Сергей Вавилов

Глава 1. Накануне

В 1938 году ленинградцы избрали С. И. Вавилова депутатом Верховного Совета РСФСР.

Кандидатуру Сергея Ивановича выдвинули трудящиеся Васильевского острова: рабочие и служащие завода имени Козицкого и общественность Ленинградского государственного университета. Выступая на собрании коллектива рабочих и служащих завода имени Козицкого, представитель университета профессор Т. П. Кравец начал свою речь так:

— Огромное количество научных учреждений и высших учебных заведений мы имеем на нашем Васильевском. Здесь Академия наук, которая со времен Петра являлась главным центром научной работы нашего народа. Здесь университет, вписавший много славных страниц в историю просвещения, сохранивший много ярких воспоминаний о своем революционном прошлом. Здесь Академия художеств с тысячелетними сфинксами у ее величественного входа. А сколько здесь новых научных учреждений, работающих для нашей промышленности, для углубления наших теоретических знаний!

В депутатской своей должности Сергеи Иванович быстро завоевывает популярность ленинградцев.

Всюду говорили о широком политическом кругозоре Вавилова, о его преданности делу Ленина, делу Коммунистической партии. Он оставался беспартийным, но вера в великие цели строительства коммунизма составляла внутренний идейный стержень всей его богатой, разносторонней деятельности.

Одним из первых крупных физиков нашего времени Сергей Иванович пришел к выводу, что для дальнейшего развития естествознания ученые должны овладеть основами марксизма-ленинизма, применять в своей работе метод диалектического материализма.

Еще в те времена (в конце двадцатых годов), когда среди некоторой части советских естествоиспытателей находили отклик антимарксистские лозунги вроде: «Наука — сама себе философия», «Философию — за борт» и так далее, Вавилов приступил к глубокому изучению произведений классиков марксизма-ленинизма.

В тридцатые же годы из-под пера ученого стали выходить первые произведения, посвященные философии естествознания. Один их перечень — красноречивое свидетельство пытливых поисков Вавиловым глубоких связей диалектического материализма с наукой: «Диалектика световых явлений» (1934), «Ленин и физика» (1934), «Торжество диалектико-материалистического учения» (1937), «Новая физика и диалектический материализм» (1939) и другие. Успела также выйти перед войной (в журнале «Под знаменем марксизма», 1941, № 2) статья С. И. Вавилова «Развитие идеи вещества».

Отвергая старую идею, что «наука — сама себе философия», Сергей Иванович писал, например, в работе «Новая физика и диалектический материализм»:

«Настроенные против философии естествоиспытатели полагают, что сознательное научное исследование возможно без каких-либо философских предпосылок. Однако даже поверхностный разбор конкретной научной работы всегда открывает тот философский (сознательный или незаметно для автора существующий) фон, на основе которого работа осуществлена и сделаны выводы. Самое важное при этом то, что философские предпосылки далеко не безразличны для выводов и для направления дальнейшей работы — они могут служить и тормозом и стимулом развития науки»[30].

Выступая против идеалистических воззрений в физике, Вавилов показал, как отрицательно они влияют даже на творчество таких больших ученых, как творец теории относительности А. Эйнштейн.

«Практическая бесплодность последних этапов развития теории относительности, — писал Вавилов в статье «Ленин и физика», — опытное доказательство ошибочности этой умозрительной, идеалистической дороги. Неправильный метод мстит за себя жестоко как в случае механицизма, так и идеализма, он влечет за собой научный застой»[31].

В конечном счете Вавилов твердо приходит к выводу, что «в основу прогрессивного естествознания, в частности передовой физики, не может быть положена никакая иная философия, кроме диалектического материализма»[32]. И этому выводу остается верен до конца своих дней.

В ленинградский же довоенный период Сергей Иванович сверх всех своих научно-организационных, общественных дел справлялся еще с массой иных, общеакадемических, «нагрузок».

