда получал? В частности, используя ее как трамплин к современным квантовым представлениям. Или к представлениям Эйнштейна, что нашло свое убедительное выражение хотя бы в блестящем вавиловском введении в экспериментальные основы теории относительности.

Для развития предметного мышления огромное значение приобретает эмоциональность. Вероятно, у всех выдающихся ученых она на высоте, хотя, должно быть, чаще затаена, «утоплена».

При всей своей внешней сдержанности Вавилов, как говорилось, был очень эмоциональным, тонко чувствующим человеком. Многое в его мышлении и творчестве становится понятней, когда мы вспоминаем, какими многомерными, пронизанными теплом и светом души были многие его работы.

Занимаясь современными атомными проблемами, Вавилов черпал эмоциональную основу для своих представлений о мельчайших частицах материи в античной атомистике. Характерно, что, как подметил Б. Г. Кузнецов, при этом властителем дум Вавилова был не столько Эпикур, сравнительно абстрактный в своих логических конструкциях, сколько его римский последователь Лукреций. Лукреций изложил атомистику Эпикура в как бы отлитых из бронзы гекзаметрах и в многокрасочных художественных образах великой поэмы «О природе вещей», и это покоряло Вавилова.

В своем докладе, прочитанном в Академии наук 18 января 1946 года и посвященном физике Лукреция, этого «древнего мудреца, ученого и поэта-эпикурейца… подлинного классика науки, великого материалиста и замечательного поэта», Сергей Иванович, в частности, говорит:

«Нет никакого сомнения, что великая идея атомизма проникла до Галилея, Ньютона и Ломоносова… через гекзаметры поэмы Лукреция».

Перечитывая статью Сергея Ивановича о физике Лукреция, легко заметить, как была близка нашему соотечественнику эта многокрасочная ткань не только чувственно представимых, но и почти чувственно ощутимых образов.