Один лишь сухой перечень важнейших его обязанностей о многом может сказать:

1933. Назначение председателем Комиссии по изучению стратосферы при Президиуме Академии наук (выполнял обязанности до 1937 года).

1933. Вавилов — председатель Комиссии по научно-популярной литературе АН СССР (был им до конца своих дней).

1934. Назначение заведующим секцией физики и математики Института истории науки и техники АН СССР и член ученого совета этого института (до 1936 года).

1935. Заместитель председателя физической группы отделения математических и естественных наук АН СССР (до 1938 года). Избрание председателем редколлегии журнала «Природа».

1938. С. И. Вавилов — председатель Комиссии по истории Академии наук СССР и председатель Комиссии АН СССР по атомному ядру. (До конца жизни.)

1939. Заместитель академика-секретаря и член бюро отделения физико-математических наук АН СССР. Ответственный редактор «Журнала экспериментальной и теоретической физики» и «Физического журнала».

Люди, работавшие рядом, говорили, что вряд ли кто-нибудь мог подсчитать точно общее число одновременных рабочих нагрузок Вавилова. Сам Вавилов относился к этому стоически и со своим обычным юмором. Когда ему жаловались на собственные новые нагрузки, он отвечал обычно:

— А какая разница: сто у вас нагрузок пли сто одна?

Б. А. Введенский о рабочем режиме С. И. Вавилова: «Вспоминается, как Сергей Иванович отзывался о десятичасовом «дне» чуть ли не как об отпускном режиме, ибо сам работал существенно больше 10 часов в день. Так было не только во время Великой Отечественной войны…»

Война еще не начиналась, когда Сергею Ивановичу пришлось пережить два особенно тяжелых потрясения:

4 апреля 1938 года на 75-м году жизни умерла мать Александра Михайловна.

Ушел из деятельной жизни брат Николай. 6 августа 1940 года он, будучи в научной командировке, поехал в горный район Путиля (недалеко от Черновиц). Назад не вернулся…

Глава 2. Йошкар-Ола

Войну ожидали, и все же она обрушилась внезапно. Враг быстро приближался к Ленинграду и Москве, сея смерть и разрушение, подвергая старинные русские города жестоким бомбардировкам.

Чтобы сохранить материальные и духовные ценности, а также кадры ученых крупнейших научных учреждений, было решено эвакуировать ГОИ из Ленинграда и ФИАН из Москвы. Оптический институт был срочно вывезен в Йошкар-Олу (Марийская АССР), а Физический — в Казань.

Сергей Иванович с женой переезжает в Йошкар-Олу. Их сын Виктор остается в Ленинграде и в частях Советской Армии обороняет героический город.

Вавилов и в эвакуации руководил обоими институтами. ГОИ и ФИАН и здесь разделены большим расстоянием, но главная сложность двойного руководства не просто в расстоянии, а в том, как нелегко его преодолевать в условиях военного времени.

«Особенно глубокое впечатление производила на нас та непреклонность, — писал о Вавилове академик А. А. Лебедев, — с которой он в период Отечественной войны совершал частые поездки по железной дороге из Казани, где находился Физический институт, в Йошкар-Олу, где был Оптический. Его ничто не могло остановить: ни переполненные вагоны, в которых иногда всю ночь приходилось стоять, ни томительное ожидание поезда, редко ходившего по расписанию и часами простаивавшего на станциях или даже между ними, «набирая пары». Удивительно было видеть в этом хрупком на вид человеке такую волю, роднившую его с нашими воинами-героями, которые насмерть стояли перед лицом врага, защищая свою Родину».

Поездки не проходили даром: Вавилов часто хворал. Однажды он слег в тяжелом состоянии. По-видимому, это были одновременно инфаркт и воспаление легких. Над жизнью Сергея Ивановича нависла смертельная опасность. Кое-как удалось подняться на ноги, по ощущение хотя бы относительного выздоровления не приходило.

Болезнь усугублялась переживаниями из-за сына.

Вавилов глубоко и нежно любил своего Викушу. Радовался его способностям и успехам в школе, мечтал когда-нибудь привлечь сына к своим исследованиям. Случилось, однако, так, что по окончании школы и сразу после поступления в университет Виктор был призван в армию. Время было тревожное, разразилась война с Финляндией, и вскоре сын в составе своей части оказался на самой границе, в деревне у Сестрорецка.

А кончилась финская война, и некоторое время спустя сын снова попал на фронт — в блокированном Ленинграде.

Летом 1942 года Виктора Вавилова направляют в Военно-воздушную академию. А она… находится в Йошкар-Оле.

Родители были извещены, радовались, но все равно переживали: дорога из Ленинграда в тыл сопряжена с опасностями, а сын находился в совершенно ослабленном состоянии от голода и тяжелейших блокадных испытаний.

Дальше события развивались так. Сергей Иванович был по делам в Казани. И вдруг на улице столкнулся с сыном.

— Поезжай к маме, — сказал отец, немного успокоившись. — Только не входи сразу. Маму поразит твой приезд. Постучи сперва на кухне в окошко домработнице и попроси Наташу подготовить маму.

Сын так и сделал. Но «подготовить» Ольгу Михайловну не удалось. Помешал невольный крик Наташи, узнавшей за окном младшего Вавилова. На крик выбежала Ольга Михайловна…

Целый месяц, каждую ночь Виктор Вавилов бредил Ленинградом и во сне звал мать. Постепенно его нервы успокоились. Он снова дома. Кругом простираются дремучие леса, где он в свободное время проводит время на охоте и на реке. Мирный городок, симпатичные товарищи. Все это постепенно излечивает его от страшных впечатлений ленинградской блокады.

Может быть, уже в те годы возникло у Вавилова-отца желание видеть Виктора своим научным преемником?

В 1946 году, после восьмилетней службы в армии, сын был демобилизован и в качестве студента вернулся в стены ЛГУ. Окончив физический факультет университета, поступил на работу в ГОЙ.

Увы, основательно на научном поприще отцу поработать с сыном не удалось…

Но, несколько выходя за хронологические границы книги, скажем, что мечта Сергея Ивановича о будущем сына сбылась.

После смерти отца Виктор Сергеевич переехал в Москву и перешел на работу в ФИАН.

В 1955 году был направлен на работу в ООН по подготовке 1-й конференции по мирному использованию атомной энергии.

В 1960 году защитил докторскую диссертацию и стал профессором МГУ, заведующим кафедрой полупроводников. Там же работает и сейчас, не прекращая своей научной деятельности в ФИАНе.

Обстановка для научных исследований во время пребывания обоих институтов в эвакуации была исключительно неблагоприятной. В лабораториях невероятно тесно, оборудования и материалов для исследований не хватает. В стенах Казанского университета, кроме ФИАНа, расположилась еще большая часть академических институтов, вывезенных из столицы. Помимо всего прочего, в крайне трудных бытовых условиях находились эвакуированные сотрудники и их семьи. В квартирах, где они ютились, не хватало топлива и продовольствия. Но жалоб не было. Старались не замечать невзгод.

Первое, что потребовалось в новых, чрезвычайных условиях, — это пересмотреть тематику физических исследований, придать им резко выраженный оборонный характер. Это и было сделано в кратчайший срок под руководством Сергея Ивановича.

На примере деятельности одного только Физического института Академии наук в годы Отечественной войны можно было видеть, как изменился характер старейшего научного учреждения страны.

Когда-то, в 1812 году, Петербургская академия наук почти не реагировала на нашествие иноземцев — наполеоновских войск.

В войну 1914–1918 годов положение изменилось: физическая лаборатория академии включилась в работу на помощь фронту и военной промышленности. Не так уж много, но кое-что академические ученые дали военной промышленности своей страны.

Но и тот — эпохи первой мировой войны — вклад академии в защиту родины в критические годы кажется небольшим, если сравнить его с тем, что стала делать для аналогичной цели начиная с 22 июня 1941 года советская академия.

Вавилов подтверждал этот вывод в своих воспоминаниях:

«Академическая научная громада — от академика до лаборанта и механика — направила без промедления все свои усилия, свои знания и умение на прямую или косвенную помощь фронту. Физики-теоретики от вопросов о внутриядерных силах и квантовой электродинамики перешли к проблемам баллистики, военной акустики, радио и т. д. Экспериментаторы, отложив на время острейшие вопросы космической радиации, спектроскопии и пр., занялись дефектоскопией, заводским спектральным анализом, магнитными и акустическими минами, радиолокацией.

Специальные военные исследовательские институты, заводские лаборатории, цехи и непосредственно фронт явно почувствовали живое и полезное влияние научной мысли, сосредоточенной в академии.

Во многих случаях физики работали непосредственно на фронте, испытывая свои предложения на деле; немало физиков пало на поле брани, защищая Родину».

В суровые дни войны с особой очевидностью и силой выявилась справедливость постоянно подчеркиваемой Вавиловым мысли, что нет конкуренции между академическими и ведомственными научными учреждениями, что обе системы необходимы одна другой и должны работать в постоянной связи, на равных правах, дополняя друг друга.

Прекрасная тому иллюстрация — взаимоотношения, которые установились быстро между москвичами и ленинградцами, с одной стороны, и учеными районов эвакуации — с другой. Чтобы исследования шли успешнее, Вавилов широко привлекает местные силы, особенно из числа высококвалифицированных сотрудников прославленного Казанского университета.

Как-то в начале 1942 года для изготовления военных оптических приборов Вавилову срочно понадобился специальный препарат, обладающий и сильной флуоресценцией, и сильным поглощением. Сергей Иванович обратился к известному казанскому химику А. Е. Арбузову (избранному чуть позднее, в апреле того же года, академиком) с просьбой попытаться изготовить подобный препарат.

«Взвесив возможности своей лаборатории, — рассказывал потом Арбузов, — я обещал Сергею Ивановичу выполнить его просьбу и довольно скоро синтезировал несколько десятых грамма требуемого препарата.

Вскоре (3 марта 1942 года) я получил из Йошкар-Олы от Сергея Ивановича письмо и одновременно с ним официальный заказ от Государственного оптического института с просьбой об изготовлении 15 граммов, 3,6-диаминофталамида высокой чистоты и переслал их С. И. Вавилову».

Через некоторое время Арбузов узнал, что его работа оказала большую помощь оборонной промышленности. Изготовление военных оптических приборов с применением диаминофталамида приняло широкий размах.

В 1943 году Вавилов назначается уполномоченным Государственного Комитета Обороны. Он возглавляет огромную патриотическую деятельность советских физиков по оказанию помощи Советской Армии и Флоту. Под его руководством разрабатываются новые приборы и инструменты, способствующие укреплению могущества Вооруженных Сил страны.

Теперь, кроме постоянных переездов из Йошкар-Олы в Казань и обратно, могла возникнуть необходимость поездки и в Москву.

А. А. Лебедев считает, что таких поездок было несколько:

«Мне вспоминаются совместные с Сергеем Ивановичем поездки в Москву, связанные с выполнением заданий Государственного Комитета Обороны. Тяжело давались эти поездки. Трудно было в то время передвигаться по Москве, и нередко Сергей Иванович возвращался домой совершенно изможденным; как он сам говорил, он чувствовал себя в такие минуты «как покойник». Но он никогда не жаловался и самоотверженно продолжал нести свои обязанности. Меня всегда поражало в нем сочетание удивительной доброжелательности и внимательности к нуждам окружающих его людей и суровой беспощадности к себе: он не щадил себя, когда ему надо было выполнить то, что он считал своим долгом; в важных вопросах он никогда не отступал от того пути, который считал правильным».

Глава 3. Фауст или Вагнер?

«… (Йошкар-Ола)

Снова война, снова «Фауст». Только вместо фронта глубокий, далекий тыл, а мне на 27 лет больше, за плечами прожитая жизнь…»

На внутренней стороне обложки слова:

«Книга была со мною на фронте в 1914/1918 гг., переплетена в Кельцах[33] весной 1915 г.».

Позднее появится еще приписка:

«В Йошкар-Оле (Царевококшайск) во время эвакуации 1941–1945 гг.».

Это заветный «Фауст» на немецком языке, переплетенный с двумя тетрадками вавиловских записей о великой трагедии Гёте.

Вавилов полистает томик, что-то перечитает.

Иногда добавит несколько строк, захлопнет книгу и уберет глубоко в ящик письменного стола, под слой бумаг и документов.

Что же содержали записи в заветном томике — частично на полях трагедии, частично в двух тетрадочках?

Первая тетрадь начинается словами резковатыми, но вполне, впрочем, естественными для автора в возрасте 23–24 лет.

Вавилов излагает здесь свои читательские впечатления от «Посвящения», «Театрального вступления» и «Пролога на небе».

«1. «Посвящение» элегично и трогательно, но к самому Фаусту стоит чисто в формальном отношении. Это, в сущности, рассказ о том, как создан был Ф[ауст]. Свою поэму Г[ёте] называет «Моя печаль». Итак, трагедия Ф[ауста] — трагедия самого Г[ёте]. Истинная трагедия Ф[ауста] должна быть трагедией ученого, а отчасти трагедией и науки, трагедия Г[ёте] — трагедия Фауста-поэта. В этом и лежит часть внутреннего противоречия поэмы. Доктор Фауст поступает как поэт[34].

2. «Театральное вступление» еще более ненужный придаток к Фаусту. Это опять несколько (вступительных) слов, притом совершенно безотносительно Ф[ауста]. Спор директора театра, поэта и актера (комический актер) назван так по совершенно мне непонятным причинам, это вообще актер — спор вечный, примирить их едва ли возможно. Автор — поэт вне времени, актер — поэт мира, а директор совсем не поэт. Настоящего спора у Г[ёте] и нет. Каждый говорит свое и остается при своем. Декларация поэта то же вечное:

Поэт создает… а, спорить положительно не о чем.

Поэт должен творить только для себя, если он видит перед собою читателей или слушателей, то произведение невольно дидактически педантичное.

Фауст меньше всего «драматическое произведение»…

К чему эта… демонстрация изнанок декораций перед представлением!

3. «Пролог на небе» — те недосягаемые горные вершины Божества, с которых Вселенная кажется такой прекрасной и стройной, где все случайное становится необходимым. Там царит в вечном покое, любуясь своим творением, Творец. Для него все прекрасно и стройно, как в первый день создания».

И далее:

«Гёте, как [и] Лессинг, Фауста только начал. Весь длинный хвост приключений ничего общего с Фаустом не имеет. «Фауст» Гёте — сборник разнородных сцен без всякой связи».

Для читателя, более-менее знакомого с проблематикой великого творения Гёте, приведенные только что фрагменты из записей Вавилова, пожалуй, покажутся чересчур тезисными, угловатыми, а то и по-юношески неуклюжими. Не слишком ли это парадоксально звучит: «Гёте… Фауста только начал»? Не слишком ли самонадеянно утверждение, что великая трагедия всего-навсего «сборник разнородных сцен без всякой связи»?

Можно, конечно, сделать ссылку на возраст комментатора. Извинительна и его некомпетентность в филологических тонкостях.

Но не будем спешить. Внимательное чтение дальнейших записей, уточнения к ним, сделанные ученым почти через тридцать лет, постепенно убеждают в том, что «фаустовские» размышления русского физика достаточно глубоки и самобытны, чтобы обойти их вниманием.

Вавилов старается выявить разницу между двумя Фаустами: «гётевским» и «настоящим». В этой связи у него возникают раздумья о роли и назначении ученого.

Гётевский Фауст не «настоящий», потому что он изменяет науке, бросается в водоворот наслаждений и утрачивает необходимую ученому «степень душевного равновесия» и «созерцания».

Для доказательства этого положения Сергей Иванович рисует диаграмму. На оси абсцисс откладываются сцены, время действия в его последовательности, на оси ординат — «степень душевного равновесия» или «созерцания». Над диаграммой надпись: «Кривая Фауста «еn naturel»[35] без примеси Мефистофеля». Кривая несколько раз взвивается вначале, но в конечном счете все же угасает, символизируя отступничество гётевского героя.

Упоминая в самом начале записей 1942 года о том, что он «со своим анализом 1915 г. вполне согласен», Вавилов еще более определенно высказывает мысль о том, каким должен быть настоящий ученый: «Как Вагнер. Не как Фауст».

Что это — новый парадокс? Шутка? Может быть, наконец, описка? Нет. Черным по белому:

«Как Вагнер. Не как Фауст».

Вот еще одна из характерных записей, сделанная Сергеем Ивановичем в 1942 году, и она своей недвусмысленностью окончательно ставит все на свои места:

«Вагнер по-прежнему трогателен, совсем не смешон и настоящий ученый, а «мэтр» уходит из науки».

И чуть дальше:

«У ворот» кажется самой лучшей сценой всего Фауста. Народ, люди с их нормальным сознанием в меру житейских надобностей. Народ в праздник — все стремления, желания налицо. Девки, бюргеры, студенты, солдаты, кратко и блестяще изображенные. Народ, на котором земля стоит. И рядом Фауст, на которого смотрят почти как на полубога. Сознание большое, но сознание беспомощности, бессилия. Рядом Вагнер — ученый-ремесленник, науку двигающий, но сознание которого немного выше, а пожалуй, и ниже бюргерского. И в конце магия. Дух и черный пудель.

Эту сцену можно читать сотни раз, без конца. Это и есть ключ к Фаусту-ученому. Природа — люди — великое сознание — магия».

И как итог раздумий — самые последние строки записи:

«Фауст — трагедия о действии, а не о мысли, не об ученом, а о человеке. Наука отбрасывается с самого начала. Вместо нее магия, простое и бесстыдное средство овладеть большим. Почти воровство.

Йошкар-Ола, 22 января, 9 час. вечера».

За полтора века, прошедшие со времени выхода в свет трагедии Гёте, накопилась громадная литература, посвященная «Фаусту». Установились репутации, расставлены акцепты, по литературоведческим полочкам разложены персонажи — отрицательные, положительные, многомерные. Что касается самого Фауста и его коллеги Вагнера, эпизодически появляющегося на страницах книги, то тут как будто мнения всех исследователей сходятся:

Фауст — стихия положительная, дух поиска, враждебный всяческому проявлению застоя и рутины. Пусть Фауст часто ошибается и падает, но он ищет. Ищет не для себя только, а для всего человечества.

Что до Вагнера, то он, по общепризнанному мнению, антипод Фауста, пародия на истинного ученого. «Несносный, ограниченный школяр», буквоед, книжный червь, бескрылый эмпирик, Вагнер давно уже стал олицетворением отрицательных сторон науки.

И вдруг столь неожиданная, прямо-таки эпатирующая переоценка ценностей! Ну ладно бы взялся за неблагодарное дело реабилитации Вагнера какой-нибудь современный рутинер, научный нуль! Нет, с апологией Вагнера выступает ученый совсем иного стиля. Смелый экспериментатор, принципиальный враг догматизма в науке, человек, в личности которого столько внутреннего «фаустовского» пламени!

В чем же тут дело?

Думается, дело в этике Вавилова-ученого, в том, какие нравственные меры распространял он на своих товарищей по работе, на себя самого. В том, наконец, что понимал под словами «труд», «ремесло».

Вспомним: и для Сергея Ивановича, и для многих его коллег трудовая деятельность начиналась не только со смелых полетов мысли, но и с чрезвычайного физического напряжения, с «ремесленничества» в полутемных, плохо отапливаемых мастерских и лабораториях.

Вадим Леонидович Лёвшин приводит любопытный эпизод:

— Однажды Сергей Иванович возвращался из института домой, усталый, вымазанный в лаборатории. Толпа мальчишек увидела его и закричала: «Вон мастеровой идет!»

В те годы в распоряжении Вавилова и работавшего с ним Левшина имелось только три-четыре заводских прибора. В мастерских института числилось всего 5–6 человек, и, естественно, к их помощи прибегали в исключительных случаях.

Лаборантов не было вообще. Все, вплоть до самой черновой работы, до уборки помещения, приходилось делать самим. Приходилось изощряться, работая не приспособленным для этой цели инструментом, но утешая себя словами Франклина: «Физик должен уметь пилить буравчиком и сверлить пилой». И ведь получалось! Довольно сложные установки, с помощью которых выполнялись многие работы, были созданы собственными руками Вавилова и Левшина.

Один Сергей Иванович, работая в Институте физики и биофизики, сам сконструировал и построил по меньшей мере следующих четыре прибора: фосфороскоп с вращающимся зеркалом, универсальный фотометр, светосильный поляриметр, адаптометр.

Снижала ли работа за слесарей научный потенциал ученых?

Конечно. Но в итоге все же выигрывала наука. Сотрудник, проявляющий изобретательность и тонкость мастера, работая собственными руками, становился максимально независим от случайностей обстановки.

Еще один смысл, который вкладывал Сергей Иванович в понятие «ремесленничество» ученого, точнее и проще всего назвать просто трудолюбием. Трудолюбием во всякой выполняемой работе: умственной и физической, научной и преподавательской.

Сергей Иванович начал свою «многонагрузочную» жизнь в восемнадцатом году, когда наряду с работой в институте Лазарева стал преподавать физические дисциплины в Московском университете и одновременно в Московском высшем техническом училище. Он прошел тернистый путь «черновой» лабораторной работы, вызванной не только ограниченностью технической базы, но и ограниченностью технической смекалки тех времен. С юмором, например, вспоминал он иногда, как «в старину» откачивал вакуумные системы: поднимая и опуская бесчисленное число раз колбу с ртутью.

Постепенно богатела техническая база. Настало время, когда от сотрудников научных учреждений вроде бы можно было больше не требовать того, что требовалось от их коллег в двадцатые годы. И все равно Сергей Иванович оставался решительным противником привлечения лаборантов для помощи начинающим сотрудникам л аспирантам, если необходимость подобной помощи не вызывалась характером работ.

— Прежде чем начать руководить лаборантами, — говорил Вавилов, — молодой сотрудник должен выучиться выполнять любую лаборантскую работу самостоятельно. И не просто чтобы умел сам все делать, но чтобы научился делать это все на «отлично».

Вот характерное выступление Сергея Ивановича в стенгазете Оптического института осенью 1941 года — уже в Йошкар-Оле, в начале эвакуации:

«Мы пересмотрели план работ и будем его и в дальнейшем пересматривать в зависимости от обстановки, стремясь возможно ближе и непосредственнее привести его к решению неотложных требований фронта. Но пересмотра плана недостаточно. На всех нас лежит обязанность возможно скорее начать работу в новых условиях, увеличить ее объем, напряженность и качество. Обстоятельства заставляют нас становиться в новых условиях по временам грузчиками, плотниками, монтерами, и всем должно быть понятно, что эта работа почетная, что она ускоряет срок пуска в ход всего института, а следовательно, должна помочь фронту… В нашей среде имеются многие десятки людей высокой научной и технической квалификации. Их обязанность сейчас — максимально напрячь свои знания, свой талант и изобретательность на решение военных задач. Об этом нужно помнить всегда, каждый день, независимо от установленных планов».

Кто, познакомившись с разными сторонами жизни Вавилова, с эпизодами из его биографии, со свидетельствами его товарищей по работе, усомнится в естественности, и глубокой убежденности, и в справедливости, наконец, его характеристики: «Вагнер — ученый-ремесленник, науку двигающий», «Вагнер по-прежнему трогателен и настоящий ученый»?

Теперь нам становится гораздо понятнее, почему «ненастоящим» оказывается у Вавилова Фауст. В том пути, который проделывает гётевский герой к всесилию и земному могуществу, наука — вспомним слова Сергея Ивановича — «отбрасывается с самого начала. Вместо нее магия, простое и бесстыдное средство овладеть большим. Почти воровство».

Так же как и к Вагнеру, к Фаусту у Вавилова подход в первую очередь этический. То, что Вагнеру дается собственными усилиями, трудолюбием, ремеслом, Фауст получает нечистым путем, вступая в связь с силами вселенского зла, цлицетворенными в Мефистофеле.

Если снять с этих сил магический покров, проследить их действие в современном мире, то дьяволиада гётевской трагедии обернется вполне реальными и, увы, так часто соблазнительными для ученых XX века вожделениями — стремлением к богатству, к власти над миром.

Не эти ли вожделения обнаженно и недвусмысленно проявились в деятельности современных германских ученых, вступивших в безнравственный контакт с гитлеровским режимом? Не эта ли зловещая магия привела к тому, что имя легендарного героя Гёте в XX веке связалось с одним из страшных средств разрушения?

Жрецы науки издавна твердили о ее чистоте, независимости. И вот она стала нечистой и нечестной. Не эту ли мрачную возможность предвидел Гёте, не от нее ли предостерегал своим «Фаустом»?

Конечно, Вавилов — толкователь знаменитой трагедии — вовсе не претендует на исчерпывающий анализ произведения. Он берет всего одну тему — этическую, и показывает, что без этой темы говорить сегодня о «Фаусте» не имеет смысла.

Его неожиданный вывод из антитезы «Фауст — Вагнер», вывод в пользу Вагнера, «настоящего ученого», в свете этики уже не покажется нам столь парадоксальным. Парадокс заложен в тексте трагедии, и только при новых, неожиданных исторических обстоятельствах появилась возможность этот парадокс «прочитать», выявить.

Заслуга подобного прочтения и принадлежит Сергею Ивановичу Вавилову.

Но конечно, ремесленник Вагнер, «сознание которого немного выше, а пожалуй, и ниже бюргерского», пи в коей мере не идеал для Вавилова. Идеал ученого будет построен на путях к «настоящему» Фаусту, вавиловскому, в облик которого опыт Вагнера войдет лишь как маленькое, хотя и необходимое дополнение.

Вавилов неустанно спорит с гётевским Фаустом за Фауста «настоящего». Для него история Фауста — опоэтизированная история падения ученого, подпавшего под гнет своих страстей и неумеренных желаний. Это история человека, предавшего науку во имя земных благ. Трагедия Фауста в том, что ему от прироры дано гораздо больше, чем может он получить с помощью магии, но это свое, природное оказывается заживо погребенным. Человек могучего интеллекта, великолепных творческих задатков, неукротимого порыва к истине, он не может, не умеет распорядиться своими возможностями так, чтобы не создавать на своем жизненном пути все новые и новые трагические ситуации.

Вырвать фаустовский пламень из магического круга, очистить фаустовский дух в горниле нравственности — таков, по Вавилову, путь к истинному Фаусту, и этот путь — через Вагнера, через его пусть маленький, но необходимый опыт ремесла и трудолюбия.